Текст книги "Татьяна Доронина. Еще раз про любовь"

Автор книги: Нелли Гореславская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 13 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

В Москву! В Москву!

Но до театра, до «Фабричной девчонки» по имени Женька надо было еще дорасти. А пока она готовилась снова, уже по-настоящему, поступать в школу-студию МХАТ. Между прочим, родителям очень не нравился ее выбор, он казался им, простым людям, далеким от искусства, каким-то ненадежным, непонятным. Федору Михайловичу Никитину, у которого она занималась в театральном кружке, даже пришлось прийти к ним домой и беседовать с Василием Ивановичем, убеждая его не препятствовать Таниному выбору, ее призванию. Убедил. Родители вроде бы успокоились. Таня вместе с мамой пошли покупать «туалет» для поступления.

– Белое платье ни к чему – раз надела и повесила. Надо шерстяное, чтобы было и «на выход», и зимой надеть можно было, – рассуждала практичная Анна Ивановна.

– Мам, ну что ты, – разубеждала ее Таня, – весна же, все придут в легких летних платьях, а я одна – в шерстяном!

– Ничего, мы светленькое выберем, только не маркое, вот это хорошее, серенькое.

Помогла продавщица.

– Ну что вы, гражданочка, это модель для пожилых, а у вас молоденькая девочка.

Но Анна Ивановна не сдавалась, в результате все же выбрали по ее вкусу бежевый костюмчик, который, по мнению Тани, совсем ей не шел и плохо сидел. Туфли купили черные, потому что «черные ко всему идут, и к летнему, и к зимнему». Поэтому на экзамене Таня стояла вполоборота к комиссии, выбрав более выгодный, по ее мнению, ракурс. Несмотря на успешный опыт в прошлом, она снова смертельно боялась членов комиссии, особенно одного, пожилого, которому, как ей казалось, она особенно не нравилась. А он, как ей сказали другие абитуриенты, был самым главным, был учеником Станиславского, вместе с ним ставившим спектакли, и звали его Борис Ильич Вершилов. «Если здесь не завалит, то уж в Москве точно!»

– была уверена она.

Здесь ее не «завалили», она прошла вместе еще с четырьмя поступающими. Теперь Москва! Что-то будет там? Мама, пряча глаза и вытирая слезы, собирала чемодан: «У тети Маши поживешь, все не у чужих людей, все-таки свой человек». «А кем она нам приходится?»

– спрашивала Таня. «Это со стороны твоей бабушки Лизаветы, твоя двоюродная тетка». – «А зачем же ты мне лук кладешь? Зачем мне в Москве лук?» – «Да как же ты без лука есть будешь?» – и снова слезы на глазах, потому что никак мать не может себе представить, как ее маленькая дочка будет одна жить в большой незнакомой Москве, потому что ее одолевают страх и беспокойство, потому что невыносима даже мысль о разлуке. А дочку Москва совсем не страшила, страшно было только одно: не попасть в заветную Школу-студию МХАТ. Тайком от мамы она все равно все сделала по-своему, выложив лук и тихонько положив в чемодан оставшееся от Гали старенькое, но нарядное платьице без рукавов. Оно для Москвы больше подходит, решила она.

Тетя Маша ее встретила приветливо, выскочив на площадку, запричитала таким знакомым еще по Данилову окающим волжским говорком: «Господи, Танюшка, какая же большая стала да хорошая, гладкая». И Таня сразу же почувствовала себя в столице как дома, Москва показалась ей тоже родной и теплой, как и ярославская родня. Тетя Маша жила в крохотной комнатке с одним окошком, но племяннице была искренне рада, ей хотелось хоть чем-то помочь Нюриной дочке. Таня, по-прежнему чувствуя страх перед Вершиловым, которому она, как ей казалось, не нравилась, решила сдавать экзамены не только в Школу-студию МХАТ, но и во все остальные театральные вузы. Сделала копии документов и носилась по Москве, сдавая экзамены то тут, то там. Да, Никитин был безусловно прав, театр был ее призванием, счастьем и смыслом ее жизни. И это понимали, видели, чувствовали все педагоги, все комиссии. Видимо, невозможно было не увидеть и не почувствовать. Она прошла везде, но выбрала уже ставшую близкой Школу-студию МХАТ.

Москва. Парк Горького. Фото 50-х годов.

Как ни странно, но здесь прошли все отобранные на предыдущих турах ленинградцы, вместе с ней – пять человек, в том числе и красивый светловолосый мальчик с грузинской фамилией Басилашвили. Новый курс разделили на две группы – группу Массальского и группу Вершилова. В последнюю попала и Таня. Когда она, счастливая оттого, что все наконец осталось позади, что она поступила, сбегала с лестницы, Вершилов окликнул ее:

– Доронина, постойте. Вы не москвичка?

– Нет.

– Где будете жить?

– Пока у двоюродной тети.

– У двоюродной? – почему-то переспросил Вершилов.

– Да, – подтвердила Таня.

– Родители будут помогать?

– Будут немного, – смутилась она.

– Сколько? – продолжал сурово вопрошать он.

– Обещали пятнадцать в месяц.

– Сейчас деньги есть?

– Есть.

– Когда будет трудно с деньгами – скажете. Стесняться не надо. Это принцип общий, от века идущий – помогать. Вы поняли? Это между нами, знать никто не будет. Зимнее пальто у вас есть?

– Есть.

– Это хорошо. И вот еще что – не бойтесь. У вас все время очень испуганный вид. С самого начала.

– Я боялась, что вы меня не примете.

– Именно я? Почему?

– Потому что других вы слушали и улыбались, а когда я читала – никогда.

Он задумался, потом сказал:

– У вас большая возбудимость. Вы можете легко заплакать, легко рассмеяться. Вы постоянно краснеете и бледнеете. С этим трудно жить. Вам будет очень трудно, труднее, чем многим. Поэтому я так на вас смотрел. Мне было грустно. Но есть защита – работа. Работайте всегда, несмотря ни на что. И старайтесь меньше разговаривать, дипломат вы никакой, так что в основном слушайте и молчите. С вашей непосредственностью разговаривать много не надо. Ну, идите.

И он стал подниматься по лестнице, большой, немного сутулый, с тяжелой поступью. А Таня осталась совершенно счастливая – лучший мхатовский педагог, которого она так боялась, оказался таким хорошим, умным, таким настоящим человеком! А его мудрым советом она пользуется всю жизнь, до сегодняшнего дня. Да, работа – лучшая защита от обид, от боли, от несчастий и бед, это она теперь знает точно. Знают и окружающие: хотите, чтобы у Дорониной было хорошее настроение – загружайте ее работой. Впрочем, сегодня она загружает себя сама.

Школа МХАТа

Студия находилась в узком здании между МХАТом и большим домом, в котором, как говорили, когда-то жил Собинов. Одну большую аудиторию в нем занимали «постановщики», четыре другие – актерский факультет. Маленькая, так называемая шестая аудитория в конце коридора для групповых занятий не годилась.

Узкий переход в здание МХАТа был замурован всегда запертой дверью, и Вениамин Захарович Радомысленский, ректор Школы-студии, знакомя вновь поступивших студентов с внутренним распорядком студии, говорил об этой двери и о том, что за нею, понизив голос до шепота: «Друзья мои, это место – священно». Конечно же, священно – ведь здесь ходили Станиславский, Немирович-Данченко, Булгаков, ведь за этой дверью – великий МХАТ, лучший театр на свете!

«Старое здание МХАТа согрето для меня дыханием, жизнью тех, кого я никогда не видела, но мне кажется, что я их не только видела, но пребывала вместе с ними и любила их, – напишет потом Татьяна Доронина в своей книге. – Когда я открывала тяжелую железную дверь, ведущую на сцену, я старалась делать это осторожно и бережно. Эту дверь открывали Станиславский, Хмелев, Булгаков и еще многие неповторимые, прекрасные, с живой душой и пониманием своего человеческого, гражданского и профессионального долга. Они волновались, трепетали, боялись и радовались. Овации зрительного зала были для них привычны и каждый раз «внове»… Для меня старое здание было не зданием «вообще», а единственным и единственно возможным местом, где всегда будет тот МХАТ, который «лучше всех театров в мире».

Школа-студия МХАТ – знаменитое учебное заведение, существующее на базе не менее знаменитого театра.

На всю жизнь Тане запомнилось первое занятие с Вершиловым. Он не любил много говорить «по поводу», предпочитая сразу «брать быка за рога», и потому начал с простого и конкретного задания: попросил студентов придумать маленький этюд на любую тему, желательно без слов, и показать его. Для некоторых это не представило затруднения. Например, Володя Поболь легко взял несуществующее весло, сел в несуществующую лодку, легко взмахнул «веслом» и «поплыл» по несуществующей реке, любуясь несуществующей рекой. Миша Козаков взял несуществующий стул, «снял с себя» несуществующий пиджак и стал долго и старательно его вешать на «спинку стула». А вот у Тани ничего не получалось. Она что-то долго перебирала руками, потом объяснила: «Это я цветы на стол ставлю». «А, – сказал Борис Ильич, – теперь все понятно».

Сколько ни занимались этюдами, она так их и не освоила. Не придумывались темы, не получалось изобразить то, что наконец придумала, каждый раз выходила с ужасом в центр аудитории и ждала только одного – когда же Вершилов скажет: «Довольно». Несуществующие предметы так и оставались для нее несуществующими. Легче стало, когда пошли этюды «на состояние». Почему-то они оказались понятнее, может быть, потому что тут уже требовалось «подключать себя». Так, в одном из этюдов требовалось показать, как в больнице она ждет результата операции. Оперируют кого-то близкого, поэтому страшно. Страшно так, что хочется метаться из угла в угол, но метаться нельзя, шуметь нельзя – это ведь больница. Можно только ждать и прислушиваться, пытаясь понять, что происходит за дверью операционной, что ждет ее в результате: радость или горе. Наконец открывается дверь, и она ступает навстречу то ли счастью, то ли отчаянью. Однажды на занятия по этюдам заглянул И. М. Раевский, руководитель курса. Увидев этот «больничный» этюд Дорониной, он долго молчал, потом сказал: «А это… серьезно».

А вот Вершилов ее не хвалил. Он вообще хвалил кого-либо редко. Когда ему что-то нравилось, ученики угадывали это по выражению его лица: глаза у него становились влажными, он краснел и быстро доставал платок.

Еще одним любимым педагогом всех студийцев был Александр Сергеевич Поль, преподаватель западной литературы. Он открывал дверь, большой тяжелый портфель летел по воздуху и плюхался на стол, педагог входил энергичным шагом, бросал веселый взгляд на студентов и говорил что-нибудь необыкновенное, словно продолжая только что сказанную фразу: «То солнце, что зажгло мне грудь любовью, открыло мне прекрасной правды лик!»

И уже не требовалось рассказывать долго о величии гения Данте, об уникальности его «Божественной комедии», о том, что хотел сказать автор. Он подключал студентов к писателю и его произведениям эмоционально, говоря о нем как о нашем современнике. После его рассказа хотелось тут же бежать в библиотеку, брать книгу и погружаться в нее, упиваться ею. Поль заражал студентов своей одержимостью, своей любовью, своим преклонением перед гениями мировой литературы. Он открывал перед будущими актерами их красоту, глубину и неоднозначность и в то же время делал доступными пониманию.

На экзаменах он оценивал знание предмета тоже весьма своеобразно. Казалось, он оценивал не столько знание произведений, сколько любовь к литературе, личное отношение к автору и его творениям. Однажды Таня попросила его принять у нее экзамен досрочно, ей надо было раньше уехать в Ленинград.

– Когда вы сможете принять у меня экзамен? – спросила она у Александра Сергеевича после лекции.

– Сейчас, – ответил он. – Я иду в ГИТИС, вот по пути вы мне все и расскажете. Так какие переводы пьес Шекспира вы знаете?

– Кронеберга, Лозинского и Пастернака.

– Чьи предпочитаете?

– Пастернака.

– Почему же не Лозинского? – спросил Поль почти угрожающе.

Ну все, подумала она. Значит, ему больше нравится Лозинский. Но что же делать, не кривить же душой…

– Мне кажется, что Пастернак грубее, менее лиричен, чем Лозинский, и эта грубость ближе к эпохе и более похожа на Шекспира.

– Что значит «более похожа»? На ваш взгляд, это только похоже, но не Шекспир?

– К сожалению, – совсем скиснув и решив, что зачет ей не светит, отвечала поникшая студентка.

– Вы что, английский знаете?

– Нет.

– Так почему же вы это решили? От невежества?

– Интуитивно, – тихонько прошептала она. – И потом… я сравнивала переводы. В них… недосказанность.

– Прочтите для примера, – вдруг оживился преподаватель. И она стала читать. Сначала строчки в переводе Лозинского и Пастернака, потом сонеты в переводе Пастернака и Маршака, потом еще и еще. Они остановились на углу улицы Герцена и Собиновского переулка и все никак не могли закончить… нет, уже не экзамен, просто разговор о важном, который был одинаково интересен и педагогу и студентке.

– Давайте вашу зачетку, – наконец сказал Поль. – Я вам поставлю две пятерки: одну сейчас, вторую в январе, на зимней сессии.

Экзамен по актерскому мастерству.

Это была заслуженная пятерка, ведь поэзия давно, еще со школьной скамьи стала большой любовью Дорониной и осталась ею на всю оставшуюся жизнь. И как хорошо, что в Школе-студии МХАТ были такие педагоги, как Александр Сергеевич Поль, которых интересовало не только знание предмета, но и сам студент, его личность, его взгляды на жизнь и творчество, его человеческие качества – педагоги, для которых главной задачей было воспитание этих человеческих качеств в лучшем их выражении. Иначе, считали они, настоящим актером не стать.

С Вершиловым и Массальским

Учиться в Школе-студии МХАТ было счастьем, наслаждением, гордостью! Гордостью, потому что лучше этого театрального института просто не было – ведь в нем преподавали прекрасные педагоги, спецкурсы вели лучшие артисты-мхатовцы. А разве был в Москве, да и в Союзе театр лучше МХАТа? Нет, конечно! По крайней мере, так считали студенты школы-студии, и Таня Доронина среди них. Разумеется, она училась на пятерки, потому что учеба тут, в вузе ее мечты, была для нее каждодневной радостью! Что значили рядом с этой радостью какие-то бытовые мелочи вроде постоянной нехватки денег или неустроенности быта? Впрочем, быт ей казался вполне устроенным: Радомысленский выхлопотал ей место в общежитии, правда, не в театральном, там мест не было, а в общежитии консерватории, в комнате с пятью соседками.

Вот у тети Маши в самом деле было не очень удобно, но даже не оттого, что комнатка маленькая и душная, а диванчик, на котором Тане приходилось спать, слишком коротким – ноги свешивались, а оттого, что платить тете было нечем. Нет, ей и в голову не приходило требовать с Тани платы, но все равно было неудобно. Однако стипендии в двадцать пять рублей да еще пятнадцати, что присылали родители, хватало лишь в обрез на жизнь. А жизнь в Москве недешева: надо и на билеты в кино, на чулочки и другие мелочи тратиться, сэкономить можно только на питании, что она и делала. Есть, конечно, хотелось, но разве это смертельное несчастье, тем более в молодости, тем более, когда существует главное? А главное ведь было! И соседки по комнате – студентки консерватории – были хорошие, жили дружно, питались из общего котла вермишелькой с томатным соусом, одалживали друг другу рубли до стипендии и были счастливы. Во всяком случае, она точно была счастлива.

Домой на первые студенческие каникулы Таня везла зачетку с заслуженными пятерками. На вокзале ее встречала мама, ставшая какой-то другой за эти полгода: она как будто уменьшилась ростом, и в глазах появился непреходящий страх. Неужели это за нее, за Таню?

Но у нее ведь все в порядке, у нее все прекрасно! Дома, в комнатке «на Ильича», тоже были перемены, правда, небольшие: она была обклеена новыми обоями. «Под ковровый рисунок!» – с гордостью сказала мама. Комната по-прежнему сияла чистотой, а на столе благоухал ароматами любимый Танин капустный пирог и стояла кастрюля с какао – мама помнила, что дочка любит, любила сладкое. А дочка уже выросла. Мама этого еще не поняла. Впрочем, бывают ли для матерей дети большими? Или навсегда остаются маленькими, о которых у родителей всегда болит сердце?

Вскоре пришел с работы запыхавшийся Василий Иванович – очень торопился скорее увидеть ненаглядную дочку. Пришли тетки с Петроградской, как всегда сияющая красотой тетя Катя расспрашивала Таню о Москве и ее московской жизни и все повторяла, утешая маму: «И прекрасно, и прекрасно, что она в Москве, быстрее повзрослеет. Не смотри, Нюра, так жалобно, там она за один год поймет столько, сколько с вами и за пять лет бы не узнала. Вспомни, ведь ты сама в ее возрасте уже замужем была, двоих родила, хозяйство сама вела».

Борис Вершилов. Школа-студия МХАТ. Любимый учитель.

Василий Иванович на ее слова улыбался и кивал головой, маленький Арсюшка улыбался и кивал вместе с ним, но мама была безутешна: «Одно дело в деревне хозяйствовать, другое дело одной в Москве быть, где, случись что, и пожаловаться некому. Как бы хорошо, если бы была тут с нами, училась бы в библиотечном – и серьезно, и спокойно». Болело у родителей сердце за свою младшенькую, и никак она не могла эту боль успокоить.

Встретилась она и с Володей, который ей писал письма в Москву и в последнем из них уговаривал ее перевестись из Москвы в Ленинградский театральный институт, потому что «надо совершить серьезный шаг». Он считал, что они должны пожениться. Представить себе, что она бросает студию МХАТ, Вершилова, Поля, все, что составляло смысл и счастье ее жизни, она просто не могла. Да и сам Володя… Он тоже, казалось ей, изменился: он стал каким-то скучным, неинтересным. И радости от встречи не было. Это было удивительно и стыдно. Но… ничего поделать с собой она не могла. Прежняя жизнь осталась позади. Увы, вместе с некоторыми людьми.

А в Школе-студии МХАТ со второго курса у них сменился руководитель, вместо Раевского пришел Павел Владимирович Массальский. У Раевского была большая нагрузка в театре и в ГИТИСе. Павел Владимирович был красив, очень элегантен, всегда прекрасно одет. Он поставил в театре «Двенадцатую ночь» Шекспира, тоже очень красивый спектакль, с прекрасными декорациями. Но… почему-то Таня не увидела, не почувствовала в том спектакле того главного, ради чего и должна была существовать вся эта красота. Не было, как ей казалось, высшего смысла. Хорошо, что сдержалась, вовремя вспомнив слова Вершилова, что она не дипломат и что ей «больше молчать надо». Может, она просто не понимает этого главного? Ведь спектакль идет во МХАТе, лучшем театре столицы. Но репетиции с Массальским не заладились: то, чего он требовал в той работе – красоты, напевности речи, – у нее не получалось, ей казалось, что тут надо играть по-другому, ближе к жизни и реальности, иначе получается бутафория, а не настоящее чувство. Может, просто Массальский был не ее режиссером? Во всяком случае, после первой неудачи знаменитый актер и педагог в отрывках больше ее не занимал, смотрел мимо нее, она стала ему неинтересна. Как же это было горько…

Сколько их еще будет в жизни, таких горьких моментов? Бывает ли жизнь актера без них? Вряд ли. Но это можно понять лишь умом, сердце все равно будет болеть.

Хорошо, что потом она снова оказалась у Вершилова. Это был ее педагог, он ее чувствовал, знал, на что она способна. «Вам надо хорошо показаться в весеннюю сессию, – сказал он. – Отнеситесь к этому очень серьезно, будете репетировать две вещи, совершенно разные: свидание Аглаи и князя Мышкина утром в парке из «Идиота» и водевиль «Сосед и соседка».

Какое счастье играть у Вершилова! «Идиота» Таня читала первый раз еще в детстве, сразу после войны, потом в девятом классе. Князь Мышкин тогда, как казалось, открылся ей со всем своим светом и обреченностью. Теперь она перечитывала все заново.

«Все серьезно, никакого умиления, – внушал ей на репетиции Вершилов. – Когда человек хочет бежать из дома и говорит: «Я вас для этого выбрала, я двадцать лет в клетке просидела и из клетки замуж пойду», – это серьезно, это одержимо. Вспомните, как вы рвались в Москву. Именно вы, а не генеральская дочка. Играть надо – про себя, идти – от себя. Девятнадцать лет – это не детство». Так, с недетской одержимостью и серьезностью, она и старалась играть, вести «князя Мышкина» к самому главному для нее – к побегу из дома, «из клетки», от всех, кто ее не понимает, с ним, единственным, который все понимает и который должен быть только с ней, потому что «кто его ни обидит, он всех простит. За это-то я его и полюбила».

После Достоевского играть водевиль было легко и весело. В нем все было просто и понятно, под музыку хотелось не просто двигаться, а летать. Было совсем не страшно, напротив – хотелось играть и играть. Пусть смеются в зале, пусть радуются, пусть ее радость переходит тем, кто смотрит. Да, Борис Ильич Вершилов умел открывать в работе, в игре радость творчества, умел заражать этой радостью и свободой своих студентов. За что они его и любили.

После сдачи зачета по сценической речи в школе-студии МХАТ. В центре – педагог Сарычева.