Текст книги "Человек из СССР"
Автор книги: Автор Неизвестен
Жанр:
Драматургия
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)
ДЕЙСТВИЕ V
Комната Ошивенских. Налево дверь в прихожую, в задней стене дверь поменьше, в соседнюю комнату, справа окно во двор. У задней стены слева от двери голый металлический костяк двуспальной кровати с обнаженными пружинами; рядом ночной столик (прислоненный к стене, очевидно из-за того, что одна ножка отшиблась) с широко открытой дверцей; перед кроватью коврик лежит криво и один угол загнулся. Справа от двери несколько чемоданов (один открыт), русский баул со скрепами, корзина, продавленная картонка, большой тюк. Пол около чемоданов испещрен белыми и коричневыми лоскутами бумаги; голый стол отодвинулся к окну, а мусорная корзина осталась там, где он стоял раньше (посредине комнаты) и, лежа на боку, извергает всякую дрянь. Стулья стоят как попало, один приставлен к шкапу (у задней стены, справа от двери), с верхушки которого, видимо, кое-что поснимали, так как с края свесился цельный газетный лист. Стены комнаты в подозрительных потеках и чудовищная люстра, свисающая с потолка (баварское изделье: Гретхен с дельфиновым хвостом, от которого исходят, загибаясь вверх, оленьи рога, увенчанные лампочками), укоризненно глядит на пыль, на нелепое положение стульев, на чемоданы переезжающих жильцов.
ОШИВЕНСКИЙ:
(Кончая укладывать чемодан.) Труха…
ОШИВЕНСКАЯ:
Хорошо бы еще веревочку…
ОШИВЕНСКИЙ:
Нету больше веревок. Труха.
ОШИВЕНСКАЯ:
И куда это мы теперь денемся? Господи ты Боже мой…
ОШИВЕНСКИЙ:
Прямо в царство небесное переедем. Там, по крайней мере, не нужно платить вперед за квартиру.
ОШИВЕНСКАЯ:
Страм, Витя, говорить так. Стыд и страм. Помоги-ка этот сундучок запереть.
ОШИВЕНСКИЙ:
Эх, грехи наши тяжкие… Нет уж, довольно!
ОШИВЕНСКАЯ:
Только ты, Витя, будь осторожен, когда станешь говорить-то с ним… Сундучок можно пока к стенке.
ОШИВЕНСКИЙ:
К стенке… К стенке… Нет уж, довольно, натерпелись. Все лучше. И за стенку спасибо.
ОШИВЕНСКАЯ:
Ты его так, больше расспрашивай – что, мол, как, мол…
ОШИВЕНСКИЙ:
И чести не жалко. Довольно. О чем ревешь-то?
ОШИВЕНСКАЯ:
Васиной могилки все равно не найдем. Нет могилки. Хоть всю Россию обшарь…
ОШИВЕНСКИЙ:
Ты лучше посылочку приготовь. Черт побрал бы эти газеты – так и шуршат под ногами… Я и сам сейчас зареву. Брось, Женя…
ОШИВЕНСКАЯ:
Не верю я ему. Такой и украсть может.
ОШИВЕНСКИЙ:
(Сел у стола.) Чепуху мелешь; не в том дело. И зачем халву посылаешь, – тоже неизвестно.
ОШИВЕНСКАЯ:
Да халва это так. Главное, чтобы материю довез…
ОШИВЕНСКИЙ:
А вот где денег взять, чтобы с хозяйкой разделаться, – ты вот что скажи мне! (На слове «денег» сильно бьет ладонью по столу.) Крик ее попуга<и>чий так мне все и слышится…
ОШИВЕНСКАЯ:
Еще бы веревочку…
Стук в дверь, входит Марианна. Она в скромном темном костюме, словно в трауре.
ОШИВЕНСКИЙ:
(Без энтузиазма.) А, добро пожаловать…
МАРИАННА:
Простите… вы укладываетесь… я вам помешаю…
ОШИВЕНСКАЯ:
Входите, голубушка, ничего – мы уже кончили.
МАРИАННА:
Да… Если можно…
ОШИВЕНСКИЙ:
Погребок-то мой помните? А? Хороший был погребок, а? Проходящие ноги, а? Вот и допрыгались. Четвертым классом к праотцам.
ОШИВЕНСКАЯ:
Бледная вы какая. Голубушка, да что с вами? Лица на вас нет.
МАРИАННА:
Ах, не надо так на меня смотреть. Пожалуйста, не надо.
ОШИВЕНСКИЙ:
(Встает.) Ну, Женя, благослови. Пойду с хозяйкой разговоры разговари<ва>ть. Может быть сжалится.
ОШИВЕНСКАЯ:
Иди, иди. Мы здесь с Марианночкой чайку попьем. Ах, забыла я – простите – посуда-то вся уложена. (Ошивенский ушел.)
МАРИАННА:
Евгения Васильевна, со мной случилось несчастье.
ОШИВЕНСКАЯ:
То-то я смотрю, душенька, вы такая вялая, тихая, узнать нельзя.
МАРИАННА:
Да, большое несчастье. Я только что была на первом представлении{16}.
ОШИВЕНСКАЯ:
Какое такое представленье, душенька?
МАРИАННА:
Ах, вы же знаете. Я играла для кинематографа. И вот вчера в первый раз показывали фильм.
ОШИВЕНСКАЯ:
Так какое же несчастье? Пожар, что ли, был?
МАРИАННА:
Да, пожар. У меня все сгорело: мои мечты, моя вера в себя, моя жизнь. Полный банкрот.
ОШИВЕНСКАЯ:
А я как раз хотела вас кое о чем попросить, моя дорогая. Но это после, после. Говорите.
МАРИАННА:
Я увидела себя на экране. Это было чудовищно. Я так ждала минуты, когда увижу себя, и вот дождалась. Сплошной ужас. В одном месте, например, я лежу плашмя на диване и потом встаю. И вот пока снимали, мне казалось, что я такая легкая, такая живая. А тут… Евгения Васильевна, я встала, простите, задом, – выпятила зад и грузно повернулась. И все было в таком же духе. Жесты фальшивые, убийственные{17}. А тут эта гадина, Пиа Мора, плывет, как лебедь. Стыдно…
ОШИВЕНСКАЯ:
Не беда, голубушка. Вот посмотрели бы вы, как я выхожу на паспортных карточках. Бог знает, какая морда.
МАРИАННА:
И это еще цветочки: фильм показывали только своим. Но теперь он пойдет по Берлину, а потом по всему миру и вместе с ним мои дурацкие жесты, мои гримасы, моя невероятная походка…
ОШИВЕНСКАЯ:
Я вот что хотела попросить вас, моя дорогая. Нам нужно переезжать и нет ни гроша. Не могли бы вы – ну, так марочек пятьдесят – одолжить?
МАРИАННА:
Одолжить? Ах, вы вот о чем?.. Да… Я сегодня как в тумане. Нет, Евгения Васильевна, у меня тоже ничего нет. Весь мой заработок я потратила на платья.
ОШИВЕНСКАЯ:
Ах вы, модница. Ну, ничего не поделаешь…
МАРИАННА:
На платья! Я себе купила дивное, белое, модель. И знаете для чего? Чтобы… Ах, да что говорить!..
ОШИВЕНСКАЯ:
Говорите, говорите; я, знаете, гроб-могила, никогда не сплетничаю.
МАРИАННА:
Наплевать мне на фильм. Вовсе не в нем дело. А дело в том, что я полюбила, полюбила, как дура. Попалась, значит. И он меня бросил. Вот и все.
ОШИВЕНСКАЯ:
Кто же это, немец, что ли?
МАРИАННА:
Пускай будет немец, китаец – не все ли равно… Или американец.
ОШИВЕНСКАЯ:
Перемелется, душенька. Всем не сладко живется. Марочку, вашу тезку и мою внучку, тоже вот муж бросил. Значит, за то, что гражданским браком венчались. Да, житье не сладкое. Куда мы вот денемся с моим стариком, куда денемся, просто не знаю.
МАРИАННА:
Евгения Васильевна, можно по телефону поговорить?
ОШИВЕНСКАЯ:
А вы в комнату пройдите. Там съехал жилец, а телефон остался. Не бойтесь, не бойтесь, пустая комната. (Марианна уходит в дверь, что в задней стене.)
Ошивенская, кряхтя, придерживая рукой подол, отпихивает ногой чемодан в угол. Нагибается, пробует замок. Стук в дверь.
ОШИВЕНСКАЯ:
Войдите – херайн. (Входит поспешно Кузнецов.)
КУЗНЕЦОВ:
Однако и катавасия у вас!
ОШИВЕНСКАЯ:
Вот спасибо, что зашли… Вот спасибо…
КУЗНЕЦОВ:
Мне жена передала вашу просьбу. Я пришел за пакетом.
ОШИВЕНСКАЯ:
Как же, как же… большое вам спасибо.
КУЗНЕЦОВ:
Я спешу.
ОШИВЕНСКАЯ:
Ах, да, ведь муж хотел с вами побеседовать. У него очень важный к вам разговор.
КУЗНЕЦОВ:
Мой поезд уходит в семь часов. Мне до отъезда еще нужно побывать в одном месте.
ОШИВЕНСКАЯ:
Муж внизу, он сию минутку придет. Обождали бы, батюшка?
КУЗНЕЦОВ:
Сейчас не могу. А пакетик ваш не легкий. Если хотите, могу еще раз заглянуть – по дороге на вокзал?
ОШИВЕНСКАЯ:
Вот уж было бы хорошо! Тут вот адрес записан, разберете?
КУЗНЕЦОВ:
Да, конечно. Только теперь не Морская, а улица Герцена{18}.
ОШИВЕНСКАЯ:
Куды нам знать: Герцен, Троцкий, не разберешь их… Посылочку не потеряйте. Привет милой Ольге Павловне.
КУЗНЕЦОВ:
Да нет, я уж с ней простился. До свиданья. Зайду через полчаса. (Он уходит.)
Марианна возвращается, вяло переходит через комнату, вяло опускается на стул.
МАРИАННА:
Он уехал.
ОШИВЕНСКАЯ:
Вы о ком, голубушка?
МАРИАННА:
(Злобно.) Ну и скатертью дорога!
ОШИВЕНСКАЯ:
Много на свете дорожек. В мое время одна дорога была – прямая, широкая, а теперь видимо-невидимо развелось – и вкривь и вкось. Треплет нас, ох как треплет! И вот хотите, я вам скажу, откуда все зло берется, откуда зло выросло…
Входит Ошивенский.
ОШИВЕНСКИЙ:
Ничего не вышло. Заговорила о полиции. (Садится, стучит пальцами по столу.)
ОШИВЕНСКАЯ:
Что-то теперь будет, Господи ты мой…
ОШИВЕНСКИЙ:
Только не хнычь.
МАРИАННА:
Я пойду.
ОШИВЕНСКАЯ:
Грустная вы сегодня, душенька. Ну, идите, Бог с вами. И у нас не весело.
ОШИВЕНСКИЙ:
Всего доброго, всего доброго. В раю небесном, дай Бог, увидимся.
МАРИАННА:
(Безучастно.) Да, да, как-нибудь созвонимся. (Уходит.)
ОШИВЕНСКИЙ:
Фря.[15]15
Фря (ирон.) – важная особа (Словарь Даля).
[Закрыть]
ОШИВЕНСКАЯ:
Витя, я не хотела при ней сказать, а то весь Берлин узнал бы, что к нам большевики ходят. Он приходил за посылочкой.
ОШИВЕНСКИЙ:
Что же ты его не задержала. Ах, ты, право, какая!
ОШИВЕНСКАЯ:
Да ты постой… Он обещал, что еще зайдет до отъезда. (Стук в дверь.) Войдите – херайн.
Входит Федор Федорович. Он в костюме цвета хаки, с кушачком, в руке тросточка.
ФЕДОР ФЕДОРОВИЧ:
Я Марианну Сергеевну встретил, у самых дверей вашего дома, и, представьте, она не узнала меня. Прямо удивительно!
ОШИВЕНСКАЯ:
Ну, что слышно, Федор Федорович? Нашли?
ФЕДОР ФЕДОРОВИЧ:
Нашел. Paradiserstraße, пять, bei Engel;{19} это во дворе, пятый этаж. Комнатка непрезентабельная, но зато крайне дешевая.
ОШИВЕНСКАЯ:
Сколько же?
ФЕДОР ФЕДОРОВИЧ:
Двадцать пять. С газовым освещением и пользованием кухни.
ОШИВЕНСКИЙ:
Все это праздные разговоры. Мы все равно не можем выехать отсюда, не заплатив. А денег – нема.
ФЕДОР ФЕДОРОВИЧ:
Да вы не беспокойтесь, Виктор Иванович. У меня, правда, тоже нет, но я, пожалуй, соберу к завтрашнему вечеру.
ОШИВЕНСКИЙ:
Выехать нужно сегодня. (Стукнул по столу.) Впрочем, это не важно. Не тут подохнем, так там.
ОШИВЕНСКАЯ:
Ах, Витя, как это ты все нехорошо говоришь. Вы как сказали, Федор Федорович, с пользованием кухни?
ФЕДОР ФЕДОРОВИЧ:
Так точно. Хотите сейчас пойдем посмотреть?
ОШИВЕНСКАЯ:
Давайте, голубчик. Что ж время терять попусту.
ФЕДОР ФЕДОРОВИЧ:
А я сегодня в ужасно веселом настроении. Один мой приятель, в Париже, купил четыре таксишки и берет меня в шоферы. И на билет пришлет. Я уже хлопочу о визе.
ОШИВЕНСКИЙ:
(Сквозь зубы, тряся в такт головой.) Ах, как весело жить на свете, не правда ли?
ФЕДОР ФЕДОРОВИЧ:
Конечно весело. Я люблю разнообразие. Спасибо коммунизму – показал нам белый свет. Увижу теперь Париж, новый город, новые впечатления, Эйфелеву башню. Прямо так легко на душе…
ОШИВЕНСКАЯ:
Ну вот, я готова. Пойдем же.
ОШИВЕНСКИЙ:
(Федору Федоровичу.) Эх вы… впрочем…
ФЕДОР ФЕДОРОВИЧ:
Да вы не беспокойтесь, Виктор Иванович. Все будет хорошо. Вот увидите. Комнатка чистенькая, очень даже чистенькая.
ОШИВЕНСКАЯ:
Ну, поторопитесь, голубчик.
ФЕДОР ФЕДОРОВИЧ:
Досвиданьице, Виктор Иванович. (Федор Федорович и Ошивенская уходят.)
Ошивенский сидит некоторое время неподвижно, сгорбившись и распялив пальцы отяжелевшей руки на краю стола. Затем под окном начинают петь звонкие переливы очень плохой скрипки. Это тот же мотив, что слышала Ольга Павловна в начале II действия.
ОШИВЕНСКИЙ:
Ух, музычка проклятая! Я бы этих пиликанов… (С крепким стуком быстро входит Кузнецов с двумя чемоданами. Ставит их в угол. Он тоже услышал скрипку и, опуская чемодан, на секунду подержал его на весу. Музыка обрывается.) Вас-то я и ждал. Присядьте, пожалуйста.
КУЗНЕЦОВ:
Забавно: я этот мотив знаю. (Садится.) Да. Я к вашим услугам.
ОШИВЕНСКИЙ:
Вы меня видите в ужасном положении. Я хотел вас попросить мне помочь.
КУЗНЕЦОВ:
Я слыхал, что ваш кабачок лопнул, не так ли?
ОШИВЕНСКИЙ:
В том то и дело. Я вложил в него свои последние гроши. Все пошло прахом.
КУЗНЕЦОВ:
Эта мебель ваша?
ОШИВЕНСКИЙ:
Нет. Сдали мне с комнатой. У меня своего ничего нет.
КУЗНЕЦОВ:
Что же вы теперь намерены делать?
ОШИВЕНСКИЙ:
То-то оно и есть. Вы мне не можете дать какой-нибудь совет? Мне очень хотелось бы <у>слы-шать от вас совета.
КУЗНЕЦОВ:
Что-нибудь практическое, определенное?
ОШИВЕНСКИЙ:
Я хочу вас спросить вот что: не думаете ли вы, что в самой затее кроется какая-нибудь ошибка?
КУЗНЕЦОВ:
К делу, к делу. В какой затее?
ОШИВЕНСКИЙ:
Ладно. Если вы не хотите понять меня с полслова, буду говорить без обиняков. Я, Иванов да Петров, да Семенов решили несколько лет тому назад прозимовать у раков, иначе говоря, стать Божьей милостью эмигрантами. Вот я и спрашиваю вас: находите ли вы это умным, нужным, целесообразным? Или это просто глупая затея?
КУЗНЕЦОВ:
Ах, понимаю. Вы хотите сказать, что вам надоело быть эмигрантом.
ОШИВЕНСКИЙ:
Мне надоела проклятая жизнь, которую я здесь веду. Мне надоело вечное безденежье, берлинские задние дворы, гнусное харканье чужого языка, эта мебель, эти газеты, вся эта труха эмигрантской жизни. Я – бывший помещик. Меня разорили на первых порах. Но я хочу, чтоб вы поняли: мне не нужны мои земли. Мне нужна русская земля. И если мне предложили бы ступить на нее только для того, чтобы самому в ней выкопать себе могилу, я бы согласился.
КУЗНЕЦОВ:
Давайте все это просто, без метафор. Вы, значит, желали бы приехать в Триэсэр, сиречь Россию?
ОШИВЕНСКИЙ:
Да, я знаю, что вы коммунист, поэтому и могу быть с вами откровенен. Я отказываюсь от эмигрантской фанаберии. Я признаю Советскую власть. Я прошу у вас протекции.
КУЗНЕЦОВ:
Вы это все всерьез говорите?
ОШИВЕНСКИЙ:
Сейчас такое время… Я не склонен шутить. Мне кажется, что если вы мне окажете протекцию, меня простят, дадут паспорт, впустят в Россию…
КУЗНЕЦОВ:
Раньше всего отучитесь говорить «Россия». Это называется иначе. Затем должен вам вот что объявить: таких, как вы, Советская власть не прощает. Вполне верю, что вам хочется домой. Но вот дальше начинается ерунда. От вас на тысячу с лишком верст пахнет старым режимом. Может быть, это и не ваша вина, но это так.
ОШИВЕНСКИЙ:
Да позвольте, как вы смеете говорить со мной таким тоном? Что вы, поучать меня собираетесь?
КУЗНЕЦОВ:
Я исполняю вашу просьбу: вы ведь хотели знать мое мненье.
ОШИВЕНСКИЙ:
Да наплевать мне на ваше мненье. У меня тут тоска, тощища, а вы мне про какие-то старые режимы. Извольте, все вам скажу. Вот хотел на старости лет подлизаться – ан, не умею. Смертельно хочу видеть Россию, правильно. Но кланяться Советской власти в ножки… нет, батенька, не на такого напали. Пускай… если позволите, заполню анкету… да и поеду, а там возьму и наплюю в глаза вашим молодчикам, всей этой воровской шушере.
КУЗНЕЦОВ:
(Смотрит на часы.) Ну, теперь вы, по крайней мере, искренни. Можно считать наш разговор оконченным.
ОШИВЕНСКИЙ:
Эх, много бы я вам еще наговорил. Да вы у меня в доме, неловко…
КУЗНЕЦОВ:
Разрешите откланяться?
Без стука входит Ольга Павловна, останавливается в дверях.
КУЗНЕЦОВ:
Не думал, что еще тебя увижу до отъезда. Ошивенский. Что вы, Ольга Павловна, как вкопанная остановились. Входите, входите…
ОЛЬГА ПАВЛОВНА:
Да, Алеша, я тоже не ожидала. (К Ошивенскому.) Собственно говоря, я зашла, потому что мне недавно звонила Марианна и сказала, между прочим, что вы собираетесь переезжать – ах, твои чемоданы тоже здесь с тобой – и… да… я подумала, что вам очень трудно, что у вас совсем денег нет…
ОШИВЕНСКИЙ:
Нет, ничего. Где-нибудь раздобудем. Это большого значенья не имеет.
ОЛЬГА ПАВЛОВНА:
Все-таки. У меня есть немного свободных денег.
ОШИВЕНСКИЙ:
Ну, если так… Благодарствуйте. Да, да, вполне достаточно. Через три дня отдам.
ОЛЬГА ПАВЛОВНА:
Вот и хорошо. Чудно. Мне не к спеху.
ОШИВЕНСКИЙ:
Я вас покину. Спасибо за приятнейшую беседу, господин Кузнецов. Я должен пойти вниз, кое о чем переговорить с хозяйкой. (Быстро уходит.)
ОЛЬГА ПАВЛОВНА:
Алеша, прости, что мы опять увиделись. Ты сейчас должен ехать на вокзал, да? Отчего ты так молчишь?
КУЗНЕЦОВ:
Это сиянье на твоем лице… Эх, Оля, Оля…
ОЛЬГА ПАВЛОВНА:
Конечно, я рада, что так вышло. Какой ты смешной. Тебе сейчас нужно ехать?
КУЗНЕЦОВ:
Да, через десять минут. Черт меня подрал прийти к этому старому хрычу. Кстати, знаешь, будь он моложе, он, пожалуй, мне пригодился бы для какой-нибудь мелкой работы. Совместно с Таубендорфом, что ли.
ОЛЬГА ПАВЛОВНА:
Слушай, не будем сейчас говорить о пустяках. Когда мы прощались нынче, я сдержалась. А теперь мне хочется побунтовать.
КУЗНЕЦОВ:
Ты называешь мою работу пустяками? Так неужели правда? Неужели ты меня все-таки обманывала?
ОЛЬГА ПАВЛОВНА:
Алеша, ты отлично знаешь, что я тебя обманывала. Если ты не хочешь видеть – твое дело. Я, может быть, завтра пожалею, что тебе все это выпаливаю. Но сейчас я не могу иначе.
КУЗНЕЦОВ:
(Улыбается.) Оля, пожалуйста, не надо выпаливать.
ОЛЬГА ПАВЛОВНА:
Нет, нет, постой. Ведь мы с тобою уже простились. Ты уехал. Представь себе, что ты уехал. А сейчас ты меня только вспоминаешь. Ничего нет честнее воспоминанья…
КУЗНЕЦОВ:
Оля, я тебе еще раз скажу. Моя работа для меня… Это… впрочем, ты знаешь. Но вот чего ты не знаешь: я делал вещи, после которых никакая личная жизнь – жизнь сердца и так далее – для меня невозможна.
ОЛЬГА ПАВЛОВНА:
Ах, Алеша, это все глупости. Мне надоело. Раз уж так судьба решила, что мы сейчас встретились, так я знаю, чего судьба хочет.
КУЗНЕЦОВ:
В прошлом году, когда я был в России, произошел такой случай. Советские ищейки что-то пронюхали. Я почувствовал, что если не действовать решительно, то они постепенно докопаются. И знаешь, что я сделал? Сознательно подвел под расстрел трех человек, мелкие пешки в моей организации. Не думай, я нисколько не жалею. Этот гамбит спас все дело. Я хорошо знал, что эти люди возьмут всю вину на себя, скорее чем выдать хоть какую-нибудь деталь, относящуюся к нашей работе. И следы канули в воду.
ОЛЬГА ПАВЛОВНА:
Это все очень страшно. Но я не вижу, как это может что-нибудь переменить. Если бы ты стал рисовать деньги, то и это ничего бы не изменило. Правда, Алеша, будем говорить по-человечески.
КУЗНЕЦОВ:
Но как ты хочешь, чтобы при такой жизни я имел бы еще какие-нибудь душевные привязанности? А главное – и я тебе это уже говорил – мне не хочется их иметь; мне не хочется, чтобы кто-нибудь боялся за меня, думал обо мне, ждал бы меня, убивался бы, если по какой-нибудь дурацкой случайности… Что же ты улыбаешься, Оля, это ведь глупо.
ОЛЬГА ПАВЛОВНА:
Если бы ты меня не любил, то тебе было бы все равно, что я боюсь за тебя и жду тебя. И, понимаешь, я буду гораздо меньше бояться, если ты уедешь, зная, что я тебя люблю. Это очень смешно: я тебя в тысячу Раз больше люблю, чем вначале, когда мы жили вместе.
КУЗНЕЦОВ:
Мне нужно ехать. Оля, так и быть, я признаюсь тебе: некоторыми чувствами мне жертвовать нелегко. Но до поры до времени нужна жертва. А теперь пойдем. Проводи меня до автомобиля.
ОЛЬГА ПАВЛОВНА:
Но постой, сперва сядем. Мы в прошлое время всегда садились перед каким-нибудь отъездом. (Садятся на корзину.)
КУЗНЕЦОВ:
Хорошо. Только не улыбайся так. Ведь нужно молчать.
ОЛЬГА ПАВЛОВНА:
Ты тоже улыбаешься…
КУЗНЕЦОВ:
Нет, молчи…
Часы бьют семь.
КУЗНЕЦОВ:
(Встает.) Ну-с, мне пора.
ОЛЬГА ПАВЛОВНА:
(Бросается к нему.) А если я тебя не отпущу? Как мне жить без тебя?
КУЗНЕЦОВ:
(Кладет руки ей на плечи.) Оля, я еду в СССР для того, чтобы ты могла приехать в Россию. И все будут там… И старый Ошивенский доживет, и Коля Таубендорф, и этот смешной Федор Федорович. Все.
ОЛЬГА ПАВЛОВНА:
(К нему прижимается.) А ты, Алеша, а ты?
КУЗНЕЦОВ:
(Одной рукой берет свой чемодан, другой обнимает жену и оба тихо идут к двери, причем Кузнецов говорит мягко и немного таинственно.) А ты слушай. Жил да был в Тулоне артиллерийский офицер{20}. И вот этот самый артиллерийский офицер…
Уходят.
Занавес
Примечания
Первое действие: Руль. 1927. 1 янв. Остальные четыре действия по-русски не публиковались и в настоящем издании печатаются впервые. Полностью драма была издана впервые по-английски в переводе Д. В. Набокова (N84[16]16
V. Nabokov. The Man from the USSR and Other Plays. San Diego; New York; London: Bruccoli Clark / Harcourt Brace Jovanovich, 1984.
[Закрыть]) по тексту, частью машинописному, частью рукописному (далее – Рукопись), сохранившемуся в альбоме матери Набокова. Первые четыре действия в Рукописи представляют собой машинописный черновик, финал второго действия дописан от руки (одна страница Рукописи). Пятое действие, целиком рукописное, первоначально завершалось словами Кузнецова «Нет, молчи…»; после этих слов Набоков вычеркнул «Занавес» и «Конец» и добавил еще одну страницу Рукописи.
Первое действие печатается по тексту, опубликованному в «Руле», с исправлением ошибок (выпущенные в газетной публикации места воспроизводятся в примечаниях по Рукописи), остальные – по светокопии Рукописи, сохранившей следы редактирования (правки, вставки, вымарывания и т. п.), хранящейся в архиве Набокова в Монтрё и любезно предоставленной для настоящей публикации Б. Бойдом с согласия Д. В. Набокова; Рукопись сверена нами с машинописным текстом пьесы, хранящимся в BCNA. В театральных афишах драма имела подзаголовок «Сцены из эмигрантской жизни» (Б01.[17]17
Б.Бойд. Владимир Набоков. Русские годы: биография. М.; СПб.: Независимая газета, Симпозиум, 2001.
[Закрыть] С. 310).
Пьеса была заказана Набокову режиссером, театральным критиком и поэтом Ю. В. Офросимовым (1894–1967) для его театральной «Группы». 1 апреля 1926 г. Набоков пишет матери: «Были мы на представлении "Не все коту масленица". По-моему довольно удачно. Офросимов мне предложил написать для его театра пьесу, я с ним должен встретиться на днях, переговорить» (BCNA.[18]18
Vladimir Nabokov Archives // The W. Henry and A. Albert Berg Collection of English and American Literature. The New York Public Library.
[Закрыть] Letters to Elena Ivanovna Nabokov). Уже 6 апреля они условились: «С Офросимовым собираюсь написать пьесу (вернее, я ее напишу, а он ее поставит)» (Там же).
Набоков работал над драмой до конца октября 1926 г., впервые исходя из возможностей – весьма ограниченных – конкретного эмигрантского театра и рассчитывая на гонорар, который мог бы поправить его сложное материальное положение. Рассказывая в феврале 1927 г. своему другу Г. П. Струве о своих новых произведениях, Набоков сообщает о скорой постановке пьесы: «Вообще я теперь пишу с потуженкой, с расстановкой. За эти последние месяцы изобрел рассказ «Ужас» <…>, поэму о Кэмбридже <…> и стихотворенье <…>. Еще изобрел драму "Человек из СССР", которая сейчас очень успешно репетируется группой Офросимова и вероятно в начале марта пойдет здесь. (Буду, кстати, очень вам благодарен, Глеб Петрович, если-б вы о ней как-нибудь поместили заметку в "Возрождении")» (В. Набоков. Письма к Глебу Струве / Публ. Е. Б. Белодубровского и А. А. Долинина // Звезда. 2003. № 11. С. 125.). В марте 1927 г. Набоков уже был занят выбором костюмов: «Сегодня иду с моими двумя актрисами выбирать им платья, шляпы и манто в одном Салоне Мод. Все говорят о моем эсесерном человечке. Началась продажа билетов – и на днях выйдет в «Руле» великолепное объявление. В следующую субботу напечатаю второе действие. Все думаю, как устроить твой приезд сюда – хотя бы ко второму представленью! Конечно, ежели не будет грандиозного провала на первом… Вообще, все это очень волнительно» (BCNA. Letters to Elena Ivanovna Nabokov. 18 марта 1927 г.).
Премьера «Человека из СССР» состоялась в Берлине 1 апреля 1927 г. в зале «Гротриан-Штайнвег». Хотя спектакль прошел с успехом, «Группа», не имевшая собственной сцены, смогла дать всего два представления (Б01. С. 320).
А. Б. Элькин, пославший Набокову по прочтении «Speak, Memory» («Память, говори») письмо о своих берлинских встречах 20-х гг. с его отцом, вспоминает и о спектакле Офросимова: «Я отлично помню Сирина на любительской постановке его пьесы "Человек из СССР". Пьеса, вспоминается, кончалась словами: "Был в Тулоне капитан…" Так ведь? В ответ на вызовы публики автор появился на сцене – стройный, худощавый, молчаливый, едва улыбающийся. Появился в тонком макинтоше» (BCNA. Letters to and from miscellaneous correspondents. 1925–1976. 12 ноября 1964 г.).
Отзывы на постановку пьесы были крайне скупы, в связи с чем особенно ценным представляется разбор пьесы, сделанный Б. Бродским. Отметив, что «стихия, питающая Сирина», это «тоска по родине», Бродский назвал «Человека из СССР» «первой пьесой из эмигрантской жизни» (Б.Бродский. «Человек из СССР» (На постановке пьесы В. Сирина) // Руль. 1927. 5 апр.). Удача Набокова, по мнению рецензента, в том, что «чувство художественной меры заставило его подняться над барьером, разделяющим современных гогов и магогов и быть объективным. Он не насмехается, не проклинает, он печально улыбается <…> автору представился случай отлично использовать свои изобразительные средства для противопоставления враждующих лагерей. По эту сторону – безволие, растерянность и болтливая неврастения с наивной верой в чудеса. Там – стиснутые зубы, никаких сантиментов и умная сдержанность». Автор рецензии отметил скупость, отчетливость диалога, полновесность слов и незлобивый юмор пьесы. Сценическое воплощение также было признано удачным: «То, что «Группа» в поисках материала для очередной работы остановилась на драме В. Сирина<,> показательно <…> Там, где главное дано штрихами и события довольно сложные сжаты в пяти небольших актах – естественно предъявляются сравнительно большие требования к исполнителям. <…> Трудность воплощения пяти актов (и пяти смен декораций) на маленькой и мало приспособленной сцене «Группа» преодолела успешно. Удачно разрешена постановка в сукнах с декоративными намеками. Изящны туалеты дам. Переполненный зал и большой внешний успех спектакля…»
В статье «О молодой эмигрантской литературе» С. Постников, рассмотрев «Машеньку» Набокова, уделил несколько слов и его пьесе: «Новая драма <…> Вл. Сирина "Человек из СССР" опять же из жизни берлинского пансиона
Б. Бойд связывает замысел «Человека из СССР» с участием Набокова в 1926 г. в литературном обществе, организованном его приятелем, литератором и педагогом Н. В. Яковлевым. Общество ставило перед собой задачу бороться с большевизмом на идеологическом фронте (см.: Б01. С. 306). Набоков, по-видимому, серьезно отнесся к этой затее; во всяком случае, именно в этот период он активно пишет о советских реалиях, обрушиваясь прежде всего на советскую литературу. Одной из таких «идеологических» пощечин стал доклад, озаглавленный по-пушкински «Несколько слов об убожестве советской беллетристики и попытка установить причины оного», другой – заметка «Юбилей», написанная в 1927 г. к десятилетию большевистской власти, где находим то же противопоставление России и «Триэсэр», что и в «Человеке»: «Мещанской скукой веет от серых страниц «Правды», мещанской злобой звучит политический выкрик большевика, мещанской дурью набухла бедная его головушка. Говорят, поглупела Россия; да и немудрено… Вся она расплылась провинциальной глушью, – с местным львом-бухгалтером, с барышнями, читающими Вербицкую и Сейфуллину, с убого затейливым театром…» (Н2. С. 646). К этим произведениям Набокова примыкают «Рождественский рассказ» (1928), «Разговор» (1928) и памфлет о советской литературе «Торжество добродетели» (1930).
В газетной публикации список действующих лиц «Человека из СССР» был опущен, мы приводим его по Рукописи:
Кузнецов, Алексей Матвеевич, коммерсант.
Ольга Павловна, его жена.
Ошивенский, Виктор Иванович, хозяин кабачка, бывший помещик.
Евгения Васильевна, его жена.
Марианна Сергеевна Таль, кинематографическая актриса.
Люля <Рубанская>, ее подруга.
Барон Таубендорф, Николай Карлович, официант, бывший офицер.
Федор Федорович, официант, бывший офицер.
Помощник режиссера.
Эмигранты, статисты, рабочие и проходящие ноги.
Действие происходит в наши дни, в Берлине.
Согласно немецко-русской афише театра «Группа», действующие лица и исполнители были следующие:
Алексей Матвеевич Кузнецов, коммерсант, – Б. Алекин.
Ольга Павловна, его жена, – В. Галахова.
Виктор Иванович Ошивенский, хозяин кабачки, бывший помещик, – Г. Жданов.
Евгения Васильевна, его жена, – Т.Тикстон.
Марианна Сергеевна Таль, кинематограф. артистка, – Е. Очагова.
Люля, ее подруга, – Ю.Деспотули.
Барон Таубендорф – А.Длужневский.
Федор Федорович – Ю.Джанумов.
Помощник режиссера в кино-ателье – И. Бугаенко.
Горничная в пансионе – Г. Роот
(N84. Р. 32).
А. Бабиков
