Текст книги "Вельяминовы. Время бури. Книга четвертая"

Автор книги: Нелли Шульман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 38 страниц) [доступный отрывок для чтения: 14 страниц]

– Элиза монастырского воспитания, в них взращивают скромность… – полистав блокнот, он записал на задней стороне обложки: «Детская». Сына Макс давно решил назвать Адольфом, в честь фюрера, а дочь, Фредерикой, в память о своей матери. Он вспомнил подземный гараж:

– Можно часть отгородить, сделать бассейн, как на альпийской вилле. Приятно, когда зимой есть, где заняться плаванием… – в Берлине Макс ходил в спортивный зал, на Принц-Альбрехтштрассе, на корты, и в олимпийский бассейн.

– Мы все отличные спортсмены, – одобрительно хмыкнул он, – Генрих выиграл первенство СС по плаванию, Эмма прекрасно в теннис играет. Лошади, яхта, горные лыжи… Элизе у нас понравится, – он представил девушку в Байрейте, на вагнеровском фестивале, в ложе фон Рабе. Макс даже видел покрой вечернего платья, облегающего небольшую грудь, сверкание бриллиантов на шее, цвета кремовых роз:

– Что ей дети… – он внес в блокнот очередного Рубенса и пошел дальше, – сыновья Кардозо к ней никакого отношения не имеют, а от дочери она откажется. У нее родятся новые сыновья и дочери, нашей, арийской крови… – Макс видел, что девушка станет хорошей женой и матерью.

– Правильно делали в древние времена, смотрели на потомство рабынь. Нельзя с закрытыми глазами жениться. Важно знать, что женщина способна к деторождению, – Отто, в Кракове, распространялся о работах приятеля, доктора Рашера, призванных повысить плодовитость арийских женщин.

– Впрочем, – победно улыбнулся брат, – я в своей мужской силе не сомневаюсь… – прозрачные, светло-голубые глаза были спокойны. Макс тоже не сомневался, но средства проверить это у него не было. Оберштурмбанфюрер не хотел осложнений. От него ожидали законного брака. Макс, довольно брезгливо, относился к деятельности общества «Лебенсборн». Отто, тамошний активист, предлагал и ему, и Генриху, осчастливить тщательно отобранных девушек арийским потомством.

– Генрих на меня похож, – понял Макс, – он в подобных вещах скромен, как папа. После смерти мамы папа даже не ухаживал за женщинами. По крайней мере, не на наших глазах. Отто, наверное, в себе уверен, потому, что у него с десяток детей родилось, в борделях… – Макс поморщился. Он напомнил себе, что, по возвращении в Берлин, надо поговорить на Принц-Альбрехштрассе о будущей секретарской должности, для Эммы:

– Встретит кого-нибудь из молодых коллег, аристократа, выйдет замуж… – Макс замер перед небольшой картиной, в простой раме.

Он видел «Молочницу» Вермеера, в Риксмузеуме. Макс едва заставил себя оторваться от лазоревого цвета, от четкого очерка фигуры, на белой стене:

– У герра Питера такие глаза, – вспомнил он, – как летнее, глубокое небо. Интересно, его из тюрьмы выпустили? Наверное, нет. Мосли с Дианой до сих пор сидят. Они всех британских фашистов интернировали. Ничего, скоро Люфтваффе разрушит Лондон, они запросят пощады.

Фюрер выступил с речью, где предлагал Британии перемирие, но никто и не ожидал, что Черчилль пойдет на такое. Лондон отверг все условия, предложенные Германией.

– Пусть расплачиваются… – Макс любовался мягким светом жемчужной сережки, повернутым к нему, робким, девичьим лицом. Губы она немного приоткрыла. Девушка была словно цветок, глаза скромно смотрели на него. Макс взялся за ручку:

– Косуля… Она не похожа не Элизу, но взгляд одинаковый. От 1103 подобного никогда не дождешься, а ведь я с ней ласков, терпелив, разрешаю прогулки. Истинно сказано, евреи, жестоковыйный народ. Их не сломаешь. Но мы и не собираемся ломать, мы их уничтожим… – Макс вписал в блокнот название картины. По его мнению, весь Вермеер должен был отправиться в Линц.

Обед накрыли в хорошем, тоже закрытом для посетителей, ресторане, по соседству с королевским дворцом. Голландская королева, с детьми и мужем, бежала в Британию, перед вторжением. Макс знал, что в Лондоне хватает правительств в изгнании:

– Французы, с де Голлем, поляки, голландцы. Британцы поддерживают бандитов, в Европе, так называемых партизан. В Польше они этим занимаются. Мы будем их вешать… – подали нежный суп из спаржи, со сливками, копченого лосося, и запеченного цыпленка, с молодой картошкой. Макс ел один, в большом зале, с видом на кованую решетку королевского дворца. Над зданием развевались флаги со свастиками. Вход в ресторан охраняло гестапо. День выдался отменным, жарким. Он расстегнул верхние пуговицы на кителе:

– Здесь можно себя чувствовать в безопасности, как в Париже, как везде в Европе. Остались Балканы, однако мы о них позаботимся весной… – на чистой странице блокнота значилось: «Лувр».

Макс был недоволен, что французам удалось эвакуировать коллекции. По всему выходило, что мальчишку придется привозить из Саксонии в Берлин, и допрашивать, с пристрастием. Товарищ барон, еще в бытность куратором, по сведениям, полученным от мадам Шанель, занимался вывозом картин. Записав «де Лу», Максимилиан вспомнил, что у 1103 имелся брат, летчик:

– Он в Мадриде подвизался, – недовольно пробормотал Макс, – надо проверить, по спискам из лагерей. Позаботиться о нем, если он в Германии… – фон Рабе не хотел, чтобы кто-то из семьи 1103 даже ногой ступил на землю рейха, пусть и военнопленным:

– Она слишком нам дорога… – Макс достал из портфеля итальянской кожи невидную папку.

Сведениями поделился Муха, на лесной встрече. Макс не стал интересоваться, откуда советской разведке известно о подобном:

– Впрочем… – он отпил незаметно появившийся кофе, в серебряной чашке, – понятно, что у них есть люди в Америке. Даже фото прислали, явно не из личного дела… – чикагский журналист, мистер О’Малли, награжденный за доблесть лично генералом Франко, развалился на парковой скамейке, в джинсах и спортивной рубашке. Круглые очки блестели на солнце, темные волосы немного растрепались. Мистер О’Малли жевал сосиску в булочке.

– Приятного аппетита, господин Меир Горовиц, – пожелал Макс: «Еврей, к тому же».

На обороте снимка, разборчивым почерком Мухи, значилась настоящая фамилия мистера О’Малли:

– Надеюсь, мы встретимся, очень скоро… – закурив Camel, он щелкнул пальцами в сторону молчаливого хозяина заведения. Кофе оказался отличным. Макс решил выпить еще чашку.

Длинные пальцы, с коротко стрижеными ногтями, уверенно вскрывали тайник в половицах. Дорогой друг, как Генрих, невольно, называл доктора Горовиц, стояла на коленях. Жакет она сняла, бросив на старый, потрепанный диван в гостиной. К стене придвинули узкую кровать, застеленную шерстяным одеялом, с плоской подушкой. Спальни здесь не имелось. Маленькая кухня блестела чистотой. В передней, в стене, открывалась дверь кладовки. Доктор Горовиц попросила Генриха достать чемодан. Они выпили кофе, фон Рабе предложил вымыть посуду. Дорогой друг посмотрела на него безмятежными, голубыми глазами:

– Если вы хотите проверить ванную, можете не стесняться. Здесь нет камер и записывающих устройств. Это безопасная квартира, – Генрих, почему-то, покраснел. Ванную отделали коричневой, скромной плиткой. Кроме дешевого мыла, коробочки с зубным порошком и полотенца, в ней больше ничего не было.

– Не придерешься, – одобрительно сказал Генрих, вернувшись на кухню с чистыми чашками и кофейником. Дорогой друг складывала в бумажный пакет окурки, и картонную упаковку из «Кухни Суматры». Генрих, с удивлением, заметил пачку женских журналов:

– Кэрол Ломбард подарила Кларку Гейблу автомобиль, украшенный рисунками сердец… – прочел Генрих, на обложке. Дива опиралась на капот лимузина, в широких брюках и тонком, перехваченным на талии ремнем, свитере. Светлые локоны спускались на плечи:

– Вы на нее похожи… – Генрих кивнул на актрису: «В моем городе показывают американские фильмы».

Квартира была безопасной, однако осторожность, все равно, не мешала.

За кофе они с доктором Горовиц не называли друг друга по именам. Генрих представился, поднимаясь вслед за женщиной по скрипучей, деревянной лестнице, на третий этаж дома. Чулок она не носила, стройные ноги немного загорели. Туфли она надела почти без каблука, но и в них была выше Генриха. Заслышав его имя, женщина обернулась. Она стояла на верхней ступеньке, Подняв глаза, Генрих уперся взглядом в пуговицы ее блузки, тонкого хлопка. Шея была обнажена, белая кожа уходила вниз. Она прикусила губу: «Максимилиан фон Рабе ваш родственник?»

– Старший брат, – угрюмо ответил Генрих.

Балкон выходил на зады дома, к блестящему под жарким солнцем каналу. Внизу жильцы устроили огород и курятник. Они курили, глядя на моторную лодку, у рыночной пристани, на баржи с пустыми ящиками для овощей. Доктор Горовиц, быстро, рассказала, что не может ни покинуть Голландию сама, ни увезти сыновей.

– Я должна была отправиться в Польшу, в начале лета. Я вам покажу свои документы. Однако я не могла уезжать, не узнав, что с мальчиками… – она повела сигаретой в воздухе, – и у меня раненый на руках, мой парижский родственник. Он оправился, во Францию собирается. У него семья, мать, инвалид, и невеста. Он переправит их в безопасное место, и вернется. Будет сражаться… – она запнулась: «Простите».

– С нацистами, – спокойно сказал Генрих:

– Вы говорили, что Мишель пропал без вести. Я выясню, что случилось. Если он в Германии, я помогу ему бежать… – Генрих подумал, что Макс, наверняка, знает, где Мишель де Лу. Брат умел держать язык за зубами, и дома о подробностях работы не распространялся. Генрих решил:

– Такое я у него выведать смогу. В конце концов, просмотрю списки военнопленных. У меня есть и примерная дата, и место, где его в плен взяли… – документы в рейхе держались в строгом порядке. Никого не расстреливали, не вешали, и не гильотинировали, без соответствующего приказа, и выставления счета семье, если она проживала в Германии, и сама не находилась в концентрационном лагере. Родственники казненного оплачивали услуги государственного защитника. Сохранялась видимость того, что правосудие, в рейхе, действительно существует.

Адвокаты, выступая на таких фарсах, говорили, что обвиняемый полностью признает вину и отказывается от защиты. Счета выписывали за содержание в тюремной камере, за услуги по приведению приговора в силу, и за почтовую пересылку документов. Даже казни военнопленных, согласно Женевской конвенции, проходили после видимости трибунала.

– Если его расстреляли, я об этом узнаю, – понял Генрих, – а если нет, то я найду его в лагере… – он занес в блокнот, шифром, имя месье Теодора Корнеля. Генрих отозвался:

– Питер рассказывал о вашей семье. С Мишелем я в Праге встречался. Он очень хороший человек. Они с моим старшим братом еще в Испании… -Генрих поискал слово, – виделись, в первый раз. Если я доберусь до Парижа, я постараюсь обезопасить деятельность Теодора и его группы… – Эстер помолчала:

– Он соберет людей. Теодор не такой человек, чтобы в стороне оставаться. Он пошел на войну, хотя у него, как и у меня, американский паспорт… – кузен хотел отправить мать и Аннет на запад, в Бретань.

Теодор мало об этом говорил:

– Мама в инвалидном кресле, плохо себя чувствует… – Эстер не спрашивала, чем болеет мадам Жанна. Семья привыкла думать, что она живет в деревне:

– Я тоже дурак, – сварливо сказал Теодор, расхаживая по комнате, с костылем, – надо было прошлой весной пойти с Аннет в мэрию. Зарегистрировать брак, оформить ей американский паспорт. У мамы он есть… – взглянув на лицо Эстер, он спохватился:

– Прости. Мерзавец твой бывший муж, извини за прямоту. Отказать детям в документах… – Эстер, устало, покачала головой:

– Давид хочет мне отомстить, только зачем он мальчиков использует? Хотя подобное больнее… – кузен затянулся крепкой самокруткой. У семьи де Йонгов, в огороде, с прошлого века, осталась делянка табака. Рыбаки предпочитали его покупным папиросам:

– Я, вместо этого, – желчно продолжил Теодор, – устраивал выставку, посещал с Аннет светские свадьбы и обеды… – он повел рукой: «Исправлю свои ошибки».

Кузен надеялся, что немцы не доберутся до бретонской глуши.

Генрих признался Эстер, что навещал Мон-Сен-Мартен, с братом, приехав туда после смерти барона и баронессы:

– О враче, Гольдберге, которого они спасали, – фон Рабе потушил сигарету в медной пепельнице, – ничего не известно. Я за него молился… – он искоса посмотрел на доктора Горовиц: «Простите».

– Евреи тоже молятся, – в ее изящных пальцах дымился окурок:

– Однако, сейчас надо не только молиться, но и действовать… – она вздернула подбородок, – с концлагерем, вы хорошо придумали. В Мон-Сен-Мартене достойные люди. Они помогут евреям бежать… – Генрих вспомнил рассказы немецкого коменданта:

– Брат второй… – он почувствовал неловкость, – жены вашего первого… – Эстер закатила глаза:

– Брат Элизы. Я знаю, что он готовится священником стать. Церковь тоже вмешается, я уверена… – у нее был, на редкость, хороший немецкий язык. Женщина пожала плечами:

– Идиш я с младенчества знаю. Мама меня и Аарона водила в детскую группу, социалистическую… – Эстер хихикнула:

– От партии Бунд. Мама была профсоюзной активисткой, боролась за права женщин, работниц на фабриках. Я в красных пеленках выросла, как у нас говорят. Немецкий я в школе начала учить, и быстро подхватила. Здесь много евреев, беженцев из Германии. Я их в госпитале принимала… – Эстер, на мгновение, коснулась руки Генриха:

– Спасибо, что вы в Праге… Мальчик, которого вы спасли, Пауль, он в Лондоне, в семье, и остальные дети тоже…

– Просто мой долг, – ответил Генрих, – и я в Праге не один этим занимался. Но Аарон… – он замялся, – Советский Союз присоединил Прибалтику, а вы говорите, что он в Каунасе обосновался… – Эстер вздохнула:

– На Песах… Пасху, с ним все в порядке было. Доктор Судаков туда собирался. Вы его тоже знаете. Он мог уговорить Аарона в Палестину поехать, с другими евреями… – длинные пальцы стряхнули пепел. По каналу тарахтел катер, перекликались курицы. В соседней квартире, радио играло музыку.

– Генрих, – ее глаза стали большими, расширенными, – слухи о лагерях, возводящихся в Польше. Для кого эти лагеря, что вы… – она смутилась, – они, собираются делать, с евреями?

– Окончательное решение, – услышал Генрих ленивый голос брата. Он вспомнил распоряжение Гейдриха. Евреев Польши, из провинциальных городов, перевозили в крупные населенные пункты, с железнодорожными путями:

– Но в остальном, – подумал Генрих, – в Аушвице нет ничего подозрительного. Просто большой лагерь, больше Дахау… – он сказал доктору Горовиц, что евреев, скорее всего, будут содержать либо в гетто, либо в подобных, массовых лагерях. Генрих замялся:

– Они, доктор Горовиц, говорят, что хотят покончить с еврейством. Имеется в виду, что евреев Европы депортируют в лагеря. Я так думаю, – прибавил Генрих:

– Пока бояться нечего. Я уверен, что Авраам, и его, – он усмехнулся, – соратники, вернутся в Европу. И вы в Польшу едете… – просмотрев документы пани Качиньской, он остался доволен. Бумаги были сделаны отменно. Генрих снабдил доктора Горовиц именем члена группы, работавшего в администрации рейхсгау Ватерланд, бывшего Позен:

– Гюнтер отвечает за переселение… – Генрих помолчал, – немцев, на новые земли. Высылают поляков, на восток, устраивают немецкие деревни. Он тоже экономист, как и я. Он вам поможет. Тем более, по бумагам ваша мать немка…

Доктор Горовиц обещала написать из Роттердама и сообщить номер нового, почтового ящика:

– Я выйду в эфир, когда сниму квартиру, – сказала она, – свяжусь с Блетчли-парком. Работу мы продолжим. Уеду в Польшу, когда мне пришлют замену, когда я буду уверена, что с мальчиками все в порядке. Впрочем, – кисло добавила Эстер, – моих детей охраняет гестапо. Я его дверь не трогала, если что, – она взглянула на Генриха, фон Рабе широко улыбался, – правда, три года назад я его белье в канал бросала… – Эстер, не выдержав, рассмеялась.

Генрих посоветовал ей прийти с документами пани Качиньской не в амстердамское гестапо, а в брюссельское:

– Меньше шансов, что вас кто-то узнает, – объяснил фон Рабе, – даже спустя год, или, когда вам замену пришлют… – Эстер задумалась:

– Им надо готовить людей, человек должен знать голландский. Или я здесь кого-нибудь найду, на месте. Посмотрим, – подытожила женщина.

Генрих вернулся в гостиную с неприметным, фибровым чемоданом. Он отвел глаза от тонкой ткани юбки, обтягивавшей узкие бедра. Передатчик оказался портативным, маленьким, но, по словам доктора Горовиц, очень мощным. Она могла связаться отсюда, со всей Европой:

– Из Польши тоже, – она скалывала волосы, медными шпильками, перед зеркалом, – его только до Америки не хватает… – Эстер, ласково, погладила чемодан. Она ехала на Толен, с пересадкой в Роттердаме, Генрих провожал ее до вокзала. Они шли к пристани водного трамвая. Эстер, немного наклонившись, сказала:

– Я рада, что мы нашлись, дорогой друг. Я ему… – она кивнула на север, – передам, что с вами все в порядке. Я уверена, что вы еще всех увидите… – ресницы дрогнули, – и его, и Питера, и моего брата. У меня еще один брат есть, – озорно добавила женщина, – вы бы с ним тоже подружились. Он ваш ровесник… – дорогой друг оказалась старше Генриха на три года. На палубе трамвая Генрих устроил чемодан и саквояж под лавкой. Доктор Горовиц пошла в салон, покупать билет для Генриха, несмотря на его протесты.

– У меня проездной, – строго сказала дорогой друг, – однако он на одно лицо. Я не хочу нарушать законы… – она подмигнула Генриху. Вокруг носа женщины рассыпались летние веснушки. Пахло теплой водой, над трубой катера вились, щебетали птицы. Закурив, Генрих проводил взглядом невысокого юношу, темноволосого, в круглых очках. Сидя на скамейке, у канала, он читал газету «Nieuw Israelietisch Weekblad»

– Тоже еврей, – понял Генрих, – Господи, дай мне силы помогать им, до конца… – катер вывернул в большой канал, юноша пропал из виду. Генрих достал кошелек:

– Надо угостить дорогого друга, кофе, на вокзале. Эмма была неправа, это женщина. Просто она хирург, у нее сильные пальцы… – Генрих слушал шум катеров на канале:

– Все хорошо. Теперь у нас есть связь. Только бы с ней ничего не случилось… – дорогой друг тронула его за плечо: «Ваш билет». Она присела рядом, утащив у него сигарету. Генрих решил:

– Не буду о Габи упоминать. Аарон вряд ли подобным делился, даже с родными… – дорогой друг, вытянув ноги, сбросила туфли. Он увидел красный лак, на ногтях нежных пальцев.

– Давайте я вам расскажу о музее Пергамон… – предложил Генрих. Она подобрала шпилькой выбившийся из узла волос локон: «Давайте». Катер нырнул под мост, выходя в Амстель.

Еврейскую газету Меир купил в ларьке, на вокзале.

Голландского языка они с Джоном не знали, но решили, что, пользуясь, идиш и немецким, разберут, что происходит в стране. Впрочем, Джон еще в поезде из Харлингена в Амстердам, заметил, что достаточно посмотреть по сторонам. Над пустынным перроном деревенской станции, ветер с моря, колыхал нацистский флаг. Бот они оставили в неприметной бухте, среди песчаных, заросших камышом островков. Последние две мили, по мелкому Ваддензее, им пришлось прошлепать по жидкому илу. По словам Джона, это был любимый спорт голландцев. Меир, оказавшись на берегу, счистил грязь, с крепких ботинок:

– Эстер мне говорила, что они со странностями, а я не верил… – у них в карманах, кроме пристрелянных браунингов, лежал приятно тяжелящий ладонь конверт, с американскими долларами, гульденами и даже рейхсмарками. Билеты, на станции, Джон попросил по-немецки. Окинув их неприязненным взглядом, кассир с грохотом опустил деревянные рейки окошечка, вывесив какую-то табличку. Они поняли, что начался обед, но станционное кафе тоже оказалось закрытым. Поезд в Амстердам отправлялся через два часа. Джон и Меир нашли забегаловку, на променаде, как гордо именовали в Харлингене десяток домов, выходивших на рыбацкий причал.

Они сидели с пивом и жареной рыбой, глядя на чаек, вившихся над мачтами крепких, прошлого века, лодок. Вокруг никого не было, они позволили себе перейти на английский язык. Джон, коротко, рассказал Меиру, о подготовке агентов, для будущей работы в Европе. На медной оправе клыка блестело солнце, он затянулся сигаретой:

– Вы, Меир, тоже подумайте над подобными вещами. Вы не всегда будете оставаться вдалеке от событий в Европе… – Джон вскинул бровь: «Мне только сейчас пришло в голову, что японцы могут атаковать Калифорнию».

– Не позволим, – отрезал Меир, – у нас отличные базы в Тихом океане. Однако если японцы начнут воевать на два фронта, на море и на суше, с нашими странами, то нам придется высаживать войска в Азии, чтобы поддержать союзников… – Джон отозвался: «Сталин еще может объединиться с Гитлером. Хотя, судя по всему, Гитлер его водит за нос». Рыбу принесли на коричневой, оберточной, покрытой пятнами жира бумаге.

– Очень вкусная, – Меир облизал пальцы, – когда ты приедешь в Америку, я тебя свожу в одно местечко, на Брайтоне… – он вспомнил шум океана, запах соли, плетеную корзинку, с бутылками пива и картонными коробками.

Вывеску закусочной украшали звезды Давида. Мистер Гринблат с гордостью указывал на дату, конца прошлого века: «Почти пятьдесят лет на одном месте». В чаду и запахе раскаленного масла, колыхался захватанный пальцами сертификат кошерности заведения. Стойку осаждали ребята из Брайтона и Нижнего Ист-Сайда, в летних брюках, теннисных туфлях и легких рубашках-поло, со сдвинутыми на затылок кепками. Девушки в смелых платьицах, по колено, в открытых туфельках, щебетали у фонтана с крем-содой и кока-колой.

Ирена взяла большой стакан с молочным коктейлем, украшенный сладкой вишней. Губы у нее были тоже словно вишня, пухлые, сладкие. Они сидели на залитом вечерним солнцем, пустынном брайтонском пляже. Тяжелые локоны Ирены бились на ветру. Придержав подол платья, девушка скользнула к нему в руки:

– Я буду скучать, мой милый. Я люблю тебя, так люблю. Пожалуйста… – она легонько провела пальцами по его спине, нащупав старый, испанский шрам, – пожалуйста, будь осторожен… – Меир уверил Ирену, что никакой причины волноваться нет:

– Командировка в Лондон, – он прижался губами к пахнущей ванилью шее, – я плыву на американском корабле, мы нейтральная страна… – то же самое он сказал и отцу.

Доктор Горовиц ничего не ответил. Стоя над газовой плитой, он помешивал кофе в медном, арабской работы кувшинчике.

– Мама с папой привезли, когда мы на хупу Натана ездили… – отец смотрел в окно, на зеленую пену деревьев Центрального Парка, – кто мог знать, что все так обернется… – в Ньюпорте, отец добавил имя брата, и его жены к надгробию своих родителей. Доктор Горовиц оплатил чтение кадиша:

– Они девочки… – отец, с Меиром, стоял на семейном участке, – мы обязаны поминать дядю Натана. Сначала я, потом ты с Аароном… – Меир опустил два камня к могиле, белого мрамора:

– Много женщин было добродетельных, но ты превзошла всех… Правды, правды ищи… – он смотрел на знакомые с детства буквы, на имена бабушки и дедушки. Рав Джошуа Горовиц и его жена лежали рядом. К началу нынешнего века почти все кладбища отказались от разных рядов для мужчин и женщин:

– Меня могут расстрелять, – понял Меир, – в каком-нибудь лесу, или у стены тюрьмы. Аарон возит землю, из Иерусалима. Надо и мне взять, с собой… – он так и сделал. В портмоне лежал маленький, шелковый мешочек. Узнав, что племянницы живы, отец хотел поехать в Европу. Меир, рассудительно, сказал:

– Папа, тебе шестьдесят этим годом. Регина замужем, в Стокгольме… – получив телеграмму из Швеции, отец, растерянно, заметил:

– Он, конечно, не еврей, однако он семья. Ты говорил, что он достойный человек. Он обещает вывезти Хану, то есть Аннет, из Парижа…

– И вывезет, – подтвердил Меир

– Наримуне человек чести, папа. Я в этом убедился, – Меир не стал говорить, как и где. Он не делился с отцом подробностями работы:

– И ее дети будут евреями… – они с отцом сидели в гостиной, за кофе. Доктор Горовиц покрутил светловолосой, немного поседевшей головой. Отец указал на афишу фильма покойной сестры:

– Подумать только, я вспоминал, на кого мадемуазель Аржан похожа? Одно лицо… – Меир вспомнил гордо поднятую голову, четкий очерк носа, с заметной горбинкой, щеки цвета смуглого персика: «Одно лицо…». Аарон, из Харбина, написал, что сестры напоминают друг друга. Регина только была ниже ростом.

– Аарон и Эстер в маму, высокие… – потянувшись, Меир взял руку отца:

– Просто командировка в Лондон, папа. И дальше, немного… – замявшись, он твердо закончил:

– Я доставлю Эстер и мальчиков до Британии, обещаю. Ты не грусти, мы все скоро вернемся. Что тебе подарить, на юбилей? – спросил Меир.

Доктор Горовиц усмехнулся:

– Соберитесь все здесь, это лучший подарок. Мы… то есть я… – торопливо поправил себя отец, покраснев, – поедем… поеду в горы Кэтскиллс… – навещая Нью-Йорк, Меир всегда звонил отцу с вокзала, на всякий случай, как озорно думал мужчина. В рефрижераторе стояли торты от миссис Фогель, у отца был здоровый румянец на щеках. Меир, успокоил себя:

– Папа с близнецами повозится. Аарон женится, наконец, когда в Америку приедет… – он боялся, что старший брат, вряд ли усидит на месте, и захочет отправиться в Европу:

– И я женюсь… – Меир, в который раз, пообещал себе, сделать предложение Ирене: «Папа еще увидит, как его внуки под хупу идут, – решил он, – а война закончится, непременно. Для этого мы здесь».

В пустом вагоне третьего класса поезда Харлинген-Амстердам они говорили о работе. Джон рассказал Меиру о группе Генриха. Мужчина заметил:

– Я бы мог наведаться в Берлин, с нейтральным паспортом, с орденом от Франко. Проверить, как у них дела. Ты говоришь, что с весны от них информации не поступало. Аарон мне о Генрихе ничего не упоминал, когда мы в последний раз виделись… – Меир смотрел на каналы, за окном, на низкие, баржи, на домики под черепичными крышами. Если бы ни нацистские флаги, на станциях, то никто бы и не сказал, что страна оккупирована:

– Три года назад мы здесь встречались… – понял Меир, – сколько всего случилось, с тех пор. Скорей бы Аарон домой добрался, папа его ждет…

– Правильно, – бодро закончил Меир, – не след о подобном болтать, даже родному брату, даже зная, чем я занимаюсь. Схему с координатором твой покойный отец отлично придумал, но где сам координатор? – серо-синие глаза внимательно посмотрели на Джона.

– Мне предстоит узнать, что с ним, – неохотно ответил герцог. Джон надеялся, что кузен не заметил, как он краснеет, всякий раз, говоря об Эстер.

Газету они с Джоном прочли в кафе, на амстердамском вокзале. Флагов висело еще больше, по главному залу прогуливались патрули. Солдаты, в серо-зеленой форме вермахта, ходили с голландскими полицейскими. Паспорта у Меира с Джоном были в порядке. Они, все равно, предпочли нырнуть в первый, попавшийся на дороге закуток.

За кофе и булочками все стало понятно. На первой странице, под заголовком: «Обращение председателя еврейского совета Амстердама к общине города», красовалась парадная фотография профессора Кардозо, во фраке, с орденами. Зять покровительственно улыбался, глядя в камеру. От ухоженной, короткой бороды, казалось, пахло сандалом даже через газетную страницу. Меир шевелил губами:

– Призыв к соблюдению распоряжений немецкой администрации, обязательная регистрация, штампы в паспортах… – сильная рука сжалась в кулак. Глаза, за очками, похолодели:

– Юденрат… – Джон открыл рот. Меир его прервал:

– Я знаю, что это такое. Я имею доступ, – он коротко, горько усмехнулся, – к донесениям нашего посольства, в Берлине… – Меир заставил себя не комкать газету, не привлекать ненужного внимания:

– Мамзер, мерзавец, сволочь, вошь проклятая. Как он может, Джон, он еврей! – Меир велел себе понизить голос. Ему хотелось заорать то же самое зятю, и всадить, в добавление, несколько пуль в холеное лицо:

– Он знает, что происходит в Германии, в Польше. Не может, не знать… – Меир почувствовал в кармане привычную тяжесть браунинга. Джон вздохнул: «Как ты понимаешь, мы сюда приехали не для того, чтобы взывать к совести твоего зятя…»

– Невозможно взывать к тому, чего нет… – отрезал Меир, поднимаясь: «Пошли в особняк».

На канале Принсенграхт никого не оказалось. Дверь им не открыли, хотя Джон, долго, нажимал на кнопку звонка. Герцог достал из саквояжа отмычки:

– Дверь в сад здесь хлипкая. Я говорил… – он осекся, Меир, подозрительно, спросил: «Что говорил?».

– Говорил, что садовые двери все такие. На Ганновер-сквер она тоже хлипкая, – нашелся Джон, – когда вернусь, я об этом позабочусь… – Меир не навещал Лондон. Кузен не знал, что особняк в Мэйфере укрепили лучше Тауэра.

Легко перемахнув через деревянный забор сада, они прокрались на участок соседей. Цвели ухоженные розы, вокруг было пусто. С канала слышался звук катера. Дверь, действительно, поддалась быстро. Меир знал, как осматривать место преступления, но здесь, судя по всему, ничего подозрительного не случилось:

– Она уехала… – наконец, сказал Меир. Он стоял, посреди, спальни сестры, – саквояжа нет, одежды. Ее документы исчезли, вещи мальчиков… – Джон кивнул:

– Близнецы у него… – Джон поморщился, – отца. Они живут с Кардозо, когда он в Европу возвращается, по судебному соглашению. Твоя сестра писала тете Юджинии… – объяснил Джон, прежде чем кузен успел спросить, откуда герцог знает подробности развода Эстер. Оказалось, что сестра, предусмотрительно, сообщила тете Юджинии и адрес амстердамской квартиры бывшего мужа, на Плантаж Керклаан, рядом с ботаническим садом.

Джон велел себе не думать о пустой квартире, о скрипе кровати, о ее светлых, разметавшихся по подушке волосах:

– В первый раз… – они шли с Меиром к рынку Альберта Кейпа, – у меня в первый раз тогда все случилось. Я надеялся, что ей понравилось. А если нет? Она говорила, что да, но если она меня просто жалела… – Джон рассердился:

– Она тебя не любит. Она ясно тебе все сказала, еще в Венло. Слезь с мертвой лошади, Джон Холланд… – он вспоминал, длинные, стройные ноги, круглые, теплые колени, блеск нежной кожи:

– Я куплю лимонада, – резко остановившись, Джон свернул в магазин. Меир едва не налетел на кузена. Джон вышел из лавки с двумя открытыми бутылками: «Жарко».

Жарко было и здесь, на скамейке.

Показав Меиру дом, где располагалась безопасная квартира, Джон велел:

– Подожди. Мне надо сначала самому проверить, все ли в порядке… – Джон не хотел, чтобы Меир наткнулся на сестру. Джон сразу заметил, что тайник в половицах открывали. Полотенце было влажным, из кладовки пропал особо сделанный чемодан, для рации:

– Она уехала… – Джон, с балкона, помахал Меиру, – с передатчиком. В Польшу? Если дети у него… Давида, она могла это сделать. Но почему она не вышла на связь, не сообщила… – сзади раздались почти неслышные шаги Меира. Он держал на руке свернутый пиджак. От газеты кузен у избавился, по дороге к дому. Джон заметил какой-то блеск, в пальцах Меира: