Текст книги "В поисках любви"

Автор книги: Нэнси Митфорд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

– Я в одной книжке читала, что вместо помады годится сок герани.

– Герань в это время не цветет, глупая.

– А веки можно подвести голубым из Джессиной коробки с красками.

– Волосы накрутим с вечера.

– Возьму из маминой ванной вербеновое мыло. Распустим его в ванне и заляжем туда на целый час, то-то будем после благоухать.

– Ты же, по-моему, терпеть не можешь Лаванду Дэйвис.

– Помолчи, Джесси, будь добра.

– А еще говорила, когда там была последний раз, что она, дескать, типичный антидост и по такой дурацкой физиономии грех не заехать достовой киянкой.

– Ничего я такого не говорила. Не выдумывай.

– Что это ты для Лаванды Дэйвис надеваешь лондонский костюм?

– Иди отсюда, Мэтт, сделай милость.

– Почему вы так рано собрались, ведь еще куча времени?

– Потому что до ланча хотим посмотреть на барсучонка.

– Ой, какая ты красная, Линда! Ой, до чего у тебя смешное лицо!

– Закрой рот сию минуту, Джесси, и уходи или, даю честное слово, я выпущу твоего тритона обратно в пруд.

Гонения, однако, не прекращались, покуда мы не сели в машину и не выехали со двора.

– Привезла бы с собой Лаванду, чтоб нагостилась у нас всласть, не хочешь? – отпустила прощальную колкость Джесси.

– Ничего себе досты, называется, – заметила Линда, – неужели догадались, как ты думаешь?

Мы поставили машину на площади Кларендон-ярд и, имея впереди массу времени – мы выехали с запасом в полчаса на случай, если спустят сразу две шины, – направились в дамскую комнату магазина «Эллистон энд Кавел», где с некоторым сомнением оглядели себя в зеркале. На щеках у нас рдело по ядовито красному пятну, того же цвета были губы, но только по краям, посередине уже стерлось, на веках пластом лежала голубая краска из Джессиного рисовального набора. На этом фоне выделялись белые носы: у няни нашелся тальк, которым она много лет назад присыпала Робину попку. Выглядели мы, одним словом, как размалеванные деревянные куклы.

– Остается держать хвост трубой, – неуверенно подытожила Линда.

– Ох, не знаю, – сказала я, – мне всегда как-то легче чувствовать себя в своей тарелке с поджатым хвостом.

Мы все разглядывали себя так и эдак, тая надежду, что в результате неким магическим образом избавимся от ощущения, что невесть на что похожи. Кончилось тем, что мы поработали немножко влажными носовыми платками и кричащие краски у нас на лице смягчились чуточку. Потом мы прошлись по улице, косясь на свое отражение в каждой встречной витрине. (Я не раз замечала, что когда женщина косится на каждую отражающую поверхность, заглядывает исподтишка в ручное зеркальце, то делается это, вопреки распространенному мнению, не столько из тщеславия, сколько, гораздо чаще, из ощущения, что у нее что-то не в порядке с платьем или лицом.)

Теперь, когда мы все-таки добились своего, нас обуяли страхи и смятенье, не только от сознания своей испорченности и вины, но и в предвидении возможных промахов в незнакомом обществе. Подозреваю, что мы обе с удовольствием сели бы тогда в машину и укатили в обратном направлении.

Ровно в час дня мы стояли у дверей квартиры, где жил Тони. Он встретил нас один, но было видно, что ожидается прибытие большой компании: стол – квадратный, покрытый белой, грубого полотна скатертью, – был весь уставлен приборами. Мы отказались от хереса и сигарет, предложенных нам, и наступило неловкое молчанье.

– Ездили на охоту это время? – спросил он Линду.

– Да, и не далее как вчера.

– Удачный был день?

– Очень. Собаки тотчас взяли след и ни разу не сбились за пять миль, а потом… – Линда внезапно вспомнила, как лорд Мерлин сказал ей однажды: «Охотьтесь сколько душе угодно, только ни в коем случае не вздумайте пускаться в разговоры на эту тему, скучнее ничего нет на свете».

– Но это замечательно – ни разу за пять миль! Надо мне поскорее начинать охотиться с «Хитропом» [40]40
  Название охотничьего общества в графстве Оксфордшир.


[Закрыть], им, говорят, невероятно везет в этом сезоне. Мы тоже славно поохотились вчера.

Он принялся описывать это событие во всех подробностях, буквально по минутам – где взяли след и где настигли дичь, как первая лошадь под ним охромела и как, по счастью, он наткнулся на вторую, и так далее. Мне стало ясно, что имел в виду лорд Мерлин. Однако Линда, затаив дыхание, жадно ловила каждое его слово.

Наконец с улицы донеслись какие-то звуки и он подошел к окну.

– Вот и другие прибыли, отлично.

Другие прибыли из Лондона на огромном «даймлере» и, переговариваясь, хлынули в комнату. Четыре хорошенькие девушки и молодой человек. Вскоре подошли еще несколько студентов с последнего курса; теперь все были в сборе. Нельзя сказать, чтобы мы получили большое удовольствие – все остальные здесь слишком близко друг друга знали. Весело сплетничали, хохотали, обмениваясь шутками, понятными им одним, выставлялись наперебой, но мы все-таки чувствовали, что это и есть Настоящая Жизнь, и остались бы вполне довольны тем уже, что наблюдаем ее со стороны, если б не это гложущее ощущенье вины, которое постепенно разыгралось вовсю; так муторно бывает, когда проглотишь какую-нибудь гадость. Линда бледнела всякий раз, как открывалась дверь – она, по-моему, всерьез ждала, что на пороге с минуты на минуту вырастет, щелкая бичом, дядя Мэтью. Улучив первый же удобный момент – а такой выпал не скоро, потому что, пока не пробило четыре, никто не тронулся из-за стола – мы попрощались и опрометью понеслись домой.

Наши мучители, Мэтт и Джесси, катались туда-сюда на воротах гаража.

– Ну и как, скажи, Лаванда? Упала при виде твоих век? Ты пошла бы умылась, пока Пуля не видал. Почему вы так долго? А кормили опять треской? А барсучонка вы видели?

Из глаз у Линды брызнули слезы.

– Вы от меня отстанете, антидосты бессовестные? – И с этим криком она убежала к себе в спальню.

Любовь за один короткий день возросла троекратно.

Гроза разразилась в субботу.

– Линда, Фанни, Пуля вас вызывает в кабинет. И судя по его лицу, не хотела бы я быть на вашем месте. – Этими словами встретила нас на подъездной аллее Джесси, когда мы возвращались с прогулки верхом.

У нас упало сердце. Мы переглянулись, предчувствуя недоброе.

– Ну, будь что будет, – сказала Линда, и мы поспешили в кабинет, где с первого взгляда поняли, что произошло самое худшее.

Тетя Сейди с горестным видом и дядя Мэтью со скрежетом зубовным изобличили нас в нашем преступлении. Синие молнии разлетались по комнате из его очей, ужасней Юпитерова грома были слова, которые он прорычал нам в лицо:

– Вы отдаете себе отчет, что, будь вы замужем, ваши мужья могли бы развестись с вами из-за этого?

Линда начала было спорить. Она познакомилась с законами о разводе, следя с начала и до конца за делом Расселов по газетам, которые шли на растопку в комнатах для гостей.

– Не перебивай отца, – остановила ее тетя Сейди с предостерегающим взглядом.

Но дядя Мэтью даже не заметил. Его увлек и поглотил бурный поток собственного негодованья.

– Итак, поскольку нет, как обнаружилось, уверенности, что вы способны вести себя достойно, мы будем вынуждены принять соответствующие меры. Фанни завтра же может отправляться прямым ходом домой, и чтобы я тебя больше здесь не видел, понятно? Эмили в будущем придется установить над тобой строгий контроль, если получится, хотя ты так или иначе пойдешь по стопам своей мамочки, это ясно, как дважды два. Что касается вас, барышня, то вопрос о лондонском сезоне для вас закрыт – мы отныне глаз с вас не будем спускать ни на минуту – не очень-то приятно иметь родную дочь, которой нельзя доверять – а в Лондоне слишком много возможностей улизнуть из-под надзора. Сиди теперь и варись тут в собственном соку. С охотой тоже на этот год покончено. Тебе еще чертовски повезло, что тебя не выдрали, другой отец шкуру бы с тебя спустил, слыхала? А теперь марш в постель, и никаких разговоров друг с другом до отъезда Фанни. Завтра сажаю ее в машину – и скатертью дорога.

Не один месяц прошел, покуда выяснилось, как они узнали. Казалось, что каким-то чудом, – на самом же деле все объяснялось просто. Кто-то забыл у Тони Крисига свой шарф, и он позвонил спросить, не наш ли это.

ГЛАВА 8

По обыкновению, оказалось, что дядя Мэтью более грозен на словах, чем на деле, хотя, по свидетельству живущих в Алконли, такого скандала на их памяти еще не бывало. Меня действительно отослали на другой день обратно к тете Эмили – Линда махала из своего окна, восклицая: «Какая же ты счастливая, что ты – не я!» (Совсем иная песня, чем ее обычное: «Какая все-таки прелесть, что я – такая прелесть!») – а ее разок-другой не пустили на охоту. После чего завинченные гайки ослабли, начался процесс «Хорошенького – Понемножку», и жизнь вошла постепенно в привычную колею, хотя в семействе было отмечено, что дядя Мэтью истер очередной зубной протез в рекордный срок.

Планы на лондонский сезон строились, как ни в чем не бывало, и как ни в чем не бывало, в них фигурировала я. Мне говорили потом, что Дэви с Джоном Форт-Уильямом взяли на себя труд растолковать совместными усилиями тете Сейди и дяде Мэтью (дяде Мэтью – в первую очередь), что по современным понятиям наш поступок – совершенно нормальная вещь, хотя, конечно, приходится признать, что очень нехорошо было с нашей стороны так много и так безбожно врать.

Обе мы просили прощения и обещали честь-честью, что никогда больше не будем действовать тайком, а если уж потянет сделать что-нибудь эдакое, то придем и спросим у тети Сейди.

– И в ответ, понятно, каждый раз будем слышать «нет», – как, безнадежно глядя на меня, заключила Линда.

На лето тетя Сейди сняла меблированный дом неподалеку от Белгрейв-сквер. Дом, до того безликий, что он не оставил по себе ни малейшего следа в моей памяти – помню только, что из моей спальни открывался вид на печные трубы с нахлобучками и что знойными летними вечерами я садилась у окна, глядела, как реют в воздухе ласточки, непременно парами, и сентиментально вздыхала о том, что у меня пары нет.

Для нас это было, честно говоря, прекрасное время, хотя причиной радостного настроения служили, по-моему, не столько сами балы, сколько тот факт, что мы взрослые и что мы в Лондоне. Наслаждаться балами сильно мешала одна их принадлежность, именуемая Линдой «ребятки». Ребятки были скучны до зевоты и скроены все как один на тот же манер, что и шотландцы, которых Луиза привозила в Алконли; Линда, живя по-прежнему мечтой о Тони, их по отдельности не различала, не могла даже выучить, как кого зовут. Я же приглядывалась к ним с надеждой, думая о возможном спутнике жизни и добросовестно стараясь разглядеть в них самое лучшее, но ничего хотя бы отдаленно отвечающего моим требованиям так и не отыскалось.

Тони доучивался в Оксфорде, отбывая последний триместр, и появился в Лондоне лишь под самый конец сезона.

Присмотр за нами осуществлялся, как и следовало ожидать, с викторианской неусыпностью. Тетя Сейди и дядя Мэтью в буквальном смысле слова не выпускали нас из поля зрения, если не одной из них, так другого; тетя Сейди любила прилечь среди дня, и дядя Мэтью с полным сознанием важности своей миссии брал нас с собой в палату лордов, отводил на галерею для пэресс, а сам на задней скамье напротив предавался объятьям Морфея. Когда же он бодрствовал в парламенте, что случалось нечасто, то становился сущим наказаньем для партийных организаторов: никогда два раза подряд не голосовал с одной и той же партией, непросто было и уследить, в каком направлении работает его мысль. Так, например, он голосовал за применение стальных капканов, за виды спорта, сопряженные с умерщвлением животных, за скачки с препятствиями, но – против вивисекции и вывоза старых лошадей в Бельгию. Значит, у него есть на то свои резоны, тоном, не допускающим возражений, отвечала тетя Сейди, когда мы начинали прохаживаться по поводу его непоследовательности. Мне почему-то нравились эти послеполуденные дремотные часы под сумрачными готическими сводами, нравилось слушать этот невнятный, неумолчный говор и наблюдать эти ужимки и коленца, а когда удавалось изредка расслышать чье-нибудь выступление, оно, как правило, оказывалось интересным. Линда их тоже любила; она витала далеко, поглощенная своими мыслями. Когда наступало время чаепития, дядя. Мэтью пробуждался, вел нас в парламентскую столовую пить чай с намасленными булочками, а потом отвозил домой отдыхать и одеваться на танцы.

Дни с субботы по понедельник семейство Радлеттов проводило в Алконли, куда их вез громадный, небезопасный для тех, кого укачивает, «даймлер», а я – в Шенли, где тетя Эмили и Дэви нетерпеливо ждали подробного отчета о том, что случилось с нами за неделю.

Пожалуй, главным, что занимало нас в те дни, были наряды. Линде понадобилось всего несколько раз побывать для наметки глаза на показе мод, после чего она все отдавала шить миссис Джош и, право, не знаю, каким образом, но получалось всегда свежо и очаровательно, чего мне достичь не удавалось, хотя мои туалеты, купленные в шикарных магазинах, стоили раз в пять дороже. Лишнее подтверждение того, говорил Дэви, что либо ты одеваешься в Париже, либо – уж не взыщи, как повезет. Было у Линды одно особенно умопомрачительное бальное платье, сшитое из массы светло-серого тюля и длиною до самых пят. Платья тем летом еще носили, большей частью, короткие, и явление Линды в нескончаемых ярдах тюля производило повсюду фурор, один только дядя Мэтью решительно его не одобрял, ссылаясь на то, что лично знает три случая, когда женщины сгорели заживо в тюлевых бальных платьях.

Это платье и было на ней, когда Тони, в шесть утра при чудесной июльской погоде, в павильоне на Баркли-сквер, сделал ей предложение. Он приехал из Оксфорда недели за две до того, и скоро сделалось ясно, что ни на кого, кроме нее, он смотреть не хочет. Он исправно ходил на те же балы, что и она, и, два-три раза пройдясь в танце с другими, вел ужинать Линду, а потом уже до конца вечера неотступно держался при ней. Тетя Сейди как будто ничего не замечала, но для всех прочих в кругу дебютанток исход дела был предрешен, вопрос был лишь в том, где и когда Тони сделает предложение.

Бал, выплеснувший их к нам (происходило это в прелестном старом павильоне на восточной стороне Баркли-сквер, теперь его снесли), готовился испустить дух – сонные ритмы плыли от музыкантов по опустелым залам, бедная тетя Сейди клевала носом, сидя на золоченом стульчике и ужасно томясь по своей постели, рядом с ней, продрогшая и смертельно усталая, изнывала я; все мои кавалеры разошлись по домам. Давным-давно рассвело. Линда который час где-то пропадала, никто в глаза не видел ее с самого ужина, и тетя Сейди, борясь с неодолимой сонливостью, тревожилась и начинала сердиться. К ней уже закрадывалась мысль, что Линда совершила непростительное прегрешенье и махнула в ночной клуб.

Внезапно музыканты оживились, грянул «Джон Пил», предвещая, что в завершенье последует «Боже, храни короля», и по залу туда-сюда понеслись вскачь Линда в сером облаке тюля и Тони; с одного взгляда ее лицо все нам сказало. Мы влезли в такси следом за тетей Сейди (она никогда не позволяла себе задерживать на ночь шофера), мы ехали, плеща по лужам, мимо толстых шлангов, поливающих улицы, мы поднялись по лестнице к себе в комнаты – и все без единого слова. Солнце тронуло косыми неяркими лучами нахлобучки на трубах, когда я отворила окно. Не в силах думать ни о чем от усталости, я рухнула в постель.

После танцев нам разрешалось поздно вставать, хотя тетя Сейди в девять часов всегда была на ногах и отдавала распоряжения по хозяйству. Когда сонная Линда в то утро спускалась по лестнице, дядя Мэтью встретил ее грозным рыком из холла:

– Только что звонил этот немец поганый, Крисиг, хотел с тобой говорить. Я велел ему убираться к чертовой матери. Я не желаю, чтобы ты связывалась со всякой немчурой, поняла?

– Но я уже связалась, – небрежно, с деланным равнодушием уронила Линда, – видишь ли, я с ним обручена.

При этих словах из своей маленькой гостиной на первом этаже выскочила тетя Сейди и, взяв дядю Мэтью за руку, увела его прочь. Линда заперлась у себя в спальне и проплакала целый час, а мы с Джесси, Мэттом и Робином строили тем временем в детской предположенья о дальнейшем развитии событий.

Помолвка вызвала сильнейшее противодействие не только со стороны дяди Мэтью, который был вне себя от разочарования и отвращенья, что Линда сделала такой выбор, но в равной мере и со стороны сэра Лестера Крисига, который вовсе не хотел, чтобы Тони женился до того, как заложит прочные основы своей карьеры в Сити. Кроме того, он надеялся, что его сын свяжет себя союзом с представительницей какого-нибудь столь же крупного банкирского дома. К помещичьему сословию он относился с пренебрежением, считая, что это несерьезная публика, которая отжила свое и не имеет будущего в современном мире, к тому же он знал, что громадные, завидные, лакомые состояния, которыми, без сомненья, все еще обладают подобные фамилии и из которых они извлекают бездарно мизерную пользу, всегда передаются по наследству старшему сыну, а дочерям предназначено в приданое ничтожно мало, а то и вовсе ничего. Сэр Лестер и дядя Мэтью встретились, невзлюбили друг друга с первой минуты и сошлись в решимости расстроить эту свадьбу. Тони отослали в Америку поработать в одном из банкирских домов Нью-Йорка, а несчастную Линду, поскольку сезон завершился, увезли чахнуть от горя в Алконли.

– Джесси, Джесси, одолжи мне, родненькая, те деньги, что у тебя отложены на побег – мне надо ехать в Нью-Йорк.

– Нет, Линда. Я их по крохам собирала целых пять лет, с того дня, как мне исполнилось семь, я просто не могу взять и все начать сначала. И потом они мне самой понадобятся, когда настанет срок бежать.

– Но я верну их тебе, солнышко, – Тони вернет, когда мы поженимся.

– Знаю я мужчин, – отвечала Джесси замогильным голосом.

И оставалась непреклонна.

– Если бы только лорд Мерлин был здесь, – стонала Линда. – Он бы мне помог.

Но лорд Мерлин все еще находился в Риме.

Было у нее за душой на все про все пятнадцать шиллингов шесть пенсов, а значит, приходилось довольствоваться многословными ежедневными излияниями на бумаге, предназначенными Тони. Сама она носила в кармане пачечку коротких, малосодержательных писем с нью-йоркским штемпелем, написанных школьным невыразительным почерком.

Через несколько месяцев Тони вернулся назад и объявил отцу, что до тех пор, пока не будет назначен день его свадьбы, он не в состоянии не только заниматься каким бы то ни было делом, включая банковское, но и вообще помышлять о своей будущей карьере. Линия поведения с сэром Лестером избрана была безошибочно. Все, что мешало делать деньги, требовалось устранить, и не медля. Если Тони, рассудительный мальчик, с которым отец в жизни не ведал забот, уверяет, что неспособен серьезно вникать в банковские тонкости, пока не женится, – стало быть, ему следует жениться, и чем скорее, тем лучше. Сэр Лестер пространно изложил, в чем, с его точки зрения, заключаются минусы подобного брака. Тони в принципе согласился, но сказал, что Линда молода, неглупа, полна энергии, что он имеет на нее большое влияние и не сомневается, что ее можно обратить в огромный плюс. Кончилось тем, что сэр Лестер дал согласие.

– Могло быть хуже, – заметил он, – она хотя бы из хорошего круга.

Леди Крисиг вступила в переговоры с тетей Сейди. Поскольку Линда к этому времени довела себя до полнейшего упадка и отравляла жизнь окружающим своим несносным поведением, тетя Сейди, втайне встретив последний поворот событий с большим облегчением, сумела убедить дядю Мэтью, что этот брак, пусть далеко не идеальный, неизбежен и если он не хочет навеки оттолкнуть от себя любимое дитя, то должен смириться и принять его с хорошей миной.

– Могло быть хуже, я полагаю, – произнес без особой уверенности дядя Мэтью, – малый хотя бы не католик.

ГЛАВА 9

О помолвке должным образом дали объявление в «Таймс». Вслед за этим Крисиги пригласили владельцев Алконли с субботы до понедельника к себе в Гилдфорд. Леди Крисиг в своем письме к тете Сейди употребила словцо «уик-энд» и прибавила, что приятно будет поближе друг с другом познакомиться. Дядя Мэтью пришел в неописуемую ярость. Среди особенностей, присущих ему, была та, что он не только никогда не гостил в чужом доме (кроме как, и то крайне редко, у родни), но и рассматривал как личное оскорбление любую попытку предложить ему это. Выражение «уик-энд» он презирал, а свое отношение к мысли, что с Крисигами может быть приятно познакомиться поближе, выразил, саркастически фыркнув. Когда тете Сейди удалось несколько его утихомирить, она высказала встречное предложение – что, если вместо этого пригласить семейство Крисигов, отца, мать, дочь Марджори и Тони, с субботы до понедельника в Алконли? Бедный дядя Мэтью, проглотив главное горе, Линдину помолвку, твердо вознамерился, надо отдать ему справедливость, соблюдать наилучшим манером все внешние приличия и не собирался создавать осложнений для Линды, испортив отношения с ее будущими родственниками. Он в глубине души питал большое уважение к родственным связям – был случай, когда Боб и Джесси стали при нем прохаживаться по адресу родича, десятой воды на киселе, который у всех в семье, включая дядю Мэтью, пользовался горячей нелюбовью; дядя Мэтью налетел на них, больно столкнул их лбами и произнес фразу, ставшую у Радлеттов классической:

– Во-первых, он родственник, во-вторых, священник, и потому – цыц!

Надлежащим порядком Крисигам послано было приглашение. Его приняли; договорились и о датах. По завершении чего тетя Сейди ударилась в смятение и призвала для поддержки тетю Эмили с Дэви. (Что до меня, я и так уже находилась в Алконли, приехав на несколько недель поохотиться.) Луиза у себя в Шотландии кормила второго ребенка, но надеялась, что сумеет выбраться потом на свадьбу.

Пришествие четырех Крисигов в Алконли состоялось, что называется, донельзя через пень-колоду. Не успел заурчать на подъездной аллее автомобиль, который встречал их на станции, как во всем доме, словно по команде, погас свет – Дэви привез с собой кварцевую лампу самоновейшего устройства, она-то и произвела неполадку. Гостей пришлось провожать в холл в кромешной тьме, пока Логан тыркался по кладовке в поисках свечи, а дядя Мэтью бегал смотреть пробки. Леди Крисиг и тетя Сейди обменивались вежливыми фразами ни о чем, Линда с Тони хихикали в уголку, сэр Лестер ушиб подагрическую ногу, ударясь впотьмах о край стола, а с верхней ступеньки лестницы тонким плачущим голосом рассыпался в извинениях невидимый Дэви. Словом, вышла большая неловкость.

Но вот, наконец, зажегся свет и Крисиги явились взорам. Сэр Лестер, высокий, белокурый с проседью, бесспорно мог бы претендовать на звание красивого мужчины, когда бы его не портило нечто глуповатое в выражении лица; жена и дочка были кургузенькие, пухленькие, и больше ничего. Тони явно пошел в отца, Марджори – в мать. Тетя Сейди, грубо выведенная из равновесия внезапным обращеньем в плоть и кровь бестелесных голосов из тьмы, поспешила отправить гостей наверх отдыхать и переодеваться к обеду. В Алконли бытовало мнение, что поездка из Лондона – акция, требующая предельной затраты сил и после нее людям необходимо отдыхать.

– Что там еще за лампа? – спросил дядя Мэтью у Дэви, который продолжал взывать о прощении, по-прежнему прикрывая отдельные места халатиком, накинутым для приема солнечной ванны.

– Видите, пища в зимние месяцы, как вам известно, практически не усваивается.

– У меня – усваивается, черт бы вас подрал. – Последнее, обращенное к Дэви, следовало толковать как изъявление особливой симпатии.

– То есть это вы так думаете, но на самом деле – нет. Так вот лампа посылает в ваш организм лучи, ваши железы начинают работать и пища снова приносит вам пользу.

– Хорошо, хватит посылать лучи, пока мы не сменим напряжение. Когда в доме немчуры полно паршивой, хочется все же видеть, какого она тут беса выкамаривает.

К обеду Линда вышла в белом платье вощеного ситца с очень пышной юбкой и кружевном черном шарфе. Она выглядела сногсшибательно, и видно было, что ее внешность произвела на сэра Лестера большое впечатление – леди Крисиг и мисс Марджори, обе в куцем жоржете с кружевной отделкой, кажется, не замечали этого. Марджори, безнадежно тоскливая девица на несколько лет старше Тони, не изловчилась до сих пор выйти замуж и не имела, судя по всему, никакого биологического оправдания своему существованию.

– Вы не читали «Братьев»? – осведомилась у дяди Мэтью для затравки леди Крисиг, когда они принялись за суп.

– Это что такое?

– Новое сочинение Урсулы Лангдок – «Братья» – про двух братьев. Непременно прочтите.

– Я, дорогая леди Крисиг, прочел за всю свою жизнь одну-единственную книгу, и это «Белый клык». Такой силищи вещь, что я не вижу смысла читать что-либо еще. Это Дэви у нас читает книги – Дэви, ручаюсь, вы читали «Братьев».

– И не думал, – с неудовольствием отозвался Дэви.

– Я дам вам почитать, – сказала леди Крисиг, – книжка у меня с собой, я как раз дочитала ее в поезде.

– В поезде, – сказал Дэви, – читать не следует никогда. Это невероятно утомительно, безумная нагрузка для нервных центров глаза. Вы мне позволите взглянуть на меню? Дело в том, что я на новой диете, один раз вы едите все белое, другой раз – красное. Замечательно помогает. М-мм… ах, какая жалость! Сейди – нет, она не слушает, – Логан, мог бы я попросить себе яйцо, только всмятку, и варить очень недолго. Это будет у меня белая еда, а то нас, вижу, ждет седло барашка.

– Почему вам красное не съесть сейчас, а белое будет на завтрак, – сказал дядя Мэтью. – Я откупорил к обеду «Мутон Ротшильд» – для вас специально открыл, зная, как вы его любите.

– Вот обида, – сказал Дэви, – потому что на завтрак, как я узнал, будет копченая селедочка, а я так ее люблю! Труднейшее решение… Нет, сейчас все-таки яйцо и глоток рейнвейна. Невозможно отказаться от селедки – так вкусна, так легко усваивается, но главное – как богата белками!

– Селедка, – сказал Боб, – коричневого цвета.

– Коричневый относят к красному. Разве не очевидно?

Но когда подали шоколадный крем, не поскупясь на количество – впрочем, если мальчики бывали дома, его всегда не хватало, – обнаружилось, что его скорее относят к белому. Радлетты уже убедились, что никогда не знаешь, отвергнет ли Дэви определенное блюдо – пусть даже от него один вред, – если оно очень вкусно приготовлено.

Тетя Сейди, в свою очередь, переживала не лучшие минуты рядом с сэром Лестером. Он был полон нудного ботанического воодушевленья и нисколько не сомневался, что она его разделяет.

– Как хорошо вы, лондонские жители, всегда разбираетесь в садоводстве, – сказала она. – Вам нужно с Дэви поговорить, вот кто у нас истинный садовод.

– Я, строго говоря, не лондонский житель, – с укоризной заметил сэр Лестер. – Я работаю в Лондоне, но ведь дом у меня в Суррее.

– Это, я считаю, одно и то же, – мягко, но решительно возразила тетя Сейди.

Казалось, вечеру не будет конца. Крисиги явно жаждали бриджа и к предложению заменить его подкидным дураком отнеслись прохладно. Сэр Лестер сказал, что у него была тяжелая неделя и надо бы, собственно, пораньше лечь спать.

– Я вообще не знаю, как это можно выдержать, – участливо подхватил дядя Мэтью. – Только вчера говорил директору банка в Мерлинфорде – это же пытка, а не жизнь, возиться целый день с чужими деньгами, да еще в закрытом помещении.

Линда пошла звонить лорду Мерлину, который только что вернулся из-за границы. Тони последовал за ней; они долго отсутствовали и возвратились смущенные и красные.

Утром, когда мы слонялись по холлу в ожидании копченых селедок, которые уже возвестили о себе божественным ароматом, наверх у нас на глазах пронесли два подноса с завтраком для сэра Лестера и леди Крисиг.

– Нет, проклятье, уж это ни в какие ворота, – объявил дядя Мэтью. – Чтобы мужчине подавали завтрак в постель – вы слыхали такое? – И с вожделением взглянул на свой шанцевый инструмент.

Он, впрочем, немного смягчился, когда без чего-то одиннадцать они сошли вниз, вполне готовые идти в церковь. Дядя Мэтью был великий ревнитель церкви: читал из Библии во время службы, выбирал псалмы, собирал пожертвования и любил, чтобы его домашние исправно посещали богослуженья. Увы, оказалось, что Крисиги ко всему еще и поганые басурмане: недаром они при чтении символа веры резко повернулись лицом на восток. Эти люди, короче, принадлежали к разряду тех, кто, что ни сделает – все плохо, и дом огласился вздохами облегченья, когда они решили вечерним поездом вернуться в Лондон.

– Тони – Основа [41]41
  Персонаж из пьесы Шекспира «Сон в летнюю ночь», ткач, превращенный в осла, который представляется прекрасным прекрасной Титании.


[Закрыть]при Линде, правда? – сказала я грустно.

Мы с Дэви на другой день прогуливались вдвоем по Курьей роще. Дэви, среди прочих достоинств, обладал умением всегда понять, о чем ты говоришь.

– Основа, – грустно согласился он. Он обожал Линду.

– И ничто ее не разбудит?

– Боюсь, что нет, пока не будет слишком поздно. Линда, бедняжка, – отчаянно романтическая натура, что для женщины пагубно. Женщины в большинстве своем, по счастью как для них, так и для всех нас, – безумно прозаичны, иначе вообще не знаю, на чем бы держался мир.

Лорд Мерлин оказался отважнее других и высказал напрямую все, что думает. Линда отправилась навестить его и задала роковой вопрос:

– Вы довольны моей помолвкой?

На что он отвечал:

– Нет, конечно. Зачем это вам?

– Я люблю, – с гордостью сказала Линда.

– Почему вы так думаете?

– Я не думаю, я знаю.

– Чепуха.

– Ну, очевидно, вы ничего не понимаете в любви, так что с вами и толковать.

Лорд Мерлин страшно рассердился и объявил, что зеленые девчонки понимают в любви не больше.

– Любовь, – сказал он, – это для взрослых, как вам со временем предстоит убедиться. Вы обнаружите также, что она не имеет ничего общего с браком. Я всей душой за то, чтобы вы скоро вышли замуж, – через год, два года, – только ради Бога, ради всех нас, не выскакивайте очертя голову за такого зануду, как Тони Крисиг.

– Если он такой зануда, зачем было приглашать его к себе в дом?

– Я и не приглашал. Это Бэби его привезла, так как Сесил заболел гриппом и не мог приехать. К тому же мне не могло прийти в голову, что вы станете с бухты-барахты кидаться замуж за всякого, кого нечаянно занесет ко мне в дом.

– Значит, будете вперед осмотрительней. Во всяком случае, не понимаю, почему вы говорите, что Тони зануда – он все знает.

– Вот-вот, то-то и есть – он все знает. А как вам нравится сэр Крисиг? А леди Крисиг вы видали?

Но для Линды семейство Крисигов озарялось сияньем совершенства, исходящим от Тони, и того, что говорилось против них, она слышать не желала. Она довольно холодно попрощалась с лордом Мерлином, пришла домой и наговорила про него кучу гадостей. А лорд Мерлин стал ждать, что подарит ей на свадьбу сэр Лестер. Оказалось – несессер из свиной кожи с темными черепаховыми принадлежностями и на них, золотом, – ее инициалы. Лорд Мерлин прислал ей сафьяновый, вдвое больше, с принадлежностями из очень светлой черепахи, и на каждом предмете, вместо инициалов, выложено бриллиантами: «ЛИНДА».