Текст книги "Мы снова уходим в бой… Рассказы писателей Вьетнама"

Автор книги: Нгуен Киен

Соавторы: Хоай Ву,Нгуен Киен
сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

Хоай Ву
Шелест пальмовых листьев

Может, любовь их и родилась в тот день, когда они подрывали мины на шоссе номер восемь.

Стояло ясное майское утро. Речные пальмы у озера Вам-ко-донг, не успевшие еще стряхнуть переливавшиеся на листьях последние капли росы, вдруг зашелестели и дрогнули от грохота, потрясшего небо и землю.

Хоа, пригнувшись, бежал по берегу, окаймлявшему рощу. Он оглянулся и крикнул едва поспевавшей за ним Сыонг:

– Уже недалеко, Сыонг! Пригнись пониже, а то заметят и откроют стрельбу!

– Подожди! Опять размотался шнур! – тяжело дыша, попросила Сыонг. По лицу ее катились крупные капли пота, волосы, серые от пыли, в беспорядке падали на лоб.

Хоа остановился, молча взял катушку и, опустившись на колени, стал наматывать шнур. Сыонг присела рядом, сняла с головы пеструю косынку и поправила волосы. Поглядев на дорогу, где клубился густой черный дым и суетились американские солдаты, она спросила:

– Отчего столько дыма, может, бензовоз подорвался?

– Наверно. Когда ты нажала кнопку, я был далеко от дороги. На бензовозе было полно американцев. Значит, худо-бедно, а еще десяток собак отправили к праотцам!

– Когда ты уйдешь на тот берег? – вдруг вспомнила Сыонг.

– Сперва провожу тебя, потом… – неуверенно ответил Хоа.

Взгляд его был прикован к мотку шнура, но он торопился, и шнур

все время соскальзывал с катушки. Раньше Сыонг непременно посмеялась бы над его неловкостью, но сегодня она молчала, задумчиво наклонив голову. Время от времени она поднимала руку, обрывала два-три круглых листка гуайявы и, разорвав их на мелкие кусочки, выбрасывала. Потом тянулась за новыми листьями…

Хоа был партизаном из Ми-тхань-донга. Их волость входила в освобожденную зону. Вот уже год, как по соглашению о совместных действиях он и его друзья переправлялись на этот берег в Тан-фу и вместе со здешними партизанами врывались в стратегическую деревню, подрывали транспорт на шоссе, обстреливали поезда…

Так они и повстречались с Сыонг. Они были, как говорится, просто знакомы. Встречая ее, Хоа улыбался, но больше молчал. Оно и понятно: Сыонг ведь была очень хорошенькой, и Хоа всегда смущался. Да они почти никогда и не оставались наедине – вокруг всегда были ребята из отряда, а после боя сразу приходилось возвращаться на свой берег.

Сегодня они впервые оказались одни, и оба испытывали некоторую неловкость.

Хоа, смотав наконец шнур, положил его на краю траншеи, извивавшейся среди пальм.

– Ты там на шоссе, когда переодетая шла, была ну вылитая монахиня, – пошутил он.

– А ты совсем как преподобный монах из пагоды Каменной девы! – рассмеялась Сыонг.

Лицо ее, когда она смеялась, становилось еще красивее, щеки розовели, как персик, а глаза темнели и искрились, словно в них мерцали падающие звезды.

Сыонг украдкой покосилась на Хоа и встретила его пристальный взгляд.

– Ну, чего ты на меня уставился? – она покраснела.

Хоа пробормотал что-то и, смущенно улыбаясь, почесал затылок. Сыонг совершенно не узнавала его. Можно было подумать, что кто-то подменил спокойного и уверенного в себе Хоа, ставившего только что на шоссе мины. Но Сыонг каким-то сердечным чутьем угадала его состояние.

– У тебя на спине рубашка порвалась, – негромко сказала она. – Почему не попросишь кого-нибудь зашить?

– Мама бы зашила, но ее убило бомбой. А я… руки у меня корявые.

Слова эти болью отозвались в ее сердце. Ей стало жаль Хоа, такого одинокого в его маленьком бедном домишке на другом берегу реки. Она вспомнила вдруг своего отца, убитого совсем недавно, – он был такой же добрый, как Хоа, и еще он очень любил маму… Она отвернулась, низко склонив голову, и круглые плечи ее задрожали.

А над рекой опять застыла утренняя тишина. С тех пор как места эти стали бомбить днем и ночью, на реке не жужжали больше моторные лодки и разбегавшиеся от них волны больше не плескались о берег. Хоа слышал только плач Сыонг и тихий шелест пальмовых листьев.

Стиснув зубы, Хоа отбросил ветку, которой чертил что-то на песке, и резким движением встал на ноги. Посмотрев на дорогу, где клубился еще дым, он спустился к реке. Черпая пригоршнями прозрачную воду, умылся и крикнул кому-то:

– Эй, дрозд! Дроздушка!

Из-за пальм, стоявших в воде, показалась небольшая, накрытая тентом лодка, и в человеке, сидевшем на носу, Хоа узнал Хунга, командира своего отряда. Все точно, как сговорились… Уже восемь тридцать – пора возвращаться.

Он вернулся к траншее. Сыонг больше не плакала. Прислонясь спиной к пальме, она, глядя в зеркальце, поправляла прическу и тихонько напевала:

 
Ой, подружки, подружки,
мы проводим ребят через реку.
Ой, подружки, подружки,
провожаем мы их в дальний путь…
 

Хоа осторожно приблизился к ней. словно боялся, как бы шум шагов его не спугнул песню. Подождав, пока она допоет до конца, он присел рядом и улыбнулся:

– А ты, оказывается, певица! Да и песня сама хорошая. Жаль, я не знаю слов.

– Ну, беда невелика! Если хочешь, научу…

– Мне пора, Сыонг! – грустно прервал он ее и опять смущенно почесал затылок.

Сыонг сразу помрачнела. Черные бархатные глаза ее растерянно глядели на Хоа.

– Так быстро?

– Да, надо идти…

Он осторожно коснулся ее маленькой руки, и Сыонг не отняла ее.

– Сыонг, я тебя люблю. Очень люблю. Если ты согласна, поедем со мной, будем вместе работать и бороться… Лучше я умру, чем заставлю тебя страдать! – тихо сказал он.

Легким шелестом ветра показались Сыонг эти слова, ласковым и нежным, как шепот пальмовой рощи, сладостным и томным, как таинственное журчание реки в лунную ночь. Нет, она не сможет теперь жить без Хоа.

Так бы и слушала его без конца… Но Хоа замолчал, улыбнулся и снова поскреб затылок. Господи, какой же он робкий, не то что парни, которых она привыкла видеть на ярмарке, – спесивые, как гуси.

Сыонг протянула руку и потрогала пуговицу на воротнике его рубашки, прикрученную сухим волокном ананасового листа. Подняв на него широко раскрытые глаза, ласковые, преданные и чуть затуманенные печалью, она сказала:

– Иди, вам нельзя задерживаться… Я тоже тебя люблю! Я буду тебя ждать… Да?

Хоа улыбнулся, кивнул ей и, подхватив винтовку, сбежал к реке.

Но с того самого утра Хоа не появлялся в Тан-фу, и Сыонг больше его не встречала.

Как-то утром дядюшка Тай, почтальон, встретил Сыонг у ворот.

– Тебе письмо! – улыбнулся он.

Удивленные глаза Сыонг стали совсем круглыми:

– От кого?

Почтальон открыл холщовую сумку, достал письмо и, держа его в руке, поддразнил Сыонг:

– Раз есть письмо, значит кто-то его написал. Сейчас прочитаем адрес, сразу небось вспомнишь. Та-ак: «От кого… Чан Ван Хоа, почтовый ящик 3842-С… Кому… Ле Тхи Сыонг, деревня Тан-куи-тхыонг, волость Тан-фу, уезд Дык-хоа, провинция…» Погоди, погоди, ну чего ты скачешь, как маленькая?

Но Сыонг не дала ему дочитать до конца, выхватила конверт и, не помня себя от радости, отбежала к банановому дереву, что росло неподалеку. Она прижала письмо к сердцу, по лицу ее побежали слезы:

– Хоа, любимый, ты помнишь обо мне! Смотри не забывай! Помнишь, в то утро ты так и не объяснил, что значит: «Лучше я умру, чем заставлю тебя страдать…»

Сыонг бережно вынула письмо из конверта, ей казалось, что, если листок разорвется, Хоа почувствует боль.

«Сыонг, дорогая, – писал Хоа, – у меня было очень мало времени перед уходом в Освободительную армию, и я не успел с тобой проститься. Но я все время думал о тебе. Я очень горжусь тем, что молодость свою посвятил – всю без остатка – служению родине. Вы там, дома, старайтесь вместе с друзьями шире развертывать партизанскую войну, хорошо?

У меня теперь в Ми-тхань-донге не осталось никого – ни семьи, ни близких, всех убили американцы. Но там есть Хунг, мой командир, и наши ребята из отряда. Ты, наверно, побываешь не раз на моем берегу и увидишься с ними. Я уверен, что вы еще лучше наладите обмен боевым опытом и укрепите нашу боевую дружбу.

Я очень тебя люблю и никогда не забуду. Желаю тебе здоровья, мужества и стойкости. Обязательно напиши мне и, если можно, пришли ту песенку: „Мы проводим ребят через реку“ – помнишь, ты пела ее тогда. Чан Ван Хоа».

Кто знает, сколько раз перечитывала Сыонг письмо. Почтальон успел уже обойти деревню и вернуться на почту, а она все сидела на том же месте, задумчиво разглядывая лежавший у нее на коленях листок бумаги, исписанный аккуратными, с наклоном, фиолетовыми строчками.

Она не замечала птиц, клевавших ссыпанный во дворе рис, и не видела, как снова подошел почтальон. Только услыхав покашливание дядюшки Тая, она вздрогнула, подняла голову и смущенно заулыбалась. Но дядюшка Тай уже не улыбался, как раньше. Открыв свою сумку, он шепнул:

– Письмо от Ба. Срочное!

Сыонг сразу поняла: поручение из отряда. Развернув записку, где сказано было: «Как получишь, явись немедленно ко мне», она быстро спрятала в карман письмо Хоа, забежала в дом за винтовкой и вышла со двора. Заглянув по дороге в ворота к соседям, она крикнула:

– Эй, Ман, присмотри за домом, ладно? К вечеру вернется мама, скажешь, что я ушла на задание. Пусть не ждет меня ужинать…

Противник собрался провести карательную операцию в деревне, где раньше жил Хоа. Этой ночью Сыонг должна была переправиться через реку, передать письмо командиру отряда и обсудить план совместных действий.

Ночь была безлунной. Небо казалось совершенно черным. Вода в реке Вам-ко-донг поднялась высоко, сильный ветер гнал по ней волны, и они гулко ударяли в борт лодки. Сыонг, осторожно загребая веслом, внимательно вглядывалась в темноту.

Лодка все ближе подходила к берегу. Сыонг почувствовала какое-то странное волнение. Сейчас она будет на родине Хоа. Вот так же, наверно, и он переправлялся на их берег. Какой же он все-таки глупый! Стеснялся попросить, чтобы ему залатали рубашку и пришили как следует пуговицу…

Вдруг в ночи послышался крик:

– Вьетконг! Огонь!

Из-за пальм ударили выстрелы. Огненные трассы пуль прорезали темноту. Одна… две… три моторки понеслись прямо на ее лодку.

«Заметили! Хотят взять живьем… Что ж, встречу их как полагается!»– лихорадочно думала Сыонг. Она скомкала письмо, давясь, проглотила его, положила винтовку на борт лодки и начала стрелять. Моторки сбавили скорость. Послышался громкий крик и всплеск упавшего в воду тела. «Так, одним меньше», – усмехнулась Сыонг.

Но по ее лодке хлестнули пули, и в пробоины хлынула вода. Лодка качнулась, черпнула бортом и пошла ко дну.

Сыонг изо всех сил плыла обратно, к своему берегу. Стрельба не затихала. Еще минуты две-три, рассчитывала она, а там – берег, и пусть попробуют ее отыскать, ведь ей знаком каждый кустик, каждая тропка. Надо будет сразу найти траншею и оттуда открыть огонь по лодкам. Товарищи, конечно, услышав выстрелы, придут ей на помощь и вся эта свора, что гонится за ней, уляжется на речное дно.

Она плыла под водой довольно уже долго. Тело одеревенело, в ушах стоял шум, словно кто-то бил в большой барабан, нечем стало дышать. Как хотелось ей вдохнуть свежего воздуха, надышаться пряным ароматом, который ветер приносит к реке с плантаций сахарного тростника…

Она решила вынырнуть на секунду – только набрать воздуху и снова уйти под воду. Но едва голова ее поднялась над водой, как что-то с силой ударило ее в бок и тело пронзила чудовищная боль. «Ранило!» – успела подумать она и потеряла сознание.

…Тело ее долго, покачиваясь, плыло по реке, пока волны не прибили его к берегу. Пальмы, стоявшие в воде, склонили над ней свои широкие листья. Длинные черные волосы ее зацепились за лист и повисли на нем. В прозрачном воздухе раннего летнего утра волосы ее и этот зеленый лист единым отпечатком легли на воду.

Так и лежала Сыонг – тихая, добрая, спокойная. На лице ее темнели густые влажные брови. Глаза, блестящие и черные, в которых Хоа когда-то видел падающие звезды, были полуоткрыты…

Хоа узнал о ее смерти на марше, когда подразделение выходило к месту боев. Вообще-то он не получал новостей из дома. Эта, пожалуй, была первой…

По дороге все шли и шли к фронту воинские части. Медленно проплывали орудия. Подрагивали на солдатских шлемах маскировочные ветки и раскачивались перекроенные из мучных мешков рюкзаки. Топот множества ног, шелест зеленой маскировки, позвякиванье гильз в ящиках с патронами, веселый звон котелков разбудили лесную чащу.

– Эй, есть здесь кто из Бен-ката?

– У вас в Бен-кате небось все самое лучшее, экстра-класс! Одно мне там не понравилось!

– Это что же?

– Да ваши девочки!

Раздавшийся дружный смех оборвал чей-то голос:

– Потише, ребята! Потише!

Но шум начался снова.

– Ну-ка, ну-ка, что там за красотки?

– Сердце у них больно прыгучее. Никакого тебе постоянства!

– А ты докажи!

– Позвольте, как доказательство, тамошнюю частушку?

– Валяй!'

– Хм, хм, – долго откашливается певец.

– Ну, ладно, не тяни! – кричит кто-то.

И вот уже звучит песня:

 
Бегут-шумят ручьи,
Идут-шумят дожди.
А я люблю двоих,
Жду, не дождуся их.
 

Все снова хохочут, потом чей-то голос просит:

– Дальше!..

Но частушек больше не слышно. Ребята дух не могут перевести от смеха. Один поперхнулся и никак не откашляется, другой утирает слезы, третий восторженно хлопает по своему пластмассовому шлему.

– Молодец, Хунг! Ну и выдал!

– Эй, Хунг, а сам-то ты откуда?

– Из Лонг-ана!

– Да, товарищ Хунг здорово раскритиковал вашу главную ударную силу!

Хоа шел в хвосте колонны. Он слышал раздававшиеся впереди шуг-ки и смех и сам тоже смеялся, хотя не все мог разобрать. Но имя того, кто пел, он расслышал: Хунг из Лонг-ана.

«Какой Хунг? – сразу подумал он. – Уж не мой ли дружок Гремящая Бочка, что был в нашем отряде?»

На привале, отпросившись у командира отделения, Хоа пробрался вперед. Вдруг один из бойцов бросился к нему и крепко обнял:

– Хоа, ты?

– Хунг…

Они снова обнялись, потом Хунг увлек его под дерево и рассказал все, что знал о Сыонг. Хоа долго молчал, а когда заговорил, голос его прерывался:

– Так это правда, Хунг? Ее убили?

Хунг кивнул и поглядел ему в глаза.

– В ту ночь мы слышали стрельбу на реке, и Сыонг не вернулась. Прошло десять дней, я должен был уже уходить, а ее все не было. Потом кто-то из наших утром плыл по реке и нашел косынку, зацепившуюся за пальмовый лист. В уголке красными нитками вышиты буквы «X» и «С». Я забрал ее, решил, что передам тебе, если увижу.

Хунг развязал вещмешок, вынул пестрый лоскут, Хоа осторожно взял его в руки, ярко-красные буквы «ХС» заплясали у него перед глазами. Хоа хорошо помнил эту косынку…

– Сыонг! – вырвался у него стон. Он попросил у Хунга сигарету, затянулся и крепко сжал руку друга – Будем держаться, Хунг. Верь в меня… Ну, я пошел к своим.

В ту ночь, когда Хоа вместе со своим отделением штурмовал пост С., он повязал на шею косынку Сыонг.

Ночь была совсем темной. Четыре дота, чернеющие, как стога соломы, выплевывали красные струи огня.

Взрыв, и в первой линии проволочных заграждений – брешь. Взрывная волна толкает Хоа ко второй. Он снова закладывает взрывчатку – еще одна брешь. Хоа бросается дальше. За считанные минуты готов проход сквозь все пять рядов колючей проволоки.

Противник яростно отстреливается. Он ведет огонь отовсюду: из дотов, из траншей и укрытий. Гудя, кружатся в вышине самолеты. Но бойцам все же удается сломить сопротивление. Три дота уничтожены. Остается один – слева, в самом углу, у стены. Оттуда непрерывно бьет пулемет. Несколько бойцов падают.

– Товарищи, кто возьмется его обезвредить?

– Я!..

– Я!..

– Я!..

Быстрые, решительные голоса, тела, рванувшиеся вперед, в огневых вспышках разрывов.

Хоа, затянув покрепче узел на косынке, ползет, прижимая к себе взрывчатку. Когда пули свистят вокруг особенно часто, он прижимается к земле и замирает. Но едва выстрелы хоть немного стихают – поднимается и стрелой летит вперед.

Вот он уже у самого дота. Лай пулемета напоминает ему о смерти матери, о Сыонг… Он с силой швыряет взрывчатку в амбразуру дота и падает в оказавшийся рядом окоп. Воздух раздирает взрыв, страшные крики и грохот падающих камней.

Звучит сигнал победы. Хоа выбирается из окопа, стирает рукой грязь и пот со лба. Вспомнив о пестрой косынке, повязанной вокруг шеи, он бережно снимает ее и прижимает к щеке.

Старенькая, пропылившаяся косынка, кажется ему, хранит еще аромат арека[10]10
  Арек – плод арековой пальмы, из него приготовляют бетель.


[Закрыть] – им пахли в то утро волосы Сыонг.

^{Апрель 1966.}

Нгуен Киен
Баллада о детях

К нам в госпиталь принесли мальчика, обожженного напалмом. Он, как обычно здесь, в горах, пас на холме буйвола, у которого болталась на шее бамбуковая колотушка. Когда огонь охватил его тело, мальчик побежал по травянистому склону холма и прыгнул в ручей. Если б он лег на землю или в песок, – было бы лучше. Но он был еще слишком мал, чтоб знать об этом.

По долгу службы мне не раз приходилось объезжать воинские части, молодежные трудовые бригады и селения, расположенные в этом районе. То и дело попадались срубленные отесанные деревья, живые бамбуковые изгороди и печи для обжига кирпича или извести – безмолвные свидетели бывшей здесь ранее жизни…

Американцы проводят в этих местах войну на истребление. «Истребление» в буквальном смысле слова. И все же, пожалуй, людей тут больше, чем раньше. Наш госпиталь все время переезжает с места на место. А дороги бомбят днем и ночью, и они сильно разбиты. Но все равно поток людей и машин движется по ним к фронту.

Нам приходилось разворачивать свой госпиталь в горных пещерах; со сводов пещер свисали огромные сталактиты, и от чада керосиновых ламп скоро становились черными накомарники и белые медицинские халаты. Случалось нам размещаться и в убежищах и в землянках, где мы зимой страдали от заползавшего туда промозглого тумана, а летом – от дождей, ветра и грязи. Но мы не обращали внимания на все эти неудобства, когда перед нами были раненые, особенно – дети.

Вот этот мальчик… В его возрасте дети увлекаются веселыми, шумными играми, сидя на уроке, грызут ручку, оставляющую на передних зубах чернильный след. А он лежит, обожженный напалмом. К тому же еще есть симптомы отравления ядовитыми газами. Не задето у него только лицо, и оно бледнеет буквально на глазах.

Мы решили прибегнуть к самым срочным мерам и сделать все возможное, чтобы спасти ребенка. Единственная в госпитале девушка – младший лейтенант медицинской службы, – самая среди нас молодая, не отходит от мальчика. Она только что кончила институт по сокращенной программе – на войне нужны врачи. Мысли ее, должно быть, все еще заняты институтскими профессорами – светилами науки, подружками и друзьями, шумными столичными улицами и парками, кинотеатрами, пусть нелегкими, но веселыми воскресниками. Я завидую ее молодости. И не очень-то верю ее словам о том, что именно наш госпиталь и есть для нее настоящий институт, «университет жизни». Может, она считает нужным говорить так, раз я секретарь парторганизации и комиссар госпиталя. И все-таки я всегда рядом с ней у постели раненого, особенно если тяжелый случай.

Мальчик бредил почти весь день. К вечеру он пришел в себя и, увидав нас, сразу спросил:

– Дядя, я буду живой?

Девушка-врач посмотрела на меня. Понятно, отвечать нужно было мне. Я наклонился, положил руку мальчику на лоб:

– Дело пошло уже на поправку. Постарайся съесть что-нибудь и поспи…

В глубине души я не надеялся, что мальчик выживет. Но напряженно раскрытый маленький рот так жадно ловил каждое мое слово и глаза его горели таким огнем, что я как бы поддался их гипнозу. И… поверил. Уверовал, что мальчик будет жить. Но сердце мое по-прежнему сжималось от боли.

Мне уже под пятьдесят, я начал свою «взрослую» жизнь в годину страшного голода, в сорок пятом, потом девять лет дрался с французами. Где только не довелось мне побывать и за какую я не брался работу! А сколько людей я перевидал… Но, по-моему, нет ничего тяжелее, чем встреча с ребенком в таких обстоятельствах.

Все в этом мире создается нашим – твоим, моим – потом и кровью. Но не будь на свете детей, что стало бы с нами и нашей жизнью. Дети приходят к нам беспомощными и обнаженными. Может быть, именно это делает их такими дорогими и необходимыми для нас…

Мне было восемнадцать, когда брат вовлек меня в подполье – мы готовили вооруженное восстание. Однажды я пошел в соседнее село на собрание ячейки. Вдоль дороги вереницей плелись люди. Нет, это были не люди, а груды тряпья, скелеты, жалкие сгорбленные тени. У перекрестка я увидел ребенка. Он сидел, прислонясь спиной к могильной насыпи; когда-то здесь похоронили нищего, и по обычаю прохожие бросали на нее горсть земли или оставляли мелкие монетки. Лицо ребенка, и без того желтоватое, в косых лучах заходящего солнца казалось совсем желтым. Только высокий выпуклый лобик с маленьким шрамом у виска говорил о том, что он был когда-то шалуном и непоседой…

Я остановился и спросил мальчика, где его родные. Но что он мог мне ответить? Он знал только одно – голод. Может быть, родные его упали где-нибудь на дороге, настигнутые смертью, или просто оставили его, чтобы он сам попытал счастья, а может, чтобы не видеть, как он будет угасать у них на глазах. Подобные случаи были тогда нередки.

– Уходи, уходи! – вдруг злобно забормотал мальчик. Он прогонял меня. Почему? Да просто, постояв возле него, я наверняка зашагал бы дальше, как и все другие, что останавливались, а потом уходили от него. Я-то понимал почему; но откуда ему было это понять. И все-таки слова его, обращенные, в общем-то, даже и не ко мне, запали в мое сердце, и долгое время спустя, сидя уже на собрании, я все еще слышал его обессилевший голос.

И мне казалось тогда, что этот малыш как-то связал мою судьбу со своею, с судьбой всех людей на земле.

На ячейке мне поручили в ближайший базарный день, пользуясь толчеей, обследовать подходы к зернохранилищу, стоявшему у въезда в селение. Я бродил по рынку. Голод притаился, но уже то тут, то там выпускал свои страшные когти.

Вдруг раздался чей-то вопль, и меня сразу же втянуло в людской водоворот, из которого я уже не мог выбраться. Гнались за девочкой, укравшей что-то съестное. Ее поймали у самых ворот зернохранилища. Если бы она отдала краденое, дело закончилось бы двумя-тремя подзатыльниками. Но девочка, крепко обхватив руками узелок, каталась по пыльной земле, ее били ногами, топтали. Черные волосы, длинные и жесткие, закрывали ее лицо, лишь изредка мелькали воспаленные глаза. Я бросился в толпу. Мне тоже досталось; впрочем, и я огрел кого-то разок-другой. Боль от ударов была нестерпимой, ведь мяса на мне не было, были одни лишь кости, покрытые тонкой кожей.

– Почему вы избиваете друг друга? – крикнул я.

– Мы голодны, вот и все… – отвечал чей-то злобный голос.

Девочка поднялась.

– Я тоже хочу есть! – сказала она.

Все сразу затихли. Люди, только что готовые разорвать друг друга, умолкли и насупились. Пользуясь этим, девочка выбралась из толпы и кинулась наутек. Откуда только взялись у нее силы, она летела, как стрела, и минуту спустя ее уже не было видно. Я подумал, что хорошо бы и мне использовать этот случай – здесь собрался народ, а я много мог им сказать. Но пока я не имел на это права: если бы я «раскрылся», то не смог бы больше работать легально… Я посмотрел девочке вслед, путь ее был обозначен в пыли желтыми крошками жмыха.

Обойдя зернохранилище и понаблюдав за сторожевыми постами и сменой караулов, я вернулся.

Желтые крошки уже затерялись в пыли. Но мне чудилось, будто я все еще их вижу, и я не мог отделаться от странного ощущения, что если пойду по этому теперь уже стертому следу, то познаю сокровенные людские тайны. И потому я вовсе не удивился, когда снова встретил девочку сразу же за зернохранилищем. Рынок уже опустел, и я один шагал по дороге. Девочка шла впереди, совсем недалеко от меня. Это была она, ошибиться я не мог. Длинные жесткие волосы рассыпались по плечам, прикрывая рваную кофту, сквозь дыры виднелась темная, землистая спина, на которую только что обрушилось столько пинков и ударов.

Я негромко окликнул девочку. Она оглянулась и, ускорив шаг, пошла напрямик через поле, пустынное, белесое и раскаленное от солнца. Внезапно она остановилась. Я подошел и несмело тронул ее за плечо. Она не шевельнулась. В руках у нее был какой-то тяжелый узел. Нет, не узел. В грязные тряпки был завернут застывший в судорогах ребенок.

– Умер? – спросил я.

Девочка не ответила. Значит, умер. У ребенка был высокий выпуклый лоб и маленький шрам у виска.

– Как это случилось? – закричал я.

– Очень просто, – покачала головой девочка и, опустившись на землю, положила ребенка рядом. Я подумал, что никто ведь не заставлял ее подбирать малыша и вести за собой от самого перекрестка.

Я взял ее за руку – сухонькую, жесткую и горячую, как брусок раскаленного железа. У девочки был жар. Меня тоже лихорадило. Лихорадило и окрестные поля, заброшенные, пышущие жаром.

– Если бы не дала ему сразу весь жмых, он бы не умер… – тихо сказала девочка и подняла на меня воспаленные, прятавшиеся за упавшими на лоб жесткими черными волосами глаза. Она не плакала, и это было самое страшное. Она была как мать, жертвующая собой и умеющая все снести.

– Да нет же, маленькая, – начал я…

Ей первой открыл я план нападения на зернохранилище, и от нее эту новость вскоре узнали другие. Девочка слушала меня не дыша, от волнения на лбу у нее выступил пот и дрожали руки.

Я вспомнил ту девочку сегодня, когда в госпиталь к нам пришел отец ребенка, обожженного напалмом. Он стоял у постели сына, сгорбив широкую крепкую спину. На лбу у него тоже проступил пот, и руки его дрожали. Он внимательно следил за легкими и быстрыми движениями младшего лейтенанта, смотрел, как ловко она обращается со всеми этими шприцами, блестящими никелированными железками и ампулами, разложенными на прикрытом марлей маленьком медицинском подносе.

– Мы хотим сделать мальчику переливание крови, – сказал я.

Отец мальчика все смотрел на девушку, точно желая спросить:

«Чьей крови?» Она поняла это.

– Несколько человек предложили дать мальчику свою кровь. Но у них не та группа крови. Группа 0 у меня… – несмело начала она.

Он не понимал, что значит кровь группы 0, он видел только розовые блики на нежных, чуть бледных щеках девушки, молодость которой так не вязалась со здешней обстановкой. Он хотел сказать что-то, но ему помешал чудовищный грохот и треск. Бомба разорвалась где-то совсем рядом, видимо у дороги, которую проложили недавно. Наше подземелье заходило ходуном. Зазвенели инструменты и ампулы на подносе. Мы приступили к переливанию крови, а за дверями убежища видны были черно-красные клубы дыма, застилавшие голубое небо.

– Снова у нас! – коротко и просто, даже вроде бы равнодушно сказал отец. Потом он на минуту вышел и принес корзину, полную свежей зелени. Свежие овощи! Кто знает, сколько раз мы вскапывали землю и сажали овощи; но их неизменно губили бомбы – фугасные, зажигательные, химические. Бомбы были, можно сказать, опаснейшими вредителями нашего огорода. Клубням и семенам, которые мы сажали, приходилось расти в расщелинах между камней, пробиваться сквозь почву, нашпигованную осколками железа. Листья у нашей зелени бывали обычно пробиты мелкими точками, а жесткие стебельки похрустывали на зубах. И все-таки это была свежая зелень…

Я глядел на девушку. Пусть от всех нас примет корзину. Лучше всего это сделать ей.

– Спасибо вам… – растерянно поблагодарила она отца мальчика.

Но он, не дослушав ее, повернулся ко мне:

– Мать все хотела пойти вместе со мной, да я ее отговорил. Мне вы можете сказать все…

– Ребенок очень слаб, – сказал я, – но вы не отчаивайтесь…

Мне хотелось успокоить и подбодрить его. Но он сразу все понял и потом уже сам старался успокоить меня.

Я проводил его довольно далеко и, остановившись у подножья горы, долго еще глядел ему вслед. Но вот его фигура в последний раз показалась на тропинке, кажущейся отсюда извилистой тонкой нитью.

Косая фиолетовая тень наползала с гор на редкие наши холмы. Едва исчез силуэт человека, как необъятная ширь вечера преисполнилась какой-то таинственности… Я люблю природу. Она всегда наполняет меня чувством обновления и силы. Ощущение это у меня появилось, пожалуй, после побега из тюрьмы осенью пятидесятого года. Меня взяли тогда в одну из облав. Я был партийным работником в одной из волостей на Красной реке и временно поселился у командира тамошнего отряда партизан. Вокруг их деревни все заросло диким сахарным тростником. Противник не раз пытался его выжечь, но едва догорал огонь на одном краю поля, как на другом уже вновь щетинились молодые побеги. Командир отряда был молод и совсем недавно женился. Дом их сожгли, и от всего имущества осталась у них только огромная плоская корзина, в каких обычно просушивают рис. Где поставят, бывало, эту корзину, там и дом. Каким трогательным казалось мне их счастье – счастье, свернувшееся калачиком в корзине…

В тюрьме меня записали в разряд опасных. Шеф охранки, который допрашивал нас, был довольно еще молод. Разговаривать зря он не любил. Он молча смотрел на нас и бил, бил… Каждый удар хлыста, каждый укол докрасна раскаленного шила были приправлены его холодной, бешеной ненавистью. Следы пыток у меня до сих пор отзываются болью во всем теле. Особенно мне запомнилась одна из его «забав». Перепробовав все способы пыток, он вдруг заявлял: «Сегодня отдых. Пойдете купаться!» С нас срывали одежду и сгоняли в угол двора. Над головами у нас, покачиваясь, двигался непрерывно огромный бак из кровельного железа, приводимый в движение адской системой веревок; в самый неожиданный момент он переворачивался, и вся вода обрушивалась на нас. А бак снова начинал двигаться взад-вперед, и никто не знал, когда он наполнится и опрокинется снова. Наш палач с ухмылкой развлекался этим зрелищем.

После побега из тюрьмы я скрывался некоторое время в одной семье, на чердаке дома, стоявшего прямо на главной улице волостного центра. Помню, ночью, когда я уходил оттуда, меня охватило радостное предчувствие встречи с природой. Но пейзаж партизанского края переменился, на всем лежала печать разрушения. На полях в рост человека поднялись сорные травы. Я продирался сквозь эти заросли, весь исколотый и исцарапанный колючками и острыми, жесткими листьями. Потом дорогу мне преградила какая-то яма – провал, заполненный водой. Сверху вода была подернута тонкой белой пленкой. Казалось, будто в нее с опрокинувшегося ночного неба упала луна. И я тоже провалился в эту топь и стал увязать в жидкой грязи, раздирая руками водоросли и плесень…

Уже под утро набрел я на партизанского командира, прежнего моего «квартирохозяина».

– О, господи, ты, наверно, голоден? Замерз? Небось устал? Пойдем ко мне! А мы недавно о тебе вспоминали… – улыбался он, засыпая меня вопросами. Я даже не ожидал, что он так обрадуется.