Текст книги "Библиотечка IP клуба"

Автор книги: Автор Неизвестен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц)

В этот момент макаки на экране заверещали особенно противно, и, по всему видать, у них начались дрязги из-за гнилого апельсина, брошенного белесым нацистом. Слышались издевательские смешки и улюлюканья его собратьев. Мулат, которого я оставил сидеть в шезлонге любоваться закатом, прочел мои мысли. Он с достоинством подозвал боя и заказал фрукты с орешками, кои тот проворно доставил. Я настолько увлекся картинкой, что невольно отождествил себя с мулатом и окрестил нас обоих Карлосами. Я машинально сунул руку под стол, собираясь накормить макак грецким орехом. И тут же злобный голографический резус цапнул Карлоса за палец мелкими острыми зубками. Я вскрикнул и выдернул руку на поверхность. Палец саднил, не помню какой именно. На нем явственно проступали следы обезьяньих зубов. Я попробовал вообразить, как из маленьких укольчиков начинает сочиться кровь, и она немедленно проступила. Я выпил новую рюмку абсента и сунул в рот пораненный палец, надеясь унять кровотечение. К горлу немедленно подобрался комок. Усилием воли я заставил его вернуться вниз живота. Пора уже было совершить выходку, но я еще ничего не придумал. Внезапно я резко вскочил из-за стола, отбросив фанерный стул метров на десять. Рука полезла в задний карман брюк и ничего там не нашла. Мои внутренности превратились в жидкий азот. Где, черт возьми, ГЛОК? Неужели я оставил его в гостиничном номере? А может его утянул кто из обслуги? Я лихорадочно шарил в других карманах. Есть! Я выхватил пистолет и направил его поочередно на всех сидящих за столом. Но все настолько были заняты новыми ощущениями, что просто-напросто не заметили демонстрации силы. Я постучал вилкой о графин с гранатовой водой для привлечения внимания, еще раз подержал перед носом у каждого ствол и, дождавшись пока у большинства в мутных глазах появилась хоть малая толика осмысленности, навел оружие на Флору. – Ну, дорогая, поговорим теперь прямо, без обиняков! Флора произнесла достаточно обыденно: – Убери бутылку на метр дальше, дорогой, ты же знаешь – у меня не все в порядке со зрением. Опустив оружие, я с улыбкой мягко сказал: – Прими слепоту, дорогая, за ясность зрения, и тогда все станет на свои места. – О чем ты? Совсем уже мозги заспиртованы? Выражайся яснее, Чарли! – Куда уж яснее, сучка. Том, я призываю вас в свидетели: я развожусь с Флорой. Я повторил формулу раза три. Флора теперь смотрела вполне осмысленно единственным косым глазом. – Я не даю развода, – властно прошамкала она кривозубьем. – Ты не сможешь этого сделать. Здесь, в Праге, действует до сих пор Солическое Право. И по закону я могу поступить с тобой как сочту нужным. Вот что я усмотрел, слушай. Теперь я эффектно жестикулировал пистолетом и краем глаза присматривал за персоналом. Нет, они не будут вмешиваться здесь все выдрессированы идеально, и вряд ли кто захочет оказаться зимой на улице с волчьим билетом. Между тем, Том налил только себе и сразу глотнул. Франта сидел с разинутым ртом, в него вошел бы страсбургский пирог целиком и еще шарлотка. – Ну, слушаю, – Флора вновь привлекла мое внимание к своей персоне. – Так вот. Дело обстоит так, что мы расстанемся сегодня и здесь. Я продолжу свадебное путешествие, но уже налегке, а ты присоединишься к обитателям аквариума мистера Ангела-потрошителя. Я правильно расслышал вашу фамилию, Том? – М-м да, вот что я хотел бы сказать, миста Кондом... – Кондомлайден, Том, Кондомлайден! – Миста Кондомлайден, я только хотел сказать... – После скажешь, Том. Не о тебе сейчас речь. Сперва скажу я то, что у меня на душе, а после говорите уж все вы сколько захотите! Том поставил бутылку на стол и сложил на груди руки. В слух обратились не только эти трое, но и все посетители с обслугой, окружившие нас плотным кольцом. – Так вот, – начал я речь, будто зачитывал приговор, во-первых, всем вернуться за свои столики. Том, прикажите прислуге отойти. Я подождал, пока народ рассосется. Немцы заняли свои места и уныло затянули тирольскую песню. Кельнеры расположились возле колонн и сканировали глазами руки пришельцев в ожидании знака. Напряжение спало, и я смог продолжить: – Отныне я буду предоставлен самому себе и сам буду решать: нравится мне что-либо, или нет. Я сбрасываю с себя цепи рабства! – Чарли, милый. Ведь я не вмешиваюсь в твои дела в клинике и в частную практику. Когда это я манипулировала тобой? Ведь и в Прагу мы поехали по твоему желанию. Будь, если можешь, беспристрастен. – Да! Беспристрастен! Я не автомат, дорогая, чтобы, как ты выразилась, беспристрастно наблюдать за твоим романом с Франтой. Чем вы там занимались так долго в уборной? Я успел выкурить четыре папиросы! – Это... это чудовищная ложь. Я... ты же знаешь. Что ты хочешь от старой больной женщины? Франта помог мне управиться с протезом, – Флора размякла совсем под влиянием абсента, ее голову подпирала змеистая живая рука, голос дребезжал. – У тебя не получится в этот раз меня заболтать, ибо я твердо решил с тобой покончить. Еще в Замке я хотел спихнуть тебя со стены в ров и представить все несчастным случаем, но этот сопляк Франта крутился неподалеку, хотя я и предупредил его, что нам надо побыть одним. – Ты был тогда так нежен со мной Чарли... Неужели это никогда не повторится? – Я просто представлял, дорогая, как ты катишься вниз по крутому склону и буквально, ха-ха, рассыпаешься на части. Ни один хирург мира не взялся бы тогда за тебя. Я только и слышу: больна, больна. Вам, аристократам, надо было иметь дело с простыми людьми из народа. Глядишь, и империя теперь была бы цела. Ты больна? Ну так я тебя вылечу! Том, принесите длинную тонкую спицу, ну или вертел там для осетрины! Я облегчу вам жизнь по содержанию Флоры. Отправим ее прямо на заморозку! – Чарли, у меня же грипп, мне надо пить горячее каждые четверть часа! – Ты уже пила абсент. Достаточно для первого раза. – Ты просто бросаешь меня ради этой девки – Эа, я видела как ты пялился на нее! – Ошибаешься, дорогая, я и в мыслях ничего не имел такого. Я по-прежнему питаю к тебе нежные чувства, но нам лучше пожить в разных мирах. – Похотливый козел! Тебя надо было стерилизовать еще в колыбели! – Ах вот как ты заговорила! Да если хочешь знать, я всегда жалел о том, что Адольф мудрый не смог довести до конца решение еврейского вопроса! Флора разрыдалась. Слезы вместе с соплями струились по подбородку и капали в стаканчик для абсента. Франта тяжело поднялся. Только теперь я заметил насколько высок его рост. Он сдвинул брови и смотрел на меня тяжелым взглядом. Несколько раз Франта невротически корчил гримасы и вдруг пошел на меня, сжав огромные кулаки. – Осторожно, – произнес я, наводя пистолет ему точно в область правого предсердия. Вспомнилось, как два года назад я застрелил в Гарлеме старика-денатуратчика. Он валялся на пустыре возле костра с удушливым дымом и пялился на меня красными гноящимися глазами. Теперь я испытывал схожие чувства. Франта почти навис надо мной. Я надавил на двойной спусковой крючок. Выстрелы глухо щелкали, подобно детским новогодним хлопушкам. От Франты отскакивали ошметки мяса и разлетались в разные стороны, попадая на немецких туристов. Франта выпучил глаза, но не издал ни звука. Он шел вперед, широко расставив руки и открыв рот, как будто хотел меня заграбастать в медвежьи объятия так, чтобы хрустнули кости. Однако, каждая пуля отнимала у него часть сил, и Франтишек дергался сильнее по мере того, как обойма автоматически истощалась. Я нашпиговывал его свинцом, как моравские хозяйки шпигуют свиную ножку чесноком перед тем, как насадить ее на вертел. Было похоже, что Франта исполняет народную пляску св. Витта. Флора улыбнулась, видимо подумав о том же. Франта опрокинулся навзничь, затылком расшиб шаткий столик, грузно рухнул на спину, пару раз конвульсивно вздрогнул и успокоился. В накуренном зале, где сизый дымок наползал наподобие слоеного пирога, было видно, как душа Франты в виде воздушного шарика поднимается к потолку. Я снял парик и отер им лысину. Подобным образом я дренировал лицо и вернул волосы на место. – Уф-ф, – нарушил я молчание, – пока оружие в наших руках, нам не страшны революции! Где вы еще увидите такое: голодранец бросается на господина? Ненастоящие полицейские на экране медитативно наблюдали за ровной поверхностью океана. Музыканты, сидя на корточках, исполняли психоделическую музыку на бамбуковых инструментах. Там было легко и покойно, как в морге. Том присел над тем, что осталось от Франты и, пощупав пульс, покачал головой. – Зря стараешься, чистая работа. Как говорил мой инструктор: "В живот и в голову стреляй, зато потом не проверяй", хе-хе. Не расстраивайся, старина, можно будет сделать первоклассное рагу! – Боюсь он сгодится только на фарш, – угрюмо отозвался Том и жестом приказал кельнерам отволочь тушу в подсобку, – будьте внимательны: должно быть четырнадцать пуль, а то загубите нож мясорубки! – крикнул он вслед. Прибежала шустрая несимпатичная тайка и быстро подтерла кровавую дорожку кунжутовой шваброй. Кельнеры тряпками смахнули куски протоплазмы со столиков, немецкие туристы вполголоса продолжали петь народные песни. Том принес на подносе приспособление: тонкую длинную иглу, соединенную резиновым шлангом с грушей. В верхней ее части помещался клапан для слива. Два кельнера бесцеремонно подхватили Флору, сидевшую на краешке стула. – Осторожно! – прикрикнул на них я, и уже Тому, – отворите ей кровь! – Не беспокойтесь, сделаем в лучшем виде, – Том был явно чем-то удручен. – Нелегкий выдался сегодня денек, верно Том? – Ваша правда, миста. Еще чего-нибудь желаете? – Да, хочу выпить на посошок. Абсент мне не подходит – слишком резкая вещь. Принесите Б-52 и счет. Тяжелый день приближался к своему завершению. Подали счет. Я расплатился. – А это вам лично, Том, – произнес я, протягивая пачку кредиток, – за услуги. – Я не возьму, спасибо. – Берите, берите, зачем вы меня обижаете? Так принято. – Отдайте вон лучше Карлу, у него большая семья. – Как угодно. Карл, возьми – это твоим детям. – Ох, огромное спасибо, господин Кондомлайден, приходите еще! – Теперь уже в следующий приезд. А что у вас с часами? – Стоят они, господин, все стоят. Недавно, почти перед вашим приходом, встали. Теперь должно быть часов десять. Вот оно! Машина придет через час. Мне захотелось на улицу, на мороз. Что ж, попытаюсь выбраться из этого района самостоятельно. Я взял чемодан, протянул руку Тому, и тот вяло ее пожал. Швейцар в передней помог мне облачиться в пальто и получил несколько монет. – Благодарю. А что делать с этими? – показал он на одежду Флоры и Франты. Мне стало немного грустно – все-таки столько лет вместе. – Да пусть себе висят, есть не просят. Глядишь, кому и приглянутся, – ответил я, надвигая на лоб поля фетровой шляпы.

Я вышел в морозную ночь. Активная жизнь пакгауза давно прекратилась. Я шел в сторону причала быстрыми шагами и старался ни о чем грустном не думать, но слезы сами навертывались на глаза. Интересно, смогу ли я встретить когда-нибудь такого человека, как Флора? Думаю, вряд ли. Одиноко я буду бродить теперь по городам и весям, обедать в придорожных закусочных, наживать язву желудка и не иметь угла, где приткнуться. С врачебной практикой теперь, надо полагать, покончено. С печалью в глазах обречен я ходить ледяными медвежьими тропами, вспугивая трепетную болотную дичь истерическими причитаниями. Вспоминая Флору. Тщетно будут проходить для меня затухание дня и возгорание ночи. Мой календарь неистовых дней взалкала тоска, занозив душу бледной спирохетой и пожрав миллиардные россыпи нейронов в простреленной черепной коробке.

– Эй, господин, слышь, господин! – донеслось вдруг снизу, и я разглядел при свете газового фонаря на пристани призрак маленького человечка в матросской куртке и капитанской фуражке. Он стоял на палубе прогулочного катера. Спускайтесь, лесенка вон. Считая подгнившие ступеньки, я понял, что еду к своему брату в Амстердам. Точного его адреса я не знал, но был уверен, что легко его разыщу в квартале красных фонарей. Шкипер оказался грузным мужиком лет пятидесяти. Седые волосы торчали во все стороны, лицо источало безмерную доброжелательность. Одновременно мне улыбались глаза, морщины, картофельный нос и даже остроконечные уши. – Это ваш катер, шкипер? – Мы владеем им пополам с братом, господин. Куда вас доставить? – Северный речной вокзал. – Панкрац? – Видимо. Мне нужно попасть в Амстердам первым же пароходом. – Тогда отправляемся. Капитан отвязал толстый канат от причального кнехта. Волнение усилилось. На пристани я почувствовал всю прелесть здешних ветров. Заурчал дизель. Задним ходом мы отошли от причала. Потом двигатель затарахтел громче, мы описали плавную дугу и очутились на середине фарватера. Мольдау несла свои черные воды по каменному руслу строго на север. Мы обходили светящийся бакен с левой стороны. В его свете я еще раз рассмотрел морщинистое лицо капитана, вымпел на корме с какими-то каббалистическими значками и прочитал название катера на сине-зеленом спасательном круге, притороченном к фальшборту: "Хель-1421". Я понял, что эпилога не будет – катер уже исчезал в воронке водоворота.

февраль-март 1997

Максим Борисов

–

ИДИТЕ СВОЕЙ ДОРОГОЙ, ДОБРЫЕ ЛЮДИ

(Свеча горела...)

Теперь я уже и не припомню, когда впервые заметил, что меня всюду сопровождает моя тень. Может быть даже, что вместе с ней я и родился, извивался когда-то вместе с ней в противных шершавых руках повитухи. Конечно, тень – существо неразумное, но все равно я всегда жалел ее и старался, чтобы она не попадала в разные сомнительные истории – в лужи, там, под колеса встречных экипажей и под ноги угрюмых прохожих, не падала бы с лестничных пролетов или с Крымского моста в реку... Мост я переходил, весело прыгая по перилам, и это ни у кого не вызывало в то время никакого удивления, потому что остальные поступали точно так же. Почему-то мне моя тень казалась чрезвычайно хрупкой, и я водил ее по улицам очень осторожно, то пропуская вперед, то защищая своим собственным телом. Когда наступала зима, я старался реже выходить из дому, чтобы моя тень случайно не простудилась, не подхватила бы грипп или ангину, распластавшись на ледяной горке, исчерченной полозьями детских санок; а если уж и приходилось выбираться по какому-нибудь неотложному делу в лютый мороз, то я всякий раз тщательно укутывался в шарфы и кашне, чтобы и она тоже поменьше мерзла. Моя тень многого не могла из того, что мог я, и порою мне это казалось слишком большой несправедливостью, допущенной Господом по отношению к ней, а порою – просто смешным... Она была ужасно неловкой и не приспособленной к жизни. Она всегда, например, оставалась на земле, когда я отправлялся в полет. Она ползла там, внизу, вслед за мной и с тоской смотрела вверх, как бы умоляя меня скорее возвращаться. Когда я, пронзая пространство, дотягивался до самых высоких деревьев, она всегда искала меня среди веток, среди лоскутов чужих теней, терзаемых ветром. Когда я, задумавшись, растворялся в вечернем сумеречном воздухе, она чувствовала себя очень неуютно, хотя и могла бы догадаться, что я все тут же, рядом, только незрим и скольжу в потоках воздуха подобно слабому запаху извести близ давно уже разрушенных стен. Однако она не любила то время, когда я так задумывался, и я, чтобы не досаждать ей, прекратил в конце концов свои сумеречные прогулки. Наверно, она тосковала без меня, хотя мы и были неразлучны, она боялась меня потерять; тени всегда бояться, что рано или поздно мы их покинем. Но на самом деле я бы не смог от нее избавиться, даже если бы захотел. В моих силах было только сделать так, чтобы она выглядела поприличней, приглаживая свои собственные волосы и надевая шикарный смокинг... Впрочем, у меня всегда было такое ощущение, что моя тень существо робкое и от этого глубоко несчастно... Я не раз замечал, что в тот момент, когда я целовал свою девушку лучшую ученицу соседней гимназии, встречая ее на все том же мосту, продуваемом всеми мыслимыми ветрами, моя тень только бродила рядом с ее тенью и смотрела куда-то мимо нее, стараясь сделать вид, что вовсе тут не при чем... А когда я с наслаждением попирал ногами своих лютых врагов, моя тень стояла перед ними покорно, опустив голову, и, верно, без возражений выслушивала все гадости, которые только могут наговорить друг другу тени... Правда, в ней всегда присутствовало то постоянство, которое неизменно вызывало мое уважение. Тогда, когда я разбухал в размерах, охватывая полмира, она всегда оставалась прежней и, теряясь где-то в складках моего же собственного плаща, осторожно, но упорно, шаг за шагом, взбиралась по тени лестницы, скрипя тенями половиц...

У нее была какая-то своя тайна. Ночами, когда я становился особенно непроницаем и страшен, так, что способен был испугать даже свою собственную тень, она что-то старательно скрывала от меня, держа это самое в своих руках, но поворачиваясь всякий раз спиною ко мне в тот момент, когда я пытался заглянуть ей за плечо. Это ЧТО-ТО было, видимо, очень маленьким и жило в тенях тех вещей, которые мне казались совершенно бесполезными днем. Я вертел их помногу раз в своих руках в те времена, когда их уже покинуло это Нечто, я переносил их с места на место, стирал пыль, разглядывал, но никак не мог понять их предназначения. Наверно, все это можно было просто выбросить, как никому не нужный хлам, или разбить, уничтожить... Но у меня все не хватало духу, ведь тогда исчезла бы единственная тайна моей тени. Тайну можно убить, так и не поняв, в чем же она заключается... Может быть, это была простая игра, а может быть, в этом и заключалось что-то важное – кто знает?! Так мы жили вместе с моей тенью, и все было не так уж и плохо до того рокового моего разговора с драным Котом...

Как и все остальные коты, мой Кот отличался умом особого свойства, холодным, парадоксальным и беспощадным. И как все остальные коты, этот Кот вечно был не в ладу со своей собственной тенью. Они часто вздорили, дрались молча и ожесточенно, готовые в любой момент, ни с чем не считаясь, пустить в ход самый подлый прием, они неделями старательно не глядели друг на друга и вообще пользовались любой возможностью, чтобы хоть как-то досадить друг другу. Тень, например, обожала гадить прямо на шкуру Кота, задрав тень хвоста, а Кот, в свою очередь, во время любой охоты мчался впереди своей тени и распугивал всех мышей и птиц, за которыми собиралась было она погнаться. И при всем при том внешне они с тенью были весьма и весьма схожи; ночной порой их можно было бы запросто спутать – оба черные, проворные, тощие и трусливые... Может быть, кому-то и покажется странной такая вражда, но, на мой взгляд, это был как раз тот самый случай, когда внешне похожее видится скорее карикатурой, а не родней и ровней... Впрочем, сам Кот, конечно же, не любил обсуждать с посторонними эти свои хвори, только однажды пожаловавшись мне, что в отместку за то, что он таскает у тени ее сосиски, та решила отныне притворяться перед всеми своими тенями абсолютно неразумной тварью. Каким образом это наносит ущерб достоинству самого Кота, я так и не сумел понять: опомнившись, Кот поспешно прикрыл эту тему и больше к ней не возвращался.

В тот раз я ненароком впустил его в свою дверь – и он сразу же скользнул к дивану. А через минуту уже завел свой разговор. Да, я знаю, что существует мнение, причем весьма авторитетное, что речи котов лучше вообще не слушать... Уж куда симпатичнее, – говорят иные скептики, – их тени, которые почти совсем безмолвны и гораздо лучше воспитаны; ну разве только иногда по весне – излишне громко, противно и удручающе долго мяукают... Разум котов – не чета нашему с вами. Он отвратителен своей логичностью, с успехом извращающей суть всех вещей. Кот может вам доказать все, что угодно: что черное – это белое, а белое – черное... Но самое кошмарное, что он доказывает не то, что черное – белое, а белое – черное (такая возможность кажется ему чрезвычайно пошлой), он, злодей, доказывает, что черное это черное, а белое – это белое, – и тем сразу ставит вас в тупик, ибо вы-то до сей поры, как оказывается, полагали обратное... Но я тогда еще любил слушать речи котов, мне казалось это забавным; а между тем, я уже давно и прочно попался в их лихие сети, как какой-нибудь воробушек... Я полагал себя достаточно здравомыслящим, чтобы противостоять козням их разума, это-то меня и сгубило.

– Добрый вечер, – сказал в тот роковой вечер Кот, обращаясь почему-то не ко мне, а к моей тени. И это после того, как он уютно расположился на МОЕМ диване, а не на ТЕНИ моего дивана! Впрочем, мне это показалось тогда, скорее, смешным и ничуть не обидело. Его же собственная тень громко мурлыкала, время от времени приоткрывая зеленый глаз и окидывая настоящего кота взглядом пристальным и исполненным самой натуральной ненависти. Но Кот был начеку, и ей все не удавалось застать его врасплох, чтобы броситься и разодрать в мелкие клочки вместе с ковриком, висящим на стенке. Иногда тень Кота клацала зубами, стараясь уцепить тень блохи. Кот тогда тоже вскидывался, но тут же успокаивался и вновь мирно сворачивался клубком. Кот, конечно же, заметил, как я, садясь, позаботился о том, чтобы моей тени тоже было удобно, но только молча усмехнулся в усы. Да будет всем известно, что коты обожают при каждом удобном случае молча усмехаться в усы. В тот раз мне было совсем не до разговоров с Котом; через два дня предстояло сдавать экзамен по философии, а я до сих пор не удосужился узнать, кто же такие перипатетики и чем взгляды. Абеляра отличались от взглядов Росцелина и Гильома из Шампо. Впрочем, я надеялся, что меня, как всегда, выручит мой любимый Василь Васильевич – его-то книгу я и взял в руки. Заметив это, моя тень проделала то же самое, с комичным усердием уставившись ничего не выражающим взглядом в книжные страницы. – Сегодня такие ясные небеса. Прекрасная обещает быть ночь! произнес Кот светским тоном, видя, что я совсем не обращаю на него внимания. Я что-то пробурчал в ответ. – Звезды расцветут и полная луна светить будет ярко-ярко... вдохновенно продолжал Кот. – ...И кошки очумелые метаться будут по чердаку, – поддакнул я язвительно, оторвавшись на мгновение от книжки. И добавил назидательно: – Незачем говорить то, о чем ты не можешь судить. – Это я-то говорю то, о чем не могу судить? – обиделся Кот. – Конечно. То, что луна бывает полной, не может считаться твердо установленным фактом. – Кто это тебе такое сказал? – изумился Кот. – Это написано в любом учебнике астрономии, – авторитетно разъяснил я. Кот покачал головой: – Такое написано в НАШИХ учебниках. А у НИХ, – он кивнул на мою тень, – написано иначе: луна бывает растущей, убывающей, полной. И еще бывает новолуние, но это и НАМ известно... Никогда не заглядывал в ИХ учебники? – Зачем? – я пожал плечами. – Там полный бред. Когда тени пишут свои теневые книги, они просто обезьянничают, неумело подражая настоящему человеческому труду. – А может быть и не подражают? Может быть по-настоящему пишут то, что им кажется истиной? Я снова пожал плечами и уткнулся в свою книгу. – Попробуем по-другому, – деловито решил Кот. – Что ты, например, считаешь "твердо установленным фактом"? Я хотел было опять пожать плечами, но вовремя спохватился, что три раза подряд пожимать плечами – это будет уже явный перебор, поэтому просто отложил книгу в сторонку. – Твердо установленным в настоящий момент я считаю только то, – сказал я спокойно, – что мы здесь сидим с тобой на старом давленом диване и болтаем о всякой чепухе вместо того, чтобы готовиться к философии. – Ты не прав, мой дружок, и ты трижды не прав, – радостно сообщил мне мой драный котяра, которому хватило, оказывается, ума читать теневые книги. – Во-первых, то, о чем мы здесь говорим, зовется именно что философией, хоть ты и ненавидишь ее люто. А во-вторых, если говорить о "твердо установленном факте", то вовсе нельзя считать твердо установленным, что мы тут сидим. Может быть, это они вот там сидят, – Кот указал лапой на наши с ним тени. – А мы – лишь тени их – и ничего более... Как тебе это нравится? – Прелестно, – согласился я, предвкушая новую забаву. Допустим, я тени тень... Но как ты объяснишь тогда то, что именно она повторяет мои движения, а не я – ее? Кот презрительно дернул правым ухом: – Подумай сам, – сказал он. – Если вы друг на друга похожи, то как можно разобрать, где копия, а где оригинал? Может быть, это именно ты повторяешь ее движения, а не она – твои? Можно, конечно, все это и простым совпадением счесть, но ты сам первый не согласишься. У вас с ней разная жизнь, но, тем не менее, вы, очевидно, чем-то все-таки связаны. – Хорошо. Но вот мы сейчас разговариваем с тобой, я открываю рот – и открывает рот моя тень. А с какой стати ей самой по себе рот открывать – неужели же она разговаривает с твоей неразумной тенью? Кот недовольно мяукнул и задумался. Правда, ненадолго. – Твоя тень может разговаривать и как бы сама с собой, сказал он неуверенно. – Впрочем, это неважно... – Допустим, – опять сказал я, – но должна же быть какая-то польза от столь экстравагантной гипотезы! Она будет совершенно бесполезной, если не объяснит чего-то такого, что иначе никак нельзя объяснить. Вот ты говоришь, что я повторяю движения своей тени, а не наоборот, а я полагаю обратное. Какой смысл мне тебя слушать? – Так вот тебе первая закономерность! – провозгласил Кот. Помолчал, давая оценить значимость момента, и спросил: – Тебя никогда не удивляло присутствие в твоем доме окна? – Чего-чего? – Окна. Зачем оно тебе? – Я полагаю, – сказал я неуверенно, – для красоты, вероятно... Дом без окон выглядел бы ужасно... – А тебя никогда не удивляло, – спросил Кот, – то, что ты его видишь почти исключительно снаружи, а тогда, когда ты у себя в квартире, окно почти всегда заслоняет от тебя твоя тень? – Действительно, – согласился я растерянно, – но я не понимаю, каким образом все это связано с твоей гипотезой. В мире происходит множество странных и необъяснимых вещей, но от этого он не становится менее реальным. Кот мурлыкал от удовольствия, разглядывая мою растерянную физиономию. – Да, а "в-третьих"? – спохватился я. – Ты сказал, что я не прав "трижды". Кот не отвечал. – Ладно, – сказал я. – Хорошо, допустим. Вот сидит сейчас рядом моя тень и думает: а может быть, это я – только тень своей тени, которая на стене, так? – Вполне возможно. – Она может вообразить, что ей только КАЖЕТСЯ, что она остается на земле, а не ползает по стенам, не взлетает к верхушкам самых высоких деревьев, не цепляется за балконы... – Так. – Но она же не знает всего того, что вижу и чувствую в этот момент я. Насколько шершав камень, как выглядит ночная земля с высоты моего полета... – Но она может все это себе вообразить... – Я брожу, где хочу, а она покорно дожидается моего возвращения. Что она обо мне может знать, о чем может догадываться? Очевидно же, что она в чем-то ущербна, неполноценна, – горячился я. – Ты бродишь вовсе не там, где хочешь, – спокойно ответил мне Кот, – а там, куда тебя ОТБРАСЫВАЕТ твоя тень. – ОТБРАСЫВАЕТ? – Да. Это и есть ее главная тайна, имея которую, смеет называться она человеком, а тебя зовет своей собственной тенью.

На мгновение я почувствовал это: я сижу там, на месте своей тени, глажу по спине потрескивающего электричеством черного кота и говорю ему сладко: "Хор-рошая киска!" Я встряхнул головой – наваждение спало... – Да, конечно, – сказал я. – Но ты так и не объяснил, почему именно я должен считаться ее тенью, я не она – моей?.. И еще ведь остается один вариант... Может, в конце концов, мы оба повторяем движения кого-то Третьего, тенью кого мы являемся. – Ну и кто же этот Третий? – прищурил глазки Кот. – Говори, договаривай! – Не знаю... Я пошевелил пальцами. Тень тоже пошевелила пальцами. Они были у нее желтоватые, мослатые, в редких шерстинках. Между большим и указательным пальцами у нее был старый шрам. Когда-то в детстве за мной не уследила моя няня, и я очень сильно порезал руку ножом. Сам я ровным счетом ничего не почувствовал, а вот тень моя долго извивалась в крике. И, забыв обо всем, вместе с ней квасил губы и я – от ее боли. Может быть, я надеялся так ее немного подразнить и развлечь, но она не обращала на меня в тот момент никакого внимания, занятая своею рукою, из которой вскоре стала сочиться ярко-алая жидкость... Кот пристально посмотрел на меня: – Кто знает, от чего зависит твоя судьба... Может быть, ты и прав, что так бережешь свою тень? Может быть, если с ней что-нибудь всерьез случиться, то и тебе несдобровать?.. Что ты сам знаешь о собственной тени кроме того, что она, якобы, твоя тень? Неужели же ты воображаешь, что знаешь о ней все? Вот вы живете рядом столько лет, а между тем, у нее есть своя Тайна... Я вздрогнул. – Тайна? – вспомнил я. – Какая же у нее может быть тайна?! Так, одно небольшое недоумение. – Но ты не знаешь того, что открыто ей, значит, ты в чем-то ущербен по сравнению с так называемой собственной тенью... А эта тайна у них, в их книгах, между прочим, называется Светом, – авторитетным тоном провозгласил Кот. – И не дай бог, на тебя упадет хоть самый завалящийся лучик... Ты просто исчезнешь тогда, мой друг, растворишься, как сахар в кипятке... – Бред какой-то, какие-то суеверия, – нерешительно пробормотал я. – Какой еще, к черту, Свет? – Боюсь, мой друг, – сочувственно покачал своей башкой Кот, что существуют тени тех вещей, которых просто нет в нашем мире. А это значит, что их мир теней – настоящий, а наш – только его тень.

Тень моя, между тем, почувствовав, что наступил вечер, встала с дивана (и вместе с ней встал со своего теневого дивана я, уже успевший расплыться к тому времени каким-то неясным пятном), взяла с тени старого комода тень свечи и тень спичек... И тут я не выдержал. Боюсь, у меня началась самая банальная истерика. Я набросился на свою тень, схватил ее за плечи, тряс, стараясь взглянуть на то, что держала она в своих руках. Она сперва не давала, рыча и дергая головой, съежилась, крутилась в моих объятиях, пытаясь меня сбросить... Но вот я, наконец, вытянув свою шею и залепив своими серыми ладонями ее глаза, потянулся, выгнулся... и мгновенно ослеп от яркого Света. Да будет вам известно, милостивые государи, что Свет похож на сияние миллионов и миллионов ночных звезд... Нет, вру, он ни на что не похож, он – Свет... Правда, Света я до той поры не видел, не знал, что это – Свет, не называл его в тот момент так: Свет... Но сразу понял, что случилось нечто необратимо ужасное... О, лучше бы я не видел его и впредь! Я услышал как бы эхо какого-то отдаленного выстрела и крики "ура", исторгнутые нетрезвыми голосами. Когда я очнулся, я застал себя самого за странным занятием: я, как зачарованный, рассматривал горящую свечу в своих собственных руках. Но я уже был – не я, а кто-то другой... Я с ужасом обнаружил, что стал своей собственной тенью. Я оглянулся назад, на себя... На стене я сам же, мое собственное прежнее тело исполняло какой-то замысловатый издевательский танец, радуясь, что ему удалось таким образом избавиться от меня, от моего сознания. ...И вместе с тем, я, в общем-то, понимал, что ничего на самом деле не произошло, что то, что я теперь вижу, – это какая-то роковая иллюзия, застившая мои глаза... что я все так же остаюсь человеком, только в силу некоторых обстоятельств воображаю, что мое сознание переместилось в мою же собственную тень. Экая нелепая фантазия!