Текст книги "Арена (авторская редакция)"

Автор книги: Никки Каллен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 37 страниц) [доступный отрывок для чтения: 14 страниц]

Марианна удивленно вскинула на него ресницы; «они будто в масляной краске, твердые, застывшие, как изо льда», – почувствовал Макс.

– А я… я могла бы стать тебе другом?

– Вы словно заранее боитесь, что я откажу, – улыбнулся Макс, и стало легко, и ему, и ей.

– Да, – кивнула она, – я пессимист, всегда жду поражения, даже боюсь побед. А ты?

– Нет, побед я не боюсь.

– А любви?

– Э-э… а под любовью обязательно понимается девушка?

– Да. Ты уже любил?

– Нет, – сказал Макс, – да ну вы чего? Мне ж всего пятнадцать. В этом замке некогда – вы же жили здесь, представляете, каково тут без слуг, дел невпроворот. Хотя одна девушка мне очень нравится. Правда. Так что я не безнадежен. Думаю, у меня будет и секс, и дети, и все такое.

«И я не брошу их, не отдам, не забуду про них, потому что это необъяснимо, это из области фантастики, из Брэдбери: вернуться через пятнадцать лет и спрашивать о любви. Кто ты такая, женщина, откуда ты такая, кто сделал тебя такой?»

– Я обед готовить, вы не против? А то ведь ни вы, ни бабушка этого делать не будете, – и ушел; спустился через весь замок: галерею, библиотеку, зал для балов, большую гостиную с камином в два метра высотой, – и везде чувствовал запах ее духов: чабрец, мандарин, шафран, орхидея максиллария, лилия, иланг-иланг, ваниль, розовое дерево; на обед приготовил горячие сэндвичи с ростбифом и салат «Ницца»: овощи, яйца, маслины; отнес бабушке; бабушка спросила, как дела в школе и «разговаривали?»; «да», – ответил Макс; «и?» «ну, она спросила, счастлив ли я». И бабушка стала смеяться, злиться, обзывать Марианну, Макс терпел. «Бабушка, сэндвичи остынут» «ох, прости, но эта мерзавка так выводит меня из себя; пахнет очень вкусно, милый».

«Я словно попал в пьесу Беккета, – сказал Макс Снегу, – в абсурд, очень элегантно обставленный»; сначала каждая из них жила в своем мире – Макс только успевал бегать с подносами по лестницам; комната Марианны была наполнена вырезками – все про ее спектакли; афишами, путеводителями, записками и визитками; она все разложила на полу – словно упал шкаф в архиве – жизнь поэтов и полусвета; вдруг кто захочет написать курсовую – из мелочей, цветов и запахов; комната Евгении – прежний беспорядок-порядок, будто река и не поворачивала вспять: журналы, вышивание бисером, каталоги антиквариата; потом обе вышли из затворничества, стали встречаться в библиотеке, в столовой, на кухне, в маленькой гостиной с серебристо-зелеными стенами, столики с нефритовыми ножками, – Макс ее очень любил, топил там камин, читал иногда, пил чай, ему казалось, что он в подводном мире, Ихтиандр в своей пещере; теперь же ему негде было посидеть, поразмышлять над сюжетом: книги брали читать, несмотря на закладки, наброски стирали, рисовали свое, оставляли повсюду свои газеты и нитки. В столовой они все время кричали друг на друга – сразу после второго блюда; Макс не решался подняться за десертом: ему казалось, что сейчас его заденет одно из слов, и он упадет, будто сраженный настоящей пулей, стрелой – пробьет, потечет кровь, разболится нестерпимо. Марианна кричала, что бабушка сломала жизнь ей и Максу, причем кого из Максов она имела в виду, Макс понимал не сразу: брата или сына; и нервничал, хотел защититься; что бабушка никогда не давала права выбора, все решала за них: где жить, как одеваться, в какой школе учиться, не говоря уже о том, что и как думать; вот Макс и не выдержал, умер, застрелился – теперь Макс понимал, про кого говорят, и начинал бояться, что так часто поминаемый дядя Макс войдет, тонкий, юный, с простреленным лицом; а ее, Марианну, выгнали из дома, бросили умирать, будто мать не живая, без сердца, не любила никогда… «Умирать, – кричала бабушка в ответ, – умирать?! Просто Диккенс, я сейчас разрыдаюсь, что ты выдумываешь. Когда я тебя нашла, ты уже устроилась у нового любовника, в новом доме, среди цветов и драгоценностей, такое говно, как ты, не тонет, ты везде пристроишься, шлюха». «Ужас, – думал Макс, – Первая мировая, я лежу в окопах, в центре земли, а вокруг – ад, земля и небо поменялись местами, выживу ли я, дядя Макс?» «Скольким ты еще жизнь поломала, – продолжала бабушка, – скольким хорошим парням с синими глазами?» «Да почему же я шлюха, – кричала Марианна, – ты совсем с ума сошла? Я живу как могу, я далеко, а ты даже не скрывала – ни садовника, ни адвоката. Каково нам с Максом было, больно или нет, ты даже не думала. А я любила, любила его, а погубила его ты, написала епископу, боже мой, ты дьявол в юбке, а не мать. Ты мне дышать не давала, и тот день, когда я ушла из замка проклятого, был счастливейшим…» «Ага, а что ж ты вернулась?» Марианна переводила дыхание, потом отвечала, что хотела увидеть Макса. «Макса? Да ты даже не знала, как его зовут, даже не интересовалась, хотела отказаться от него в больнице, отдать в приют, даже на руки не взяла…» «Я хотела еще детей, – говорила Марианна, – я так хотела еще детей, но ты ведь не дала денег на лечение, когда я все себе порвала, когда рожала Макса…» «Я? Я оставила тебе целое состояние, половину твоего наследства, и где они? Да ты недостойна иметь детей, ты бы их так же бросила, как Макса». «А ты, – говорила Марианна, ты губишь детей, делаешь из них неудачников; ты думаешь, Макс сможет жить в мире вне замка? Ты погубила всех нас: отца, Макса, Артура, меня… Ты пытаешься руководить всеми, всех контролировать, играешь нами, будто картами, и забываешь, что мы живые». «Что ты несешь, ты просто дешевая актриса, – отмахивалась бабушка, – ты сейчас как на сцене; если ты не научилась жить, почему я в этом виновата?» Максу хотелось найти хрустальный гадальный шар или увидеть сон, ему хотелось узнать все, чтобы оно встало на свои места: как было на самом деле, кто кого обидел сильнее, – рассказать им об этом, а потом все вместе сели бы горячий чай пить с шоколадными кексами; будто Марианна только приехала, а кексы у них со Снегом удались…

– Ты кого из них любишь больше? – неожиданно спросил Снег однажды.

– Бабушку. Привычно.

– А ее? Маму?

– Не знаю.

– Ага. Неделю назад ты бы сказал «нет».

– Она… она красивая. Я прихожу со школы – а она в моей комнате, все время разная: то вся в черном, в длинных перчатках, с мундштуком, бледная, со скулами, Марлен Дитрих такая, в пьесе Агаты Кристи, а то в красном с перьями, с золотом, в чулках сетчатых, «Мулен Руж», мечта бизнесмена, поет из «Веселой вдовы»; знаешь, она свободно говорит на польском, на чешском и на болгарском? Она рассказывает мне о мире – какой он огромный. Ест все время сладкое. А еще она знакома с Кайлом Маклахланом.

– Ты гонишь?

– Нет, правда. Она сказала, что он очень хороший человек, очень красивый, элегантный до безумия – в стиле гангстерских фильмов: черные гладкие волосы, черные глаза, белая рубашка, платочек, сверкающие ботинки… Иногда кажется – я бы с ней уехал. Стал бы сценаристом или драматургом, осел бы на юге, пил бы водку со льдом, смотрел на лунный пляж…

– Здорово. А мне с вами можно?

– Можно. Только она не уедет: она словно болеет чем-то и вернулась выздоравливать…

– Или умирать?

– Ох, сдохнуть можно, Снег. Как же они меня достали.

В воскресенье Макс собрался в церковь: надел светлый свитер со снежинками, светлые джинсы и только сел к ботинкам, к шнуркам, как спустилась бабушка, вся при параде, словно в прежние времена, когда он был совсем маленьким: в белой шляпке с вуалью, в белом пальто, серебристом шарфе; и вдруг вышла Марианна – она пила кофе на кухне, сама готовила, здорово причем, Макс пил с удовольствием: много-много сливок и тертый горький шоколад; «вы в церковь?! – воскликнула она; – подождите меня, я тоже, я за пару секунд»; Макс ответил: «конечно», но бабушка закричала: «нет!» – стукнула кулаком в белой перчатке по перилам; «почему?» «ты само проклятие, ты еще спрашиваешь?»; и тут Марианна села на ступеньки и разрыдалась. Обычно она держалась, на всех скандалах, Макс думал: значит, что-то неправда, она сама не верит, знает, это всего лишь роль; а сейчас эта незнакомая, так пугавшая духами, внезапностью появления, последствиями, словами, как кайенский перец, женщина сидела и плакала – совсем как девчонка из нашего класса, рыжеволосая, в золотых веснушках, из бедной семьи; растянутые колготки, ношеные юбки, после старших сестер; ее вечно обижают, толкают, портят вещи, и она часто плачет; только у нее есть два старших брата: один в армии, другой уже вернулся и пришел разбираться в класс, так отделал Петера, что теперь эта девчонка словно в вакууме, отверженная, – вот так сидит и плачет Марианна, будто у нее раскидали тетрадки по всему коридору школьному и никто слова ей не сказал.

– Бабушка, ты чего?

Он сел рядом с Марианной и обнял ее, трясущиеся ломкие плечи, совсем девчачьи, под белым шелком – ветки под снегом. Бабушка тяжело задышала, покраснела, сняла шляпу.

– Макс, ты предатель, ты невежа. Ничего не знаешь – а может, я права? Этой женщине нельзя в церковь, для нее ничего нет святого, она… она… спроси ее о своем отце.

Воздух словно замерз, словно от колдовства. Марианна замерла, сердце ее перестало биться. Макс почувствовал, как мерзнут его щеки – будто резко поднялся на высоту, под ногами реки и горы.

– Знать я не хочу ваши тайны, – сказал он ровно, – у меня своих полно. Уже ничего не изменится, как вы не поймете? Я не изменюсь. Но в церковь тоже не пойду, и вообще – мне уже давно надоело туда ходить. Захочу – вернусь. Знаю, что просто так Бог меня не оставит.

И ушел. В свою красную, золотую комнату, лег на кровать, стал смотреть в балдахин, потом уснул, а проснулся – было поздно; в окно светила луна – он не приготовил ужина; а в доме было тихо; «ох, – подумал Макс, – нехорошо, при чем тут Бог и при чем тут бабушка?» Встал, постучался к ней в комнату; «войдите», – тихо ответила она; сидела и вышивала; «бабушка, прости», – упал на коленки, уткнулся ей в юбку; бабушка погладила его по волосам, по щеке – Макс почувствовал, какие у нее теплые, мягкие руки, словно трава в середине лета. «Ты и вправду не будешь больше в церковь ходить?» «не знаю, разве это так важно?» «не знаю»; и они сидели, молчали, Макс думал: «где-то идет снег, сверкающий, как бриллианты, и под ним кружится Дэнми, мой прекрасный маленький принц…»

– Я так скучаю по тебе, – сказала бабушка, – по тому, как ты катаешься на велосипеде с книжкой по высшей математике, и не падаешь, и твои волосы сверкают в солнечном свете. Я скучаю по тебе маленькому. А теперь ты молодой.

– Что это значит? Что я теперь не с тобой?

– Не со мной.

– А ты боишься одиночества? Хочешь, я останусь с тобой навсегда и пойду на следующей неделе в церковь, чтобы ты больше не грустила?

– Я боюсь… ах, я боюсь, что разрешу тебе это – и погублю твою жизнь. Марианна права: я слишком привязываю к себе людей и не могу их отпустить, не могу простить им того, что они взрослеют, видят, что мир – не только замок. Ты еще не хочешь уехать, не хочешь влюбиться?

Макс улыбнулся: бабушка показалась ему прекрасной, как Мадонна с картины Рафаэля, ослепительная королева босиком.

Ночью ему снился сон; Макс понял, что этот сон – вся правда: во сне Марианна была такой милой и маленькой, и очень красивой, а Макс – кем-то другим, высоким, и взрослым, и очень красивым, потому что, когда он шел по улице, на него все оглядывались с восхищением; Макс видел такое в глазах людей, смотревших на Снега, – в магазине, на переходе, в школьной столовой. Во сне Макс почему-то постоянно находился в церкви, точно работал там; или сильно верил в Бога. Марианна помогала ему ставить алые цветы в вазу – «скоро Пасха, все должно быть красиво»; они касались друг друга, и вдруг Макс понял, что весь вспотел: девушка была сама весна. Они с Марианной начали встречаться: на улице, будто случайно, в церкви, когда там не было никого; а потом случилось что-то великое – словно взорвали целый сад; словно вся энергия мира перешла в них, и гасли один за другим города: Лондон, Нью-Йорк, Париж, Москва, высыхал Мировой океан, и любовь шагала такая огромная, сильная, страшная, будто война миров, рассвет, – как апокалипсис, как огромным алый цветок растет, и во все стороны бежит трещинами асфальт, падают самолеты… А потом Макса вызывали на совет: сидели люди, все в черных сутанах, что-то спрашивали, а Макс врал, врал или молчал, чтобы не врать; и пытался увидеть, найти Марианну – но она сбежала; а потом он стал врачом, лечил людей, которых привозили с войны – с настоящей войны, а не той, от которой расцветают в темноте цветы; и работа заняла все его мысли, все его время: он падал от усталости, но все равно куда-то шел, кого-то слушал, закрывал кому-то глаза, прощал, хотя самому прощения не было; но однажды получил письмо; там было фото: ребенок на руках у женщины – высокой, стройной, красивой, в летней широкополой шляпе; совсем кроха – со светлым пушком на голове, в комбинезончике, в ботиках с помпонами… «Макс в два года» – написано на обратной стороне. Макс сел где-то в стороне, в белом кресле, мимо шли люди, быстро-быстро, как в фильмах, а Макс почти не дышал; с неба на него лился свет, и пахло весной, пахло, как в поле, в саду: чабрецом, мандаринами, шафраном, орхидеей максиллария, лилией, иланг-илангом, ванилью, розовым деревом.

Утром Макс приготовил завтрак – самый лучший на свете: адыгейский сыр, омлет с помидорами и луком, масло и тосты, жареные сосиски, абрикосовое повидло; поднял его и бабушке, и маме; позавтракал сам и ушел в школу, пробыл там весь день, а потом они со Снегом сидели и играли в шахматы на окне, мимо пробегали младшеклашки. «Надеюсь, они смогут сами приготовить обед», – сказал Снегу, Снег хрюкнул: «низы не могут, верхи не хотят, ты вступил на скользкий путь революции» «я не могу быть революционером, я ведь дворянин» «такие тоже были» «шли против своих?» «их тошнило». Начало темнеть, «я пойду, – сказал Снег, – у Капельки вот-вот роды, я за ней приглядываю, я и Река, но с Реки станется – уткнется в книжку в ванне»; и ушел – Макс сложил шахматы, сел на велосипед, поехал к замку, остановился, посмотрел на него – высокий, черный, красный, сверкающий, будто фата-моргана, вот-вот взлетит, – не смог, не захотелось ему домой; и он слез с велосипеда, подошел с ним к лавочке, последней на дороге, на лавочке уже сидел человек и читал книгу. Макс сел на самый край, стараясь не мешать. Человек опустил книгу.

– Уже поздно, почему ты не дома? – Максу не хотелось разговаривать, но голос у мужчины был таким глубоким, волшебным, будто комната, полная аквариумов; Макс посмотрел на него – это был священник, но незнакомый Максу совершенно. Читал он часослов в черном бархатном переплете; глаза человека были темно-синими; у Макса закружилась голова – и он подумал, что дьявол пришел за ним.

– Я не хочу домой, там мама и бабушка, они вечно ссорятся.

– А что так?

– Не знаю; не могут прошлое поделить, кто в чьих бедах виноват.

– Такое часто бывает. А как тебя зовут?

– Макс.

– Макс… Красивое имя. Был такой великий полководец в Древнем Риме. Максимус Мериди. Я в детстве его обожал, все мечтал, чтобы меня Максимом назвали. А меня зовут Артур.

– Вы католический священник?

– Да. Отец Артур. А ты католик?

– Конечно.

– Напротив, странно. В этом городке все лютеране. А что это за замок? Какая-то местная достопримечательность?

Макс вновь взглянул на замок. Темнело, не светилось ни одного окна с этой стороны, и замок скоро действительно улетит, растворится в ночи.

– Это замок Дюран де Моранжа. Но он не настоящий – это реконструкция замка тринадцатого века, который был разрушен революцией в восемнадцатом. Дюран де Моранжа просто восстановили его по чертежам и воспоминаниям, но так точно, что даже семейные привидения в нем поселились.

– Семейные привидения? Это какие же?

– Ну, например, Белая Баронесса. Это призрак Клары де Моранжа, очень жестокой женщины, травившей всех подряд, даже ее собственные сыновья боялись пить вино за ее столом. В итоге сыновья ее же и убили – она отравила их жен; боялась, что они подговорят сыновей ее убить; она появляется на лестнице донжона во время июльского полнолуния, как раз когда ее с этой лестницы столкнули, – вся в белом, заламывает руки и исчезает в лунном свете…

– Как ты хорошо про это знаешь, ты экскурсовод?

– Нет, для экскурсий замок закрыт, это частная собственность. Я просто последний из Дюранов де Моранжа, – Макс устроился удобнее на лавочке, обхватил ноги руками, положил подбородок на колени. Пару минут они молчали. Макс рассматривал священника: у него оказались очень красивые руки – тонкие длинные пальцы, очень белые, с короткими, но идеальной овальной формы розовыми, словно створки перламутровой раковины, ногтями; такие руки Бог создает раз в столетие – как красивый по-настоящему храм. – А что вы здесь делаете? Вы – новый священник в приходе Лурдской богоматери?

– Нет. Я просто в отпуске и путешествую. Люблю маленькие, никому не известные места.

– Как у Брэдбери – выходить из поезда на минутных станциях?

– Что-то вроде.

– Здорово. Мир на самом деле такой большой, как кажется?

– Огромный.

– У меня есть один хороший друг – Снег Рафаэль, я все думаю: надо положить его в чемодан и отправиться смотреть на мир. Кстати, вы с ним невероятно похожи.

– Чем?

– Не знаю. Глазами, вот здесь, – Макс провел рукой по щекам и губам. – И он тоже черноволосый.

– Наверное, было бы приятно познакомиться. А с тобой у нас есть что-то общее?

– Не знаю. Вы читать любите?

– Люблю.

– Значит, есть. А в школе вы хорошо учились?

– Нет, я как-то с троек на пятерки скакал. Я вообще любил бокс.

– А, я тоже учусь так себе, но люблю книги и математику. Ладно, я пойду, поздно уже.

– Ты в замок?

– Нет, я к другу пойду ночевать, к Снегу.

– Передавай ему привет, – сказал священник.

Макс кинул горсть снега в окошко Снега; оно сияло разноцветными огоньками, новогодняя гирлянда на потолке; Снег выглянул, сделал большие глаза, открыл, Макс взобрался по дереву – Ромео и Джульетта, муми-тролли; «ты чего?» «да ну их, можно я у тебя переночую?» «можно, конечно, ужинать будешь?» «не, только чай попью, с бутербродами». Снег ушел за бутербродами, Макс сел на его кровать, потрогал под пледами – и вправду книги – Чезаре Ломброзо; внизу кто-то играл на акустической гитаре «Норвежское дерево» Битлз; Макс почувствовал себя защищенным от всех ветров и потерь. Снег вернулся с целым подносом: «Капелька передает тебе привет» – огромные сэндвичи с ветчиной, яйцами, огурцами и плавленым сыром, чай с запахом апельсина. Они поели, а потом Макс заснул, будто болен нарколепсией – шел, упал посреди шоссе, огромное небо несет свои золотые и алые облака; ограбили парни из белого «фиата», подобрала прекрасная женщина на красном «феррари»; он даже не почувствовал, как Снег положил его на книги, накрыл пледом и пристроился рядом, и тоже заснул; и как они столкнулись лбами, и волосы их переплелись, будто цветы на веранде, будто они два крестоносца, карие глаза, носы греческие, пали вместе в битве, лежат на поле, и валькирия уже летит. Максу снился медленный красивый сон: словно он Кайл Маклахлан, и он идет по улице очень маленького городка и смотрит на окна домов, а в каждом окне – свой свет, и весь городок от этого похож на Новый год. «Здорово, – подумал Макс-Кайл. – А какого цвета мое окно?» И тут начал просыпаться; «мм, еще чуть-чуть…» – никогда Максу не было так покойно, как в этом сне, на этой улице, на жесткой, как черепичная крыша, кровати Снега; но он проснулся – вышел из сна, увидел красивое лицо Снега перед собой: близко-близко, каждую ресничку, каждую пору; вздохнул и понял, почему был такой сон: Снег не выключал свет на ночь – гирлянда мигала над их головами. Макс стал смотреть на огоньки, как они то гасли медленно-медленно, будто меняли декорации, то скакали, как град, и всякие идеи заплывали к нему в голову, как рыбки в грот, полный жемчужин; и вдруг Макс понял, кто этот человек на скамейке. Он толкнул Снега в плечо, Снег открыл глаза легко, будто вовсе не спал, а просто прилег, чтобы время бежало быстрее, словно утром надо было ехать куда-то далеко: чемоданы, журналы, очки, билеты сверху.

– Я разгадал.

– Что?

– Загадку семьи Дюран де Моранжа, бабушки и мамы.

– Математика или музыка?

– Мелодрама. Эдит Уортон в исполнении Мартина Скорсезе.

– Об этом я не подумал.

– Они обе любили одного и того же мужчину.

– Тебя?

– Нет. Моего отца.

– Макса Дюрана? Макс, чего ты тянешь?

– Нет. Священника. Отца Артура. Он был настоятелем нашего прихода, а потом его перевели куда-то далеко, на запад.

– Гм… Ты – сын священника?

– Да. В семье де Моранжа всегда были тайны, но эта слишком… как бы это сказать… слишком глубокая, глубинная – знаешь, как если бы рыба заплыла на слишком глубокую для нее глубину.

– Ее просто расплющило бы.

– Их и расплющивает. Тайна давит на них – и они обе не выдерживают давления.

– Поэтому и орут друг на друга?

– Да.

– А вдруг кого-то раздавит? И что ты будешь делать с этой тайной?

– Ничего.

– Но ведь… разве тебя не интересовало, кто твой отец?

– Нет. Ведь его не было рядом. А зачем тратить время на тех, кто не рядом, мысли, чувства, особенно лучшие? Это жалость к себе – создание кумиров.

– И то, что это католический священник, никак не поколебало твою веру?

– Нет. Я даже наконец-то по-настоящему поверил – вот как Он меня хотел, как верил в мое рождение, верил в меня…

– Кто?

– Господь…

– Макс, ты совсем спятил, в этом своем замке, превратился в религиозного фанатика, прикольно. А как ты догадался, кто твой отец? Нашел что-то? Или услышал?

«Я увидел – священника сегодня, я видел своего отца, и он был потрясающе похож на тебя, и я понял, это не случайно: это либо Дивьен сбивает меня с толку, либо сам Бог – говорит правду», – Макс улыбнулся Снегу, ему захотелось сильно-сильно обнять друга, сжать его лицо в ладонях, чтобы запомнить его черты навсегда, как прикосновение к шелку или к нагретому солнцем камню со слюдой – память самых кончиков пальцев, если потеряешь вдруг все остальное; «черт, в туалет хочу», – и Макс перелез через Снега на пол; «на первом, налево от столовой», – напомнил Снег и взял книгу из-под себя. Макс спустился вниз, в одной комнате была приоткрыта дверь и горели такие же огоньки, как у Снега, и тихо-тихо играли флейта и арфа. Макс сходил в туалет, а когда шел обратно, из-за двери выглянула Капелька. Она была в темно-синем, бархатном, рукава до пола, расшиты бисером и серебром, косы тоже до пола – и Макс подумал: у нее, наверное, там другой мир – венецианский бал пятнадцатого века.

– Привет, – сказала она, улыбнулась, сердце Макса забилось так сильно, будто там дом старый разбивали, сносили ядром; так запросилось наружу, в хорошие руки, что он испугался, вдруг она услышит.

– Привет, – ответил он и тоже улыбнулся.

– Ты Макс, ты ночуешь сегодня у Снега? Как твои дела?

– Да, мы поделили его книги, – она опять улыбнулась, у Макса закружилась голова, будто он в небо, полное снега глянул. – Все хорошо.

– Да, точно, он же спит на книгах, ребра как переплет. А ты как, бедненький?

– Ну, я не такой уж избалованный, каким кажусь. Спасибо за сэндвичи, они были просто супер.

– Ты кажешься не избалованным, а нежным. Есть такие цветы, сложные, – свет, поливка, земля… Пожалуйста. Спокойной ночи.

Макс шел по лестнице, читая про себя Кретьена де Труа, Снег дремал, книга лежала у него на груди, как у старика. «Снег, – зашептал Макс, – я влюбился», – «пока шел в туалет?» – «нет, давно», – «господи, в кого? в Дульсинею Тобосскую?» – «в твою сестру», – «в которую из них?» – «в Капельку», – «о нет, она через пару дней родит не твоего ребенка», – «но помечтать ведь не вредно…» – «нет, не вредно, если не обгоришь; Макс, я забыл сказать тебе: когда твоя мама приехала, она приняла меня за тебя, а еще назвала меня не Максом, а Рене… это важно?» Макс посмотрел на него с улыбкой, странной, непостижимой, как сад в полнолуние: «в детстве было бы важно, а теперь – теперь я Макс… Максимус Мериди», – «какой ты Мериди, ты Марк Аврелий скорее или Плиний Младший» «знаю, и такой же из меня Рене… о, здорово, Снег, Капелька помнит, как меня зовут» «ну, я не спорю, она классная, давай спать, у нас завтра алгебра первая»; и они опять спали, и Макс мечтал о поцелуе, теплом, сладком, первом, о вине Грея, о целом космосе.

Утром они встали еле-еле, по звонку будильника – Макс только читал о таких: огромный, железный, мучительный, орудие инквизиции; позавтракали самыми первыми – все Рафаэли спали – разогретыми сэндвичами, кофе с молоком; потом шли в школу – утро было странное, холодное, влажное, туманное, дыхание оседало инеем на воротниках; первой была алгебра и контрольная, Макс писал-писал, а потом вдруг будто оглох, постучал себя по ушам, но даже эха ладоней не услышал – и поднял глаза: кто писал и горбился, кто смотрел в окно – а там медленно пошел снег, огромными хлопьями, величиной с кленовые листья; и вдруг понял: случилось что-то ужасное, страшное и ничем не помочь; а потом он побежал, в рубашке, в сменной обуви – легких замшевых туфлях, снег таял на щеках, в глазах, неестественно большой, и каждую снежинку можно было рассмотреть – какое она совершенство; учитель кричал: «вернись, Дюран, вернись! вернись, Рафаэль!» – потому что Снег побежал следом, и дыхание летело за ними, как порванная бумага, клочьями пара. Они бежали быстро, но Максу казалось, что так медленно, что даже оставляли в снегу за собой коридоры, как два самолета. Они вбежали в замок, и замок словно сам сказал все Максу – все, что скрывал все эти пятнадцать лет: кто, где, с кем; и Макс бежал через галерею, через башню, через все ступени и коридоры, и гостиные, и спальни, и будуары, и кабинеты, и библиотеку, и кухню, и столовую, где смотрел на распятого Христа; и упал на колени перед ванной, в которой лежала Марианна – белая, белая, нежная, как первый снег, золотая, волосы ее струились по плечам, глаза были закрыты, и ресницы отбрасывали тень, подобную горной, алая – ванна была полна горячей крови, а ванная была полна душного аромата, будто разбили флакон; Макс увидел, что так и есть: она вылила все в воду, а куском перерезала себе вены. Макс смотрел на мать и думал о своем сне: сейчас она была такой наяву молодой и ослепительно-прекрасной, алый цветок, чай, пахнущий чабрецом, мандаринами, шафраном, орхидеей максиллария, лилией, иланг-иланг, ванилью, розовым деревом. Он не услышал собственного крика. Снег схватил Евгению, она пила кофе, услышала крики Макса, разбила чашку, побежала, теряя туфли, бигуди, упала на Снега, вырывалась, хотела посмотреть – как и тогда, тысячу лет назад, когда умер Макс; опять ее ребенок умер, еще один ее ребенок умер, Марианна, сладкая, славная, которая любила цветы, а не людей, сидела все дни в саду, что-то сажала, копала, дарила всем на дни рождения горшки с гиацинтами, тюльпанами, розами; не нужно было ее отпускать тогда, мир раздавил ее. Снег держал Евгению крепко, а она билась, причитала по своей дочери; «Я убийца – кричала она. – Это я убила ее, я убила своих детей», а Макс смотрел на Марианну и думал: «Ну зачем? Ты видела Артура? Он тебя разлюбил? Ну и фиг, я бы полюбил тебя, еще год или два – и мы бы стали друзьями; ну почему кто-то не умеет ждать, жить…»

И набежало сразу столько народу – сколько этот замок не видел за свою жизнь: вернулись все слуги, молодые и старые, приехали врачи и полиция; Марианну бережно подняли из ванны – словно она нечто ценное, только прибывшая в известный музей статуя Венеры; потом унесли, помыли, расчесали ей волосы, надели украшения и платье; украшения были семейными, восемнадцатого века: жемчуг, рубины и топазы, какие-то цветы, браслеты и ожерелье – на них настояла бабушка, хотя в семейных украшениях не хоронили, их берегли в сейфах, и адвокат возражал, но бабушка сказала, что только так – и никак иначе, будто дверь закрыла, возвела Берлинскую стену; и еще настояла на шикарном белом винтажном платье от Валентино, оно стоило ей целое состояние; так она похоронила дочь – как любимую куклу. Весь замок был украшен цветами, алыми и белыми, словно кто-то замуж выходил; готовили огромный торт, индейку, соусы, гарниры, салаты, мыли все полы и окна, а Макс сидел на одном месте – в большом кресле в библиотеке и не двигался, не шел никуда, не спешил, смотрел в одну точку и не понимал, что происходит, все звал себя: «Макс, проснись!» – но никак не мог шевельнуться. Люди вокруг суетились, передвигали мебель, накрывали чехлами – после похорон Марианны бабушка уходила в монастырь, жертвовала ему половину денег Дюран де Моранжа; и опять ее отговаривали – и адвокат, и отец Алехандро; отец Алехандро даже взял ее руки в свои, что для него было почти признанием в любви; но она ушла и ничего не сказала Максу, не оправдалась, не объяснила, сказала только о нем: «он уже взрослый, он с самого начала был взрослым, взрослее всех нас, что он, обед себе не приготовит?»; и даже записки не оставила, только коробку с письмами Артура посреди своей комнаты, красную, блестящую, в такие обычно подарки кладут, конфеты шоколадные, засахаренные фрукты, печенье трехслойное, – знала, что он найдет, прочтет и будет писать, и тот ему тоже – и будут общаться, редко, скупо, просчитывая каждый шаг и слово, точно один из них в космосе; а Макс остался сидеть в своем кресле в библиотеке, и он сидел, и снег падал и таял, и вдруг увидел Снега – тот сидел у его ног, на ковре, улыбался, прекрасный, как заря, и протягивал ему чашку чая с молоком и сахаром и блюдечко с шоколадными кексами.

– Привет, – сказал Снег. – Может, поешь? Я научился кексы печь; оказывается, мама моя знает рецепт, просто не печет, потому что нас слишком много, а она не может рассчитать пропорций, она знает только на двоих. Я подумал, может, ты сможешь. Ты же Стивен Хокинг.

Макс вздохнул, взял чай, настоящий английский, крепкий, как коньяк.

– Смогу. А моя мама умерла.

– Я знаю. На ее похороны пришел весь город, ее платье и украшения обсуждали все кумушки, будто она живая, а ты не пришел. А Капелька в тот день родила сына, его назвали Свет, правда вдохновляет? Он очень славный, почти не плачет, только смотрит на всех такими огромными прозрачными серыми глазами, похожими на твои, кстати… Один человек уходит, другой приходит, это здорово, это закон.

«Ну да, – подумал Макс, – Снег же хиппи». Съел кекс, похвалил.

– Что ты будешь делать теперь? Ты ведь совсем один остался здесь, в замке…

– Да я и был один.

– Хочешь, поживу с тобой?

– Хочу.

– А потом? Мы же скоро школу окончим.

– Ну, будем путешествовать.