Текст книги "Время, Люди, Власть (Воспоминания, книга 2, часть 4)"

Автор книги: Никита Хрущев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Примечания (1) МОЛОТОВ В. М. являлся наркомом (министром) иностранных дел СССР в 1939 – 1949 и 1953 – 1956 гг., Вышинский А. Я. – в 1949 – 1953 гг. (2) Город Триест, бывший с XIV в. преимущественно австрийским владением, отошел в 1919 г. к Италии, в 1943 – 1945 гг. находился под немецкой оккупацией, до 1947 г. управлялся англо-американской военной администрацией, до 1954 г. вместе с округой составлял свободную территорию Триест под тем же управлением, согласно итало-югославскому договору 1954 г. был разделен на западную часть (вместе с городом отошла к Италии) и восточную (отошла к Югославии). Граница между ними определена итало-югославским договором 1975 года. (3) Пьеса драматурга и писателя Тренева К. А., написанная в 1926 году. (4) В 1949 году. Восстановлены в 1955 – 1956 гг. (5) Каринтия. С XIV принадлежала Австрии, в 1919г. разделена между Австрией, Югославией и Италией. (6) РААБ Ю. (1891 – 1964) – вице-председатель в 1945 – 1951 гг. и председатель в 1951 – 1960 гг. Австрийской народной партии, в 1953 – 1961 гг. федеральный канцлер Австрии. (7) КРАЙСКИЙ Б. (1911 – 1990) – вице-председатель в 1959 – 1967 гг. и председатель в 1967 – 1983 гг. Социалистической партии Австрии в 1953 1959 гг. статс-секретарь МИД, министр иностранных дел в 1959 – 1966 гг., федеральный канцлер в 1970 – 1983 гг. (8) Первый посол СССР в послевоенной Австрии ИЛЬИЧЕВ И. И. (1905 1983) – заместитель политического советника Советской контрольной комиссии в Германии (1949 – 1952), глава дипломатической миссии СССР в ГДР (1952 1953), Верховный комиссар СССР в Австрии (1953 – 1955) и посол (1955 1956) в Австрии. (9) То есть подписали в Вене 15 мая 1955 г. Государственный договор о восстановлении независимой и демократической Австрии. 26 октября 1955 г. австрийский парламент принял закон о постоянном нейтралитете. (10) Австрийскому государству СССР передал бывшие германские активы, ряд предприятий, нефтяные поля и имущество Дунайской судоходной компании. (11) Последние оккупационные войска покинули Австрию 25 октября 1955 г. (12) Хрущев возглавил Совет Министров СССР в 1958 году. (13) КОСЫГИН А. Н. работал заместителем и первым заместителем предсовмина СССР в 1953 – 1960 и 1960 – 1964 гг. (14) KУPACOB В. В. (1897 – 1973) – генерал армии с 1948 г., был в период подписания Государственного договора с Австрией начальником Военной академии Генерального штаба, а в Австрии служил после Великой Отечественной войны в качестве заместителя главнокомандующего и главнокомандующего Центральной группой войск. (15) КАРБЫШЕВ Д. М. (1880 – 1945) – строитель фортов Брестской крепости в 1911 – 1914 гг., генерал-лейтенант инженерных войск с 1940 г. На месте его гибели в Маутхаузене поставлен в 1962 г. памятник. (16) БРАНДТ В. (Фрам Г. К. ) был тогда председателем Социал-демократической партии Западного Берлина и его правящим бургомистром. (17) То есть стал федеральным канцлером ФРГ (1969 – 1974 гг. ). (18) Это произошло в 1970 году.

ВСТРЕЧА С АДЕНАУЭРОМ

Сейчас я выскажу некоторые соображения о приеме в СССР делегации Германской Федеральной Республики(1), возглавляемой Аденауэром(2). С Аденауэром у меня состоялась единственная встреча – в Москве, в сентябре 1955 года. Мы были очень довольны инициативой Аденауэра, когда он предложил встретиться в Советском Союзе. И та, и другая сторона хотели такой встречи, она была выгодна обеим. Положение в Германии сохранялось ненормальное (оно и сейчас остается таким). Поэтому возникало естественное желание нормализовать его. После смерти Сталина Аденауэр и его партия(3) считали возможным попытаться добиться максимума в деле поглощения Западной Германией Германской Демократической Республики, создания единого немецкого капиталистического государства. Аденауэр и его сторонники – наши бывшие союзники – ощущали, что ГФР уже набрала экономическую силу, у нее появилась возможность предоставлять другим странам кредиты. СССР нуждался в кредитах, в закупке современного оборудования на западном рынке. Кредиты помогли бы нам приобрести нужное оборудование, которое мы еще не могли производить у себя и не могли также приобрести в других социалистических странах. Насколько помню, тогда говорили, что правительство ГФР (как ее сокращенно называли) готово предоставить нам кредит в виде компенсации за невыплаченные послевоенные репарации, положенные нам по Потсдамскому соглашению(4). ГФР своевременно не уплатила их. Сумму я не помню: что-то, как вертится в памяти, около 500 млн. западногерманских марок. Эта валюта высоко ценилась на Западе. Однако Аденауэр неправильно представлял себе нашу возможную позицию относительно ГДР. Во-первых, мы не могли согласиться с постановкой перед нами вопроса, быть или не быть ГДР. Это ведь вопрос самих немцев, которые создали новую республику. Во-вторых, идеологически мы были заинтересованы не в ликвидации, а в укреплении ГДР. Трудно даже представить, как это мог додуматься Аденауэр, что мы сумеем пойти на ликвидацию ГДР. Наши идеологические, политические и экономические контакты с ГДР были не односторонними, а взаимными. Мы настаивали на сохранении независимого немецкого государства рабочих и крестьян, которое являлось нашим союзником. Кроме того, наши военно-стратегические интересы тоже заключались в том, чтобы укреплять ГДР. Западная же Германия добивалась создания единого государства на капиталистической основе. Если бы это произошло, то мы сразу территориально отступали как бы к границам Польши. Так что если бы мы поддались на подобные уговоры или угрозы, это стало бы политическим и стратегическим отступлением, отказом от ГДР, от ее пути социалистического развития. Это вдохновило бы агрессивные силы Западной Германии на еще больший нажим, чтобы потом отодвинуть польскую границу восточнее, чего западные немцы добиваются по-прежнему и сейчас, при уже сложившихся границах. Это могло послужить началом цепной реакции. На это мы никак не могли пойти, даже в мыслях не могли себе такого представить. Но сильное желание ослепляет порою здравый рассудок, и появляются суждения, допускающие возможность получения недостижимого. Видимо, именно такие мысли толкнули Аденауэра и его окружение на решение поехать к нам, чтобы при личных контактах, в ходе собеседований поманить нас получением кредита, то есть создать для себя такие условия, чтобы без войны добиться желанной цели. Аденауэра тогда сопровождали: Кизингер(5) (потом он стал канцлером), Арнольд (он возглавлял профсоюзы, потом умер), Шмидт(6) и еще какой-то социал-демократ. Эти фамилии сохранились у меня в памяти. Не помню, был ли там Хальштейн(7)? Кажется, и он тоже. В те годы прозвучала доктрина Хальштейна(8). Сейчас она уже не так выпячивается, но, во всяком случае, еще не отброшена: и в диспутах, и на практике западные немцы еще придерживаются доктрины Хальштейна. Главный вопрос – заключение мирного договора. Аденауэр высказывался за это. Но мы считали, что к договору можно прийти лишь через заключение соглашения между обоими германскими государствами с выделением Западного Берлина как самостоятельного "вольного города". Со стороны же западных немцев выдвигалось предложение о создании единой Германии со столицей в Берлине, что никак не совпадало с нашими интересами. Мы не имели морального права оказывать давление на Германскую Демократическую Республику. Это ведь означало для ГДР отказ от независимости и растворение в буржуазном государстве. Зато мы хотели нацелить наши переговоры на констатацию ликвидации состояния войны, то есть не на заключение мирного договора, а на подписание соглашения, в котором было бы зафиксировано, что СССР и ГФР не находятся более в состоянии войны. Такой договор дал бы возможность установить дипломатические отношения, что способствовало бы экономическим, культурным и общественным контактам между нашими странами. Когда в ходе переговоров той и другой стороной безрезультатно были испытаны все средства достижения своих целей и намерений, возникла пауза. Не помню сейчас нюансов. Но на последнем этапе западные немцы категорически высказались против выдвинутого нами предложения, а мы тоже не согласились с предложениями Аденауэра. И вдруг он заявил, что, так как они не могут подписать соответствующего документа, то завтра уезжают. Я сказал им: "Выражаю сочувствие и сожаление. Таким шагом будет нанесен вред и нашим отношениям, и прежде всего Германской Федеральной Республике. Однако это ваше дело, можете уезжать, хотя и потерпите урон, как политический, так и экономический, потому что экономические связи с Советским Союзом очень выгодны". Затем мы приготовились к их завтрашнему демонстративному отъезду без всякого итогового документа и без торжественных проводов. Но в тот же день узнали, что они еще раз хотят с нами встретиться. Угроза демонстративного отъезда оказалась лишь одним из способов нажима, попыткой вырвать наше соглашение и испытать, твердо ли мы стоим на своих позициях. Аденауэр хотел припугнуть нас тем, что состояние войны не будет ликвидировано. Мы же не особенно были обеспокоены этим, хотя, безусловно, и сожалели бы, если бы такое случилось. Капиталистические воротилы ГФР, видимо, оказали нажим на свое правительство, ибо им нужно было "прорубить окно" в Россию. Германия извлекала ранее большие выгоды от торговли как со старой Россией, так и с СССР. До прихода Гитлера к власти у нас существовали хорошие торговые и прочные отношения с Веймарской республикой, мы делали с немецкими капиталистами "большие дела". Помню, как после гражданской войны немецкая фирма в Донбассе взяла у нас концессию на проходку шахты № 17-бис. Эта шахта закладывалась рядом с действующей шахтой № 30, но на большую глубину. Наш штейгер был обескуражен тем, что мы отдали шахту немцам, вроде сами не сумеем заложить, и пошел к Абакумову, управлявшему этим рудником, предложив свои услуги: "Доверьте мне, Егор Трофимович, я не хуже немцев пройду второй шурф, новый ствол шахты. Дайте только необходимое оборудование". Однако это-то как раз и было вопросом – оборудование! Все-таки, в порядке соревнования, мы мобилизовали свои возможности и позволили штейгеру посоревноваться с немцами. Он сумел пройти шурф. Так что мы не попалив безвыходное положение. По-моему, тогда же немцы восстанавливали нам коксохимический завод на шахте № 30. В честь окончания работы состоялся митинг. Я тогда заведовал орготделом Юзовского окружкома партии. Меня как старожила шахт бывшей французской компании пригласили на этот митинг. Я работал там слесарем. Поэтому меня знали все как облупленного, и я всех знал. Это район, где прошли мое детство и юность. На митинг я захватил с собой одного немецкого коммуниста, который учился у нас на курсах в Москве, а на весенние каникулы приехал в Юзовку. Мне хотелось, чтобы с нашей стороны выступил именно немецкий коммунист. Хорошо помню начало митинга. Сначала выступил представитель фирмы, которая вела работы, толстый такой инженер не то техник. Говорил он по-немецки, и не уверен, имелся ли у нас переводчик. Рабочие стояли, слушали и, как говорится, глазели. Картина внешне была довольно неприглядной: все люди из деревни, многие в лаптях, в одежде очень поношенной, если не совсем изношенной. Одним словом, серо выглядели тогда люди. Да и вполне понятно: после мировой войны, гражданской войны и саботажа, который встретил революцию, восстановление хозяйства шло туго. Следовательно, туго шло и накопление средств, жизненный уровень народа не повышался. Мы понимали это, но я говорю тут о создававшемся внешнем впечатлении. Рабочие выслушали иностранца, но не раздалось ни одного хлопка. Потом я объявил, что теперь выступит представитель Коминтерна, товарищ такой-то, сам тоже немец. Его сразу встретили аплодисментами. Когда же он закончил речь, а она была короткой, митинговой, ему вообще устроили бурную овацию. Слушатели, думаю, не целиком смогли понять суть речи представителя Коминтерна, слабо владевшего русским. Но достаточно было сказать, что это представитель Коминтерна, чтобы его наградили поистине по-братски теплой встречей и устроили ему овацию. Настолько тогда высоко ценили знамя и авторитет международной коммунистической организации – III Интернационала. Промышленники Запада извлекали из связей, восстановленных с нами после окончания гражданской войны, все, что им удавалось. Естественно, представители концернов Западной Германии продолжали теперь, зная историю своих прежних связей и свои возможности, высчитывать, что они могут извлечь, если будут нормализованы наши отношения и они получат доступ к заключению сделок с СССР. Аденауэр ощущал давление этих деловых людей, да и сам был заинтересован в том же. И немцы не уехали. Мы продолжили наши беседы и стали работать над документом, который можно было бы подписать. По какому-то вопросу собеседники оказывали особенно упорное сопротивление. Мы удивились, и тогда они нам подбросили информацию, что на Аденауэра оказывает давление посол США в СССР Чарльз Болен(9). На первых порах, когда он стал послом, у нас с ним сложились хорошие отношения. Наши симпатии к нему опирались на наше хорошее отношение к Рузвельту, а Болен был личным переводчиком у Рузвельта и в Тегеране, и в Крыму, да и не только в Крыму. Одним словом, создалось впечатление, что это человек Рузвельта и потому придерживается его политического курса. Однако потом оказалось, что Болен – самый оголтелый реакционер. Он поддерживал ненавистную линию враждебных нам кругов США. Долгое время являясь послом, делал нам гадости, какие только мог: портил наши отношения и не только не способствовал их улучшению, но замораживал любые инициативы. Не знаю, получал ли он какие-то указания из Вашингтона по данному поводу или же тут была его личная инициатива... Думаю, что он сам все это выделывал, не желая улучшения наших отношений. Так что мы поверили немецкой информации о Болене. Мне припоминается также человек по фамилии Арнольд, представитель какой-то германской земли. Потом он возглавлял Аденауэровские профсоюзы. В ходе переговоров на официальных приемах у меня появилась возможность поговорить с ним. Арнольд больше остальных проявлял интерес к заключению договора, смягчению и нормализации наших отношений. Особую позицию занимал социал-демократ Шмидт. О Кизингере же у меня не сложилось тогда какого-то впечатления. Думаю, что он был правой рукой Аденауэра и никаких разногласий с ним во взглядах на возможность заключения договора не имел, тем более по линии "уступок Советам", как они говорили. Аденауэр в конце переговоров похвастался, что, несмотря на давление, которое оказывал на него Болен, он все-таки довел переговоры до успешного завершения, так что мы в конце концов согласовали текст(10). Немцы передали нам свое пожелание поторопиться с подписанием, пока текст в последней редакции не увидел Болен. Мы согласились с их подходом. Если он был приемлем для нас, а для Болена неприемлем, то тут мы, конечно, были на стороне Аденауэра. Так этот документ и был подписан. Потом меня информировали, что Болен сильно возмущался позицией Аденауэра, но документ уже был подписан. О самом Аденауэре у меня осталось особое впечатление. То был человек, который мог пойти, как я бы сказал, на грубую лесть, если понадобится. Во время бесед о мной он "выделял" меня и говорил, что вот "только в результате вашего влияния произошло то-то и то-то"... Мне было неприятно слышать это от политического деятеля, это принижало его достоинство. Я, смотря на такой нехороший прием действий, размышлял, как же мелко думает он о других? Наверное, и сам он мелочный человек. Например, когда за обедом мы обменивались мнениями, он тут же мне на ухо шептал через переводчика какие-то любезности. Однако в смысле политики, понимания своих интересов он твердо представлял немецкий капитал и был большим его защитником. Переговоры закончились, документы подписали, делегация ГФР уехала. Мы ее проводили, и это осталось нашим первым и последним контактом. После той встречи у нас с Аденауэром ни встреч, ни обмена правительственными делегациями не происходило. Правда, экономические связи между двумя странами стали развиваться. Я не однажды принимал представителей "Круппа"(11), других деловых людей из ГФР, с которыми нас связали общие экономические интересы. Мы давали им заказы, они поставляли нам хорошее оборудование. Немцы умеют и работать, и торговать. Что еще сказать об Аденауэре? Он, конечно, вошел в историю своей страны как представитель крупного капитала. Но человек он, так сказать, ловкий: столько лет продержался там у власти! Да и пользовался поддержкой избирателей. Вспоминается такой эпизод. За столом во время обеда Шмидт обратился ко мне и назвал меня по партийной привычке товарищем ("Геноссе Хрущев"). Я ему тоже ответил: "Геноссе Шмидт". Аденауэр, услышав, изобразил на своем лице иронию и, насмешливо повторив "Геноссе Хрущев", тут же обратился ко мне: "Господин Хрущев, вы что же, думаете, что рабочие у нас голосуют за социал-демократов? Нет, большинство рабочих Германии голосует за меня!". И тут же сообщил, сколько получили голосов социал-демократы, сколько рабочих объединяют в своих профсоюзах они, а сколько – его партия. Выходило, что большинство рабочих голосует за партию Аденауэра. К сожалению, это было правдой. Если бы за социал-демократов голосовало большинство, то не Аденауэр возглавлял бы правительство ГФР. Даже после смерти Аденауэра ситуация не изменилась(12). Аденауэр заложил основы сегодняшней политики Христианско-демократической партии. Она и сейчас еще очень сильна и имеет там большое влияние. Аденауэру нужно отдать должное, с ним надо было считаться. Но он оставался непримиримым врагом коммунистических идей, поэтому был нашим непримиримым идеологическим противником. Это сдерживало его, и он не шел с нами на тесные контакты по государственной линии. Вот то, что я хотел как бы добавить к тому общеизвестному факту, что Аденауэр является представителем реакционных кругов Западной Германии. Он был таким, таким и ушел из жизни. Но наша встреча стала полезной. Мы ликвидировали официальное состояние войны между Германией и СССР(13), обменялись посольствами. Через советского посла там усиливалось наше влияние на общественность, создавались возможности заиметь контакты с деловыми кругами и с теми людьми, которые нам симпатизировали. Такие контакты всегда приносят пользу. Мы пробили изоляцию, в которой находились, а это было невыгодно США. Их люди делали буквально все, чтобы не допустить подписания договора с СССР и тем самым не позволить разорвать кольцо изоляции, которым они окружили Советский Союз и другие социалистические страны. Мы такое кольцо прорвали. Это было выгодно не только для нас, но и для всех социалистических стран, хотя они еще не имели посольств в Бонне, потому что доктрина Хальштейна служила тому препятствием. Да и сейчас только Румыния и Югославия, по-моему, имеют там свои посольства. Когда Югославия временно оказалась в плохих отношениях с другими социалистическими странами, она заключила свой договор с ГФР. Потом, когда отношения нормализовались, признала Германскую Демократическую Республику. Зато тут же автоматически прервались ее дипломатические отношения с Западной Германией(14). Но, нужно отдать должное товарищу Тито, он предпочел иметь отношения с ГДР и противостоял нажиму западных немцев. Так что доктрина Хальштейна не выдержала проверки временем, почему Западная Германия и нормализовала потом отношения с Югославией на каком-то этапе. Считаю необходимым дополнительно подчеркнуть, почему Чарльз Болен предпринимал со своей стороны все, что было в его силах, чтобы не допустить соглашения с ГФР и СССР. Он всячески ставил палки в колеса, но Аденауэр все-таки не послушался его и после того, как мы договорились по основным вопросам, предложил, поскорее оформив договор, скрепить его подписями, так как боялся, что со стороны США уже напрямую из Вашингтона, через посла США в Бонне, усилится давление. Чем же руководствовался Аденауэр? Что, он выражал особые симпатии к Советскому Союзу? Почему хотел восстановить дипломатические отношения? Сказались сугубо торговые интересы западногерманских толстосумов. Наоборот, США было выгодно, чтобы Западная Германия, находясь официально в состоянии войны с Советским Союзом, не имела своего дипломатического представительства в Москве, а мы не имели своего представительства в Бонне. У нас не возникли бы тогда деловые контакты, что служило бы интересам Соединенных Штатов. Они сами хотели размещать в ГФР свои капиталы и влиять на развитие ее экономики. ГФР же, наоборот, хотела вырваться из объятий США: капитал Западной Германии, обретя силу, искал себе рынки сбыта, искал заказы на продукцию. Поэтому Аденауэр и захотел открыть окно в Советский Союз. Вот главный мотив, а не какие-то особые симпатии, не какие-то благородные чувства, которые владели умом Аденауэра. Нет, тут главенствовала идея прибыли. Тут интересы США столкнулись с интересами Западной Германии. Когда дело касается кошелька и затрагиваются интересы банков, можно и не посчитаться с требованиями союзника. Немецкие капиталисты находчивы. Они хорошо знали возможности нашего рынка и пошли на нужные им ухищрения. Сейчас, находясь на пенсии, я иной раз вспоминаю Аденауэра. Он подарил мне в качестве сувенира хороший цейсовский бинокль. Когда я выхожу на прогулку, то пользуюсь им, с "помощью Аденауэра" немножко раздвигаю свой горизонт, имея возможность обозревать обширные поля, леса и прочие прелести подмосковного пейзажа. Если встречные интересуются моим биноклем, я говорю им: "Подарок Аденауэра". Сразу повышается к нему интерес. Конечно, мы и сами делаем бинокли, причем, наверное, не хуже. У меня есть и другие бинокли. Но я пользуюсь этим как более удобным. Вот такая у меня осталась память о личной встрече с Аденауэром.

Примечания (1) Так называлась у нас в то время Федеративная Республика Германия. (2) АДЕНАУЭР К. (1876 – 1967) являлся в 1917 – 1933 гг. обер-бургомистром г. Кельн, в 1920 – 1932 гг. был председателем Государственного совета Пруссии, с 1946 г. возглавлял Христианско-демократический союз в Западной Германии, в 1955 г. пошел на установление дипломатических отношений Западной Германии с СССР, в 1949 1963 гг. был федеральным канцлером ФРГ. (3) То есть ХДС (Христианско-демократический союз). (4) Потсдамская конференция союзных государств (17 июля – 2 августа 1945 г. ), наряду с прочими решениями, достигла соглашения о репарациях с Германии. При этом репарационные претензии СССР удовлетворялись изъятиями из хозяйства Германии в советской зоне оккупации, из германских вложений за границей и получением четверти промышленного капитального оборудования, изымаемого союзниками в западных зонах оккупации. (5) КИЗИНГЕР К. Г. (1904 – 1988) работал в 1940 – 1945 гг. в германском Министерстве иностранных дел, в 1966 – 1969 гг. был федеральным канцлером ФРГ, в 1967 – 1971 гг. возглавлял ХДС. (6) ШМИДТ X. (род. в 1918 г. ) был с 1953 г. депутатом бундестага от Социал-демократической партии Германии, в 1967 – 1969 гг. возглавлял ее фракцию в бундестаге и в 1968 – 1983 гг. был заместителем председателя СДПГ. В 1969 – 1974 гг. являлся министром обороны, хозяйства и финансов, в 1974 – 1982 гг. федеральным канцлером ФРГ. (7) ХАЛЬШТЕЙН В., западногерманский профессор, юрист, был в ту пору статс-секретарем МИД ФРГ. (8) Сводилась к признанию властей ФРГ единственным представителем немецкого народа, выступающим от имени всей Германии, и к отрицанию юридического значения ГДР. Прекратила свое существование после подписания в 1972 г. договора между ГДР и ФРГ об основах отношений между ними. (9) БОЛЕН Ч. Ю. (1904 – 1974) работал в американских посольствах в Чехословакии, Франции, СССР (1934 – 1936, 1937 – 1940, 1943 – 1944), Японии и в госдепартаменте, в 1944 – 1946 гг. помощник государственного секретаря США, в 1947 – 1949 и 1951 – 1953 гг. советник госдепартамента, в 1949 – 1951 гг. советник-посланник посольства во Франции. Послом в СССР был в 1953 – 1957 гг., далее – на Филиппинах и во Франции. С 1968 г. зам. заместителя госсекретаря, с 1969 г. в отставке. (10) В нем говорилось об установлении дипломатических отношений между ФРГ и СССР. Они стали фактом с 13 сентября 1955 г., а в 1958 г. были дополнены консульским договором и соглашением по общим вопросам торговли и мореплавания. (11) Фирма "Крупп" – концерн с комбинированным горнодобывающим, сталелитейным, металлообрабатывающим, машиностроительным автостроительным, судостроительным и авиастроительным производством. Помимо того, производит электроэнергию, проектирует и строит комплектные предприятия, ведет широкую торговлю. (12) Впервые социал-демократы Западной Германии вошли в коалиционное правительство в 1966 г., а первым социал-демократическим премьер-министром стал в 1969 г. В. Брандт. (13) СССР заявил о прекращении состояния войны с Германией 25 января 1955 года. (14) 19 октября 1957 г. дипломатические отношения ФРГ с Югославией были разорваны. С Румынией они были установлены 31 января 1967 г., а 31 января 1963 г. восстановлены отношения с Югославией.

НА ЖЕНЕВСКОЙ ВСТРЕЧЕ ЛИДЕРОВ ЧЕТЫРЕХ ДЕРЖАВ

После второй мировой войны у нас очень обострились отношения с Великобританией. Обострение произошло в результате политики, провозглашенной Черчиллем. Черчилль выдвинул лозунг окружения Советского Союза(1). Он в своей речи, произнесенной в Фултоне, призвал капиталистические страны сорганизоваться, чтобы противостоять угрозе со стороны СССР. Хотя в Англии правительство было лейбористским, оно проводило недружественную политику в отношении Советского Союза. Наши торговые связи почти не развивались. Нельзя сказать, что они были в замороженном состоянии. Но английское правительство не способствовало тому, чтобы эти связи находились на должном уровне. После смерти Сталина к нам приезжали лейбористы, и мы с ними установили некоторый контакт. Но к этому времени их сменили у власти консерваторы, чье правительство возглавил Идеи(2). К Идену у нас было хорошее отношение, мы считали его прогрессивным среди консерваторов человеком. У нас остались хорошие воспоминания и о позиции, которую занимал Идеи перед войной: он являлся тогда в течение ряда лет министром иностранных дел и, по нашим сведениям, стоял на позиции заключения договора с Советским Союзом против гитлеровской Германии. Когда Болдуин повел резко антисоветскую линию, подталкивавшую Гитлера против Советского Союза, Идеи вышел в отставку(3). Это благоприятствовало нашему хорошему отношению к Идену и позволяло нам надеяться, что удастся как-то улучшить отношения между Советским Союзом и Великобританией. С Иденом я встречался мельком во время войны. Тогда он прилетал в Советский Союз, и случайно совпало, что в это время я тоже был вызван Сталиным с фронта. Я встретился с ним на каком-то ужине у Сталина. Но там я, как говорится, видел его лицо, слышал его голос, однако с ним не беседовал. Сталин, если и приглашал к себе кого-либо из руководства, из членов Политбюро или правительства, то только смотреть, сидеть и кушать, главное – занимать место. В вопросы политики нас не допускали, каждый должен был знать свой шесток. В какой-то степени это верно. Необходимо, чтобы человек, который определяет политику Советского Союза, выступал один, в таких случаях недопустима разноголосица. Но я считаю, что не следует и ограничивать своих соратников, особенно в преклонном возрасте, в котором находился в то время Сталин. Надо было их приучать, натаскивать, как охотник приучает молодую собаку, а этого Сталин не хотел допустить. Он все понимал, но допустить не мог... Идея Женевской встречи принадлежала, по-моему, Черчиллю. Он считал, что надо установить контакты с новым руководством СССР, чтобы не опоздать. Черчилль полагал, что следует воспользоваться смертью Сталина. Новое руководство СССР пока еще не окрепло, и с ним можно будет договориться: "нажать" на него с тем, чтобы вынудить его к соглашению на определенных условиях. В зарубежной печати стало появляться много материалов о том, что руководителям четырех великих держав необходимо встретиться. Мы тоже стояли за такую встречу. Как потом оказалось, мы тогда несколько преувеличивали возможность достижения взаимопонимания, считая, что после такой кровопролитной войны, которую мы провели вместе со своими союзниками против Германии, мы сумеем договориться на разумных началах. Что считали мы за разумное начало? Искренне поддерживать мир и не вмешиваться во внутренние дела других государств. Мирное сосуществование было основой нашей политики. Но западные деятели стояли на другой позиции: они хотели, это естественно, оттеснить нас и содействовать тому, чтобы страны, освобожденные Красной Армией, развивались на капиталистической основе. Это касалось, главным образом, Румынии, Польши и Венгрии. Больше всего они надеялись как-то вырвать, как они выражались, из советского блока Польшу. Имелись и другие вопросы политического характера, которые беспокоили Запад, например, о Ближнем Востоке, в том числе о Египте и Сирии. В этих странах увеличивалась тяга к социализму, резко падало традиционное влияние Англии и Франции. Последние хотели спасти его и как-то договориться с ближневосточными странами на своих условиях, без учета роли Советского Союза и других социалистических стран. Через дипломатические каналы мы навели контакты, провели консультации, договорились о дате встречи (июль 1955 г. ) и избрали местом встречи Женеву. Председателем Совета Министров СССР к тому времени стал Булганин(4). Я сказал бы, что подготовка Женевской встречи имела некоторое значение для освобождения Маленкова с поста председателя Совета Министров. С деловыми качествами Маленкова мы ближе познакомились, когда умер Сталин. Маленков оказался человеком совершенно безынициативным и в этом смысле даже опасным, он слабоволен и слишком поддается чужому влиянию. Не только нажиму, а просто влиянию других. Не случайно он попал в лапы к Берии. Берия был умнее Маленкова, хитрый и волевой человек. Поэтому он и прибрал его к рукам. – У нас могут сложиться довольно тяжелые условия, – говорил я Молотову. – Маленков возглавит нашу делегацию, а для всех очевидно, что Маленков не способен по-настоящему противостоять противнику при встрече. У него характер, сглаживающий острые углы. Он улыбающийся человек, не способный парировать удары, тем более не способный предпринять наступление при обсуждении вопросов. А без этого нельзя. Защищаться – значит вдохновлять противника. Необходимо нападать. Эта военная тактика свойственна и политике. – Конечно, если состоится встреча, то Маленков не один поедет, ответил мне Молотов. Он намекал на себя. Он как министр иностранных дел обязательно будет там, постоит за интересы страны. Это верно. Здесь у меня никаких сомнений не было. Молотов будет отстаивать интересы Советского Союза. Но Молотов чересчур угловат. Он противоположность Маленкову. Порой нужно проявить и понимание, и даже необходимую тактическую гибкость. Он на это не способен. Он резок до крайности. Когда он возражает, то даже лицо искажается. Его участие в делегации не располагало к поиску согласия. Я сомневался, что при его участии составится делегация, на которую можно положиться, можно быть уверенным, что она использует все возможности для договоренности, проявит как твердость, так и эластичность. Не следовало давать повод думать, что мы стоим на старых позициях сталинских времен. А олицетворением такой политики был сам Молотов. У нас к нему стал проявляться критический подход. Об оценке его деятельности за границей и говорить нечего. Пока он отстаивает интересы Советского государства, здесь его стойкость, его неподкупность – качества хорошие; а вот эластичности, необходимой дипломату, ему не хватало. Это являлось слабостью дипломатии Молотова. Поиск подходящей кандидатуры на пост главы нашей делегации тоже послужил одной из причин (конечно, далеко не главной), вызвавших замену Маленкова. Мы вынуждены были заменить Маленкова. Имелись к тому и другие причины, но сейчас я их не касаюсь. Для бесед в Женеве требовался крепкий человек. Выдвинули Булганина. Правда, потом выяснилось, что Булганин в вопросах международной политики тоже не смог проявить должного понимания и оказался человеком, не способным к дипломатическим переговорам. Стали формировать состав делегации, которая должна была выехать в Женеву. Конечно, прежде всего должен был поехать Булганин как глава правительства. Ведь это была встреча глав правительств. Главой государства и правительства в США был президент Эйзенхауэр(5). Другие западные лидеры были главами правительств. Премьером Великобритании являлся Идеи, Францию представлял премьер-министр Эдгар Фор(6). Когда мы обсуждали в Президиуме ЦК партии состав делегации, то решили, что в Женеву должен поехать Молотов как министр иностранных дел. И в других делегациях премьеров сопровождали министры иностранных дел. Это нормально. Во время обсуждения состава делегации некоторые члены Президиума ЦК высказались в том духе, что надо и меня включить в этот состав. Я возражал, считая, что такой шаг трудно будет понять нашим партнерам: ведь я не занимал государственного поста, а представлял лишь нашу партию. Однако Молотов в свою очередь возразил, что это – наше дело, кого включить в число лиц, сопровождающих председателя Совета Министров СССР. "Кроме того, – сказал он, – ты являешься членом Президиума Верховного Совета СССР и, стало быть, поедешь не как секретарь Центрального Комитета партии, а именно как член Президиума верховного органа власти Советского Союза". Не знаю, правильно или неправильно мы поступили. Сейчас поздно судить об этом. Я же не скрою, что мне хотелось участвовать в данной встрече, познакомиться с представителями США, Англии и Франции, немного приобщиться к международной политике на высшем уровне. Потом мы узнали, что Эйзенхауэр включил в состав сопровождавших его лиц военного министра США. Тогда я предложил: давайте и мы включим в состав нашей делегации министра обороны. Министром обороны тогда у нас был Жуков. Я имел к сему такие соображения: Жуков во время войны поддерживал очень хорошие отношения с Эйзенхауэром, а это могло способствовать лучшим контактам нашей делегации с представителями США. Да и личные контакты Жукова с Эйзенхауэром могли быть полезны для нас. Так мы и сделали. Приехали в Женеву. Самое прибытие нас на ее аэродром выглядело не совсем выгодным для нас. Делегации США, Англии и Франции прилетели на четырехмоторных самолетах. И это выглядело внушительно. Мы же прилетели скромно, на двухмоторном Ил-14. Это, если можно так выразиться, несколько принижало солидность нашей делегации, ибо наш самолет не свидетельствовал о высоком уровне развития советской авиационной техники. Западные лидеры тут явно подавляли нас, особенно США: Эйзенхауэр прилетел туда на великолепном четырехмоторном самолете. Прибытие каждой делегации сопровождалось обычной церемонией: выстраивался почетный караул, который маршировал перед главой делегации после того, как тот обходил это подразделение и здоровался с ним. Для нас в то время это было еще непривычным. Когда Эйзенхауэр, завершив все церемонии, сел в автомашину, чтобы поехать в свою резиденцию (а делегации размещались в специальных особняках, нанятых посольствами), то за его машиной побежала пешая охрана. Для нас это тоже выглядело необычно, несколько театрально. Мы не понимали, зачем все это? Ведь трудно совместить ход машины с бегом человека. Потом, когда мы как-то прибыли в Вашингтон и я ехал вместе с Эйзенхауэром, то увидел, что такая же практика имела место и в Вашингтоне. Там тоже здоровенные ребята из личной охраны Эйзенхауэра бежали за машиной какое-то расстояние, пока машина набирала скорость. Вот еще один смешной эпизод, связанный с нашим прибытием в Женеву. Когда мы приземлились, нас отвели на отведенное нам место, и Булганин зачитал заранее заготовленное заявление. Потом (или же до того Булганин должен был, как и другие главы правительств, принять парад и пройти вдоль шеренги выстроившегося воинского подразделения, чтобы поздороваться с ним. И в тот момент, когда Булганину нужно было вместе с представителем правительства Швейцарии пройти вдоль строя почетного караула, вдруг перед самым моим носом выросла спина протоколиста правительства Швейцарии. Я хотел его отстранить, но потом понял, что он сделал это умышленно, получив директиву лишить меня возможности пойти вместе с Булганиным. Швейцарцы, видимо, думали, что принимать рапорт почетного караула станет не один Булганин и что я последую за ним. Так как я занимал тогда пост секретаря ЦК КПСС, то, с их точки зрения, было недопустимо, чтобы я участвовал в официальной процедуре. Поэтому они столь грубо заслонили меня спиной человека, который занимался протоколом приема делегации. Однако их усилия были напрасными, потому что у нас не возникало мысли, что кто-то кроме Булганина станет участвовать в этой процедуре. Швейцарцы же, видимо, имели свое суждение и предусмотрели, как этого не допустить. Познакомились мы с Эйзенхауэром. Правда, мы с ним еще раньше встречались, когда после войны он приезжал в Москву. Лично я с ним познакомился на трибуне Мавзолея Ленина во время Парада Победы. Но там было иное знакомство: и я, и он находились на другом уровне. Ну, какая это встреча? Так, Сталин поманил пальцем, представил меня. Мы поздоровались, и только. Теперь же мы официально представляли свою страну, как и Эйзенхауэр – свою. Эйзенхауэр в личных контактах производил очень хорошее впечатление. Он человек, располагающий к себе, в обращении мягкий, голос у него тоже не какой-то такой, приводящий в трепет собеседника, как принято изображать командирские голоса военных. Нет, голос у него был человечный, и обращение человечное, даже, я бы сказал, притягательное. Мы узнали, что Эйзенхауэра сопровождает Рокфеллер(7). Нам не совсем было понятно, какую цель преследовал Эйзенхауэр, когда брал Рокфеллера советником? Ведь какие тогда перед нами стояли вопросы? Главный вопрос улучшение наших отношений, обеспечение мира. Кроме того, мы хотели как-то договориться насчет возможности получения кредита у Запада для ликвидации последствий кровопролитной войны и того разорения, которое нам она принесла. Мы считали (еще в первые дни после окончания войны нам делали намеки), что США нам могли бы дать в кредит что-то около 6 млрд. долларов. Такая цифра фигурировала тогда, как я слышал это от Сталина. Конечно, мы хотели получить такой заем. Правда, теперь у нас давно уже завелась тяжба с американцами по вопросу наших платежей за их поставки по ленд-лизу. Мы отказывались платить, заявляя, что заплатили достаточную цену, проливая в войне кровь нашего народа. Однако во время переговоров в Женеве мы согласились выплатить часть той суммы, которую с нас требовали американцы, как условие предоставления нам нового кредита в размере 6 млрд. долларов, и на длительный срок. Мы считали, что на таких условиях можем отдать платежи за ленд-лиз американцам. Встречи и беседы у нас состоялись довольно хорошие, но дело все же никак не двигалось. Да оно и не могло двигаться, потому что встреча глав правительств четырех великих держав – это была затея Черчилля с целью лишь прощупать нас. Он исходил из того, что у нас после смерти Сталина к руководству пришли новые люди, видимо, как он считал, недостаточно компетентные в вопросах международной политики, еще не окрепшие. Вот он и решил, что следует прощупать нас, оказать на нас давление и добиться уступок, нужных империалистическим державам. Так себя и повели представители Англии, Америки и Франции. Они стремились нажать на новое руководство Советского Союза, чтобы вырвать необходимые им гарантии. Чего же они добивались? Какие главные цели ставили? Основной проблемой явился вопрос об объединении Германии. Они стремились вытеснить социалистические начала с территории Германской Демократической Республики и решить по-своему вопрос объединения двух германских государств, то есть на основе ликвидации зачатков социализма, которые стали возникать в Германской Демократической Республике. Они хотели иметь единую капиталистическую Германию и, конечно, в составе НАТО. Мы же преследовали другие цели: хотели заключения мирного договора с Германией, признания существования двух германских государств и предоставления возможности каждому из них развиваться на основе, которую выберут себе народы каждой из двух немецких республик. Фактически мы стремились добиться обеспечения невмешательства во внутренние дела ГДР со стороны западных держав и подписания мирного договора именно на этой основе. Только так можно было создать условия для мирного сосуществования. Самым главным стал вопрос обеспечения мира. Но наши партнеры были далеки оттого, чтобы пойти на те мероприятия, которые мы предлагали. Они поставили условия, с которыми мы не могли согласиться. Поэтому Женевская встреча была обречена на провал. Буквально так и формулировались результаты встречи: провал. По деловому содержанию документов, которые были приняты, она фактически оказалась безрезультатной. Однако встречу нельзя все же назвать бесполезной. Польза от нее была. После официальных заседаний, как это принято согласно международным правилам вежливости, каждая делегация в определенный вечер приглашала другую делегацию на обед или ужин. Там продолжался обмен мнениями уже после официальных переговоров. На пленарных заседаниях делегаций четырех держав тоже шел обмен мнениями, и каждая делегация высказывала свою точку зрения. А во время обедов та или другая делегация прощупывала гостей по всем вопросам, которые ее интересовали. И хотя мы ни о чем не договорились, но поняли, что можем разговаривать за столом переговоров. Впервые за послевоенное время встретились главы четырех великих держав. Тогда возник так называемый "дух Женевы" народы вздохнули свободнее, все почувствовали, что война, на пороге которой мы стояли, отодвинулась. Именно с Женевы начался тот долгий и нелегкий путь, который привел нас к разрядке, к заключению соглашений о запрещении испытаний ядерного оружия и подписания других важных документов. Этот путь был непрост и нелегок, и многое еще предстоит сделать в будущем. Однако приятно сознавать, что мы были в самом начале этой дороги и первыми пустились в неизведанное на поиски путей обеспечения мирного сосуществования, двинулись по узкой тропе, ведущей из Дворца Лиги Наций в Женеве. Соединенные Штаты Америки: беседы с делегацией США и их президентом носили довольно дружеский характер и проходили в нормальных условиях. Однако нормальные условия не означают того, что они шли на уступки. США не могли в то время пойти на уступки. Ведь тогда, в частности, еще был жив Даллес(8), который и определял международную политику США, а вовсе не президент Эйзенхауэр. Хочу рассказать о такой картине, которую я наблюдал на пленарном заседании. Поочередно председательствовали главы делегаций. Когда председательствовал Эйзенхауэр, Даллес сидел справа от него, а я сидел слева от главы нашей делегации Булганина. Таким образом, я оказался рядом с Даллесом, отделенный только переводчиком. Я наблюдал поразительную картину, произведшую на меня сильное впечатление. Даллес карандашом что-то писал по ходу совещания в своем блокноте, вырывал листки и складывал их под правую руку президента. Эйзенхауэр же по ходу заседания брал эти листки и зачитывал их. Не то, что он, прочитавши их, сделал для себя какие-то выводы и излагал свою позицию. Нет, он добросовестно, как школьник, зачитывал записки Даллеса. Мне трудно сказать, буквально ли он зачитывал их или что-то добавлял от себя. Но сложилось впечатление, что он зачитывал их дословно. И мне было жаль его: нельзя так вести себя перед всеми делегациями. Президент США терял свое лицо. Складывалось такое впечатление, что он смотрит на совещание глазами своего государственного секретаря. Так оно и было. Это для нас было не в радость, потому что к Эйзенхауэру мы сохраняли какое-то доверие. Оно сложилось в результате его поведения во время войны. Я говорю здесь в основном о последнем этапе войны, когда немцы сняли многие свои войска с Западного направления, где они действовали против высадившегося десанта союзников, и бросили их против наших войск. Гитлер хотел нас задержать, не дать нам возможности занять Берлин. Сталин говорил, что он обратился к Эйзенхауэру и указал, что это было бы несправедливо. Немцы тогда фактически уже прекратили активную войну против американских и английских войск. Эйзенхауэр придержал наступление своих войск, рассказывал нам Сталин, я это отлично помню. Ответил, что следует дать моральное удовлетворение русским. Русские понесли главные потери в борьбе с немцами, и они по праву должны со своими войсками войти в Берлин. Сталин приписывал нашу боевую заслугу рыцарскому благородству Эйзенхауэра, и я согласен в этой оценке со Сталиным. Другой факт. Когда наши войска разбили немцев, сломили их сопротивление в направлении Вены, и немцы увидели, что они уже не могут сопротивляться, то они не сдались советским войскам, а, повернув на Запад, хотели сдаться американцам. Сталин опять обратился к Эйзенхауэру, указав, что мы их разбили, а оружие они складывают перед другими. Эйзенхауэр приказал своим войскам не брать разбитые дивизии в плен и предложить командующему немецкими войсками на этом направлении сдаться русским, сложить оружие перед нашими войсками. И еще один факт. В результате того, что немцы не оказывали должного сопротивления на Западном направлении, войска союзников зашли за линии дислокации войск, определенные на Ялтинской конференции. Я помню (при мне это было), как Сталин проявлял тревогу: отведут ли американцы и англичане свои войска на те линии, которые определили в Ялте, или же потребуют признания статус кво, установления демаркационной линии по месту фактического расположения войск. Когда немцы капитулировали, американцы вернулись на линию, определенную Ялтинской конференцией. Когда американцы так поступили, то и англичане последовали за ними. Все это располагало тогда и сейчас располагает меня к Эйзенхауэру. Независимо от обострения в наших отношениях, которые произошло позднее. Мы питали некоторые надежды, что, став президентом, он сохранил прежнее мироощущение и что с ним можно, как говориться, пиво варить; можно договориться на разумной основе. То есть так, чтобы интересы США, конечно, не классовые, а государственные интересы, не затрагивались, но одновременно учитывались и интересы Советского Союза и ряда других стран. Такое доброе соглашение обеспечивало бы мир и невмешательство во внутренние дела. Но когда я увидел, что Эйзенхауэр читает то, что ему подсовывает Даллес, у меня сразу все надежды поблекли. Мы помнили другого Эйзенхауэра – выдающегося полководца, а сейчас столкнулись с заурядным политиком. Он в международных вопросах не занимал самостоятельной позиции, а целиком положился на Даллеса. А Даллеса мы считали человеком, лишенным здравого рассудка, опьяненным, парализованным злобой. Он не хотел реально взглянуть в будущее, где вырисовывалось иное соотношение сил и которое со временем должно стать еще рельефнее. Он не мог верно оценить происходящее, предвидеть развитие событий с правильных позиций. Даллес, Эйзенхауэр и другие наши партнеры по переговорам стояли на буржуазных позициях. Тем не менее, не лишенные разума политики со своих классовых, буржуазных позиций тоже здраво взвешивали факты и понимали, что соотношение сил изменилось и продолжает изменяться в ущерб капиталистическому миру. Наращиваются силы стран социализма, увеличивается мощь пролетарского, коммунистического движения. Вот тут и надо искать основу политики Даллеса. Даллес хотел приложить все усилия, чтобы приостановить наращивание сил социализма, приостановить прогрессивное движение, происходившее и происходящее сейчас в мире. Однако Даллес, при всей своей слепой ненависти к коммунизму, к прогрессивным силам, когда дело доходило до возможности развязывания войны, оставался трезвым политиком. Он придумал понятие "на грани войны" и на этой грани строил свою политику. Однако он знал, что если он переступит эту грань, то крепко получит по зубам. И сколько бы Даллес ни кричал о войне, о сдерживании коммунизма, мы знали, что он не переступит эту свою грань, не ввергнет опрометчиво мир в новую войну. В этом проявилась его трезвость как политика. В некотором смысле с ним было проще вести дело, чем с политиками, обладающими горячей головой, о которых трудно сказать, что они сделают под влиянием сиюминутных настроений. Но найти соглашение, о чем-то договориться с Даллесом было невозможно. Его просто выворачивало наизнанку при одной мысли о возможности установления дружеских отношений с Советским Союзом. Вот так сразу в моих глазах поблекли краски, которыми я рисовал себе образ Эйзенхауэра. Жуков встречался с Эйзенхауэром на правах старого знакомого. Я наблюдал первую встречу Жукова с Эйзенхауэром. Она была очень теплой, можно сказать – дружеской. Я чувствовал, что Эйзенхауэр с большим уважением здоровался с Жуковым. Затем Жуков один ходил к Эйзенхауэру и целый вечер просидел с ним, вел беседу. Жуков нам потом рассказывал о ней. Беседа, конечно, не могла выйти за рамки переговоров, ни дальше, ни ближе. Но, я думаю, что они не особенно и придерживались этого вопроса. Больше всего они вспоминали о прошедшей войне, о своей роли в ней, о всяких военных эпизодах. Было о чем поговорить Жукову и Эйзенхауэру. Когда Жуков вернулся, он только сказал: "Вот, президент подарил мне спиннинг". Эйзенхауэр передал еще какие-то подарки для дочери Жукова (она как раз выходила замуж) и какие-то сувениры для жены Жукова. Вот, собственно, и все. Мы-то думали, что Жуков чего-то сможет добиться, убедив делегацию США занять более благоприятную позицию в смысле смягчения военной напряженности и создания условий для мирного сосуществования. Но все ограничилось воспоминаниями. Даже при этом результате считаю, что мы не зря взяли Жукова, включили его в состав лиц, сопровождавших председателя Совета Министров СССР на женевских переговорах. Делегация США имела, конечно, все основания для лидерства, потому что США – ведущая среди капиталистических стран держава. Ни Франция, ни Англия не могли определять западную политику. Но на пути к смягчению напряженности находился Даллес. Он, как цепной пес, восседал возле Эйзенхауэра, направляя его действия. Это был ярый антикоммунист, агрессивный человек, который не мог согласиться на мирное сосуществование с Советским Союзом. Поэтому ни беседы, которые мы вели во время обеда в честь Эйзенхауэра, ни встречи и беседы один на один Жукова с Эйзенхауэром никаких результатов не дали. Не было ничего, кроме любезностей. Никаких политических переговоров он сам лично не захотел вести. Во время перерывов между заседаниями, когда выдавалось свободное время, наша делегация ездила на открытой машине, осматривая город. Мы раскатывали по набережной Женевского озера и в пригороды Женевы. Нам удивлялись, что мы столь вольно себя ведем, не опасаясь, что могут иметь место какие-то террористические нападения. Проявлений какой-либо враждебности со стороны зевак, которых было не так и много, я не замечал. Народ с любопытством смотрел, что это, мол, за люди: оказывается, они внешне выглядят, как все другие. Замечалось любопытство, но не враждебность. Хотя и выражений какой-либо особой симпатии в отношении нашей делегации тоже не было. Видимо, публика Женевы привыкла ко всевозможным иностранным делегациям и довольно спокойно относилась к тому, что приехала очередная делегация, проходят очередные международные встречи. Поэтому и наше пребывание там не вызвало ажиотажа. Да, собственно говоря, мы ничего такого и не ожидали. Когда мы собрались на первую встречу, Эйзенхауэр предложил: "Давайте установим такой порядок, что после каждого заседания будем приходить в буфет и здесь выпивать по рюмочке мартини, чтобы смыть осадок от наших споров". Так мы и делали. Как только кончалось заседание, все шли к буфету и наливали себе по маленькой рюмочке. Конечно, при этом шутили, а затем расходились. Эйзенхауэра обычно сопровождали Даллес и Рокфеллер. Помню, он представил нам последнего: "Вот, господин Хрущев, Рокфеллер". Внешность этого банкира на меня тогда не произвела особого впечатления. Одевался он демократично и не был похож на тот образ миллионера, который я себе раньше создал. Посмотрел я и говорю: "Так это и есть тот самый господин Рокфеллер?". Подошел к нему и взял его кулаками под бока. Он принял шутку и ответил тем же со своей стороны. После этого отношения между нами сложились непринужденные. Более интересные, чем с другими, беседы за обедом проходили с делегацией Великобритании, лично с Иденом. Иден оказался внешне красивым мужчиной. Высокого роста, с усиками. Он несколько смахивал, пожалуй, на грузина. Приятный был человек. Его сопровождал министр иностранных дел Селвин Ллойд. Беседы с ними велись не на дружеском основе, но все же в теплой атмосфере. Иден – человек очень симпатичный, располагающий к себе. Политик он был опытный, сам лично направлял линию своего правительства и консервативной партии, не то что Эйзенхауэр. На наших встречах Идеи демонстрировал британский лоск и вежливость, во всем проявлялись его деликатность и демократичность. После встреч с Эйзенхауэром и с Иденом я не отметил бы, что эти люди имели пристрастие к спиртным напиткам. Пили в меру. Больше шутили, разговаривали. Особенно хорошие отношения у нас сложились с французской делегацией. Эдгар Фор – человек очень обтекаемый, если так можно выразиться, умеющий расположить к себе. С ним приятно было беседовать. Во время беседы мы не раз шутили. Я, помню, стал называть его Эдгаром Ивановичем. Он понимал шутки и сам отвечал на них. Однако французская делегация не занимала тогда ведущего положения, я бы сказал даже – должного положения, которое Франция должна была в принципе занимать. Во Франции очень часто менялись правительства, поэтому ее политика была неустойчивой. Из-за этого тогда не устанавливалось серьезного отношения к позиции Франции. Если бы правительство Фора укрепилось, то могли бы появиться надежды на улучшение наших отношений и на развитие торговли. Большего вряд ли можно было ожидать в ту пору. Итак, совещание продолжалось, но вопросы, по сути, не решались. Нам противостояли три делегации, которые занимали единую позицию, противоположную нашей. Положение отнюдь не менялось от того, что Идеи лишь более мягко формулировал ту же политическую линию, которую проводили США и Франция. За обедом Идеи нас спросил: "Как бы вы отнеслись, если мы пригласим вас официально прибыть с визитом в Великобританию? Это было бы полезно для обоих наших государств". Мы ответили, что это будет, конечно, полезно и мы охотно примем такое предложение, если оно поступит. Может быть, мы ответили не, в таких категоричных выражениях, как я это сейчас говорю, но все же почти договорились о том, что Лондон пришлет приглашение и что это приглашение о посещении нашей делегацией Великобритании будет принято. А все остальные беседы были похожи одна на другую, тянулся обед за обедом. То были беседы, которые просто занимали время, но по существу не разрешали вопросов, для решения которых мы там собрались. Когда я потом встретился с господином Неру(9) (по-моему, это было в 1960 г. в США, когда я возглавлял советскую делегацию на Генеральной Ассамблее ООН), он, как всегда улыбаясь, с этаким мягким выражением лица, располагающим к себе, спросил: "Господин Хрущев, меня интересует, как вы беседовали с Даллесом". Я-то понимал, что его интересовало. Он знал нашу бескомпромиссную позицию в отношении политики, которую проводил Даллес, и знал также Даллесовскую политику, абсолютно бескомпромиссную в отношении советского государства. Отвечаю: "Да, мы встречались с ним во время обеда у Эйзенхауэра. Там мы встречались в неофициальной обстановке, причем Эйзенхауэр посадил нас рядом". "Ну, и что же?". "Разговаривали о том, какое блюдо кому нравится, сравнивая те, которые мы только что откушали. Вот, собственно, и весь предмет разговора. Не более того". Даллес – человек, сухой по характеру. В разговорах за обедом он проявлял большую сдержанность и не был словоохотлив, как французы или даже англичане. В этом смысле Эдгар Фор проявлял гораздо большее гостеприимство и любезность. Когда мы беседовали с ним за обедом, он усиленно приглашал нас вечерком съездить из Женевы во Францию в какое-то место, которое славилось особенно хорошим вином. Он хотел угостить нас этим вином. Мы отвечали, что согласны с его приглашением, благодарны ему и готовы поехать. Конечно, всерьез мы и не собирались ехать. Думаю, что Фор тоже полагал, что мы не поедем. Это было просто проявлением вежливости. Он хорошо знал, что мы не поставим его в условия, когда он должен будет нас принимать там, где это не предусмотрено протоколом. Когда мы стали готовить итоговый документ, выявилась непримиримость наших позиций. Наша позиция базировалась (и сейчас она сохраняется таковой) на признании реально сложившихся после войны границ. Из этого следовало, что из Германии выделилось два государства: Западная Германия и Германская Демократическая Республика. И это требовалось признать. Мы считали также необходимым запретить ядерное оружие. Вот вопросы вопросов. Их решение способствовало бы смягчению напряжения и укреплению доверия. Вот чего мы добивались. Запад говорил, что они тоже стоят за мирное сосуществование, но без признания двух Германий. Существующее положение они расценивали как остатки войны. Они нас обвиняли в том, что мы не хотим воссоединения Германии в единое государство, и продолжали настаивать на своих оккупационных правах до заключения мирного договора с Германией. А мирный договор они не могли заключить из-за наличия двух Германий. Они признавали одну Германию – Западную и ее правительство, возглавляемое Аденауэром. Так мы этот мяч и перебрасывали по полю, вернее, по нашему столу, разделявшему делегации, собравшиеся в Женеве. Насчет Германии мы искали какой-то компромисс, чтобы можно было принять общий текст от имени четырех держав. Формулировки там содержались такие, которые давали возможность толковать его каждой делегации по-своему. Беседовали четыре делегации, но сторон-то было две: Советский Союз и страны капиталистического мира. Чтобы не вводить общественность в заблуждение, мы подготовили наше заявление и сейчас же после подписания совместного документа устроили пресс-конференцию, на которой зачитали это особое заявление: как мы понимаем принятую в Женеве декларацию. В результате остались на старых позициях и та, и другая сторона. Я думаю, что в конце концов наши противники будут вынуждены признать Германскую Демократическую Республику и установить с ней дипломатические отношения. Это будет способствовать нормализации отношений между народами, между государствами. Но требуются усилия и, я повторяю, терпение. Конечно, одного терпения недостаточно. Надо изыскивать возможности для переговоров, проявлять упорство в достижении договоренности, нормализации отношений. Сейчас ГДР получила все условия, необходимые для развития независимого государства. Она имеет государственность, армию, свои границы. Она их контролирует и защищает. Она имеет сильных друзей в лице социалистических стран. Поэтому капиталистическим державам решить проблему с позиции силы не удастся. Так вопрос сейчас уже не стоит. Это понимают противники коммунизма и вынуждены считаться с реальностью. Я не помню, кто (Эйзенхауэр или Идеи) спросил у меня: знаком ли я с Аденауэром? Я сказал, что лично незнаком, но по печати довольно хорошо его знаю, хорошо знаком с его позицией и политикой, которую он проводит. Она ничего хорошего нам не сулит. Мой собеседник посмотрел на меня, сделал такое "доброе лицо" и сказал: "Вы знаете, было бы полезно вам с ним встретиться. Он совсем не такой человек, каким, я вижу, вы его себе представляете. Он добрый старик. С ним можно разговаривать". Я ответил: "Что касается добрых стариков, то здесь вопрос индивидуального подхода в оценке их доброты. Наша позиция противоположна той, о которой вы говорите, – "с добрым лицом и с добрыми намерениями". Беседа перешла уже за обеденный стол, и я не так остро ставил вопрос. Я знал, что нас пока разделяет пропасть. Мы – люди из разных лагерей, поэтому для них он добрый, а для нас он злой. Однако я отвлекся. Не хочу сейчас говорить, как конкретно формулировались вопросы, обсуждавшиеся на встрече в Женеве. Я рассказываю только по памяти, не пользуясь специальной литературой. К тому же сейчас это уже пройденный этап политической борьбы. Я хотел рассказать здесь лишь о характере, о духе нашей встречи, которая была все-таки полезной. Капиталистические страны прощупывали нас и, видимо, определили, что с нами вряд ли имеет смысл разговаривать по принципиальным вопросам с позиции силы. Не знаю, тогда ли они окончательно уверились в этом. Но, во всяком случае, они почувствовали, что мы не поддадимся. Мы продемонстрировали миру, что стремимся к мирному сосуществованию, однако без таких уступок, которые свидетельствовали бы, что нас можно вытеснить с наших позиций путем запугивания. Мы же тоже почувствовали, что, хотя честно и искренне высказали свое стремление к мирному сосуществованию, заявив, что не преследуем никаких завоевательных целей, в чем обвиняла нас печать капиталистического мира, все равно мы не сумеем убедить западные страны пойти на улучшение наших отношений. Мы тогда считали, что на первых порах хорошо было бы договориться о расширении торговых отношений. Особенно хотели мы торговать с США. К тому времени они приняли закон, ограничивающий торговлю с Советским Союзом. Хотели мы расширить торговлю также с Францией и Англией. Однако, как я уже говорил, вопросом вопросов оставалась проблема Германии. Здесь, как мы считали, возникали точки соприкосновения, от которых зависело, поднимется ли политическая температура до критического градуса или же удержится нормальной: не холодной и не горячей, а теплой, которая взаимно бы согревала нас и создавала благоприятные условия для мирного сосуществования двух систем, капиталистической и социалистической. Мы добивались мирного сосуществования на государственной основе. Вопросы идеологии и философии мы тут всегда выделяли и открыто заявляли, что мирное сосуществование социалистической и капиталистической идеологий невозможно, что они несовместимы, пока каждая сторона остается на своих принципиальных позициях, с которых нельзя сходить. Тут надо вести борьбу до конца, и каждому здравомыслящему человеку ясно, что идеологические вопросы могут решаться только в борьбе и будут решены лишь в результате чьей-то победы. Если мы являемся коммунистами, марксистами, ленинцами, то верили и верим, что победа останется за новым, прогрессивным строем, за марксизмомленинизмом. А раз так, то какой же может быть разговор о мирном сосуществовании с капиталистической идеологией? Вот так прошло наше совещание в Женеве. Мы вернулись оттуда, не добившись желаемых результатов. Но это будет не совсем точно. Все-таки результат имелся: мы как-то нарушили изоляцию, которая существовала раньше вокруг нас. Это выразилось хотя бы в том, что Англия пригласила нас в гости, и мы это приглашение приняли. По тому времени это являлось хоть каким-то прорывом фронта. Эта встреча дала многое. Во-первых, она дала нам возможность лично познакомиться. Мы лучше узнали позиции друг друга. Встреча происходила после смерти Сталина, и западные страны, в свою очередь, познакомились с новыми руководителями СССР. Они смогли взвесить, что это за люди и на что они способны, чего можно от них ожидать. Смогут ли они путем нажима что-то от нас получить или нет. И мы тоже конкретнее и реальнее смогли представить себе наших оппонентов. Документ, который мы приняли, тоже значил немало. Он, конечно, выявил разногласия по коренному вопросу, но зато создалось определенное понимание того, где мы еще не подготовлены решать вопросы путем переговоров. Вопрос остался в исходном положении. Я считаю, что встреча для нас была очень полезной. Если говорить о себе, то я ее рассматривал как наш экзамен, как выход в люди, пробу сил и примерку к плечу партнеров, представлявших другие страны, оценку их понимания вопросов в сравнении со своим. Это имеет большое, очень большое значение для руководителей. Особенно для нас, людей, которые долгое время жили под крылышком Сталина. Сталин сам решал все международные вопросы, давал направления внешней политики СССР, и вдруг мы остались без Сталина. Надо было, как говорится, на людей посмотреть и себя показать. Нам хотелось узнать получше характеры людей, их подход к решению государственных вопросов и прочие качества, которые необходимо знать о каждом политическом деятеле. Нужно знать своего партнера, знать своего противника, чтобы лучше строить свою политику. Это позволяет понять, по каким вопросам и на какой основе можно договориться, а по каким вопросам договориться нельзя. Зная людей, легче понять, как строить взаимоотношения со странами, с которыми у нас есть спорные вопросы. Это имеет большое значение. Всегда противные стороны ищут разные подходы к решению вопросов: то расстилают мягкие ковры, по которым шагают неслышной, кошачьей, мягкой походкой, то вдруг начинают рычать и издавать другие угрожающие звуки. В политике все должно быть соразмерено. Если, как говорится, на полтона выше возьмешь, можешь кальсоны испачкать; а с другой стороны, не доберешь эти полтона, покажешь, что ты не понимаешь вопроса, и тогда противник или насядет на тебя, или перестанет уважать тебя, считаться с тобой. Одним словом, взаимное обнюхивание, взаимное обхаживание на официальных и неофициальных заседаниях, а особенно при встречах, на ужинах и обедах очень много дают с точки зрения познания партнера, познания деятелей международной политики и глав государств, с которыми надо жить в мире или в войне. Во всяком случае, жить. Ведь мы живем на одной планете, и нерешенные вопросы беспокоят каждого. Надо примериться, как жить, как строить свои взаимоотношения. Я считаю, что в Женеве состоялась очень полезная встреча. Она имела большое значение для нашего советского государства, для нашего руководства. Из прощупывания, я считаю, наша делегация вышла с честью, выполнила задачи, возложенные на нас нашим советским правительством и нашим Центральным Комитетом. Я все рассказываю от собственного имени. Некоторые могут сказать, что же, там других не было? Тем более, что главой делегации был Булганин. Там был Молотов, был Жуков и дополнительный аппарат из отдела политической информации ЦК. Я высказываюсь от своего имени, потому что диктую свои воспоминания. Конечно, и все другие лица вели беседы, высказывались и имели свое мнение. Но общая политическая направленность была у нас единой, без всяких оттенков. Поэтому и позиция, которую я излагал, была единой. Это, собственно, была правительственная позиция, позиция Центрального Комитета. Никаких иных мнений в нашей делегации вообще не было. Я хотел бы, чтобы меня правильно поняли те, кто будет знакомиться с моими записями. Когда мы вели беседу за столом, то главы делегаций чаще адресовались ко мне персонально. Конечно, ко всем обращались, и вроде на равных. Но я чувствовал, что и Идеи, и Эйзенхауэр, я уж не говорю об Эдгаре Форе, обращались чаще ко мне. Когда возникали вопросы, на которые, я считал, должен был ответить глава государства, я придерживал себя и, как говорится, становился за спину Булганина. Булганин же часто как бы подталкивал меня плечом. "Отвечай ты, отвечай ты... " – шептал он мне. И я отвечал. Не уклонялся. А Молотов? Молотов из нас был наиболее опытен в политических переговорах. Он уже не раз участвовал в подобных конференциях во времена Сталина. Но он уже приобрел определенную репутацию. Человек "НЕТ" – так говорили о нем. Поэтому, может быть, западные лидеры считали, что с Хрущевым легче договориться. Скорее всего, они понимали, конечно, что структура нашего государства держится на марксистско-ленинском учении, и поэтому роль партии, роль Центрального Комитета, а следовательно, и роль первого секретаря ЦК велика. Одним словом, не скрою, что мне приходилось больше всего отвечать на вопросы. На официальных же заседаниях все разговоры от имени нашей делегации вел только Булганин, и никто больше. Мы все только слушали, смотрели, следили, наблюдали, не больше. Мы хотели, чтобы наша делегация выглядела солидно и чтобы наш глава государства не походил на Эйзенхауэра, который наглядно продемонстрировал свою подчиненную позицию, пользуясь открытыми подсказками в виде записок Даллеса. Мы по всем вопросам договаривались заранее, и Булганин в целом уверенно отвечал на все вопросы. Если по ходу заседаний нужно было реагировать на неожиданную реплику наших партнеров, то мы немножко перешептывались, это вполне допустимо, и опять Булганин давал ответ. Хочу быть правильно понятым: я не только не покушался, а наоборот, оберегал достоинство главы нашего правительства. Когда закончились встречи и делегации стали разъезжаться (не помню сейчас, в каком порядке они отбывали из Женевы), мы заранее условились, что, возвращаясь на Родину, заедем в Берлин, где проведем консультации и сделаем совместное с правительством ГДР заявление. Так мы и поступили. Прибыли мы в Берлин. Там нас встретили с большими почестями. Толпы народа вышли встречать нас и встречали очень хорошо. Я потом много раз бывал в Берлине, но мне особенно запомнилась та, первая встреча. Это, кажется, был мой первый визит туда в официальном положении. Я побывал в Берлине в 1945 г., после подписания Потсдамского соглашения, но тогда я ездил инкогнито, как частное лицо, желая познакомиться с городским хозяйством Берлина. А теперь мы официально представляли Советский Союз, поэтому встреча была организована шумная и пышная. Меня она поразила. Я-то думал, что после кровопролитной войны и взаимного истребления, которое война принесла немецкому народу и народам Советского Союза, вряд ли можно ожидать какой-то теплоты при встрече. Даже полагал, что могут быть какие-то проявления враждебности. Конечно, на некоторых лицах были заметны довольно кислые мины. Но таких людей встретилось немного. В большинстве своем люди, которые встречали нас, были настроены дружелюбно и вели себя довольно активно. Как я считал, это свидетельствовало о том, что немцы насытились войной и искренне хотят строить с нами дружеские отношения. Переговоры, которые мы имели с руководством ГДР, были хорошими, велись в должном духе. Принятые документы соответствовали пожеланиям обеих сторон. Эти документы были опубликованы(10). Мы пошли на такой шаг для того, чтобы правильно сориентировать общественное мнение. Ведь декларация, подписанная четырьмя делегациями в Женеве, по некоторым пунктам давала возможность разного толкования. Мы толковали их по-своему, другая сторона – тоже по-своему. Только в результате такого компромисса мы вообще сумели подписать документ, ибо не хотели разъехаться безрезультатно. Но мы и не хотели, чтобы эти пункты толковались как наша уступка принципиального характера: сделали на этот счет публичное заявление в Женеве и повторили его в двустороннем заявлении, подписанном представителями СССР и ГДР. Так закончился наш первый выезд в качестве руководителей страны Советов за границу. Мы встретились с главами буржуазных правительств, себя показали и на них посмотрели. Я бы сказал, что здесь мы держали в какой-то степени экзамен, можем ли мы достойно представлять свою страну, не поддаваться запугиванию и не проявлять излишних надежд, а трезво подойти к оценке сложившейся обстановки. Говорю это к тому, что Сталин все время, до самой смерти, когда раздражался, повторял: "Вот умру, передушат вас, как куропаток, империалистические державы. Не сумеете вы отстоять советское государство". Этим он нас всегда попрекал, а мы отмалчивались, потому что было бесполезно вступать с ним в спор. Да он и сам не требовал от нас каких-то контрзаявлений. Теперь же нам было интересно побывать за границей, встретиться с представителями буржуазных стран и прощупать их. Нам это нужно было и потому, что мы считали, что Сталин не всегда трезво подходил к оценке международного положения, преувеличивая роль наших Вооруженных Сил. Он считал, что мы, запугивая империалистов, тем самым сохраняем зыбкий мир. Он каждый час ждал новой войны, вокруг Москвы все время находилась наготове зенитная артиллерия. Сталин оценивал послевоенное международное положение неправильно, полагая, что империалистические державы нападут на Советский Союз, хотя на самом деле такой ситуации тогда не существовало. Видимо, он сам себя запугал возможностью нападения на СССР и считал, что после его смерти мы не сможем организовать оборону, что нас сомнут капиталистические державы. Наша поездка в Женеву еще раз убедила нас в том, что никакой предвоенной ситуации в то время не существовало, а наши вероятные противники боялись нас так же, как мы их. Поэтому они тоже бряцали оружием, старались нажать на нас, пойти на выгодное для них соглашение. С другой стороны, они тоже знали границу, которую им не следует переступать, и вели себя осмотрительно, считаясь с нашим сопротивлением и видя, что путем силы, путем вымогательства они не смогут получить то, чего бы хотели. Они поняли, что надо строить отношения с нами на другой основе. Вот почему та поездка была полезной, хотя реально ничего нам не дала. Взаимное прощупывание при встречах тоже имело свои положительные результаты, хотя бы и в том смысле, что за рубежом увидели, что мы достойно представляем свою страну и готовы защищать завоевания революции, защищать соглашения, заключенные в результате разгрома Германии, так что вырвать то, чего они хотели, и поправить Потсдамское соглашение в пользу Запада им не удастся. Что я еще забыл? Что упустил? Что еще заслуживает внимания?.. Наша делегация работала дружно. Когда мы собирались, совещались, обменивались мнениями, у нас не возникало никаких разногласий. Абсолютно никаких. Это радовало меня и создавало все условия для выработки нашей общей позиции и наступления на противные стороны. Мы старались отстаивать свою точку зрения и добивались максимально возможного для обеспечения мира. Мы подталкивали наших собеседников к осознанию того, что только мирное сосуществование, его признание поможет нам не столкнуться. Противостоящие стороны уже довольно основательно насыщены вооружением, идет наращивание опасного ядерного оружия. В Женеве, оказывая давление, атакуя противную сторону, мы высказывались за вывод войск с оккупированных территорий. Нельзя допускать, чтобы чьи-то войска располагались на территориях других стран, иначе не удастся создать нормальные условия, снять напряжение, обеспечить невмешательство в дела этих стран. Тогда я подумал, что следует развязать себе руки, получить свободу действий, вывести первыми наши войска из тех стран, где это не принесет ущерба. Наши войска находились в Финляндии, у нас была там военная база. Она буквально наваливалась на Хельсинки, на столицу. Почему я вспомнил об этом? Тогда наш посол в Финляндии докладывал, что когда поезд из Хельсинки проходил по территории нашей военной базы, то в вагонах закрывали шторами окна, предупреждали, чтобы никто не выходил из вагонов и не выглядывал, выключался свет. Естественно, это вызывало страшное раздражение и негодование у финнов. Если мы хотели дружбы с Финляндией, ее укрепления, то на такой основе на нее нечего было и рассчитывать. Наша военная база угрожала своими пушками Хельсинки, мы каждый день подвергали самолюбие финнов болезненным уколам. Что можно сделать хуже? Каждый день нескольким десяткам или сотням людей очень доходчиво напоминают, что наша военная база находится у них под боком, рядом со столицей. И они должны выполнять наши инструкции. Возникали всякие недоразумения и во время следования наших офицеров по шоссейным дорогам. Это вполне понятно и неизбежно. Это же военная база, а не профсоюзная делегация. Это военная база, там сидят военные, они строят свои укрепления, одним словом, делают то, что следует делать военным. Меня очень беспокоило: как мы можем призывать американцев вывести свои войска с чужих территорий, если наша база расположена в Финляндии? Она же выполняет ту же роль, что и американские базы, к примеру, в Турции и в других странах. Мне хотелось развязать руки в нашей политике, чтобы нам не кололи глаза, а мы могли свободно, во весь голос выступать, призывать, мобилизовывать общественность против тех стран, тех политиков, которые стоят на позициях создания своих военных баз на чужих территориях. Я обменялся мнением с Булганиным. Он согласился со мной. Министр иностранных дел Молотов думал по-другому, и я, зная о том, не обменивался с ним мнениями, потому что заранее предвидел его реакцию как лица, которое не обладает гибкостью ума и с большим трудом может трезво переоценить международную обстановку. Когда однажды в перерыве между заседаниями мы остались один ни один, я спросил у Жукова: "Слушай, Георгий, – у нас были дружеские отношения, ты скажи, наша база в Финляндии представляет какую-то ценность?" Он сдвинул брови, сурово посмотрел на меня. "Знаешь, правду говоря, никакой. Что эта база может сделать?" – он даже развел руками. "А если не будет этой базы, может возникнуть нам угроза со стороны финнов?" "Никакой", говорит. Я и сам это понимал. Но мне хотелось получить подтверждение из уст военного, особенно от Жукова, уже ставшего министром обороны Советского Союза. Я себя проверял, не хотел вызывать кривотолков, что, вот, мол, при Сталине мы эту базу построили, а Сталин умер, и мы базу ликвидировали, ослабили свои позиции. "Я согласен с тобой, – ответил я Жукову. – Тогда не следует ли нам ликвидировать военную базу? Политически это было бы для нас очень выгодно, а экономически – тем более. Мы вкладываем туда капитал. Зачем? Мы содержим там армию. И это содержание стоит нам миллионы. И плюс размещение наших войск на финляндской территории... Это не способ завоевания уважения финского народа. Это оскорбление национального достоинства, и оно послужит катализатором, возбуждающим ненависть к русским и к советскому государству. И так много горючего заложено, прошли две мировые войны, другие военные конфликты. Я считал, что не лучший способ завоевания доверия финского народа – держать у них под горлом ножик в виде военной базы. "Когда мы вернемся, ты напиши свои соображения, – сказал я Жукову я хотел, чтобы инициатива исходила от военных), – а я поставлю вопрос на Президиуме Центрального Комитета". Так и сделали. Правда, мы обсудили вопрос еще до поступления документа. Я рассказал о мнении Жукова. Пришла бумага от Жукова, и мы приняли решение. Затем пригласили финнов в Москву, мы хотели их обрадовать. Они правильно оценили наш, я бы сказал, великодушный и разумный шаг. Сразу расслабились мускулы и снялась горечь, отложившаяся в результате проведенных войн, возросли доверие и симпатии к нам. Не только в руководстве, но и в народе. Вот уже прошло столько лет. Я оглядываюсь на пройденный путь и очень доволен, что это было сделано. Сейчас у нас самые хорошие отношения с финским народом. Я много раз встречался с президентом Финляндии, сам ездил туда. По-разному встречались, и в бане его собственной мылись, и пиво там пили. Финны обязательно парятся в бане, обязательно пиво пьют и, если настроение хорошее, поют песни. И к нам несколько раз приезжал президент Кекконен. Я вел с ним переговоры. Они оставили наилучший след. И сейчас, я вижу, Финляндия стремится к дружбе, хочет углублять хорошие отношения с нами, которые были заложены в те годы, когда мы вывели оттуда свои войска. Конечно, еще раньше мы подписали мирный договор и затем подписали документ о дружбе и прочее, прочее... Но, знаете, если чужие войска стоят у тебя под столицей и сосед требует от представителей этой страны пойти на какую-то неприятную акцию, то из-за слабости приходится соглашаться. Это свидетельствует не о дружбе, а только о слабости. Внутренних симпатий так вызвать нельзя. А вот добрыми намерениями можно. Наша доброта выразилась в том, что войска, поставленные туда при Сталине мы вывели. Я уверен, что, если и дальше будет проводиться такая политика, мы сохраним финнов среди верных друзей. А это имеет большое значение. Конечно, Финляндия – буржуазная, капиталистическая страна. Но и мы тоже когда-то были буржуазно-помещичьей страной, а стали социалистической. Мы, коммунисты, верим, что весь мир перейдет на наши позиции и начнет строить социализм. Когда это произойдет? Предсказать нельзя. Каждая страна, каждый народ сделают это в свое время и своими руками. Нельзя социализм навязывать, надо помнить ленинское положение, что революция не экспортируется. Но и контрреволюция не должна экспортироваться. На таких позициях мы находились тогда, а я и сейчас глубоко предан этим принципам. Мне приятно вспомнить, как правильно поступили мы в отношении Финляндии. Мы сделали хорошее дело и тем самым развязали себе руки. Правда, из капиталистических стран за нами никто не последовал. Но мы приобрели многих сторонников в капиталистических странах. Пусть они проводят политику с позиции силы, однако наши силы возрастают. Добрый пример найдет подражателей и возбудит симпатии. На этом закончу.