Текст книги "Воскресенье"

Автор книги: Нелла Камышинская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Нелла Камышинская

Воскресенье

…И по этому городу наугад, ощупью, и все-таки страстно, почти уверенно, не страшась ни звуков своих шагов, ни вольного, спортивного дыхания, идут, несутся двое: она и муж.

Она смотрит только вниз, на асфальт, где, пробиваясь ритмом сквозь темноту, с пружинящей легкостью мелькают мужские ноги. Четкий, как на плакате, рисунок черных мужских брюк. Мужа самого почему-то не видит. Да и незачем ей смотреть, они слиты в беге воедино, намертво.

Ах, как был странно плотен в этом сне ночной мрак!.. Она с напряженным упрямством вторгалась в него, проталкивая сквозь него свое тело, твердя себе, что темень – это пустяк и в данном случае ей совсем не помеха!

Свернули за угол… Улица круто упала вниз. И они пошли здесь еще быстрее. Темнота бугрилась по сторонам, что-то проносилось мимо, длинные волосы (которые давным-давно она срезала) стали влажными от ночной сырости, развевались и прилипали к лицу. Бог ты мой, куда ж эго они так торопились?

Слева от них неслись дома с черными подворотнями. И окна сливались со стенами (нет-нет, окна были все же чернее). Мелькали толстые стволы деревьев, растущих вдоль мостовой. Все неслось, и только черные бархатистые листья, неправдоподобно большие, изрезанные, медленно покачивались над головой. Было жутко.

Но вот далеко внизу, у подножия спуска, возникла ярко освещенная улица. Они мчались туда. Теперь появился повсюду чуть-чуть заметный электрический отсвет. Она осмотрелась, и от нового смутного страха покачнулось дыхание: ей показалось, что этот спуск… она как будто бы знает… что-то было знакомо… И когда появился Он, – она тут же все вспомнила и все узнала вполне.

На другом тротуаре Он вырос из-под земли, перескочил мостовую и пошел рядом. Она знала наверняка, что он сейчас предпримет. И она не удивилась нисколько, когда он дернул ее за руку, а потом властно сжал ее. Она тотчас же вырвала руку и сердито мотнула головой, так что волосы пересекли лицо. Длинная прядь попала ей в рот, она выплюнула ее и, не глядя, ругнулась в его сторону. Он торопливо ответил (да-да, он всегда в этих случаях был находчив), и тогда она увидела его лицо: оно было совсем белым, озлобленным, оно было пьяным.

Еще тогда, когда она с ним рассталась, когда он ушел, когда он бросил ее окончательно, уже тогда она, все еще плача и жалуясь, выучилась его ненавидеть. Но это стоило больших усилий. Сейчас же – она поразилась – ненависть ей далась с невиданной легкостью. Гудящая, темная, она отделилась на дне души, рванулась наверх, готовая все смести, любую преграду, – но оказалось, что нет препятствий… Как в других ее снах, знакомый фокус, как перед мнимо запертой дверью. Все дороги в ее душе оказались свободны. Нет препятствий. Ничего нет… Ядовитое облачко, беззвучно выплыв наружу, встретило только ночную сырость, соприкоснулось с ней… и растворилось. Запахло свежестью… запахло озоном… свободой!..

Такое открытие! Но она ничуть не сбавила скорости, шла всё так же, как муж, большими шагами, не шла, а летела, платье мешало, воинственное, разгоряченное тело вбирало сырость и жаждало ветра.

Тогда Он начал толкаться. Он толкал ее в бок. И при этом на миг он прижимался к ней бедром. Она чувствовала его ногу от бумажника в брючном кармане до ботинка. Она отталкивала его, он отлетал на мостовую, но потом снова вскакивал на тротуар и догонял ее.

А муж?.. Муж был безучастен. Его лицо застыло в бесчувственности, в глухоте. Хотя не было и тени сомнения в том, что он все видит и все понимает. Безучастность эта была особой, и в этом тоже не могло быть сомнений: за ней таилось доверие. Всеобъемлющее и ровное. И, пылая от благодарности, она старалась попадать с ним в ногу, и ей очень хотелось, чтобы он заметил это.

Наконец, они в самом низу. Понеслись по такой же мертвой, но щедро освещенной улице: широкий проспект и желтые фонари, блестят трамвайные рельсы… Здесь Он сразу же остановился. Ему надоело. Он уже больше не пожелал домогаться и догонять ее. Он остановился упрямо, как бык. Когда он упрямился, всегда казалось, что он сию минуту заплачет. Она оглянулась. Она почувствовала, что он отстал. Она оглянулась стремительно, и черные волосы снова закрыли половину ее лица. Он яростно топнул ногой и закричал. Слов не было (звук вообще был выключен), но она и без слов поняла, что он зовет ее. Он снова топнул.

Теперь она стояла лицом к нему. А расстояние?.. В десять метров, в двадцать метров!.. Она упивалась таким расстоянием. Далеко у нее за спиной остановился и муж. Он стоял возле дерева, прижавшись к нему плечом, смотрел на рельсы и курил.

Вот так стояли. Все порознь. Они вытянулись в полквартала. Каждый будто прирос; никто не двигался, никто не хотел быть первым.

И первым шевельнулся Он. Медленно опустил он правую руку в брючной карман и, не впуская глаз с нее, достал раскрытую бритву. Она, щурясь, следила за ним. Он приподнял эту руку с бритвой и, показывая зубы, четко сказал… несколько слов… Зубы обнажились почти в улыбке, будто дразня ее.

И тогда появился звук!..

Сначала ей послышался собственный хохот. А затем она очень громко сказала, продолжая смеяться:

– Ты никогда не сделаешь этого! Не сможешь! Никогда не сможешь!

Он склонил голову набок и возразил:

– Смогу, сделаю! Только если ты будешь смотреть. Если ты будешь смотреть, как я буду это делать. Если ты будешь смотреть!

Она привычным жестом откинула волосы и уставилась на него с широкой улыбкой:

– Пожалуйста! – сказала она. – Пож-жалуйста!

Он был очень худ и бледен. Больше, чем обычно. И он был очень пьян, ее любимый… Что-то случилось с его лицом, она поняла, что сон кончается, исчезла четкость изображения, заныло сердце, она догадалась, что это конец, сейчас проснется, его лицо и шея ей показались призрачными, отталкивающе бледными… Он поднял руку, и все так же глядя, не мигая, в ее глаза, перерезал себе горло.

Каким-то образом она увидела в тот же миг, как муж затоптал окурок в землю под деревом.

Стало темно. Все исчезло. И сквозь ровный мрак она выплыла к утру, к маленькой, тесной комнате, в которой спала, к голубому небу за окном.

Она вспомнила сразу, что сегодня – воскресенье.

– Привет! – сказал муж и потянулся.

– Привет, – сказала она.

Слышно было, что проснулись дети. Дверь от их комнаты в конце коридора была плотно прикрыта. Оттуда доносились визги, смех и мебельное грохотание. Мальчики шалили. Боролись, наверное… Крошечная дочка спала тут же, рядом, в деревянной кроватке, и безмятежно сопела, уткнувшись в подушку.

– Ну что ж, подъем! – сказала она. Голос ее и еще не проснувшееся тело были придавлены тягостным воспоминанием, которое было сейчас ни к чему. И она отмахнулась от него, прогнала… Впрочем, нет, не прогнала, а оно само опустилось на дно и сникло под натиском шумных забот воскресного утра.

– Идти за молоком? – кричал старший мальчик из ванной.

– Идти! – отвечала она на бегу. Она уже собирала постели, раздвигала шторы.

– Нет горячей воды! – объявил сын.

– Какой ужас! Как так?!

– А вот так!.. Это ж самое милое дело… для них… в воскресенье подсунуть… большую пакость!.. – шумно фыркая и плескаясь, ответил мальчик.

Ое-ей, как же он ее огорчил, как он расстроил ее своим сообщением!.. Но она все-таки, покачав головой, улыбнулась. Муж тоже, бреясь на кухне, все слышал и усмехнулся, многозначительно глянув на нее исподлобья. Этому мальчику было только одиннадцать, но он все чаще говорил, как взрослый, он важничал. Особенно, если смотрел на него пятилетний братишка. И особенно в эти дни, когда их самый старший сын, их дорогой и неудачливый первенец, покинул дом. Надолго. Возможно, на месяц…

В жизни старшего сына все складывалось неблагополучно. Главное – не повезло со здоровьем. Это тянулось давно, но мать почему-то никак не могла согласиться с этим, привыкнуть и найти для себя мудрую и деловую позицию. После долгих семейных споров и разбирательств они сына отвезли в больницу (первый раз в жизни и – боже мой! – как же он не хотел), чтобы все-таки подлечить капитально «проклятущие почки». Вот уже третий день у нее все валилось из рук, она себя чувствовала осиротевшей…

И теперь старшим остался вот этот разбойник. Он быстро, раньше всех закончил свой туалет (для него это было вопросом престижа, и сегодня снова это ему удалось) и при этом бесстыдно сам собой любовался, своим воинским темпом и четкостью всех движений. Потом он схватил зазвеневший бидон и помчался к дверям, пересчитавши деньги уже на ходу, точь-в-точь как это делал отец…

За завтраком муж посмотрел в окно, улыбнулся разбойнику, пожевал бутерброд, опять посмотрел в окно и, наконец, собравшись с духом, мечтательно произнес:

– Какая погода, однако, сегодня… Кто б мог подумать… Вчера мне бы и в голову не пришло…

– Правильно! – отозвался разбойник. – Рыбалка!! И я с тобой!!

Наступила пауза. Она отложила вилку, пожала плечами и сказала со сдержанным возмущением:

– Какая же может быть рыбалка… Когда нет горячей воды!

– Ты что, серьезно? – муж посмотрел на нее с интересом. Не посмотрел, а уперся в нее непонимающим взглядом. В этом качестве он был ослепителен, неотразим, и все мальчишки обучились у него этой гримасе.

– Ну, конечно, серьезно! – увидев иронию, она начала горячиться. – Что – легко без горячей воды? Столько новых хлопот… И трудностей! Я не управлюсь сама, я без вас не управлюсь, и, пожалуйста, да, пожалуйста, не вздумайте так по-свински меня оставить. Ничего не желаю слышать!

– Э-э… ты что?.. Прекрасно управишься. Только, во-первых, не паникуй. Сократи свои планы. Ко всяким условиям человеку дано приспособиться, ты же знаешь. Например: откажись от стирки…

– Что?.. что-что?.. ты смеешься? Как это – «откажись»? Интересно, как это от стирки я могу «отказаться»?

– Я не так сказал!! – с комичной поспешностью вскричал ее верный спутник. – Перенеси… – вкрадчивым шепотом исправил он свою ошибку. – Перенеси стирку, ну? Короче! Стирку я беру на себя. Согласна?

– Ах… перестань. А что будет с вами? Когда вы вернетесь? Вы же приедете грязные, как всегда! И как вы будете мыться? Ну, скажи, пожалуйста, как вы это себе представляете?

– А это и подавно мы берем на себя!

Она злилась, ей было тошно, а они – развлекались: концовку фразы они азартно проорали хором.

– Да ну вас… – она нахмурилась и поднялась. Передала мужу малышку, которая за всем за этим, развалясь, сидела у нее на коленях, и принялась разливать чай.

– Это значит «можете ехать»… – еле слышно сказал отец и подмигнул. Сын сиял. Но тут же вдвоем они посмотрели на нее серьезно. Вообще эти двое уже давно примирились с тем, что их пристрастие к рыбной ловле ее раздражает, и даже, более того, уязвляет непонятным образом.

– Да и потом! Почему «оставить»? Ты что, одна остаешься? Помощник вот, весь к услугам!

Пятилетний мальчик с набитым ртом замычал и закивал головой.

– А в больницу… как же? – вдруг спохватилась она.

И с силой поставила чайник, так что плита зазвенела. – Он ведь там ждет нас! Изнемог уж, наверное!.. Ведь мы…

– А мы заедем к нему после рыбалки!

– Так ведь поздно уж будет!

– Что ты? Успеем!

Они не хотели с ней согласиться. Они выкручивались как могли. Она понимала, что в споре с ней их желание только растет и ей их не уломать.

И ведь так и случилось! – они уехали.

Она перемыла гору посуды холодной водой с хозяйственным мылом, занялась уборкой. И без передышки ворчала. Как скверно, как по-дурному!.. Она все иначе задумала, и еще вчера с ней все согласились. Ей хотелось, чтобы вся семья поехала к сыну в больницу, там был чудесный парк, в воскресенье детей выпускали на волю, и они бы вместе там погуляли… И вкусной домашней еды прихватили бы. Что он там ест, ее сын! Накануне она до поздней ночи выстояла у плиты, напекла пирожков, и больше всего таких, какие он любит, с вишнями. Что они ему привезут? Живую рыбу? Упрямые… И эгоисты… И вечером… Ввалятся грязные! Вот так опрокинуть вверх дном долгожданное воскресенье! А ей одной поехать в больницу, с двумя малышами, – об этом и речи не может быть. Езды полтора часа, на другой конец города, с пересадками, такая жара стоит. Нет, нет названия! Вот так о ней не подумать… и вообще она на последнем месте!.. Да еще в доме попробуй управься. Малышка… Столько дел… Перекрыли горячую воду…

И тут внезапно ход ее мыслей прервался. Ей вспомнился сон.

Она застыла возле буфета с пыльной тряпкой в руке. Нехороший сон. Нехороший, скверный… Не к добру. Вот, пожалуйста, – все кувырком. Полно хлопот, досада, и вообще испорченное настроение.

Это уже потускневшее, но еще будоражащее воспоминание странным образом примирило ее с отсутствием горячей воды. Она протирала мебель и успокоенно размышляла… Сны всегда что-нибудь значат. Нужно только уметь их разгадывать. Это не развязка, конечно же. А если развязка, то, по правде говоря, слабоватая. И какая-то кривобокая! Но определенно противная, это уж точно… Ей стало даже смешно.

А вечером она согрела воду в двух самых больших кастрюлях, искупала дочку, потом кормила ее манной кашей. Было тихо, стояла приятная тишина (довольно редкая для этого дома). В их спальне было сумрачно и прохладно, царил порядок, а в щелке между тяжелыми шторами оранжевым светом горел закат, и такая же жаркая и радостная полоса выгревала стену, как раз над ее подушкой. Она, укладывая девочку спать, поминутно к себе ее прижимала, целуя, намеренно медля, вспоминая еще о каких-то мелких, но обязательных знаках внимания к ней, затягивая эту нежную и ни с чем не сравнимую минуту возни с дремлющим теплым комочком, доверчивым и единственным в мире, и, наконец, осторожно прикрыла дверь…

Прошлась по дому, без цели, просто так…

Вернулась в кухню. Подумавши, она разыскала за пыльной трубой запретную сигарету, закурила и стала смотреть, как садится июньское солнце.

В потемневшем дворе вокруг клумбы ее самый маленький сын носился, как оглашенный, на трехколесном велосипеде.

Незаметно к ней подобралась тревога. Пора бы им возвращаться…

Впрочем, они всегда приезжали с рыбалки поздно. Вечерний клев! А дважды случалось и так, что приехали просто ночью. Добирались, как ночные бродяги, на попутных машинах… И все же, зная все наперед, она всякий раз волновалась, причем неоправданно рано, как только садилось солнце. Вот и сейчас… Тем более что в ней отчего-то (так некстати) вновь шевельнулось уже поблекшее, в конец расплывшееся воспоминание. Ах, какой нехороший сон… Будь он неладен.

Но не успела ее тревога разбушеваться, как в двери повернулся ключ. И они ввалились. Но не вдвоем! Втроем…

Первым вошел старший сын. Она оторопела:

– Что случилось?..

– Ах… – вздохнул муж, снимая рюкзак. Он выпрямился. Открыл было рот, но, увидя ее лицо, махнул рукой и прошел вразвалку мимо нее в ванную комнату.

– Сам расскажет.

– Ему там не нравится! – затараторил разбойник с пропотевшими вздыбившимися вихрами. – Мама, там ужасно! Это ни один человек не смог бы вынести! Я бы и раньше ушел, будь я на его месте…

– Тихо, тихо… Как – «ушел»? Ты ушел? Или тебя… почему-то выписали?

– Я ушел.

– Как – «ушел»?!.. Тебе же там месяц, боже мой, месяц, как минимум, предстояло лечиться! Что случилось?!

– Давай, мать, поедим, – муж вышел из ванной и причесывал мокрые волосы. – Все голодны. Разберемся. За обедом, мать, разберемся.

Она накрывала стол и то и дело взглядывала на сына. Губы ее были плотно сомкнуты. В голове все кипело, под сердцем саднило, она предчувствовала, что сорвется на крик, а возможно, и хлопнет сына по затылку. Ничего хорошего она не ждала. А главное, она знала, что ничего серьезного, значительного не услышит. Блажь. И глупость!

А мальчик стоял одиноко в дверях кухни, облокотясь о косяк, и не показывал глаз. Когда уже все расселись, он будто ощупью нашел свое место. Принялся есть, а веки напряженно прикрыты, почти вплотную, и щелки не увидишь. Наконец, мать сказала «ну, так я слушаю», и тогда он взмахнул ресницами, посмотрел ей в глаза, задышал часто, взгляд его торопливо забегал по столу, по знакомым дымящимся тарелкам, словно среди них он искал, с чего бы начать… и вдруг расплакался. Он ведь был уже взрослым, ему было четырнадцать лет! Но душа его, и все это знали, не поспевала за календарным темпом, она оставалась ранимой, неисправимо детской… Это было семейной заботой и семейной бедой.

– Перестань плакать. Расскажи. Слышишь, перестань Ты ведь уже дома!

– Они скоты! – выкрикнул мальчик.

– Кто?!.. Боже мой… что ты говоришь?.. Что за слово?

– Скоты! Скоты! – и мальчик тяжко разрыдался без удержу.

Семья сидела в молчании. Слезы эти были страшными, неприличными, никто, кроме матери, на них не смотрел.

В них было столько злости, бессилия и горя… Но и еще что-то новое в них послышалось, отчего так притихли все за столом. «Да-да… – подумалось ей, – …что-то новое… он растет… за эти три дня он вырос… это не детское… ну, вот… вот и еще один мужчина в доме».

Муж посмотрел на нее. И она поняла, взяла другой тон.

– Сыночек, перестань так плакать… Расскажи мне по-деловому, успокойся и не ругайся. По-деловому ты можешь?

– Могу, – сдавленным шепотом ответил сын. – Они ставили меня в угол.

– ???

– Я с ними ругался. Я говорил им, кто они есть такие. Они меня возненавидели.

– Кто – «они»?

– Все! Медсестры, врачи, санитарки. Хуже всех эти медсестры. Потому что они ни то ни се. Нет… Хуже всех санитарки. Ай… – И тут сын махнул рукой: все хороши. – Они хамят детям. На каждом шагу – хамят! Как будто дети не люди. То есть они иначе не разговаривают: они только хамят.

– Ну, в это очень трудно поверить… – Она уже все поняла, он мог дальше и не рассказывать. Ох, что же, что же делать?.. Сейчас?.. А потом, со временем?.. Этот мальчик, он вырастал таким… таким… Вот как раз его она неспособна была отчитать с чистой совестью. И, выговаривая, всякий раз была мысленно с ним согласна. И еще могла бы добавить, что и сама поступила бы так же, к несчастью. Ну положительно точно так же.

Это был любимец ее, избранник среди детей. «Душа моя!» – шептала она ему, когда его обнимала.

– Ну, хорошо… – ее голос был по-прежнему строг. – Конкретно. Приведи примеры.

– Да противно… И зачем? Я ведь дома уже. Ничего не поправишь. Противно! «Куда ты идешь?» – «В туалет…» – «Вернись!!» – «Но мне же… нужно!..» – «Вернись в палату!!!» Мама, они письма читают! Всех детей! И родителей тоже! Дети пишут записки своим родителям – а они их читают!.. И не скрывают этого, не стыдятся. Вообще ничего не стыдятся. Понимаешь? Там невозможно жить. Как там жить? Там ничего не стыдятся! Приходит в палату, держит в руке чужую записку… Развернутую… И кричит: «Ты зачем врешь? Кто тебя утром толкал? Ах ты, брехло паршивое! Такая сопля, а уже брехло!» Свиньи, свиньи, а не люди. И вот даже обычные… ну, просто – слова… они обязательно говорят по-свински. Она спрашивает: «Чего ты стоишь здесь?» – но так это спрашивает, что хочется ей сказать: «А по-людски вы спросить не можете?» Потому что все они спрашивают не по-людски. И она не может, не может, я это понял! Да что!.. Вы сейчас не поверите: они угрожают… ну, когда очень уж их не слушаются… что снимут трусы. Да-да!

При этих словах отец сочувственно хмыкнул и поднялся из-за стола.

– Да-да! Не сняли ни с кого, конечно. Но мальчика одного она все-таки дернула за трусы. И я тогда… тоже… Я схватил ее за руку… я, кажется, больно ей сделал. И вы бы видели – что тогда началось… Такая нахалка. Побежала, нажаловалась!.. «Пускают руки в ход! Хулиганят!» Это кто же пускает руки в ход? Ну, и потом, конечно… Ах! – и он опять безнадежно махнул рукой.

Отец открыл холодильник, извлек большую бутылку из-под вина, в которой держал для себя в холодильнике воду, и, запрокинув голову, прижался губами к горлышку. Он сделал несколько громких глотков, поставил бутылку на место, обтер губы и сказал:

– Главное – не это. Главное – нужно было там лечиться. И вылечиться. И для этого все стерпеть. Ругаться, не слушаться, подчиняться, жаловаться – это уж твое дело. Пожалуйста. Но – не уходить. Что ж ты ушел? И что теперь? Никому ты ничего не доказал. Там все как было, так и будет. Навредил себе одному. Надо было зубы сцепить и устоять. Ты ведь будешь мужчиной, тебе учиться этому надо.

– А я не хочу быть мужчиной! – без промедления крикнул сын. – Если быть мужчиной нужно такой ценой. Тебя не считают за человека, а ты думаешь: «Ладно, зато я мужчина!». Что это такое?

Все в смятении молчали.

– Я старался вытерпеть. Я два дня – почти три! – старался. Но у меня за эти три дня… У меня эта ваша больница – вот уже где!.. – И он резко черкнул по горлу ребром руки.

Ее обожгло, ослепило… Как вспышкой! Так вот оно что… Какое кошмарное совпадение, вот про что был сегодняшний сон: это мальчику ее было плохо. Целый день какою-то дурью мучалась, искала разгадку: испорченный день, испорченное настроение. Да нет же: сын, который сбежал, не долечился, страдал там… Еще и сейчас страдает. Это у него собралось под горлом, давило, болело… А она не могла не почувствовать, не догадаться об этом, вот и приснилось. Ну, как после этого не верить снам? Бедный мальчик, непутевый, ненаглядный сын… былиночка… слабая… дорогая душа!..

– Хватит, – сказала она. – Хватит об этом. Можно лечиться амбулаторно. Придумаем что-нибудь.

– Да уж конечно! – поддержал ее муж.

И все… И они снова зажили своей прежней жизнью и этот нелепый воскресный день старались не вспоминать. Только она вспоминала, порой без всякого повода. И когда случалось ей вспомнить, она покачивала головой и думала почти с восхищением, как поразительно все-таки сбываются сны!

Правда, если бы ей захотелось, если б рискнула она – ну, хоть в шутку – рассказать свой страшный сон дворничихе, которая одиноко жила в подвале, в этом же доме, та, послушав ее внимательно, наверняка сказала бы: «Сходи к тому человеку. Узнай, здоров ли он!».

Но она ничего никому не стала рассказывать. Хотя у нее с дворничихой затевались порой разговоры, тихие, проникновенные… Да и потом, как узнать? Куда сходить? Она давно потеряла его из виду. Не знала, где он живет, и вообще остался ли он в этом городе. И уж конечно, никак не могла она знать, что он умер, уже восемь лет прошло, как его раздавил самосвал на какой-то узкой, проселочной, дальней дороге, и мотоцикл его, покореженный и смятый, кажется, до сих пор лежит там среди кустов волчьей ягоды.