Текст книги "Максим и Федор"

Автор книги: Автор Неизвестен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

ПЁТР. А! А я думал ты кончишь тем, что Фёдор – это Мефистофель и есть.

ВАСИЛИЙ. Были потом в Приене Ионеческом, видели памятник Бианту, с надписью: "В славных полях ?риенской земли рождённый, почиет здесь под этой плитой, светоч ионян – Биант". Надпись была, правда, на древнегреческом, и Максим не смог её прочитать. Тут он впервые пожалел, что не умный. Были в Фивах, видели Мудрого Мужа, который на вопрос "Чему вас научила философия?" отвечал: "Жевать бобы и не знать забот". Максим не понял и снова захотел стать умным. И говорит дьяволу: "Хочу стать умным." А дьяволу того и надо. Раз – и стал Максим умным как... как два Платона. Долго сидел Максим такой умный и ничего не говорил. Открывал, бывало, рот, чтоб сказать, но снова закрывал.

Петр разливает с нетерпением.

ВАСИЛИЙ. И был его ум столь велик, что сам он мог понять свою ущербность, ведь один ум – что с него? Разве философом стать, или математиком, или вождём народным. Ну и что?

ПЁТР. Как ну и что ?

ВАСИЛИЙ. Ты же сам говорил – помешались на самоочевидности разума.

ПЁТР (раздраженно). Видел я, куда ты клонишь... Если бы, западник, не был пьян, то вспомнил бы, что Фауста Мефистофель тем и искушал:

Лишь презирай свой ум, да знанья луч, Всё внешнее, чем человек могуч. Тогда ты мой без дальних слов! ВАСИЛИЙ. Вот расскажу тебе такой случай. Был я на конференции по Достоевскому, хорошо, здорово, все докладчики – ученики Лотмана да Бахтина. Кончилась конференция, начались обсуждения. Выходит старичок какой-то, аж трясётся от волнения. Он вовсе не готовился выступать, он вообще говорить не умеет "как по писаному", просто очень любит Достоевского. Этот старичок очень рад и взволнован, что услышал столько мудрых речей, ну и хочет поблагодарить как умеет, этих мудрецов, да всё нескладно говорит, волнуется очень. И вот эти мудрые люди, наизусть Достоевского знающие, (ты учти, именно Достоевского), начинают над ним смеяться. Куда, мол, с суконным рылом, да в калашный ряд. А? Вот тебе их ум! Что бы тут сказал Фёдор Михайлович?

Пётр разливает.

ВАСИЛИЙ. Эти докладчики очень умные. Да не ущербен ли их ум? Ну ладно, вот и Максим почувствовал это. Слушай, ты же мне вермута в водку налил! А что Максиму делать? Что ещё попросить? Пискнул, было, в отчаянии, что чего там мелочиться, раз путь Бога теперь недоступен, делай меня Антихристом. Бес ему: нечего, нечего, много теперь развелось таких желающих – а сам-то рад, думает, теперь дело в шляпе.

Тут Максим очнулся, головой встряхнул, опомнился, да не совсем. Ну тогда, говорит, хочу благодати Божьей. Бес на него только шары выкатил. Опомнился Максим, засовестился, улыбнулся горько. Как ему с бесом бороться? Бог-то простит...

ЖИТОЙ (входя). Да они уже вермут открыли. Самойлов, давай-ка!

Житой разливает, Самойлов с умным видом настраивает гитару.

ПЁТР. Ты нам-то налей!

ЖИТОЙ. Налью, не ссы! (Разливает.) Мотин, ты так до утра и проспишь?

ВАСИЛИЙ. Пусть спит, у него действительно работа хреновая.

ПЁТР (Василию). И чем дело кончилось?

ВАСИЛИЙ (после паузы). Да ладно... Как-то не знаю уже. Ну, победил Максим, остался, правда, без ума, да из Японии своим ходом добирался.

ЖИТОЙ. Кого победил?

ВАСИЛИЙ. Да нет, я так...

ПЁТР. Причем здесь Кобот? И работа?

ВАСИЛИЙ. Ни причем, успокойся.

ПЁТР. А помнишь, Максим: "И ты доиграться хочешь?" И с дьяволом своим вечно... Такую байку меньше всего к Максиму отнести можно. Да ты уже пьян, вижу.

ЖИТОЙ. Нормально выпили?

Самойлов с сосредоточенным видом играет отрывки различных мелодий. Он играет очень быстро и чуть трясётся.

САМОЙЛОВ (хлопнув себя по колену). Эх, Лёшка, наливай,поехали!

ЖИТОЙ. А! Чего там! Давай! (Разливает).

САМОЙЛОВ. Ну, начинайте, что хотите, а я продолжу. Любую песню.

Небольшая пауза.

ВАСИЛИЙ. Гул затих, я вышел на подмостки Прислонясь к дверному косяку, И ловлю в далёком отголоске Что случится на моём веку.

САМОЙЛОВ (подхватывает). А в это время

На столе стояли три графина. Один с карболовой водой, Другой – с настойкой гуталина, А третий вовсе был пустой. Замешательство, смех. ЖИТОЙ. Из-за острова на стрежень, На простор речной волны Выплывают расписные Стеньки Разина челны. САМОЙЛОВ и ЖИТОЙ (хором).

А в это время на столе стояли три графина Один с карболовой водой, Другой – с настойкой гуталина, А третий вовсе был пустой. Общий смех. ПЁТР (с поганой улыбкой).

Земную жизнь пройдя до половины, Я очутился в сумрачном лесу, Утратив правый путь во тьме долины, ВСЕ. (хором, с ликованием). А в это время На столе стояло три графина... и т.д.

ПОЕДЕМ В ЦАРСКОЕ СЕЛО

Как-то вечером Василий со стаканом пива в руке говорил:

– В Пушкине, сколько раз проезжал, каждый раз в пивбаре раки давали.

– Почём? – спросил Пётр.

– По одиннадцать копеек штучка.

– Крупные?

– Да нет, мелкие, вообще-то. Не в этом дело. Ты когда-нибудь видел, чтоб в пивбаре раков давали?

Видел, – из гонора ответил Пётр.

– А где это, Пушкин? – спросил, сворачивая ногтем пробку, Фёдор.

– Как где? Ты что, не был? Под Ленинградом, на электричке, минут 20.

– Так что, поехали? – осведомился Фёдор в сторону Максима, развалившегося в кресле, как Меньшиков на

картине Сурикова. Максим безмолвствовал.

– Когда, сейчас, что ли? – спросил Пётр.

– А когда?

– Надо уж утром, в выходной, там в парк сходить можно.

– Поехали в выходной.

– Идите вы в жопу со своим Пушкиным, – прервал разговор Максим, пацаны, раков не видели...

Он встал, уже стоя допил своё пиво, подошёл к раскладушке и, сняв ботинки, лёг. Раздался звук как, если бы скажем, два десятка гусар скрестили шпаги.

– Отчего не съездить? – спросил Фёдор.

Какого ляда туда тащиться? – после долгой паузы, когда уже никто не ждал ответа, объяснил Максим.

Да, конечно, трудно представить себе Максима и Фёдора вне дома, или его окрестностей, хотя, поди ты – в Японии были.

– А чего, поехали в субботу? – не унимался Фёдор.

– Вали ты в жопу, темноед, – проговорил Максим. Почему темноед? удивился Пётр.

– Потому что ночью встанешь поссать, а он сидит на кухне в темноте голый и жрёт что-нибудь из кастрюли.

Все засмеялись, Фёдор – особенно умилённо.

– С похмелья! С похмелья-то оно конечно! А у Кобота в кастрюле всегда есть суп.

Налили по пиву.

– Пётр, дайка бутылочку! – лёжа головой к стене крикнул Максим.

Пётр подал бутылку пива, Максим, как больной повернулся и, кряхтя, стал пить.

– Ладно, – сказал он, утирая губы, – сегодня понедельник? В субботу поедем, только теперь точно.

– Ну, а я что говорил? Я же говорил! – развёл руками Фёдор, многообещающе улыбаясь.

* * *

На следующий день ученики прямо с работы поехали к Максиму и Фёдору, чтобы всё подробно обговорить, приготовиться, точно всё наметить.

У Петра в эту субботу оказался рабочий день, но он договорился об отгуле, хотя ему и не полагалось. Пришлось выклянчить, обещать всякое. Особенно трудно было объяснить, зачем понадобился отгул. Не сказать же прямо договорился ехать в Пушкин, – не пустят! В воскресенье, скажут, поезжай. У Василия, вроде, всё нормально, хотя сама работа ненадёжная – в любой момент могут послать – правда, всего на один день.

Сидели три часа и почти ничего не делали, считали, сколько денег надо брать с собой; Фёдор неожиданно для всех очень обеспокоился, хотел, чтобы было всё тщательно распланировано, суетился. Обычно он совершенно ни о чём не заботился, – есть ли деньги, уплачено ли за квартиру, есть ли в доме еда, – всё ему до лампочки, в чём спал (спал он обычно одетый), – в том и гулял везде. Тут же его будто подменили.

Поездка в Пушкин казалась ему совершенно необыкновенным, чудесным делом, которое ни в коем случае нельзя пустить на самотёк. Максим тоже вёл себя необычно, – никаких высказываний типа "Да ну в жопу", ко всему внимателен, даже разрешил Фёдору взять ватник. Видно было, что они с Фёдором и до прихода учеников долго говорили о поездке.

В конце концов решили: вино и продукты купить на следующий день, в среду, чтоб уже не дёргаться. Деньги на это достаёт Пётр – продаст в обеденный перерыв свои книги по искусству, деньги передаст тут же Максиму, который сам вызвался всё купить. На том и разъехались.

* * *

Ещё не скучно? С продажей книг не повезло – взяли только половину, денег явно мало. Вдобавок утром позвонил Василий и сказал, что его всё-таки посылают на буровые, в командировку – сегодня, на день, вернётся в четверг вечером, в крайнем случае, в пятницу утром.

Максима новости прямо подкосили, хотя ясно было что ничего страшного нет. Василий в пятницу приедет, а деньги Пётр завтра достанет.

– Да не в этом дело, – безнадёжно махнул рукой Максим, – Фёдор разволнуется да и вообще нервы трепать.

После перерыва опять позвонил Василий, сказал, что никуда лучше не поедет, упросит приятеля поехать. Вечером Пётр, конечно, пошёл к Максиму успокоить.

Там оказалась довольно дёрганная обстановка. Единственное, что могло радовать душу – ватник и пальто Фёдора, аккуратно сложенные в углу. Максим, сколько ни ходил по магазинам, портвейна не купил, с непривычки разозлился, купил две бутылки водки, одну из которых они с Фёдором для успокоения и приговорили. Корить их не следовало – видно было, что Максим больше всех мучается.

Пётр предложил плюнуть и забыть, то есть, не в смысле, что совсем не ехать в Пушкин, – об этом никто не мог и помыслить, а в смысле плюнуть на неудачи сегодняшнего дня и завтра начать всё по новой и наверняка. Пётр понесёт те книги, которые точно возьмут, Максим будет искать до упора, пока не найдёт, не так это трудно -сегодня ему случайно не повезло.

Твёрдо так решив, успокоились, на радостях распив вторую бутылку водки.

* * *

Опять с утра позвонил Василий и сказал, что приятель, подлец, не согласился, и он немедленно выезжает, а в пятницу утром будет как штык. Но это, в общем, не страшно.

Хуже было со сдачей книг. "Букинист" в этот день оказался закрытым на переучёт.

– Ядрёна вошь! – кричал Максим, – ты, оболдуй, целыми днями в этом магазине околачиваешься, неужели не запомнил, когда он закрывается?

Что ему объяснишь? Пётр позвонил на работу, сказал, что ему срочно надо поменять паспорт и поехал с Максимом в другой магазин.

Народу было тьма. Максим томился в жарком помещении, надсадно вздыхал, ходил туда-сюда, поссорился в подворотне со спекулянтами, всё был чем-то недоволен.

"Я же свои книги, позарез мне нужные, продаю, а он всё недоволен, вчера пропил всё, а сегодня недоволен! Не угодил!" – думал Пётр, и, чтоб окончательно растравить душу, перебирал книги, принесённые на продажу.

Наконец продали, вышли на жаркую улицу.

– Что там Фёдор собирается с ватником делать? -спросил Пётр.

– Хрен с ним, с ватником, пусть таскается, лишь бы пальто оставил.

– Как же оставит он, скорее удавится. Слушай, Максим, давай договоримся, сегодня вечером я и прийти не смогу.

– Это почему?

– Да потому, что работа у меня, служба! Я уже на два часа с обеда опоздал, отрабатывать надо!

Не ори, как припадочный!

– Ну... В общем, я завтра, в пятницу, после работы, сразу приезжаю. Василий тоже, а в субботу значит, прямо утром...

– Ну смотри! – с угрозой сказал Максим, круто повернулся и, хромая, пошёл прочь.

* * *

В пятницу утром Петру по междугороднему телефону позвонил Василий и сказал, что он тут мотается, как гавно в проруби, подгоняя всех, но никто ни хрена делать не хочет, короче, он приедет только в пятницу поздно вечером, или, в крайнем случае, ночью. Пётр прямо при сослуживцах стал материться, настолько у него за сегодняшний день наросла тревога за Василия и за Максима, неизвестно, купившего ли хоть что-нибудь.

Договорились о том, что Василий выезжает вечером -кровь из носу, а если не успевает там доделать, пусть бросает всё к чёртовой бабушке, пусть хоть с работы выгоняют.

Василий было попробовал заикнуться о том, что в Пушкин можно поехать и в воскресенье, но Пётр прямо завыл и обещал теперь-то уж в любом случае набить Василию морду.

Василий, не слушая, орал, что он на его месте руки бы на себя наложил, что он тут на последнем издыхании всё делает, чтобы вовремя вернуться в Ленинград, а гавно всякое сидит там... Пётр положил трубку. Не успел на Петре пот обсохнуть, раздался звонок, позвонила жена Василия (а Василий женат, не странно ли?) – Леночка и спросила, где Вася.

– Как где? На этих... на буровых!

– А, ну ладно. Ты извини, я тороплюсь, в общем, если ты его увидишь раньше меня, передай, чтоб он немедленно, слышишь, немедленно, понял?-ехал домой.

Короткие гудки.

Пётр вскочил, побежал в кассу взаимопомощи, занял десятку, чтобы усмирить панику и хоть что-нибудь сделать для общего дела. Как дурак, купил три бутылки сухого (портвейна не было).

* * *

Вечером всё было хорошо. Пётр, Максим и Фёдор сидели за столом, распивали, как благородные, одну бутылку сухого вина.

Сумка с портвейном, двумя сухого, и колбасой, тщательно застёгнутая, стояла у двери.

* * *

Но боже, что это было за утро! Конечно, дождливое. Пётр каждую минуту порывался бежать во двор встречать Василия, но Максим силой сажал его на место,

– Чтобы и ты потерялся?!

Фёдор, видно, вообще не спавший ночью, сидел у окна, будто в ожидании креста – сгорбленный, вздрагивал при каждом шорохе. Максим, скрестив руки на груди, вперился в циферблат часов, специально вчера одолженных у Кобота. Часы люто, нечеловечески стучали.

Звонок всё-таки раздался, но, казалось, ему не искупить предшествующую муку.

Василий ворвался в квартиру, будто спасаясь от погони.

– Всё! Поехали! – сразу закричал Максим.

Все забегали туда-сюда по комнате. Фёдор, как солдат по подъёму, бросился одевать ватник.

– Стойте! Посидим перед дорогой! опомнился Пётр. Все сели кто куда. Василий, блаженно улыбаясь, вытирая пот. Не подлец ли?

– Ну, пошли.

Чинно спустились по лестнице, прошли через двор, помахав руками очереди у пивного ларька. (Нужно ли говорить, что вся очередь со вторника знала о поездке в Пушкин).

Как-то без нетерпения дождались автобуса. Автобус резко тронулся, все повалились друг на друга со счастливым смехом, Пётр, однако, осторожно прижимал к груди сумку.

– Стой!! – страшно закричали позади, – кто-то падая и плача бежал вдалеке.

Это Фёдор не успел сесть.

* * *

Нет, есть всё-таки люди, умеющие не дрогнуть под ударами судьбы, как каменный мост во время ледохода.

Наверное, Максим всё-таки такой – хоть и пытался драться с водителем автобуса, так, что тот со злости даже не открыл дверь на следующей остановке; заодно попало и Василию, настаивавшему на диком предложении, что Фёдор догадался ехать следом и, стало быть, нужно ждать следующего автобуса.

Но кто бы мог остановить первое же такси, не имея в этом никакого опыта? Только Максим. Так Геракл остановил у пропасти колесницу какой-то царевны.

А кто бы мог найти Фёдора, с искусством подпольщика (проворонил Фёдор своё призвание!) захоронившегося, пропавшего в промежутке между автобусной остановкой и домом?

Нет, Максим – это супер!

* * *

Часа через два они уже шагали под сводами Витебского вокзала. Плотной группой, держась за плечи друг друга, поминутно оглядываясь и пересчитываясь, они вошли в электричку. Сразу обмякнув, как мешки с картошкой, опустились на скамейку. Говорить не хотелось.

Электричка застрекотала, тронулась и Фёдор прижался лицом к стеклу, более, чем по-детски водя глазами туда сюда. Все улыбались и тоже смотрели в окно.

– Ну что ж, может, сухенького по этому поводу? -спросил Пётр.

– Давай, – чуть помедлив, сказал Максим, – можно и сухенького, раз такие дела. Не думал я, что выйдет у нас. Повезло, здорово повезло.

– Чего не выйдет? – осведомился Пётр.

– В Пушкин поехать.

– Почему не выйдет? Даже странно, что такая канитель получилась.

– Трясина ты полупелагинская, много у тебя чего выходило?

Достали бутылку сухого, вот только ножа ни у кого не оказалось. Настолько непривычно было пить сухое, что никто, даже Фёдор не имел особого опыта открывания таких бутылок – с пробкой.

– Эй, приятель, у тебя штопора нет? – обратился Василий к человеку, стоящему невдалеке. Тот мотнул головой.

– А ножа какого-нибудь?

Гражданин, чуть помедлив, достал узкий, похожий на шило, нож.

Василий приладился, стал продавливать и терзать пробку, но никак не получалось.

– Мне выходить на следующей, – сказал гражданин.

– Не ссы, выйдешь, – беззлобно откликнулся Максим, насмешливо и мудро хлюпнув носом. Видно было, что он расслабился и пришёл в себя.

Василий заторопился и стал тыкать ножом так, как толкут картошку на пюре. При очередном ударе он промахнулся и всадил нож себе в запястье. Струйка крови ударила в пыльный пол.

– В вену, – печально констатировал Василий. Сидящие невдалеке граждане всполошились, стали глядеть с отвращением, некоторые пересели.

Немедленно идите в травмпункт, – вскричал мужик, который дал нож. Пойдёмте, чего вы сидите?

Действительно, электричка стояла на остановке, стояла и стояла, пока не объявили:

–Товарищи, просим освободить вагоны. Электропоезд дальше не пойдёт.

* * *

Когда они вылезли в Пушкине, кровь уже не покрывала носовой платок новыми пятнами. Небо было сплошь в тучах, накрапывал дождик.

– Да, не зря, ты Фёдор, ватник взял, – засмеялся Пётр.

– А мы пойдём в парк? – оглядываясь, спросил Фёдор.

– Конечно, – ответил Максим. Все улыбнулись.

ПОХМЕЛЬЕ

Пётр раскрыл глаза с таким ощущением, будто раскрывается чуть заживавшая рана.

– Пойдёшь на работу? – повторил Максим.

– Нет, – ответил Пётр и накинул себе на голову пальто. Под пальто душно, уютно, пахнет махоркой и что-то

кружится. В кулаке, кажется, сидят маленькие существа и ползают туда и обратно. Быстро-быстро ползут, а то и большой пролезет кто-то, со свинью. Странно, отчего так неуравновешенно, что во рту жжет и сохнет, а ногам, наоборот, очень холодно? Оттого, что голова главная? Или короче? Или...

– Пиво будешь? – спросил Максим.

– Нет.

Человечки проползли в кулак по нескольку сразу. Нет, ни на какую работу. Или... А, это он про пиво, буду ли пиво, ну-ка!

Рывком он сбросил одеяло и сел.

– Я тебе налил, – сказал Максим, – Давай, чтоб не маячило!

Утро дымное, но не в том смысле, что накурено, нет. Ранние косые лучи играют на бутылках, как в аквариуме, и всё белое кажется перламутровым, дымным. Ну, не прекрасно ли, бывает ещё и утро. Перламутра перла муть. Не пива, а кофе надо побольше, и ходить удивляться.

Пётр встал, поднял с пола ватник, и, не зная, куда его положить, не в силах думать над этим вопросом, бросил.

Взял стакан, поклацкал по нему зубами.

В каждый момент случалось очень многое, слишком неуместно отточены сделались чувства. Взявшись за ватник, Пётр начал было гнуть бог знает куда идущую линию поведения, – не выдержал, изнемог, бросил. И за пиво взялся также – вложил все свои чаяния, со стоном взглянул в глубокую муть, поднёс к губам, приник поцелуем. Пиво оказалось не жидким, сразу устал пить.

– Вон вода в банке, – сказал Максим. Пётр пошатался туда-сюда, выпил воду.

– Слышь, Максим, мне вроде в военкомат надо, свидетельство мобилизационное приписное... предпи-сательство...

– Вали, вали.

Пётр тотчас повернулся и вывалил на улицу.

* * *

Пройдя метров двести, он остановился и внимательно оглядел небо. Не вышла, видно, жизнь. Поломатая. Псу под хвост. Всё насмарку. Пётр засмеялся – непонятно, почему это так с таким удовольствием, этак игриво, да откуда такая мысль сейчас?

Грустно и легко. Не выпить ли кофе? Нет, здесь только из бака пойло по 22 копейки. Надо пожрать, кстати. Или домой? Домой.

* * *

Как счастливы первые полчаса дома – сидишь, ешь один, читаешь какое-нибудь чтиво, хоть "Литературную газету", ничего не воспринимаешь. Плата за отсутствие получаса жизни – всего ерунда, не больше рубля – не худо ли?

Пётр накрыл грязную посуду тряпкой, что подвернулась под руку, лёг на диван. Оглядел книги, покурил. Встал, послонялся, включил магнитофон, и тотчас выключил – нервный Эллингтон успел всё испоганить.

Пётр очнулся второй раз за утро, того и гляди – снова человечки в кулак полезут. Нужно начинать день сначала. Или ложиться спать.

Нудное суетливое беспокойство за судьбу дня – что-то надо ведь сделать, хоть кофе нажраться, хоть чего.

Нужно остановить эту расслабленность, и для начала почитать, наконец, не торопясь, спокойно, "Плаванье" Бодлера– ни разу в жизни – ей богу – не нашлось для этого свободного времени. И если не сейчас, то никогда не найдется, из-за этой же расслабленности.

Для отрока, в ночи смотрящего эстампы, За каждым валом – даль, За каждой далью – вал.

Как этот мир велик в лучах рабочей лампы, Ах, в памяти очах – как бесконечно мал! В один ненастный день в тоске нечеловечьей Не вынести тягот под скрежет якорей...

С первых же строк Пётр почувствовал, что это то, что эти строки он будет знать наизусть, и они будут спасать его в автобусных трясках, и под жуткими лампами дневного света на работе, однако, не дочитав и до половины, заложил спичкой и сунул в портфель – не то! Стихи прекрасны, но быстрее, быстрее же, нельзя тратить время на стихи. Что же делать?

Пыль медленно клубилась на фоне окна. Казалось, что смотришь в окно на заборы, как на волшебное, долгожданное кино.

В Эрмитаж? В Эрмитаж...

Пётр в оцепенении усмехнулся -давно ли был в Эрмитаже, давно ли слушал спор восторга со скукой перед любимым портретом? Портретом Иеремиаса Деккера. Скука говорила: "О! Как обрыдло! Одни переработанные отходы сколько же их просеивать?"

Восторг говорил своей супруге: "Оставь меня хоть на час! Не навязывай своё проклятое новое, я всё ещё жив!"

Нет, Эрмитаж требует согласия с самим собой. А всё остальное? Как нудно предчувствие лучшей участи? Ну неужели для всей этой жизни, родится человек, где хочется быть серьёзным и торжественным, а никогда, ни в одну минуту не достичь этого, маячит где-то рядом.

Или это я один такой?

Или я не могу никого полюбить?

* * *

Пётр, как и давеча, именно вывалился на улицу, в ностальгическое, бесплодное забытье. Присев на скамейку и сунув руку в карман, он погрузился в крошево табака, скопившегося там. Казалось, он погрузил руку в теплый песок, в теплую воду, когда ещё пьян от купанья.

А песок? Мокрый песок, медленно застывающий в башни, в страшные башни, как у Антонио Гауди. Далеко-далеко. И такое уменьшающееся солнце. Пётр зачерпнул горстку табака и взмахнул рукой. Веер коричневой пыли, как тогда из окна.

Голуби поднялись в воздух, но тут же опустились, думая, что им кинули что-нибудь поесть. Кыш, голуби, кыш! Хотя, почему кыш? Какое слово – кыш... А! Кыш-кыш – так говорила эта... Когда он лез к ней целоваться.

Кстати, вот что надо сделать. Позвонить Лизавете и закатиться с ней для начала в пивбар. Почему нет? Грустно и легко. Но, к сожалению, я не пью. Никогда.

Да и Лизавета, милая...

Верно сказал Василий: дьявол умеет сделать воспоминания о минутах, когда мы делаем зло приятными Грустными и лёгкими. Это верно, верно: лучше один буду маяться, чем... А что за зло такое? Что за грех? Ведь правильно говорил Вивекананда, что грех в том и состоит, чтобы думать о себе или о другом, как о совершающем грех. Что бы на это сказал Василий, этот дуалист. Да нет, он прав... И тот прав, и этот. И остальные. Хватит! Пусть лучше стошнит, чем превратиться в дегустатора.

* * *

Пётр шёл всё быстрее и быстрее, тревожно поглядывая на афиши кинотеатров. Не дай Бог, туда понесёт.

Правда, за полтора часа забвения от жизни – сорок копеек. Дешево. Но похмелье сильнее от дешевого.

Как выгодно отличается кино от жизни! Там всё быстро, хотя и неинтересно бывает, и, главное, сопровождается музыкой.

Какая музыка, что? Куда я иду? Не всё ли равно, чем сопровождается? Музыкой, свободой, покоем. Хоть в тюрьме. "Не надобно мне миллион, мне бы мысль разрешить". Да как её разрешить, если в руку-то не возьмёшь, как скользкая пойманная рыба – раз – и опять в реке.

– Эй, парень, постой! – окликнул Петра оборванный человек.

–Что?

– Ты не торопись. В военкомат идёшь?

– Нет, – ответил поражённый Пётр, которому действительно нужно было в военкомат, хотя и не этого района.

– А, ну ладно, я думал, в военкомат. Дай хоть 11 копеек, маленькую возьму.

Пётр отдал деньги и всё быстрее пошёл, уже зная куда.

* * *

Близился вечер. Люди уже вышли с работы и стояли по очередям – кто в магазинах, а кто прямо в уличной толчее.

Пётр, сгорбившись, стоял у уличного ларька и наблюдал за быстрыми и нечеловеческими движениями селёдок на прилавке, людей, машин. Все, даже селёдки, имели такой сосредоточенный вид, будто только что оторвались от настоящего дела, ради короткой перебежки к другому настоящему делу.

Петру хотелось взять кого-нибудь из этих людей за лацкан пиджака и что есть силы крикнуть: Весть! Весть дай!

Вроде, похожая фраза есть у Воннегута. Никогда не обходится без рефлексии. Рельсы бездорожья.

Жизнь кажется просто невозможной – поди ж ты – она продолжается. Мы продолжаем жить. Вот уже солнце между домами: последние, косые, достоевские лучи.

Чем мне больнее, тем лучше. Почему? Почему совесть, которой у меня, может и нет, должна мучить меня неизвестно за что?

Или – прав Василий – это чувство первородного греха, и успокойся на этом. Или это просто грехи замучили? Василий хоть грехи может замолить, хотя, как это -замолить? Их можно только исправить, чего, правда, тоже сделать нельзя. Можно купить в гастрономе индульгенцию. За 2.42. Или за 4.12.

Видно, нет мне благодати, нет её. А без неё не жизнь, -одно название. Вот как в кино занавес, окошечко, откуда луч, а на экране уже ничего нет, одни разговоры. Только в луче Бога получается жить. Чтобы жить вне этого луча – какое напряжение нужно... Да ну... Как бы не напрягалась фигура на экране, при занавешенном окошечке, – вряд ли выживет.

А вдруг всё-таки сможет? А всё-таки, Господи! Ох, и зануда же я! Что делать, что делать... Кем быть, да кто виноват. Да вот старичок идёт через дорогу, ему трудно, что ж ты ему не поможешь?

Пётр дико махнул рукой, сплюнул и энергично перебежал улицу. Даже не замедлив шага, он толкнул дверь бара. Она не поддалась. Швейцар смотрел как рыба.

– Пусти, говорю! – гаркнул Пётр.

* * *

– Ты смотри, – сказал Максим, открыв дверь, Фёдор заболел.

– Как заболел, чем? – удивился Пётр.

– Кто его знает? Никогда, вроде, не болел...

– Да что у него, температура? Болит что-нибудь?

– Температура, Кобот сказал. Не говорит ничего, в карты играть стали, а он, вижу, не может, как дохлый.

Пётр быстро прошёл в комнату, как бы извиняясь, присел на пол рядом с раскладушкой. Что, Фёдор?

– Мутит чего-то. Портвею бы надо, да денег, сказал, нету.

– И у меня нету... – Пётр виновато обшарил заведомо пустые карманы. Ты аспирин-то принимал?

– Кобот дал чего-то.

– Ну, ты спи главное. Спал сегодня? Весь день спал.

– Вот и ладно, завтра выздоровеешь. Или врача вызовем?

– Нет, не надо. Завтра лучше выздоровею.

– Ну уж в жопу врача, – сказал Максим, входя. – Я как-то врача вызвал, так потом хлопот не оберёшься, а толку никакого. Кобот понимает, он таблеток дал.

– Каких, покажи.

– Вон, на полу лежат.

На полу лежали пачки аспирина и барбамила.

– Я завтра ещё принесу, других, сказал Максим, – И вообще, кончай ты... Может он не болеет вовсе, а так, рыбой объелся.

Пётр потыкал рукой таблетки на полу, журналы, взял тетрадку, в которой Фёдор время от времени записывал что придётся: или сам сочинит, или услышит. Вот последние записи:

Если человек и ест в темноте, и называется темноедом, то это ничего.

Одинаковое одинаковому рознь.

Нужно твёрдо отдавать себе отчёт, зачем не пить.

Хоть и умные бывают, а всё равно.

Надо верить в жизнь, она умнее.

Вплоть до того, что как выйдет – так и ладно.

Ты надеешься, как выйдет так и ладно. Значит, выбор за тебя сделает дьявол.

НА СМЕРТЬ ДРУГА

Шла машина грузовая, Эх! Да задавила Николая!

Ишь ты! Когда ты это написал? спросил Пётр.

– Это он сегодня, – гордо ответил Максим.

– Больной? И стихотворение сегодня?

– И стихотворение.

Пётр хлопнул себя по лбу, достал из портфеля книгу.

– Сейчас послушайте внимательно и не перебивайте.

Фёдор сел и опустил босые ноги на пол, Максим нахмурился. Оба закурили.

– Для отрока, в ночи глядящего эстампы...

ВОЗВРАЩЕНИЕ ИЗ ЯПОНИИ

Максим и Фёдор, опёршись друг на друга, сидели на небольшой поляне, покрытой большим слоем алюминиевых пробок. Пробки покрывали это волшебное место слоем толщиной в несколько сантиметров, и драгоценно сверкали холодным и серебряным светом.

На опушке застыли волны и брызги драгоценных осколков. Жаль уходить, да скоро поезд...

Фёдор перестал ориентироваться – куда ехать, в какую сторону, зачем, но Максим всё-таки настаивал на возвращении. Впрочем, можно было не думать о нём, о возвращении, оно медленно совершалось само собой, то удавалось подъехать на попутной машине, то спьяну засыпали в каком-нибудь товарном поезде, и он неизменно подвозил в нужную сторону, в сторону Европы.

Возвращение неторопливое и бессознательное – как если бы Максим и Фёдор стояли, прислонившись к какой-то преграде, и преграда медленно, преодолевая инерцию покоя, отодвигалась.

* * *

– Максим, ты говорил, поезд какой-то? – спросил Фёдор. Максим чуть приподнял голову и опять уронил её.

Фёдор не нуждался в поезде, но не испытывал ни отчаяния, ни нетерпенья, не предугадывал будущего и не боялся его. Но раз Максим говорил про поезд...

Эй, парень, как тебя, помоги Максима до поезда довести, – обратился он к парню, лежащему напротив -случайному собутыльнику.

Тот поднял мутные, без всякого выражения глаза и посмотрел на Фёдора:

– Ты чего рылом щёлкаешь?

– Да вот, Максима надо довести.

– Куда?

– На поезд.

– Билет надо. Билет у тебя есть?

– Максим говорит, у тебя билет, ты покупал.

– Ты помнишь?

Парень вывернул карманы:

– Какой билет, балда? Где билет?

Из кармана, однако, выпало два билета.

Фёдор подобрал билеты, засунул Максиму в карман, поднял последнего подмышки, и поволок к длинному перрону, просвечивающему сквозь кусты.

Парень побрёл рядом, но, пройдя несколько шагов, опустился на колени и замер. Фёдор, задыхаясь и почти теряя сознание, выбрался на

рельсы, чудом, видно, кто-нибудь помог, запихнул Максима в тамбур, упал рядом, словно боец, переползший с раненым товарищем через бруствер в безопасный окоп.

* * *

Когда он проснулся, Максима рядом не было. Поезд шёл быстро, двери тамбура щёлкали и трещали.

Фёдор встал. С ужасом глядя на черноту за окном, он несколько раз прошёл вагон. Оттуда пахнуло безнадёжным удушьем. Максима там не было, вообще там никого не было, кроме женщины в сальном халате и в страшных блестящих чулках. Она с ненавистью и любопытством разглядывала Фёдора.

Фёдор захлопнул дверь, постоял в нетерпении, морщась от сквозняка, затем открыл входную дверь и выпрыгнул из поезда.

Его тело упруго оттолкнулось от насыпи и полетело в кусты ольхи.