Текст книги "Дочери Лалады. Книга 2. В ожидании зимы"
Автор книги: Автор Неизвестен
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 41 страниц)
Перемахнуть через частокол, окружавший княжеский сад, ей помогли невидимые ступеньки, которые она уже наловчилась делать из хмари. Среди облетающих яблонь сражались на деревянных мечах двое синеглазых и русоволосых мальчиков, очень друг на друга похожих, только один был постарше второго. Кафтанчики они скинули наземь, оставшись в рубашках. Цветанка хотела подскочить к ним, схватить и, зажав их под мышками, как котят, перемахнуть через забор всё по тем же невидимым ступенькам – сила оборотня ей это позволила бы – но не тут-то было. Натолкнувшись на незримую преграду, она ощутила горячий и властный тычок в грудь, безмолвно и строго повелевший: «Не подходи!» Воровка не сразу смогла определить источник этой силы, не позволявшей ей подступиться к мальчикам, но потом разглядела в вышивке, лентой окаймлявшей вороты, рукава и подолы их рубашек, цепочку из алых петушков. Предвестники рассвета были так искусно и хитро спрятаны в окружавшем их узоре, что создавался обман зрения, и угадать птиц получалось далеко не сразу, да и сомнения одолевали: а петушки ли это вообще? Не померещились ли они? Может быть, это просто узор так складывался, мороча голову до ломоты в глазах? Как бы то ни было, вышивала их великая искусница, которая желала и уберечь ребят от хмари, и не подставить под нарушение запрета. Что-то Цветанке подсказало, что с такими вышивками перескочить по невидимым ступеням высокий частокол не удастся, и это новое препятствие, о котором княгиня не предупредила, осложняло задачу. К тому же, где-то был третий мальчик, а похищать следовало либо сразу троих братьев, либо ни одного: если утащить сейчас только этих, во дворце поднимется такой переполох, что к третьему будет не подобраться.
Приблизиться она к ребятам всё же сумела, хотя её при этом била дрожь, колени подкашивались, а в ушах слышался тревожный, остро клевавший рассудок петушиный крик. Старший мальчик со смелыми, упрямыми искорками в глазах встретил Цветанку недоверчиво и враждебно.
«Ты… душегуб! Ты матушку загубил! Не верю тебе!» – закричал он, увидев записку и золотое запястье, и Цветанка еле успела увернуться от удара деревянного меча.
А вот его младший брат был склонен поверить, и именно на него воровка возложила надежды в этом деле, веря, что он таки переубедит старшего. Подскочил чернявый, худой и юркий, как полоз, дядька с плёткой, но его Цветанка ошарашила взглядом. Ничего особенного она при этом не делала, просто посмотрела ему в глаза, и тот остолбенел.
Мысли-муравьи работали быстро. По новому замыслу, родившемуся в голове воровки прямо на месте, ребятам следовало взять своего младшего братишку покататься верхом, перескочить через плетень, который огораживал площадку для выездки, и скакать к лесу. Уверенности, что всё сложится, как задумано, Цветанка не чувствовала, и «муравьи» продолжали кишеть в голове ещё долго, после того как она покинула сад тем же способом, каким пришла.
Вечером разразилась непогода, и верховую езду у ребят отменили. Понимая, что замысел провалился, Цветанка неприкаянной тенью скиталась вокруг княжеского дворца; мокрая одежда липла к телу, а щёки горели, словно бы в преддверии простуды. Нет, сдаваться воровка не собиралась, но и ничего путного в голову не приходило. Вспомнив о тайном подземном ходе, о котором рассказывала княгиня Ждана, она кинулась его искать… Нашла, но он оказался наглухо забранным решёткой, которая не отпиралась совсем – даже замка на ней не висело. Над озерцом в расчистившемся небе вставала луна, и Цветанка с содроганием увидела свои изменившиеся к ночи руки… Не испугаются ли ребята, поверят ли оборотню?
Впрочем, думать об этом не было времени: из тёмной, сырой глубины тайного хода послышались ребячьи голоса, и сердце воровки пронзила светлая стрела радости. Молодцы пострелята, решились-таки на побег! Цветанка от нахлынувшего возбуждения даже затопала ногами, стискивая кулаки… Да, да! Главное – они поверили ей, у них получилось улизнуть, а с решёткой она как-нибудь управится. В кои-то веки сгодится на доброе дело сила Марушиного пса.
6. Свет в окошке
Всё было позади: осенняя распутица, чуть не унесшая жизнь маленького Яра; удар Северги, от которого у Цветанки что-то оборвалось внутри, а во рту ещё долго стоял вкус крови; встреча с синеглазой и чернокудрой женщиной-кошкой, укравшей у неё сердце подруги; белогорская стрела, предназначенная Цветанке, но вонзившаяся в шубку Дарёны…
А что лежало впереди, она и сама пока не представляла.
Впрочем, нет: прямо сейчас ей предстояла длинная заснеженная дорога в пустоту. Куда идти? Домой? Дома у Цветанки уже давно не было. К кому? Дарёнка осталась с Младой, Серебрица ушла. Стоя среди сосен и дыша пронзительной свежестью зимы, Цветанка подставляла лицо медленно падавшему снегу.
– Ну что ж… – начала Радимира, но почему-то смолкла. А что она могла сказать? Она сделала всё, что было в её силах, и последнее, что ей оставалось – это отпустить Цветанку на все четыре стороны.
Снежно-сосновое пространство колыхнулось, и из снегопада к ним шагнула светлоглазая и светлокудрая дружинница в проклёпанных кожаных латах. Она протянула Цветанке заячий плащ, послуживший в дороге Яру одеялом:
– Это твоё? Княгиня Воронецкая попросила тебе вернуть. Беспокоилась, как бы ты не замёрзла.
Цветанка стояла неподвижно, словно превратившись в ледяную фигуру. Вместе со снежинками на землю опадало хлопьями пепла её сердце. Плащ всё-таки опустился ей на плечи: это руки Радимиры укутали им воровку.
– Эта стрела должна была стать моей, – сорвалось с губ Цветанки. – Вы правильно сделали бы, если б убили меня…
Мудрые серые глаза с золотыми ободками вокруг зрачков потемнели.
– С чего ты взяла?
Даже далёкая забота Жданы уже не могла согреть Цветанку. Снегопад занёс все пути-дороги, застелил холодной завесой будущее, и двигаться наугад сквозь эту пелену у неё не осталось ни желания, ни сил.
– Мне незачем больше жить, – горячей каплей на остывшую щёку упали слова, растаяв в тишине уснувшего под белыми чарами леса.
– А вот это ты брось, – строго, без улыбки проговорила Радимира, и от её взгляда в сердце Цветанки будто вонзилась раскалённая иголочка. – То, что стрела тебе не досталась – это знак. Знак, что тебя ещё зачем-то оставили на этой земле.
– Зачем? – пожала плечами воровка, подобрав пальцем предательскую влагу возле носа.
– Этого я не знаю, – ответила начальница пограничной дружины. – Ты сама должна это понять. Ступай. Ты свободна.
*
Опустившись на торчавший из снега большой камень, Цветанка закуталась в заячий плащ. Вспомнился тот старичок, который подарил ей его… Жив ли он, или могила, которую он себе пророчил, уже взяла его? Молчали сосны, молчали и горы. Лишь тепло, сохранявшееся под плащом, ласково обнимало её плечи.
Каждый верстовой камень с высеченным на нём условным солнцем бил её наотмашь, ослепляя даже среди сонно-пасмурной, снегопадной погоды. Это была изощрённая пытка, и Цветанка с радостью свернула бы с этой тропы, но боялась заплутать в горах, а благодаря этим камням она хотя бы знала, что не сбилась с пути. На каждом камне была стрелка – указатель направления.
Когда нагоняющая сон слабость отступила, и Цветанка вновь ощутила пружинистую силу в теле, она поняла: под ногами – её родная Воронецкая земля. Вот только куда ей теперь податься? Уйти в леса и жить волком-отшельником или держаться ближе к людям, чтобы не озвереть окончательно? Цветанка неосознанно склонялась ко второму способу существования, и её путь пролегал близко к людскому жилью. Ночами она двигалась, а днём, расстелив где-нибудь в укромном, защищённом от яркого света и ветра местечке заячий плащ, перекидывалась в Марушиного пса, сворачивалась калачиком, укрывалась пушистым хвостом и отсыпалась. Густой зимний мех спасал от мороза, и спалось ей вполне неплохо.
Жила она охотой и не голодала. Помня азы, которым её обучила Серебрица, она мало-помалу ловила лесное зверьё, хотя опыта у неё было ещё не слишком много, и в поисках добычи порой приходилось побегать не один день. Когда долго не удавалось поймать кого-нибудь теплокровного, она нехотя ломала первый тонкий ледок и опускала руку в обжигающе холодный мрак воды. Приём с сетью из хмари выручал её не раз, и она досыта набивала желудок рыбой. Чудищ со щупальцами она, к счастью, больше не встречала, но мурашки страха бегали по её коже всякий раз перед очередной рыбалкой. Ловить она старалась осмотрительно, с берега: невидимая сеть могла растягиваться сколь угодно далеко и пустой никогда не приходила – хоть что-нибудь да попадалось.
Встречала она и других Марушиных псов. Совсем рядом с людьми их можно было увидеть редко: они предпочитали глубокую, нехоженую лесную глушь. Держались оборотни небольшими стаями, как волки, и, как у волков же, каждую стаю возглавлял вожак. Цветанка по глупости сунулась было к одной из стай – познакомиться, но еле унесла ноги. Особенно враждебно повели себя волчицы: видно, они опасались, как бы Цветанка не увела у них мужей. Права оказалась Серебрица: никто не горел желанием ей помогать и подсказывать. Чужаков стаи не любили и далеко не каждого новичка к себе принимали.
Попадались и одиночки, как она. Однажды, когда она только что достала из полыньи улов и собиралась устроить себе рыбный день, на неё напал чёрный как смоль Марушин пёс. Был он огромен: гора мускулов, жёлтые глаза с кроваво-красным отблеском и клыки длиной в палец, двухаршинный хвостище – одним словом, красавец. Цветанка сначала подумала, что он всерьёз желал отобрать у неё рыбу, а её саму прогнать или вовсе убить, а потому вскочила и принялась обороняться в меру сил, но вскоре уловила в выпадах этого чёрного наглеца игривый оттенок. Он не кусал её, не бил лапами, только угрожающе прыгал вокруг и рычал, а потом, нахальным образом сожрав пару рыбин, спросил:
«Тебя как звать?»
«Цветанкой», – ответила озадаченная и поражённая таким напором воровка-оборотень.
«А я – Буян. Бабу себе ищу, в охоту я вошёл на эти дела. Ты мне подходишь, айда со мной, вместе будем жить».
Про себя Цветанка хмыкнула: вот это деловой разговор! А уж она-то и так, и этак, и с приплясом, и с прискоком, и на кривой козе, и на белом коне подъезжала к девицам, обхаживая их, а этот – «бабу хочу, айда со мной». И всё. Впрочем, суть их желаний была одинакова, только этот красавчик тратил меньше слов.
«Ты – жених завидный, подругу себе легко найдёшь, – ответила она с такой же прямотой: иного обхождения этот самец не понял бы. – А я тебе не подхожу, вернее, ты – мне. Я мужиков не люблю, я больше по девушкам. Не пара я тебе».
У того даже шерсть вздыбилась, уши встали торчком, а глаза округлились.
«Это как так?»
«А так, – отрезала Цветанка. – Не по пути нам. Ступай своей дорогой. Не видишь? Обедаю я».
Этот ответ чёрному красавчику не понравился. У него не укладывалось в голове, что его великолепная самцовая стать может прийтись кому-то не по нраву, да и такие предпочтения, как у Цветанки, были ему непонятны. Нахмурившись и встряхнув головой, он попытался уже на языке тела навязать ей свои желания, и Цветанке пришлось давать отпор. Схватка вышла такой жаркой, что лёд не выдержал страсти и проломился; мертвяще-ледяная вода остудила пыл назойливого ухажёра, а Цветанка успела уйти по невидимым ступенькам победительницей, если не считать намятых боков и царапин от когтей.
Зима вступала в свои права, морозы крепчали и вонзали ледяные когти в грудь земли: настал месяц лютовей [22]. Холода стояли такие, что мех Цветанки-оборотня седел от инея, а ресницы смерзались. В один из студёных вечеров она бродила в зимнем лесном царстве, окутанном голубым колдовством сумрака. Ей удалось в одиночку завалить оленя, и она в душе гордилась этим, вот только похвастаться ей было не перед кем – только тёмные стволы деревьев да наряженные в кружевную изморозь кусты стали свидетелями её охотничьего успеха. Нетронутый снег обагрился тёплой кровью, а в животе Цветанки разлилась приятная сытая тяжесть. Остатки она решила припрятать, однако, разорвав тушу на куски, задумалась. Уберечь мясо от чужих голодных пастей – выполнимая ли задача? Кто-нибудь неизбежно найдёт и съест её запасы. Не сторожить же их денно и нощно, в самом деле? Да и замёрзшее мясо грызть – только зубы ломать…
Блуждая в поисках надёжного места, она наткнулась на избушку-зимовье; такие лесные домики встречались нередко и были построены на расстоянии дня пешего пути друг от друга. Они никому не принадлежали, и воспользоваться ими для привала мог любой путник. Цветанка несколько раз отдыхала в них, убедившись предварительно, что там никого нет. Рядом с зимовьями всегда находились колодцы, а часто имелись и баньки, в которых Цветанка могла помыться по-людски, прогрев косточки паром, да постирать портки с рубахой. Зная, что к человеческому жилью звери боятся подходить (в ней самой иногда пробуждалась искорка такого опасения), она подумала: «Вот подходящее место, чтоб припрятать мясо». Однако в окошке тускло тлел свет, и Цветанку это спугнуло: значит, дом не пустовал. Но беспокойная струнка любопытства вдруг натянулась и зазвенела в ней, заставив припасть к маленькому заиндевевшему окошку… Ничего толком не разглядев, Цветанка опасливо отошла от избушки.
В итоге, так и не найдя надёжного места для тайника, она мало-помалу съела остатки своей добычи – мясо даже не успело толком промёрзнуть. Не так уж его оставалось и много, не стоило из-за него и суетиться. Свет в окошке зимовья между тем погас, и Цветанка решилась заглянуть в домик. Отыскав узелок с одеждой, она перекинулась в человека.
На предварительный стук никто не отозвался, и Цветанка, осмелев, распахнула дверь, которая оказалась прикрытой неплотно. Голубовато-серый свет утра, проникнув в дом, озарил небольшую комнатку с печью, столом, лавками, полатями под потолком и лежанкой в углу, застеленной медвежьей шкурой. Печь остыла, и дом выстудился: при дыхании у Цветанки вырывался из ноздрей белый туман. Она вздрогнула: на медвежьей шкуре кто-то лежал.
Первым её порывом было: «Бежать!» Однако, заметив длинную седую бороду человека, она подумала: что мог сделать ей дряхлый старик? Никакого оружия при нём она не заметила… Да даже если бы оно и было, смертельного вреда оборотню не нанесло бы. Поколебавшись на пороге, Цветанка вошла и прикрыла за собой дверь.
На столе стояла деревянная миска с остатками засохшей пшённой каши и потухшая масляная лампа, на лавке лежала дорожная котомка со свесившейся до самого пола лямкой, а у стены обнаружился длинный кривой посох. Ещё не успев перевести взгляд на лицо человека, Цветанка застыла в холодящем предчувствии и уставилась на этот посох, показавшийся ей знакомым. Хотя… мало ли стариков с посохами бродит по дорогам? Медленно повернувшись к лежанке, она ещё пару мгновений боялась всматриваться, а потом всё же подошла поближе и склонилась над стариком. Сухая, опутанная сетью жил рука безжизненно свешивалась с края лежанки… Дотронувшись до неё, Цветанка ощутила холод.
Леденящее веяние коснулось и её сердца.
Она нашла масло, высекла огонь (такая необходимая вещь, как огниво, всегда была у неё с собой), заправила и зажгла лампу. Двигаясь медленно и осторожно, словно боясь разбудить покойника, она поднесла дрожащий источник света к его лицу. Рыжеватый отсвет озарил густую сеточку морщин, нос с горбинкой, кустистые седые брови. Печать безмятежности лежала на этом лице, точно старик, завершив свои земные дела, и правда уснул, и ему снилось что-то светлое – может, его внуки, играющие в саду…
«Что за бред, – оборвала свои мысли Цветанка. – Может, у него сроду и не было ни сада, ни внуков…»
А вот что точно было у него когда-то, так это заячий плащ, который он подарил Цветанке в тот дождливый день, когда она сломала ногу чёрному всаднику. Плащ этот и сейчас покрывал её плечи.
– Вот мы и встретились, дедуля, – пробормотала она.
Розовые утренние лучи коснулись замёрзшего окошка, когда она обнаружила себя неподвижно сидящей за столом. Ей было больно смотреть на сияющую ледяную сказку, нарисованную морозом и оживлённую солнцем, но она смотрела, пока не заслезились глаза. Ощущение тёплой влаги на щеках окончательно вернуло её к яви, и она медленно и робко, с затаённой скорбью в сердце оглянулась на мёртвого старика.
В дровяном сарайчике нашлась и кое-какая земляная снасть. Выдолбив киркой в каменно-стылой земле неглубокую яму, она опять оцепенела. От работы взмокла под мышками рубаха, и зимний ветер холодил тело, но Цветанка во власти неподвижности смотрела на разверстый зев могилы, на чёрные комья мёрзлой земли на снегу…
Перед тем как похоронить тело, она долго сидела на краю лежанки, потом расстелила на полу заячий плащ и опустила старика на него, закутала и подняла на руки. Он оказался совсем лёгким, сухим, как набитый сеном тюфяк, а может, это у Цветанки сил прибавилось после обращения в Марушиного пса.
Опустив тело в могилу, она присела рядом на корточки. Косые лучи солнца румянили снег, а тени от стволов лежали на нём холодно-голубыми полосами. Радужный блеск снежного покрова причинял боль глазам Цветанки, но она не могла закрыть их – просто вытирала слёзы со щёк.
– Не довелось мне узнать твоё имя, – промолвила она, склоняясь и осторожно гладя остывший желтовато-бледный лоб покойного. – Можно, я буду звать тебя просто дедушкой? Не знаю, живы ли мои деды с бабками по отцу и матери… Меня воспитала бабушка Чернава, но её уж нет… Вот и тебя не стало. Никого родного у меня не осталось на целом свете… Нет, есть где-то Соколко, мой отец, но он далеко и не знает, кем я ему прихожусь. Удивительно: я вижу тебя всего второй раз в жизни, а как будто родного человека хороню. Спасибо тебе за плащ, дедуля… Он очень тёплый и не раз спасал меня, но он принадлежит тебе – в нём я и предаю тебя земле.
С тех пор как Цветанка покинула Белые горы, она не перемолвилась словом ни с одной живой душой, и снова слышать звуки собственной речи было странно и непривычно. Зимний лес молчал морозно-звенящей тишиной, торжественной, розово-радужной, слепящей. Где-то с еловой лапы упал снег, где-то гулко треснул от холода старый ствол дерева…
«А мне уж в могилу скоро. Туда его с собою не возьмёшь… А так, глядишь, добрая вещь ещё кому-то верой-правдой послужит».
Это мудрые старые ели подсказали Цветанке бережно вынуть тело старика из холодной ямы и закутать его в медвежью шкуру с лежанки. Плащ следовало оставить на память о нём, и Цветанка молча поблагодарила заснеженных красавиц за добрый совет. Прикрыв краем шкуры лицо дедушки, она начала засыпать могилу.
Самую светлую часть дня, если только не было пасмурно, Цветанка обычно проводила во сне, но сейчас глаза жгло от горького бодрствования. В котомке старика нашёлся ломоть зачерствевшего ржаного хлеба, кусок старого свиного сала и твердокаменный печатный пряник. Видимо, всё это пролежало здесь не один день после того, как лампа погасла… Ещё у стены остался посох, а на крючке висел полушубок – его Цветанка как-то не заметила сразу. Может, стоило похоронить дедушку в нём? Впрочем, ладно, сделанного не воротишь.
Посох Цветанка забила в землю для обозначения могилы, а также накидала побольше снега на холмик, чтоб он выглядел белее и чище. Когда свечерело, она затопила печь и сидела, глядя на огонь. Вот уже в который раз за день её сковало оцепенение…
Долгие месяцы, а может, и годы бродила она по белым тропам среди вечной зимы, пока не попала вдруг на островок вишнёвого лета. Под зелёным шатром из веток сидела Нежана – точь-в-точь такая же, какой Цветанка видела её перед разлукой. Поверженная чудесным видением на колени, воровка поползла по снегу, пока не очутилась на травяном пятачке, удивительным образом существовавшем среди зимнего леса. Вишнёво-карие глаза глядели на неё с нежной укоризной, и Цветанка вспыхнула, а потом сникла от непонятной гнетущей вины.
«Заюшка, что же ты меня совсем не вспоминаешь? – гроздью печальных бубенчиков зазвенел знакомый голос. – Наверно, с девицей какой-то утешился, забыл меня, из сердца выкинул?»
«Нет, нет, – пылко и горестно зашептала Цветанка, протягивая руку к сияющим полупрозрачным пальцам Нежаны. – Не говори таких горьких слов, Нежанушка, ты не права! Моё сердце тебя не забыло, хоть, признаюсь, и много девиц пытались занять там твоё место… Знай, что на нём осталась трещинка, которая никогда не заживает. Это – от моей к тебе любви след. Ты – моя первая и моя незабвенная. Но жива ли ты, г?рлинка? Что с тобою сейчас?»
Мягкая полуулыбка осветила лицо Нежаны, как солнце освещает мокрый лес после грозы.
«Значит, не забыл, – промолвила она, кивая с тихой, умиротворённо-сосредоточенной радостью. – Значит, помнишь…»
А Цветанку пронзила трепещущая скорбная догадка:
«Нежана, неужели ты…»
Светлый пальчик лёг ей на губы, не дав договорить, и Цветанка кинулась покрывать поцелуями всю руку Нежаны, а в ушах у неё заливисто плясали колокольчики девичьего смеха – яркие осколки первой любви, остро, жестоко и вместе с тем сладко ранившие сердце…
…Она проснулась в тёплом полумраке, целуя скрученный жгутом уголок подушки. Резко подскочив, Цветанка стукнулась головой о странно низкий потолок, зашипела от боли и ошалело поползла наугад, пока постель внезапно не кончилась.
Она не упала, а повисла, уцепившись когтистыми пальцами за край полатей: звериная ловкость сработала сама собой, без участия рассудка. Впрочем, падать было не так уж высоко, и Цветанка, разжав руки, пружинисто соскочила на пол. Протопленная печь дышала теплом, на крючке висел дедушкин полушубок, а за окном завывала на разные голоса вьюга.
Цветанка распахнула дверь, получила холодную, снежно-колючую пощёчину и на миг захлебнулась. Судорожно глотая беснующуюся метель и цепляясь за дверной косяк, чтоб не упасть, она подставляла грудь ветру.
– Нежана!
Её человеческий крик затерялся в снежном безумии – слишком слабый, чтоб одолеть природную силу. Тогда она, проверив языком клыки, собрала в горле в единый клокочущий ком всю волчью ярость, всю лунную тоску, всю игольчатую боль…
– НЕЖАНА!
Ту, кого она звала, испугал бы и этот зычный звериный рёв, и жёлтый огонь в глазах, но метель это, как ни странно, укротило. Ветер припал на брюхо, извиваясь позёмкой, и Цветанка сквозь заснеженный прищур ресниц увидела задумчивый лик луны.
Над тёмными верхушками леса заструился, пронзая морозный сумрак, тягучий и надрывный вой, в котором слышалась и боль, и непокорность, и какая-то новая решимость. Он взвился желтоглазой птицей над затаившей дыхание ночью и полетел туда, где рождалась в серебристой холодной мгле бледно-розовая заря.
*
Поскрипывая новыми сапогами по грязному, коричневатому снегу городских улочек, Цветанка куталась в заячий плащ. Лоснящийся бобровый мех околыша шапки нависал над бровями, а морозец норовил забраться ледяными пальцами сзади, холодя шею. Воровка постеснялась явиться в гости к старым друзьям бродягой в изношенной и грязной одежде, а потому предварительно раздобыла всё новое, крепкое и добротное: шапку, вышитую синюю свитку с подкладкой брусничного цвета, чёрные рукавицы, кроваво-алый кушак да чёрно-красные сафьяновые сапоги с кисточками. Не забыла она и как следует отмыться в бане, а на одном из постоялых дворов нашла брадобрея и подстриглась, приведя свою причёску к прежнему, созданному Серебрицей виду. Она хотела всем своим обликом показать, что у неё всё в полном порядке.
Шагая по знакомой улочке, на которой она выросла, воровка сурово сжимала губы, чтобы не пропустить на лицо отсвет охвативших её чувств. Под сердцем тихо ныла грусть, но её глаза бесслёзно мерцали холодным, зимним блеском. А вот и их старый домишко – надо же, цел, и дымок из трубы идёт… Новая дверь, крыльцо, резные наличники и заново перекрытая крыша насторожили Цветанку.
Ей открыла незнакомая молодка [23] в вышитом алыми маками повойнике, малокровная и худосочная, но с красивыми бровями и густыми ресницами; судя по полноте в талии – беременная. Цветанка сперва застыла в растерянности: неужели никого из её ребят здесь больше не осталось?
– Здравствуй, – поклонилась она незнакомке. – Меня Зайцем звать, я жил когда-то тут.
Она перечислила имена нескольких ребят, и, к её радости, молодая женщина заулыбалась, услышав среди них знакомые. Улыбка очень украсила её слегка болезненное лицо и зажгла в глубоких, пристально-карих глазах приветливые искорки.
– Проходи, гостем дорогим будешь, – сказала она Цветанке.
Её звали Вербицей, и была она женой Соловейко-гончара. Седмицу назад ей пошёл восемнадцатый год. Из всей ватаги Цветанкиных беспризорников только её муж тут и прижился, а остальные – кто от болезни помер, кто просто так без вести сгинул, кого на воровстве поймали, а кто в другие земли лучшей доли искать подался, да так и не вернулся. У домика появилась пристройка-мастерская с гончарной печью, где Соловейко работал, а в тёплом углу горницы, ближе к печке, висела люлька, накрытая полотняным пологом. Оттуда послышатся писклявый крик, и девушка, метнувшись к колыбельке, принялась укачивать дитя.
В доме пахло свежим хлебом и маленьким ребёнком; старый залатанный полог, отделявший лежанку с волчьим одеялом, исчез, а вместо него появилась деревянная перегородка, за которой была устроена новая, расширенная кладовка. На чисто выбеленной печке дремал, сжавшись пушистым шаром, серый в полоску кот, который при появлении Цветанки проснулся, зашипел и забился в тёмный угол, так что из печного полумрака на гостью таращились только два зелёных и круглых, как пуговки, глаза. Цветанке вздохнулось: видно, оборотня почуял… Самого хозяина не оказалось дома, он ушёл в корчму хмельного испить.
– И часто он туда ходит? – полюбопытствовала воровка у молодой хозяйки. – Не шибко ли хмельным злоупотребляет?
– Да нет, меру он знает, – ответила та. – Нам дочку растить да в люди выводить надо – не очень-то разгуляешься. Знамо дело: дочь в колыбельку – приданое в коробейку… Да и второе дитё на подходе. – Вербица намекала на просторный покрой своей одежды и повязанный высоко, под самой грудью, передник, под которым круглился живот. – Дочь уж есть, на сей раз муж сына хочет, да и я сердцем чую – мальчик будет.
Её желтовато-бледный, не вполне здоровый цвет лица и печальный изгиб тёмных и густо-пушистых, как мохнатки вербы, бровей вызвал у Цветанки смутную тревогу. Долго ли просуществует молодая семья? Не сляжет ли Вербица вскорости от какой-нибудь хвори, не умрёт ли при родах? Жуя ржаной пирожок и запивая его квасом, поданным в праздничной расписной братинке, Цветанка думала: хрупка человеческая жизнь, недолго она теплится, и задуть её легко, как пламя масляной лампы…
Дожидаться Соловейко воровка не стала: близился вечер, и звериная суть к темноте пробуждалась, проступая ярче и опаснее в её облике. Глаза приобретали жёлтый волчий отблеск, клыки удлинялись так, что и рта раскрыть было нельзя, не выдав себя с головой; руки покрывались густой порослью, и на них вырастали изогнутые жёлтые когти. Ни к чему было видеть Вербице эти признаки нечеловеческой сущности, и Цветанка, откланявшись и попросив передать хозяину привет, покинула этот бедный, но ставший по-настоящему семейным дом.
Дни стояли пасмурные, не беспокоившие её глаза ярким светом. Цветанка переночевала в лесу, перекинувшись в Марушиного пса, а на следующий день, одевшись, отправилась навестить Берёзку.
С её приходом в семью дела мастера Стояна Рудого и его сына Первуши пошли в гору: они переселились в более просторный, новый дом и развернули своё дело ещё шире. Резная деревянная посуда, которую они делали, славилась своим чудодейственным свойством – приносила удачу тем, кто её приобретал. Спрос на неё был так велик, что отцу и сыну пришлось нанять себе в помощь нескольких подмастерьев, которые вытачивали и начерно обрабатывали заготовки, а Стоян с Первушей украшали их, придавая им завершённый, товарный вид – так дело пошло быстрее. Мастерская занимала отдельную, светлую и просторную пристройку, в которой остро и насыщенно пахло деревом, красками и варёным льняным маслом; работа там шла с раннего утра до позднего вечера. Распродавался весь изготовленный товар без остатка, до самой последней ложки, а поток покупателей никогда не иссякал. Стоила эта посуда дороже обычной, но людей цена не останавливала: кто ж не хотел себе хоть капельку счастья?
В чём же была тайна этой приносящей удачу посуды? Разгадка осенила Цветанку, когда она увидела ловкие пальцы Берёзки, сквозь которые тянулась тончайшая пряжа. Та ни на миг не прекращала своё дело, даже когда разговаривала с Цветанкой. Веретено само крутилось в двух вершках от пола чудесным образом – точно так же, как когда-то у бабушки Чернавы, а молодая мастерица рассказывала:
– Пряду вот потихоньку… Пряжа не простая, а наделённая силой, которую передала мне бабуля. И охраняет эта нить от опасностей, и помогает решение мудрое принять, и удачу привлекает, и позволяет скорее любовь свою встретить. От дурных снов бережёт, от хворей спасает, печали прогоняет.
Она работала у оконца светёлки, затянутого морозным узором, и Цветанка не могла надивиться произошедшей с «сестрёнкой» перемене. Она помнила Берёзку девочкой-дурнушкой, а сейчас перед ней была стройная и тонкая, как юное деревце, девушка. Черты её лица приобрели светлую, законченную, чуть строгую зрелость, брови с ресницами потемнели, движения стали завораживающе-плавными, а ловкие и гибкие пальцы плели волшебство. Наверняка и посуда, проходя через эти руки, впитывала их силу…
– Нет, к ремеслу своему муж и свёкор меня не допускают: не женское это дело, – со сдержанной улыбкой призналась Берёзка. – Но нитки, которыми рубашки их вышиты, я сама пряла и красила, сама и узоры из стежков выкладывала.
Всё это приносило в дом достаток и отражалось на одежде самой мастерицы. Передок повойника на голове Берёзки блестел богатой вышивкой и узорами из бисера, на лбу мерцала мелкожемчужная бахрома очелья, подол клетчатой чёрной юбки также был украшен искуснейшей, сложной вышивкой. Тёплая душегрейка на меху, отделанные мехом домашние чёботы на детски-маленьких ножках, узорчатый головной платок из иноземного шёлка, заколотый под подбородком жемчужной булавкой и переливчатыми складками ниспадавший ей на плечи – одним словом, Берёзка стала самой настоящей щеголихой.
– Как же тебе живётся, милая? – спросила Цветанка. – Не обижает тебя семья мужа?
Берёзка качнула головой, скромно опустив ресницы.
– Что ты. Первуша меня любит, а свёкор со свекровью души во мне не чают… Никто мною не помыкает, слова злого не скажет. Работы по дому много, но мне она в радость – так же, как и дело моё. Мир у меня в душе: пользу приношу и семье, и людям.
