Текст книги "Гармония волны. История серфера"

Автор книги: Никита Замеховский-Мегалокарди

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 10 страниц) [доступный отрывок для чтения: 3 страниц]

Никита Замеховский-Мегалокарди
Гармония волны. История серфера

© Н. Замеховский-Мегалокарди, 2011–2015

© П. Зюмкин, Ю. Сиднева, дизайн, иллюстрации, 2015

© Оформление. ООО «Манн, Иванов и Фербер», 2015

Издано при поддержке:

Издательской программы Фонда ОЛО www.olo.fund

Русской школы серфинга Surf Discovery www.surfdiscovery.ru

Автор благодарит:

Диляру Ахмадуллину

Елену Бурмистрову

Ольгу Важенину

Олега Давиденко

Марию Иванову

Веру Ежкину

Льва Зелексона

Вячеслава Лукьяненко

Юлию Потемкину

Константина Рогинского

Владимира Стабникова

Артема Степанова

Надежду Чеботкову

Владимира Чернова

Евгения Цышкова

и Мировой океан

Все фотографии, используемые для иллюстраций, взяты из профайла Facebook автора.

Спасибо за фотографии:

Максиму Авдееву

Елене Болысовой

Александре Масловой

Денису Москвинову

Станиславу Сушенкову

Евгению Филатову

Александру Хлебникову

Денису Шалуеву

Олегу и Ульяне Шестаковым

Фотография для обложки предоставлена Русской школы серфинга Surf Discovery (фотограф Станислав Сушенков)

* * *

Введение

* * *

Проблема поиска гармонии, необходимость найти то, что позволит чувствовать себя в мире не чужим, а, напротив, органично вплетенным в бесконечное многообразие Мироздания, так или иначе вставала, встает или встанет перед каждым. Кто-то отмахивается от этого ощущения, иному оно кажется просто назойливым комариным писком. Некоторые находят свой путь, погрузившись в ту или иную религию как в омут, и до конца дней своих пребывают там, в хитросплетении обрядов и заветов. Кто-то ищет наставников, кто-то их находит, кто-то сам себе представляется учителем. Таким людям комфортно, они нашли свою полочку в кладовой Вселенной, и суть вещей кажется им оттуда простой и ясной. Но как много этих полочек: узких и широких, пыльных и чистых, удобных и недоступных, как заветные глубины сейфов; и способ добраться до них, по сути дела, – беспредельная дорога, по которой идут те, кто от поиска не отказался.

Глава 1
Начало

* * *

Я сам, разумеется, не помню, как родился, мне рассказывала мама, может, что-то приукрашивая, не знаю; но то, что это случилось в июле, – правда, а то, что она подолгу сидела в море перед самыми родами, подтверждается моим особенным отношением к нему. А еще я очень люблю солнце и ветер, мама говорила, что постоянно выставляла живот им навстречу. Ну скажите, и как после этого из меня мог получиться кандидат технических наук? Вышел романтик с налетом южного практицизма, однако налетом настолько тонким, что он не сыграл положительной роли в моей судьбе, скорее наоборот.

Теперь я всерьез считаю, что его, вероятно, просто смыло волнами.

…Я учился в третьем классе одной из двух наших поселковых школ. Как обычно с незавидными оценками окончив год и отмучившись на школьных отработках, которые мой старший брат называл «барщиной», я наконец-то дорвался до моря! Купался часами, во все глаза всматриваясь в бесконечный водный простор, где вдали ребята не намного старше меня с легкостью преодолевали встречные курсы[1]1
  Встречный курс на парусном судне – курс, позволяющий идти под углом 45 градусов к ветру.


[Закрыть] на гляйдерах[2]2
  Гляйдер – один из классов парусной доски конца 1980-х.


[Закрыть]. Я и сейчас отчетливо помню запах размокшего полиэфирного композита.

Однако, будучи стеснительным, я все никак не мог справиться с собой, решиться, пойти и записаться в секцию. А потому частенько просто сидел в кустах тамариксов, вдыхая пряный запах их сиреневых цветков, глазея на пацанов, представляя, как сам выхожу из клубных ворот в оранжевом спасательном жилете. Терзался я при этом страшно, до слез!

И вот однажды вижу, что мой одноклассник Артемка с индифферентным видом таскает по двору клуба связку швертов[3]3
  Шверт – выдвижной плавник, препятствующий сносу судна под ветер.


[Закрыть]! Он среди третьеклассников был знаменит своей безнадежной шепелявостью и тем, что у его отца не было большого пальца на руке. Артемка утверждал, что палец батя потерял на одной из кровопролитных войн, в которых принимал участие. Хотя, судя по соотношению сил в их семье, палец этот должна была оторвать их матушка, вот это уж точно была война так война!

Ну, короче говоря, вечером я беру Артема в оборот, сообщаю ему о своем желании кататься на доске с парусом, рассказываю, как я могу это делать и прочее. А он мне на это отвечает совершенно спокойно, да еще так свысока, снисходительно в своей шепелявой манере выдает:

– Ты шопля, и подтянутшя не можешь, и воще ты шалага школьшкая!

На «шоплю» я тогда не отреагировал. Но словечко «салага» меня, «оморяченного» бытовавшими в нашей среде повадками и жаргоном, да и вообще всем своим ежедневным существованием на берегу, слегка вывело из равновесия! Я, помню, не задумываясь, с потемневшим лицом выдал самое обидное для моего тогдашнего кореша замечание:

– Ты, ортопед, жрешь некрашеный мопед!

После этого мы немного подрались, причем прямо во дворе его пятиэтажки, где численное преимущество за счет его сестер было явно не на моей стороне, а потом красиво так плечами разошлись, договорившись утром идти записывать меня в секцию парусного спорта!

Я шел домой королем, еще бы: во-первых, очень удачно проверил рукой Артемкин живот, тогда этот прием назывался «удар под дыхло», что его, собственно говоря, и скопытило, и, во-вторых, надо мной было мое небо, в нем стремительно, как в бакштаге[4]4
  Бакштаг – самый скоростной курс для судов с косым парусным вооружением.


[Закрыть], носились мои ласточки и подобно облакам плыли мои тополя! Нет, я был даже не король, у меня в груди пылало солнце! Я был Вселенная: я пойду записываться в секцию!

Полночи я не мог заснуть, и мама даже давала мне валерьянку. Я на какое-то время забывался. «Записываться» для меня было чем-то похоже на визит в поликлинику, где все говорили вполголоса, и только регистраторша – громко и внятно, где было очень светло, но от этого света хотелось спрятаться, однако не было куда, а плакаты про аппендикс и бешенство пугали! А еще «это» представлялось мне чем-то страшным и неприятным, как вызов к директору школы, который во сне вдруг превращался в Веру Павловну из соседнего дома, владелицу тучи кошек и блюстительницу водяной колонки общего пользования, стоящей как раз у нее под окном! Я боялся не только того, как на меня посмотрят. Меня волновало, каким я все увижу сам.

Наконец я заснул. Как проснулся, уже не помню, помню только, как в ванной помусолил щеку намоченным в воде пальцем и долго вытирался полотенцем, как будто битый час стоял под водопадом. Почему пацаны не любят мыться, остается для меня загадкой и по сей день, все дело, вероятно, в какой-то подростковой упертости, ну да ладно. Еще помню, что по-утиному быстро поглотал салат или нечто подобное, чем порадовал бабушку, и выпулился на улицу, перепрыгнув через безнадежно пьяненького соседа дядю Витю, видимо, со вчерашнего дня не сумевшего доставить свою телесную оболочку до родной кровати и отдыхающего перед очередной попыткой сделать это. (Кстати, с той поры прошло больше двадцати лет, но дядя Витя возлежит на том же самом месте регулярно, три раза в неделю.)

Что было потом, я не очень-то помню. Как в знойном мареве, в тумане мыслей и чувств я шел за Артемкой. Его болтовня служила мне маяком. Я не помню, как переступил порог клубных дверей, там Артемка как-то погас, будто свет неяркой звездочки рассеялся, растворился в лучах более крупных светил.

Первым светилом, причем уже тогда достаточно крупным по габаритам, был Игорь Гречиненко, или попросту Грич, он был старше меня на три года.

– Ты чо? – спросил Грич.

– Записаться, – пискнул я.

– Ну так иди, – бросил Грич и неопределенно повел рукой куда-то в недра крепко пахнущей полиэфиркой полутьмы.

И я пошел. Артемка, вероятно, так и остался в растворенном состоянии, по крайней мере больше я его вообще в клубе не помню. Зато меня, блуждающего среди незнакомых предметов в помещении, показавшемся тогда необъятным, обнаружил Леша Титомир, детский тренер. Спросив примерно то же, что и Грич, он вдобавок еще поинтересовался, почему я пришел летом. Вопрос меня слегка подкосил. Вроде бы все выглядело логично, ведь в Крыму виндсерфингом занимаются летом. Но как я мог знать, что зимой в наших двух школах висели объявления о наборе в секцию? Все дело в том, что их повесили возле учительской, а я ее старательно обходил уже с начальных классов.

Короче говоря, я замялся, потом что-то промямлил, но он великодушно успокоил меня, сказав, чтобы я занимался, и ушел.

Чем я должен был заниматься, я тогда не очень-то отчетливо понял, но меня быстро припахали мешать эпоксидную смолу, и я вернулся после первого своего тренировочного дня в насмерть полимеризованных шортиках.

На следующий день я уже слегка обнаглел и забрался на крышу клуба, где стояла здоровенная корабельная рубка. Это была святая святых. Там в безветрие заседали ярчайшие светила, такие как, к примеру, Сахар или Миха Алексеев. Они там распивали пиво, с ними безуспешно боролся Титомир. Иногда они допускали к себе Грича или Луся с Пятаком, но больше в качестве гонцов, поскольку наибольшей популярностью среди видсерфингистов тогда пользовались виноградный сок из бутылей и сдобные булки, за которыми нужно было идти в магазин.

Потом припоминаю, как мы по трое, с такими же пацанами, как я сам, стаскивали к воде тяжеленные трехсекционные «мустанги»[5]5
  Мустанг – тип парусной доски, состоящей из трех секций.


[Закрыть], и мне выдали обязательный тогда спасательный жилет желтого цвета, такого размера, что он напоминал халат. Я его подвязывал веревочкой, и, если вдруг я падал в воду, забыв завязать эту веревочку, жилет плавал вокруг меня, как медуза, а если не забывал, то он держал меня на воде так основательно, что превращался в полноценный буек.

Как-то раз я нашел крупного катрана, и меня тогда поразило, что у него в глазах переливается вода. Когда я поведал об этом ихтиологическом феномене Титомиру, он, собрав целый симпозиум из мелких пацанов, стоя над рыбиной, изрек: «А вы хотели, чтобы у него там были кирпичи?»

И мы, открыв рты, долго благоговели перед так просто и неожиданно проявленной им мудростью.

Если честно, катрана нашел я не один, его первым увидел Дуба. Нам с ним выдали одну доску на двоих, мы на ней и занимались, по очереди выполняя по два недалеких галса[6]6
  Галс – курс относительно ветра.


[Закрыть]. Я как раз ждал его на берегу, скакал по песку, потому что Дуба не набрал на галсе нужную высоту и не вырезался на меня, – а это значило еще два его галса, потому что слиться считалось западлом и в устной традиции клуба не было более чмошного проступка. И вот Дуба, специально не вырезаясь с первого галса, чтобы подольше прокатиться, вдруг плюхается с воплем в воду, колотит по ней руками и орет:

– Держи, он, падла, к тебе идет!

Кто шел ко мне, я не стал разбираться, там, кстати, мог оказаться и хвостокол! Я метнулся в легкий прибой к кинувшему доску Дубе и вдруг почувствовал, как жесткое, словно мелкий наждак, упругое тело резануло мне по боку, стесав напрочь заметный лоскут кожи! Только я этого тогда не заметил, мы с Дубой боролись с катраном в прибое минут десять. Вопили друг другу:

– Держи башку, держи!

Катран извивался, обдирал наждачными боками наши тела, но мы его вытянули! И тут обнаружили, что он дохлый, и, судя по всему, уже давно. Потом несколько дней мы не могли зайти в море. Все наши раны ужасно пекло, а добрый Дубин старший брат, тоже, кстати, Дуба, кидал в нас пригоршнями соль, приговаривая при этом совершенно бессмысленное: «Баба сеяла горох…»

Соли в клубе хватало, ей «солили» «мустанги», палубы которых напоминали шероховатый лед, то есть только казались нескользкими. Делалось это следующим образом: на «рабочую площадку» доски наносился тончайший слой эпоксидки и сверху посыпался солью. После полимеризации смолы на такой доске наиболее нетерпеливые из нас отправлялись кататься, остальные просто ее купали, соль таяла, оставляя в смоле абразивный рельеф своих кристалликов. (Я эту технологию последний раз использовал в 1999 году, отсаливая «аквату»[7]7
  Аквата – парусная доска французской фирмы Aquata.


[Закрыть], подаренную мне Гричом, вышедшим к тому времени из веса катальщика не только на «аквате», но даже и на маломерном танкере.)

О том, что такое серфинг…

О том, что такое серфинг, каждый имеет вполне определенное представление – это экзотический вид спорта, доступный некоторым лишь в сезон отпусков, а многим и вовсе только во время трансляций соответствующих телепередач. Но даже большинство спортсменов-профессионалов, занимающихся серфингом с пеленок, не подозревают, что помимо внешнего аспекта – красивости, несомненного атлетизма и прочего пляжного антуража – это еще и дорога к гармонии, очевидная для того, кто решил оставить на ней свои следы. Это путь познания себя и мира, такого прекрасного, многомерного, многообразного и при этом невыразимо изящного, как ресницы любимой или крыло бабочки.

Глава 2
Скольжение

* * *

Дуба-старший дружил с пареньком по прозвищу Дыня, тоже ходившим в секцию, так вот, они даже пару раз вместе захаживали на дискотеку в новых, только выданных югославских гидриках[8]8
  Гидрик – сокращенное название гидрокостюма.


[Закрыть]. Как они не загнулись в них там, в духоте, от остановки сердца, непонятно. Могу только предположить, если бы один из них не стал уголовником, а второй наркоманом, впоследствии страна могла бы гордиться еще двумя отличными космонавтами.

О Дыне зашла речь, потому что однажды часа в четыре вечера мы, младшие, и пацаны постарше начали развлекаться тем, что, положив у берега на штилевую воду шверты, прыгали на них с разбегу, стараясь проглиссировать[9]9
  Глиссирование – скольжение по воде, при котором предмет удерживается на ее поверхности только за счет скоростного напора воды. При выходе на глиссирование резко уменьшается сопротивление движению.


[Закрыть] как можно дальше. Признаюсь, в этом состязании я не победил, не выиграл у своих товарищей. Но просто обалдел от нового ощущения, от скольжения по воде без гика[10]10
  Гик – приспособление, за которое спортсмен удерживает парус в руках; гик придает парусу виндсерфинга поперечную прочность.


[Закрыть]. А тут еще Дыня принялся в красках описывать, как за границей покоряют волны без паруса на досках размером едва ли больше шверта. Тут Лусь рыгнул ему в ухо так оглушительно, что я это помню до сих пор, и, дав под зад, назвал бараном. С тех пор как я сражался с тяжеленной алюминиевой мачтой, вытягивая набрякший лавсан паруса из воды, я все время вспоминал Дыню.

Через секцию парусного спорта в Приморском прошли едва ли не подростки, родившиеся в поселке с начала и по середину семидесятых годов. И, как водится во всех кружках и спортивных секциях, девяносто процентов отсеивалось по разным причинам, основной из которых считаю пацанское непоседливое естество. Вероятно, подобным доводом хочу просто-напросто оправдать себя, потому что я как раз и входил в эти девяносто процентов.

Почему я ушел тогда из клуба, не знаю, помню только, что перешел в секцию дзюдо, покалечил там ногу. А подлечив ее, отправился вслед за братом, вернувшимся к тому времени из армии в голубом берете, в военно-патриотический клуб, которые тогда организовывались по всей стране. Учился там драться, с удивлением обнаружив в старшей группе Грича, Пятака, Кота и Луся, регулярно стоящего на кулаках, отрабатывая штраф за оглушительную отрыжку в лицо партнера во время спарринга.

Потом я в течение восьми лет даже и не вспоминал, что когда-то вставал на доску. Только один раз, классе в шестом, мы с однокашником Юркой Илларионовым возились в огромной луже под железнодорожным мостом и нашли там полузатопленный гляйдер, наверняка притащенный туда такими же, как мы, мальчишками. Я не побоялся влезть на него и, оттолкнувшись от опоры, проскользил под мост по черной воде. Но разве я тогда плыл по луже?! Нет, я стоял над бирюзовой морской бездной, а подо мной, жемчужно пенясь, грохотал невиданный в наших краях прибой!

Это видение длилось всего мгновенье, потом доска ткнулась в глину другого берега. Я неловко перескочил на землю, а доска качнулась и отплыла на середину лужи, странно красная в черной воде и вроде бы недоступная, и я пошел своей дорогой… Гулять дальше.

И догулял до призывного возраста. Меня от армии даже вывозили в Москву, однако, побыв там, я решил, что украинская армия по сравнению с Москвой просто курорт, и думаю, что не очень-то и ошибся. Правда, на уровне подсознания меня тревожила мысль о том, что я непременно попаду во внутренние войска. И я решил с этим вопросом обратиться к папе, у которого, как у всякого полноценного папы, кое-где имелись кое-какие связи. Папа ими воспользовался и сказал, чтобы я об этом не волновался: команда внутренних войск уже ушла, все хорошо.

Однако решение моего вопроса сработало наполовину – во внутренние войска команда действительно ушла в октябре, но она была первой, а меня загребли во вторую в ноябре.

До моего призыва оставался еще месяц блаженного неведения, что за служба меня ждет, и одному из моих приятелей – Машошину – оставалось примерно столько же. Днем мы с ним вместе тусовались, а по вечерам он бренькал на гитаре в каком-то подвале. И у одного из членов его «группы», так тогда они величали свой коллектив, был «мустанг», купленный или полученный родителем вместо зарплаты на нашем заводе. Их там выпускали в конце восьмидесятых.

«Мустанг» валялся в гараже без дела, ходить на нем толком никто не умел. Незадолго до этого я, разглядывая фотографии в книге «Драма океана», подаренной мне мамой, обнаружил там одну, занимавшую всю страницу этого солидного фолианта. Парень с искаженным лицом застыл на этом фото бессмертным изваянием между радугой и завитками пены в кошачьем выгибе на самом гребне волны – за мгновение до того, как должен скатиться по склону прочь от роковой настигающей его жемчужной опасности! Там еще была напечатана статья по истории серфинга, помещено изображение солнца сквозь волну и пара снимков прибоя.

Все это: странный, другой цвет воды, блики на ней, длинноволосые атлеты со свободой в глазах и досками в руках, причудливо изогнутые раковины на песке и половинки кокоса – вызывало во мне странное чувство; мне не только хотелось так же носиться на доске до умопомрачения, мне хотелось самому быть на этих фотографиях, и я тешил себя надеждой, что буду выглядеть не хуже, чем эти загорелые парни. Хотя я тогда не понимал, зачем они это делают. Я и сейчас смотрю на них и вижу в их глазах ту же причастность к некой тайной миссии. Правда, и себе до сих пор не могу объяснить, чего я, собственно, жду, входя в прибой.

Папа хе еналу

Культуры этносов, населяющих Землю, весьма разнообразны, на их формирование оказывали влияние многие факторы, среди которых не последнее место занимала Природа. Окружающая среда не только определяла формы хозяйствования или быт, но и образовывала представления о Мироздании, где человек был таким же звеном, как и все прочее. На островах Полинезии, а точнее на гавайском архипелаге, способом найти свое место в мире стал серфинг, или искусство «папа хе еналу», как это правильно звучит на языке коренных полинезийцев.

Глава 3
Бодиборд

* * *

Короче говоря, эти фотографии я показал Машошину, он ими вдохновился, и мы, даже не думая, что можно спокойно пойти в клуб и кататься там, просто взяли этот «мустанг», соединили нос с кормой, размалевали логотипами рок-групп и, привязав веревку к носовому рыму[11]11
  Рым – приспособление для крепления веревок.


[Закрыть], отправились кататься.

Осень в том году это позволяла, было тепло до странного, а волна была, как и положено осенью в юго-восточном Крыму, солидного размера и жесткая. Веревка была нужна для того, чтобы за нее держаться и управлять «мустангом». Правда, все управление сводилось к тому, чтобы, вскочив на доску, изо всех сил тянуть на себя веревку, иначе тупорылый, тяжеленный «мустанг» с обреченной целеустремленностью топора моментально уходил с волны под воду, поскольку море быстро заполняло его пустотелый корпус. Вода перемещалась в нем в соответствии с законом сообщающихся сосудов, свободно и широко, как Волга. А еще веревка служила вместо лиша[12]12
  Лиш – у современных бордов пластиковый гибкий шнур, который привязывается к корме доски и укрепляется на лодыжке серфера манжетой с двойной липучкой.


[Закрыть]. Только держаться за нее нужно было очень крепко, иначе «мустанг» вырывался и, подобно своему дикому тезке из прерий, несся вперед с инерцией теплохода среднего размера, врезаясь в упругие лопатки какой-нибудь крупной тетке из числа отдыхающих! Иногда, правда, он попадал и в места, расположенные ниже лопаток, но легче от этого нам не становилось…

Мы катались у волнорезов, и на нас на берегу собирались смотреть последние отдыхающие, они ели последние дыни ушедшего лета и подставляли белесые телеса пока еще ласковым солнечным лучам, а мы вдвоем неспешно, но на самом деле с большим трудом волокли наш тяжеленный прибор по бону[13]13
  Бон – в данном случае волнорез, выступающий в море перпендикулярно берегу.


[Закрыть]. Потом мы кидали его в воду, и тот из нас, кто держался за лиш, летел следом за ним. При этом он не всегда всем телом попадал в воду, иногда чресла его оказывались после полета с двухметровой высоты на отнюдь не мягкой палубе гарцующей доски. Несколько раз мы пробовали выгрести в море с берега, но, сбив с ног пару отдыхающих теток, вынуждены были отказаться от этого способа.

Мы чувствовали бы себя королями, если бы не одно обстоятельство. В Приморском существовал закрытый мир, мир людей с тех самых фотографий из книги «Драма океана», о котором я мечтал, причем это был мир, от которого я по своей собственной подростковой глупости отказался! Я иногда, борясь с нашей неукротимой доской, видел несущиеся далеко паруса «фанов»[14]14
  Фан (фанборд) – доска для виндсерфинга с большим плавником и без швертов, что дает возможность использовать большой парус, развивать высокую скорость и совершать прыжки.


[Закрыть]. Как были свободны и счастливы их обладатели, несмотря на то что прибой их моря выносил на песок вместо каури – рапан, и не кокосовую скорлупу, а арбузные корки…

Потом похолодало, разлетелись отдыхающие, вслед за ними с деревьев разлетелась листва и улеглась под кустами. Нас в один день призвали в армию троих: Машошина, меня и Вовку Мачуха – парня из парусного клуба. Их с Машошиным, кстати, отправили домой, а меня в тот же день – в Винницу, где я уже под дембель в кинозале части на большом экране впервые посмотрел фильм «На гребне волны»…

И с того майского вечера в воинской части моя жизнь потекла в совершенно непредсказуемом направлении, хотя я этого тогда вовсе и не понимал. А потому, вернувшись на «гражданку», пытался подойти к ней с общим шаблоном, то есть завершить образование, найти нелюбимую работу не по специальности, а там и жениться. В общем, чтоб все было как у людей. Только все у меня как-то сразу не заладилось. Не знаю, кого тут винить, себя или эпоху, потому что в середине девяностых не только в Крыму, но и по всей стране у многих ничего не ладилось. Однако в отличие от всей страны у меня под боком было море и во мне нераздутым угольком тлела память о виндсерфовом и серфовом опыте, жил во мне также источник этого огня. У меня была мечта, а некая «далекость» придавала ей в моих же глазах очарование. И я вернулся в феодосийский клуб парусного спорта «Летучий голландец». Только вернулся я туда вовсе не за парусной премудростью…

У меня еще со времен занятий «драчками» (как их все называли в клубе) был товарищ по имени Серега. Он был на пару лет старше меня и к моменту моего дембеля ходил с барсеткой, ездил на бежевой «копейке» и торговал на базаре то ли курами, то ли рыбой. Был, короче говоря, при деле и мог прокормить семью, которой обзавелся рано. Так вот, встретившись с ним, плывущим радостным в один из серых и тусклых для меня дней, я совершенно справедливо задал ему вопрос, чего это он такой счастливый: продал, что ли, всех куриц на неделю вперед? На что он расплылся в улыбке, обозвал меня «дуррой» и поведал, что только был в «Рапане» (так у нас в поселке до сих пор называют клуб виндсерфинга, потому что его здание было когда-то пристройкой к одноименному летнему кинотеатру) и там у Шестика смотрел серфовый журнал, который Новаков младший привез из-за границы.

Мне это, честно говоря, настроение не улучшило. Новаков, мой одногодка, по каким-то заграницам ездит, счастливый Серега с легкой руки своего тогда весьма авторитетного старшего брата всех кур вот продал, один я топчу листву и не могу даже на стройку устроиться, потому что вокруг никто ничего не строит! Но Серега не унимался, его свежие впечатления явно перевешивали то количество внимания, которое у каждого из нас имеется в запасе для выражения соболезнования не очень удачливому приятелю, и поэтому он, даже не глядя на меня, выпалил:

– Новый бодиборд смотрел, там есть! – и, не дожидаясь моей реакции, продолжил: – Это доска такая, на животе кататься с волны, вставать не надо! Я так пробовал на носу от «мустанга»!

И три слова – «волна», «нос», «мустанг» – сработали как кодовые. По моей коже пробежали мурашки, ноги все вспомнили, потянулась вперед и вверх спина, и я в подсознании съехал с волны. Сознание же в этот момент тоже действовало непредсказуемо, бросив достаточно тренированное в армии тело вперед, дав ему приказ схватить Серегу и волочь его, упирающегося и отговаривающегося курами, в клуб, в «Рапану», к Шестику – смотреть на эти фотографии бодиборда!

Нукус

Дело в том, что катание на доске без паруса происходит во время шторма или сразу после него, в тот момент, когда количество энергии, накопленной природой в этом месте, либо готово достичь, либо уже достигло своей критической массы. И, седлая волну как физическое проявление этой энергии, человек принимает ее самую чистую часть в себя, пропускает сквозь себя, абсорбируя непосредственно ту ее толику, которую в состоянии принять, чтобы потом вернуть природе эманацией эмоций. Ведь, по сути, человек благодаря способности мыслить является той призмой, проходя через которую различные явления, от бытовых до космических, становятся полем, которое Платон называл Нукусом, а академик Вернадский – ноосферой. Тем самым полем, из которого человечество черпает все новое, полем, на котором неизведанное, скомпонованное опытом множества поколений, выраженным в эмоциональной форме, вырастает как экзотические цветы. Цветы, сорвать которые может лишь тот, кто умеет настроиться, найти тропинку на эту поляну.