Текст книги "Небытие (СИ)"
Автор книги: Никита Печень
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)
***
Он увидел её, когда следовал тропой через торфяные болота, являющиеся давешним остатком, аппендиксом Озера утопленников. Скорее, даже не увидел – изначально почувствовал. От неё смердело так, как никогда тухлостью и сыростью – от болота.
Элиза изменилась. Она стала мавкой, чёртовым утопленником, восставшим из мёртвых. За пару дней тело разбухло, превратив девушку в дряхлое, водянистое нечто; трупные пятна уже почернели, словно страшные порезы или синяки. Внутренности окислились, сгнили, что и являлось причиной запаха.
Мужчина выронил мешок из дрожащих рук, побледнел, опасно шатнулся, вздохнул. На рыхлую землю вывалились и слегка погрязли в ней украшения, посуда и изящный гребень. Мавка не спешила вставать, сидя на поваленной берёзе, махнула ему опухшей рукой.
– Не страшись меня, мой милый Блуд, – Элиза не раскрывала рта, общалась телепатией. – Злоба опять направила тебя пешком босым на ярмарку в город, дорогуша? Горазда жена влеготу морить тебя, ибо ты – мужчина в семье! Молви ей, паче народ не смыкает о том, что она – хозяйка. Ибо засмеют аль изгонят. Тебя. Не её.
Блуд не убегал, переступая с ноги на ногу, уже зеленея. Его держали стыд и глупая надежда на…
– Я-а-а… Лю-юп-и-и-ла-а! – Элиза раскрыла рот, из него вылетели мухи, комары, засмердело сильнее; Блуда вырвало. – Лю-юб-и-и-ла-а… хэ-э… те-ебя-я!
Несмотря на состояние своего тела, мавка спокойно поднялась и медленно захромала к мужчине. Блуд заорал, конечности онемели, поэтому он споткнулся, пополз назад, сквозь свою рвоту. Однако Элизу больше интересовал гребень.
– Не тронь его! – выкрикнул Блуд, задыхаясь от своей же храбрости вперемешку со страхом.
– Без твоего позволения не буду, – сказала мавка, не раскрывая рта. – Но я не сотворю ничего дурного, голубчик, лишь расчешу свои волосы. Когда-то ты восхищался ими, нежно поигрывая локонами, пока мы глядели на рассвет… И ты обещал мне гребень, смекаешь? Ты клялся! Однако я просто расчешу им волосы, Блуд, и верну. Он станет крепким после этого, волшебным, ибо вода его не поглотит, а гниль не тронет. Он будет Злобе усладой. Разрешишь?
Он кивнул, мечтая лишь о том моменте, когда весь этот ужас закончится.
Элиза расчёсывала волосы медленно и плавно, с тактом, спокойно и весьма громко выдирая клочки кожи вместе с волосами и зубчиками разрезая плоть личинок. Через десять дней они должны были окуклиться, а чуть позже – превратиться в мух. Но теперь их мёртвая плоть лишь смешалась с выгоревшими локонами ожившего трупа.
Мавка присела, опустила гребень на землю, поднялась. Улыбнулась – из-за чего мужчина снова забился в сухих позывах – и бросилась с тропы в болото, утонула в нём, как в воде.
Выйдя из топи, мужчина промыл весь товар, часть – выкинул. После чего сам искупался в озере, воняющим мылом и кровью: недалеко на берегу крестьяне выделывали кожу ондатр и бобров, красили ткани цветочной смесью, собранной на полях и лесах, за болотом.
Конечно же, Злоба обругала его, а позже избила, когда они вошли в дом. И, конечно же, он ей ничего не рассказал. Зря. Ибо через пару минут Злоба заорала, завизжала, как свинья на бойне, безумно глядя в зеркало на трюмо. Кожа головы была красной и опухшей, однако волновал именно тот факт, что кожу головы вообще было видно – шевелюра девушки полностью лишилась волос. И, конечно же, Злоба не знала о том, что её волосы никогда не отрастут.
***
Назойливый звон колоколов в позднее утро возвестил о том, что пришло время молиться. Tertia – как звали этот «призыв» на западе. Богослужители и весьма религиозные люди поспешно направились к невзрачной деревянной церквушке, единственной гордостью коей являлись колокола – только басовые и триольные. Рабочие смущённо отложили пилы и рубанки, на время молитвы прекратив реставрацию священного здания.
Элиза краснела, волновалась, ощущая на себе взгляды людей, на самом деле даже не замечающих её. Девушка вела под уздцы серую кобылку и наглого жеребца в яблоках, романтично стремящегося укусить свою спутницу за круп. Им преградил дорогу Отец Ростислав. Он схватил Элизу за запястье и отвёл в сторону от потока, стремящегося к церкви. Перекрестил, прошептал благословение, ритмом больше походящее на проклятие.
– Собираешься пропустить молитву, Элиза?
Настоятель церкви Святой Отец Ростислав был неимоверно высоким и также невероятно худым, сухоньким мужичком. Его излюбленная ряса держалась на нём лишь благодаря плечам; глаза под рыжими бровями были крысиными: быстрыми, хитрыми, чёрными.
Они подметили все детали, которые Элиза пыталась скрыть.
– Грех! – выдал святой отец, после чего решил обобщить: – только вера в бога избавит тебя от проблем, а если нет, значит, ты их заслужила. Коль обратишься к тёмным силам, то умрёшь. Душой.
Девушка смущённо опустила взгляд, отдёрнула жеребца, приблизившегося к кобылке, шепнула:
– Мне и так стыдно, а Вы знаете, что молитва не помогает. Уж лучше я обращусь к ведьме…
– Уж лучше ты обратишься ко мне! – прервал мужчина. – Хоть в десятый, хоть в тридцатый раз! И зверинец мне отдашь… нам. На перестройку. Негоже в слободе иметь церковь менее пышную, чем в соседней деревне. Это оскорбительно! Да и не по нраву бы пришла твоим братьям мысль о том, что сестра отдаёт их пожитки какой-то отвратной колдунье. Шарлатанке аль зело злобной грешнице.
– По крайней мере, я её понимаю, а с вашим богом общаюсь на языке, не знакомом мне. Простите…
Колокола перестали звенеть. Элиза, не поднимая взгляд от земли, потянула лошадей к себе. Отец Ростислав проследил за стремительно отдаляющейся девушкой, окрестил её и прошептал молитву. Уже более походящую на проклятие.
Злоба и Блуд опаздывали, а потому спешили. Элиза, заметив бывшую подругу и её мужа, покраснела. Налились шёки краской у самой семейной пары.
Злоба остановилась, гневно смахнула прекрасную косу за спину – её гордость, изюминку и, страстно приобняв Блуда, шагнула к Элизе. Они встретились лишь на секунду, после чего стремительно разошлись в стороны. Но даже за это мгновение Злоба успела с ненавистью шепнуть:
– Шлюха!
А ведь Элиза и вправду любила Блуда. Как брата. Он напоил её огненной водой, привезённой с запада вместе с новой верой. Как и христианство, водка возымела страшное воздействие на людей, для которых самым крепким напитком являлись медовуха и перебродивший яблочный сок. Элиза не была исключением. После совершённого девушкой «греха» Злоба возненавидела подругу, но мужу вскоре простила: он знал, что она была бесплодна. Хотя в слободе ходили слухи и о бесплодии самого Блуда.
Элиза спешила к частоколу, вытирая слёзы, когда услышала детский смех. Горбатая старуха играла вместе с внучкой, сироткой. Однолетнюю девочку звали Дареной, старуху же так и кликали в деревне Старухой. Когда она была помоложе, её обзывали проституткой или сумасшедшей, так как Старуха ходила простоволосая и ела то мясо, кое не принято есть. Сейчас же она постарела, а после смерти детей начала трудиться на озере, чтобы обеспечить Дарену. Да и кошачье мясо она перестала есть.
Хотя странность осталась – ненависть ко всем и каждому. От скучной жизни.
В унисон Дарене заржала кобыла, почувствовав зубки самца на своём крупу, лягнула воздух. Девочка испугалась, венки на огромных, наивных глазах потемнели. Малышка заплакала, а Старуха сплюнула под ноги Элизе:
– Чтоб ты сдохла иль пропала, как твоя семья, прокажённая!
За частоколом, по заросшей орешником тропе, ведущей к колдунье, Элиза могла вдоволь нарыдаться, но она сохранила боль внутри. Ещё одна трещинка покрыла её сердце. Девушка жалостливо вздохнула лишь тогда, когда остановилась у Озера утопленников.
Постепенно переходящее в болото да ещё являющееся местом для отходов дубильни и текстильного производства, оно не было пригодным для жизни, но люди всегда замечали на нём одиннадцать белых фигур. Одиннадцать лебедей. И вот сейчас птицы замерли на водной глади, наблюдая за Элизой. Лошади заволновались, затрясли мордами. Девушка ещё раз вздохнула и потянула животинку к темнеющей вдали хижине.
В хате пахло травами, болотом и спиртом, в котором томились органы или же тела – эмбрионы. Колдунья выглядывала в ставни, отрицательно кивала головой. Ругалась, снова выглядывала, осматривала лошадей. Передумала, согласилась, после чего снова начала глаголить, словно набивая цену.
– Нет, девочка моя, для того, о чём ты меня просишь, надобна сила, коей можно сравнять с землёй эту деревеньку.
– Я принесу всё, что попросите, – девушка закусила губу. – Всё! Печень трески, корень мандрагоры, глаза дракона.
– Сперму улитки, ороговевшую кожу вороны, слюну паука, – продолжила колдунья, – кровь девственницы. Дорогуша, такими мыслями ты смущаешь моё достоинство. Я не какая-нибудь лекарка, а колдунья, уважаемая народом настолько, что аж жечь на костре боятся! То, что ты собираешься сотворить, не требует ингредиентов, ибо мы не будем лечить геморрой иль холеру. Мы будем снимать то, что наложено магией, значится, клин клином выбивать. Но – повторяюсь – сил мне не хватит! Однако имеется один метод. Оставишь коней – расскажу и покажу.
– Вы собираетесь их…
– Не совсем, – прервала колдунья. – Сыновьям отдать собираюсь. Так что? Согласна? Ну и хорошо. Бери. Только осторожно: пергамент старый – трескается. В нём сказка, но, как и в любой сказке, частичка правды имеется тоже. Умеешь читать?
Элиза промолчала.
– Есть картинки, по ним всё ясно, – кивнула ведьма. – Но если хочешь, я кратко перескажу сюжет. Лады? Хорошо, здесь говорится о волочайке и её муже, которого постигла беда. Что? Не знаешь, кто это такая? Проститутка, шлюха, куртизанка – выбирай. Что до меня, то я продолжу звать её волочайкой, ибо этого слова ты не знаешь, а мне важнее, что героиня этой сказки в первую очередь – человек и любящая мужа женщина, а уже потом та, кем её окрестил злобный люд.
***
Казалось, священнослужитель выжидал её у церкви. Он кивнул рабочим, данным жестом завершая разговор, взглянул на девушку с упрёком:
– Всё же увела лошадей к ведьме, Элиза? Я не сомневаюсь, что теперешняя участь бедной животинки – это быть зарезанными в подношение Маре. Не хочешь покаяться?
Пытаться сварить кашу из воды – глупо, хотя многие люди частенько этим грешат. И вот сейчас проходящая рядом Старуха с Дареной на руках услыхала слово «ведьма», внутренне затрепетала, пригляделась, безумно улыбаясь. Заметила Элизу. И даже этих маленьких деталей вполне хватило на то, чтобы высказать своё предвзятое мнение так громко, что разом привлечь всех прохожих:
– Ведьма! – затараторила Старуха, чуть ли не плюясь слюной. – Правду молвит Пресвятой Батюшка, что стоит перед ним любовница Диавола, люди, ведьма она! Сегоже к внученьке моей подходила, украсть желала, дабы в котёл свой бросить и зелье страшное сварить! Скажи, Даренушка, так всё было, да? Взгляни на мразь адскую.
Ещё едва разумно мыслящая малышка часа через два начисто забыла бы об Элизе, но пока что из памяти не стёрся образ девушки, мысленно привязанный к воспоминанию о лягающейся кобыле и животном ужасе.
Сердечко ощутимо забилось в груди, ритм ускорился. Страх ударил в голову, и Дарена заплакала в угоду Старухе. Та крепко прижала внучку к себе, свободной рукой махнула на Элизу:
– Тьфу на тебя, колдунья говняная!
Люди останавливались, чувствуя грядущее развлечение. Старуха сменила тактику, слезливо забормотала, хныкая в дуэте с внучкой, полезла к мрачнеющему священнослужителю. Элиза бледнела, краснела и, в конце концов, синела.
К несчастью, в толпе оказались Злоба и Блуд. Бывшая подруга слащаво щурилась, азартно поглаживая свои прекрасные локоны, заплетённые в косу. Дёрнула мужа за руку, дёрнула ещё раз, выступая с ним вперёд.
– Ведьма она! – поддакнула Злоба. – Не врёт карга дрянная.
– Я не… Я не… – робко шептала Элиза.
– Чем докажешь, красавица? – выкрикнули из толпы Злобе.
Девушка смахнула косу за спину, обожгла взглядом Элизу.
– Ночью я её узрела, крадущую молоко у коров, – честно врала красавица. – Чую, что неладное происходит, оттого и проснулась. Выхожу, а в сарае фигуру голую вижу. Оказалось, Элиза была. Присосалась к вымени, меня узрела – и тут же лопнула, воронами разлетелась в стороны. Возвращаюсь я в дом, испуганная, а там птица дохлая у порога. Да как вскочит и заголосит: «Расскажешь – мужа убью!». Блуд тогда слышал всё, он подтвердит, – Злоба одарила мужа убийственным взглядом, дождалась медленного кивка. – Видите? А сказать боялись, ведь и вправду же убить может!
– Точно! – подхватили инерцию наблюдатели. – Ведьма она: на днях скотина у меня подохла.
– То-то мой муж меня ласкать перестал! Порчу девка наслала, и достоинство увяло!
– А у меня кожа у зада покраснела и чешется всё время!
– Водка… ик! Водки не стало… ик! Я-аа не пил её-о, а еее-ё не стало. Украла сучече-ечка для варева своего… ик… колдовского!
– Братья её, – снова заголосила Старуха, отлипнув от рясы Отца Ростислава. – Одиннадцать исполинов! И где они – никто не интересовался, а? Пропали разом, в один день. Убила молодцев сестрица!
Элиза гнулась, как берёза, под многочисленными взглядами. Её шёпот становился всё тише и тише:
– Я не колдунья. Я никого не убивала…
– Испытание огнём! – чётко и медленно выговорила Злоба, ухмыляясь. – Раз молвит, что не ведьма, так проверим методом божьим: коли вытащит из горящего костра подкову, в руках подержит минуту и ожогов не возымеет, значит, не чародейка, а коли...
– Нет! – выкрикнула девушка, словно очнувшись, взглянула на священнослужителя. – Нет! Только не это!
– Она не хочет, – кивнул Отец Ростислав. – Не будет огненной проверки… Пройдёт она испытание водой! Бросим её в озеро, привязанной к валуну. Гниль всегда всплывает. А если утонет, то нет в девушке магии отвратной. Не бойся. В том случае прочту я над тобой молитву, отпущу грехи, и место на небесах тебе будет обеспечено.
Небо качнулось, а лица размылись. Все голоса слились в гул, словно заложило уши. Время остановилось... Элизу пробудили от забвения страх перед смертью, острая обида и ненависть.
Сон ли это?
Девушка обнаружила себя связанной на деревянном помосте, развалюхе, мило прозванном местными «верфью». От Озера утопленников тянуло смрадом тины и гнили, а от острого камня – могильным холодом, словно от надгробья. Ещё секунду руки, будто щупальца, бродили по её телу, как она почувствовала толчок. Всплеск, холод и тяга. Камень, её надгробие, тянуло на чёрное дно.
Люди лезли друг на друга, высматривали, как успокаивается водная гладь, грязная и непрозрачная. Пузырьки воздуха медленно всплывали в том месте, где ещё гуляла рябь.
Элиза пыталась кричать, выть, но тем самым лишь ускорила процесс. Рот, глотка, гортань, трахея – вода прошла весь длинный путь и оказалась в лёгких, наполнила их. Девушка беззвучно орала, корчилась, чувствуя разрывающий тело огонь. Камень, её надгробие, держало Элизу. Боль начала исчезать, глаза закрываться, а сознание уплывать, словно погружаясь в сон.
Они вспомнили о Русальной неделе, когда собрались уходить. Все наблюдали за священнослужителем. Отец Ростислав читал молитву, держа в вытянутой руке крест. Протянул вторую руку, вцепился в деревянный символ святости, расколовшийся пополам. Но люди не заметили, и священник решил не подавать виду.
Она умерла. И поняла это, когда исчезла боль. Открыла глаза, провела рукой по водорослям, зарылась ногами в глину. Услышала голоса, явные, словно не под толщей воды. Увидела руки, тянущиеся к ней. Одна ладошка прикоснулась к её лицу, провела кусочками мяса, некогда бывшими пальцами, по скуле. Горящие глаза и живые трупы окружили Элизу.
– Сестра! Сестра!
Толпа людей ушла, а спокойная гладь разразилась частой рябью.
– Сестра!
***
На ночь гурт остановился у озера, рядом с лугом, там, где трава посочнее. Рогатые тени, коровы, мирно посапывали, накрытые одеялом темноты. Среди них выделялись единицы тех, кто спал стоя: после рождения телёнка разбухло вымя, налившись жирным молоком, теперь уже не полежишь. Пастух, немощный старик, не имеющий возможности работать на поле, сегодня был не один. Два мужика решили составить ему кампанию, полюбоваться ночными просторами, поболтать. Осушить бутылочки с чем-нибудь крепким и веселящим.
Да и как обойтись без страшилок?
– Баба-то дурой была, плюнула на хворь свою и ребёночка, пошла ночью к мельнику трахаться, – громила приблизил свою и до того страшную морду к костру так, что резвые тени убили последние черты привлекательности. – А когда вернулась курва, так поседела от ужаса. Ребёночек её на кроватке болтался и ножками колготил по полу. Не в себе, бледный, дрожащий! Мамка – шептал мелкий – тама чудище, под кроватью. Мамка-то уже давно узрела, как от чёрных глазок свет каганца отражается… Чудище завыло, раскрыло пасть, и хрясь! Разом проглотило малыша в свою широкую шею! Буу-ааа!
Второй мужик, худощавый, как высохший скелет, фыркнул. Пастух продолжал улыбаться, тупыми глазами наблюдая за мотыльками, стремящимися сгореть в костре.
– Хрен старый! – громила махнул рукой перед лицом старика. – Ты опять рачительно не слухаешь, покамест я молвлю, жопа тупая?
– Ты что-то толковал? – равнодушно поинтересовался пастух.
– Тише ты! – буркнул тощий, глотнул сивухи, кашлянул. – На дурачков не злятся. На старости чокнулся, и всё тут. Однако же человек он хороший, его коровы любят, да и работу выполняет свою на удивление хорошо. Хоть и убогий он старикашка.
Громила терпеливо кивнул и «уважительно» заговорил:
– Про кадука толковал я, идиот ты седой, припоминается нежить тебе таковая?
– Припоминается, – глаза старика сверкнули осознанностью, либо же тень от костра удачно упала. – У нас в слободе, помнится, был такой случай. Старуха есть одна, у коей имени нет. Так её внучку кадук сожрал тоже.
– Говорю же: хрен он старый, пусть и убогий, – громила злобно потёр шею. – Бесит! Знаем мы эту шалаву престарелую, но токмо не внучка у неё погибла, а детки умерли да и своей смертью. Из-за хвори. Хотя и сама могла убить. Ведьма та ещё! Недавно по деревне в платье своём венчальном скакала, белом, пищала, визжала…
– Выпила много, – худощавый подкинул веток в костёр. – Нормальная она, дескать, не колдует. Богобоязненная. У меня жена с ней на дубильне подружилась. Слегка того старуха, однако из-за горя таковой стала. В молодости розги родителей терпела, а в зрелости детей потеряла с мужем. Помощи не от кого – как не обозлиться?
Мужики кивнули друг другу и выпили за горе Старухи. Пастух, наблюдавший за светлячками, выпрямился, раскрыл глаза широко, как сова. Громила аж подавился выпивкой.
– Платье белое венчальное! – протянул старик.
– Сука, – детина кашлянул, сплюнул, ещё раз кашлянул. – Вот долбануть бы этого беднягу бутылкой по голове, чтобы не мучился. А потом ещё дохлого пнуть под жопу раз пять!
– Погодь ты, не видишь: прозрение у старика настало. Кажись, нас рассказ интересный ждёт.
Старик улыбнулся шире, моргнул, захрапел и осел на землю.
– Тварь! – громила встряхнул пастуха. – Говори же, чего там с платьем белым случилось?
– Платье? Ах, платье!.. Не слыхали никогда про Белую Бабу сказ? Был у нас в слободе один бондарь, друг мой. За день до смерти его заходил я за бочками для… для…
– В жопу бочки, – остановил его громила. – Знаем мы этого бондаря и знаем, что умер, а вот как – рассказывай уже.
– Ну, за бочками я захаживал, – кивнул старик. – Растолковались мы с ним, и поведал он мне, что, пока в лесу бродил, чернику искал, заметил бабу вдали в платье белом. По топи она шагала, ручками водила, пританцовывала, будто по степи цветочной шла. Фигурка точёная, сама баба простоволосая, но локон густой и красивый. Лицо вуаль прикрывала. Бондарь хруст услышал позади, остановился – никого. Взглянул опять туда, где красавица гуляла – пустота. Повернулся к тропке домой и вскрикнул: перед ним та девушка стояла, вблизи ещё краше. Стоит, как труп, не дышит, не шевелится, да только шёпот в уши бьёт. Мужик слово хотел молвить, как вдруг красавица вуаль откинула, и череп впалыми глазницами на бондаря уставился. Завопила Белая Баба, заржала, как конь, да исчезла… Смерть ему предрекла.
– А случилось потом что? – шепнул громила.
– Умер, – сказал тощий, шмыгнув носом. – Я у старосты спрашивал. Делал бондарь остов для бочки, пошёл клепки распаривать да уснул, не дотащив ведро с водой до печи. Захлебнулся, голову опустив. Пьяный был.
– С горя, что Белую бабу увидел, – поддакнул пастух, зевнул. – Бочку-то мою клепал…
– Даже не верится, что такой дурак, как ты, смог столько запомнить, – громила проникся уважением к старику. – Про бондаря и Белую Бабу.
– А кто это такая? – серьёзно поинтересовался старик, клюя носом.
– Сука, чтоб ты сдох, – заботливо шепнул детина. – Спи уже, хрен старый, мы проследим за гуртом. Слышь, а про Бабу Белую правду рухлядь толковала?
– Не знаю, – пожал плечами худой.
– Просто на Злобу очень похожа, жену Блуда. У той тоже косоньки длиннющие… были. Говорят, пропали волосики, когда подруга мёртвая мстить ей начала, порчу насылать за предательство. В Русальную неделю же ведьму казнили. Ты не щурься! Я, конечно же, верю в силу свыше и мастерство Отца Ростислава, но меня не покидает хреновое чувство: тело этой мрази так и не нашли, когда ныряли. Могилка до сих пор пустует. Не удивлюсь, если эта бабенция возьмёт и прямо сейчас из воды вылезет.
К всеобщему удивлению, Элиза так и сделала. Взяла и вылезла с хлюпом, плеском. Мужики не видели этого, но слышали. А ещё они заметили то, что мотыльки-самоубийцы стремительно улетели в тень, пропали светлячки и приставучие комары. Ветер трусливо затих, а тишина сжала сердца ледяною рукой.
Огонь потух, вместе с этим захрапел пастух.
Мавка запела. Сказать, что у неё не было голоса и до казни, значит, приуменьшить. Смерть не расширила голосовой диапазон. Элизины стоны и завывания резали уши, а когда она закричала, ей эхом отдалось мычание проснувшихся коров.
Скотинка собранно проснулась и так же группой направилась к воде. Громила и тощий не смели шевельнутся, а мавка продолжала выть, надрываться, хрипеть, визжать, пока последняя корова, лениво вязнущая в земле, не ушла рогами под воду.
Проснувшись утром, пастух обнаружил себя в пустом, изгаженном коровьим помётом лугу, возле озера. Потянулся, хрустнул костями, болезненно ойкнул. Поднялся и увидел двух своих друзей, молодых, но в то же время седых мужиков. Однако старик не удивился, ибо он – по своему слабоумию – считал, что так всё и должно быть.
***
Они её недолюбливали.
Сестра была не такая, как другие сёстры. Она была странной, ни с кем не общалась, не улыбалась, отказывалась веселиться с лешими, резвиться в полночь на берегу, заманивать парней, чтобы позже утащить на дно, повеселиться с трупом, а после съесть его.
Нет, она отказывалась.
Они её не понимали.
Сестра таила в душе то, что может хранить лишь человек – ненависть. Это чувство питало её мёртвое тело, словно солнце – недозрелый плод.
Они боялись её!
Сестра была сильной. Ничто не наполняет душу энергией, как заряд чистой антипатии, как думы о скорой мести.
А ещё они боялись ту, кто была внутри сестры в минуту её гибели…
***
В последнее время Злоба часто ловила себя на том, что много ест. Ненасытный аппетит и кратковременное чувство радости во время приёма пищи заставляли набивать желудок до отвала, объедаться так, что чуть ли не плакать полночи от ужасной боли в животе, словно что-то разрывает тебя изнутри.
Хотя она вправду имела лёгкое желание быть разорванной кое-кем изнутри…
«Но сейчас я не буду это делать, – думала Злоба, сидя за столом с мужем. – Это обычный приём пищи, и мы должны съесть не более того, что наполнит нас. Иссушит зверский голод… Думается, я разрешу себе взять ещё одно яблоко. Оно не повредит. И зефир: соседка обжирается им и не раздувается. Ну, наверное, и это… Боже!.. Хорошо. Доколе я сдалась, то можно съесть и эту сладость».
Стол ещё позволял Злобе наедаться: сладости, фрукты, овощи – люди более бедные не первую неделю питались лишь последним.
Девушка запила пряник медовухой, поморщилась, услышав визги, взглянула в раскрытые ставни.
Шумела крупная собачонка с пушистым хвостом. Дети любили играться с ней, кататься, как на настоящем коне. Сейчас с животинкой «игрались» взрослые мужики. Собака вертелась, отскакивала, забивалась в дальние углы, а люди тянулись к ней дрожащими руками. Голодная слюна капала из их приоткрытых ртов.
– Недалек тот день, когда и человек на человека пойдёт, – девушка с радостью поняла, что аппетит пропал, повернулась к Блуду. – Что с мужиками-то нашими и землёй происходит?
– Две сотни голов скотинки подохло, земля окаменела, хоть батогом стучи, а всё зерно и вся мука спорыньей заболели – бывало и лучше, дорогая, бывало и лучше.
Злоба цокнула, посмотрела на улицу, Блуд проследил за её взглядом.
Две подруги, одна из которых была на сносях, медленно шагали к церкви, общались. Злоба засмотрелась на живот беременной и обронила слезу невольно, незаметно. Засмотрелся на выпуклости и Блуд, но только второй девушки, обтянутые блузкой так плотно, что, казалось, при глубоком вдохе, могли бы, к чертям, разорвать тонкую материю и выпрыгнуть наружу.
Злоба поднялась, привычным жестом потянулась к волосам за спиной, чтобы заплести их перед выходом. Чертыхнулась. Натянула на голову красную кичку и обмоталась узорчатым шарфом, создавая иллюзию того, что шевелюра у неё есть, она лишь прячется под тканью.
– Куда направилась?
– В эти дни уже брусника краской наливается, и я подумала, что…
– Не ври, – последние события подбили дух и темперамент Злобы, поэтому Блуд мог разрешить себе вольности в обращении с женой, которые в иные времена были непозволительными и наказывались телесно. Не прилюдно.
– Найти её хочу, – Злоба опустилась на табурет, вздохнула. – Элизу. Мы с тобой уже толковали о том, что вся хворь, творящаяся в деревне, – её рук дело. И я бы, к чёрту лысому, отбросила в сторону мысли о том, чтобы найти её, но случилось кое-что, мой дорогой… Мне явилась Белая Баба.
– Грёбаная хворь!
– Хотя наврала я тебе, – девушка неосознанно потянулась к прянику. – И до Бабы я хотела увидеть её, а сейчас тем паче мне надо это сделать. И ты меня не остановишь, смекаешь? Я уйду, а ты будешь молчать, как крот, и если назавтра от меня не будет слухов, то… считай себя вдовцом.
– Злоба…
– Умолкни! Я своё уже наплакала ночью, хватит! Просто поцелуй меня и скажи, что любишь.
Он так и сделал.
– А теперь запомни: коли я умру, всё состояние перейдёт к тебе. Бумажка есть, знаю, ты читать не умеешь, но написано там, что всё своё я завещаю мужу. Теперь тебя не обманут. Появятся родственники – гони их метлой, как собак, придёт Святой Отец… вели идти ему в жопу! И твори, что вздумается: пропивай богатство в печали обо мне, расширяй его, живи, как жил. Трахайся с шалавами, как с той, на которую ты засмотрелся…
– Я не…
– Но, – прервала Злоба краснеющего мужа, – люби только меня. Не женись ни на ком. Клянись.
– А если ты вернёшься?
– Клянись! – нетерпеливо взвизгнула девушка.
– Клянусь!
Злоба одобрительно кивнула. Щёки полыхали, дыхание сбилось. Перед тем как выйти, она погрозила мужу кулаком, после чего пчально улыбнулась и стремительно скрылась, оставив растерянного Блуда в светлице.
***
Комаров не было, а кусты словно боялись вставать у неё на пути. Злоба была уверена, что Элиза расчищает дорогу, что мёртвая подруга ждёт её. Но ей лишь показалось – на болоте девушка с громким матом упала в яму гнилой болотистой воды, замаскированную под кочку из пушистого мха. Платье промокло, а кичка с шарфом увязли в топи.
Злоба, чертыхаясь, выползла уже на настоящую кочку, заросшую багульником, задрожала от холода и ненависти к самой себе за то, что поверила в свои же слова: Элиза ждёт её; надо бежать вглубь леса одной; если придётся, то она встретит смерть спокойно и равнодушно.
«Пускай убивает, если посчитает нужным, – лихорадочно озираясь по сторонам, подумала девушка. – Мне не страшно! Если только чуть-чуть… Дрянные болота! Дорогущая одежда полетела к чертям! Ух! Да пусть всё оно летит к чертям, лишь покажись…»
– Элиза! – выкрикнула Злоба, теряя остатки самообладания. – ЭЛИЗА!
– Ну? – шёпот у левого уха.
Кожа стала гусиной. Злоба взвизгнула, машинально отмахнулась, описав рукой полукруг. Поднялась с колен, замерла в полуприседе. Болото окружило её полутьмой, слух улавливал хруст веток, лопающиеся пузыри, а обоняние раздражал смрад тухлых яиц и резких трав, смрад болота – где Элиза?
– Ты идёшь? – шепнуло ничто в правое ухо.
Злоба дёргано кивнула, словно опьянев от страха. Застревая в трясине, направилась в ту сторону, где слышала шёпот. Изначально ползла. Когда вышла на возвышенность, полянку, смогла подняться на ноги, чтобы поковылять.
«Не обманула Блуда, – пронеслось у неё в голове. – Полно брусники, мать её, полно!»
Некогда растущие на полянке берёзы благополучно сгнили, больше не останавливая лучи своими кронами – сухой кусочек земли обильно освещался солнцем. Именно поэтому Злоба сразу увидела мёртвую подругу, принявшую странную позу на земле. А вот вторая фигура была настолько мала, что девушка приметила её не сразу. Но как только приметила, упала на колени, словно опять провалилась в топь. Согнулась, закрыла лицо руками и заплакала беззвучно и без судорог.
К сожалению, Злоба не могла сравнить, но сейчас Элиза выглядела значительно лучше, чем при встрече с Блудом. Как и у любой мавки, разложение тела на тринадцатый день пошло в обратную сторону, конечно, до определённого момента. Кожа перестала чернеть и отваливаться, но трупные пятна остались. Лишняя вода вышла из тела, теперь труп подруги не казался разбухшим. Личинки и жучки таинственным образом покинули свою обитель.
Элиза бездыханно лежала на корнях ольхи, подмяв под себя бруснику и клюкву. Отец Ростислав назвал бы позу мавки развратной, если бы не одно но. Широко раздвинутые ноги были красны, а между них, ещё скреплённый пуповиной, покоился выкидыш. Полупрозрачное тельце, багрово-серое от гнилой крови Элизы и ягод брусники.
Мавка смотрела на подругу всё то время, пока Злоба пыталась прийти в себя. Навечно застывшее лицо Элизы являлось смесью жуткой улыбки и тупых, словно сонных, глаз без жизни, без огонька внутри них.
– Почему ты плачешь? – спросила мавка, не раскрывая рта. – Тебе разве больно? Это твой ребёнок? Тебе не больно, Злоб.
Бывшая подруга всхлипнула в последний раз и всё же поднялась с колен, растерянно смотря то на Элизу, то на эмбрион. Взгляд остановился на мавке.
– Убей меня, не тяни! Я боле не могу терпеть, Лиз… Каждый день растут эти чёртовы мучения. Ты подослала ко мне Белую Бабу – это было знаком сама понимаешь к чему. Исполняй обещанное.
