Текст книги "Гэсэр.Бурятский народный эпос(перепечатано с издания 1968 года)"

Автор книги: Автор Неизвестен

 
Так подумал Заса-Мэргэн:
«Знаменитого силача
Победил я силой плеча».
И к царевне Сэсэг-Ногон,
Целомудренной и прекрасной,
Нежным сердцем ее покорен,
Одержимый любовью страстной,
Он проталкивается вперед
И за правую руку берет,
Говорит ей правдивое слово
И за левую руку берет,
Говорит ей счастливое слово.
 
 
Ратоборцы блуждают вокруг,
А иные – толпятся кучами,
Перепутались недруг и друг,
Маломощные боги с могучими,
И нигде не найдут себе места,
И шумят они грозно и гневно,
Потому что должна, как невеста,
Дом родной покинуть царевна.
 
 
И едва лишь Заса-Мэргэн,
Небожитель Западной части,
Обретя мечтанье свое,
Ловко на руки поднял ее,
Чтоб делить с ней горе и счастье, —
Все бурханы, что прибыли в гости,
Заскрипели зубами от злости.
 
 
И, себя позабыв, небожители
Заблудились в небесной обители.
Все, что было черным, – сгустилось,
Все, что было белым, – скатилось,
Все, что было серым, – закуталось,
Все, что было синим, – запуталось.
 
 
Разгорелись у витязей страсти,
Собираются биться жестоко
Небожители Западной части
С небожителями Востока.
 
 
В это время Атай-Улан
Прискакал на буланом коне.
Мысли мечутся, точно в огне,
Словно конь, полосатыми стали:
«Задушевными сватами стали
Я и славный Сэгэн-Сэбдэг,
Породниться решили навек,—
Двадцать лет прошло с той поры!
Десять лет прошло с той поры,
Как мы головы соединили
Двух детей, не спросясь никого,
Как торжественно мы вступили
С многочтимым ханом в родство.
Для детей в этот памятный миг
Расстелил я постель-потник.
Сын Хурмаса Заса-Мэргэн
Отнял право мое святое,
Чтобы день торжества померк.
Он законы попрал и низверг
Установленные устои!
 
 
Если стал конем жеребенок —
Должен всаднику покориться,
Если воином стал ребенок —
Должен старшему подчиниться.
Шуба шьется с воротником,
Младший следует за стариком.
О небесные и поднебесные
Храбрецы, повсюду известные!
Охраняйте Сэсэг-Ногон,
Да не будет нарушен закон!»
 
 
От навета и злобы лжеца
Закипели бурханов сердца.
«Верно, верно!» – кричат в ответ
Сотни тысяч бурханов Востока,
А противники: «Это навет,
Мы расправимся с вами жестоко!»
 
 
Богатырские голоса
Заставляют дрожать небеса,
Достигают земной глубины,
Где их отзвуки в недрах слышны.
Со враждой и гневом великим
Встретил хана Улана Хурмас,
Закричал – и могучим криком
Небожителей он потряс.
Говорит, повествует сказ,
Что была его речь такова:
 
 
«Вы послушайте наши слова.
Обещали отец и мать
Несравненной Сэсэг-Ногон
Эту девушку в жены отдать
Сыну старшему моему.
Я других речей не приму.
Честно, правильно слово мое,
А слова Улана – вранье!»
 
 
Боги Западной стороны
Закричали, возбуждены:
«Разве мудрому Хан-Хурмасу
Возражения слово найдешь?
Превосходному мягкому мясу
Разве надобен острый нож?»
 
 
Двух сторон богатырский спор,
Разгоревшийся с давних пор,
Закипел, ядовитый, вновь,
Заиграла горячая кровь.
На средину собрания вышел,
Чтобы каждый его услышал,
И сказал почтенный Сэбдэг:
 
 
«Не бывало такого вовек,
Чтобы я обещал Улану, —
Мол, ему я родичем стану,
И ни десять, ни двадцать лет
Не могло миновать с тех пор,
Ибо выдумка – сей договор.
К вам, собравшимся на совет
Небожителям и бурханам,
Как могу я выйти с обманом?
С Хан-Хурмасом мы тоже не сваты.
Вы запомните наперед:
Будет пойман тот, кто соврет,
И от вора не ждите платы!»
 
 
На высоком собрании-встрече
Услыхав эти твердые речи,
Что исполнены были достоинства,
Рассердились небесные воинства.
Мысли черные, громко бахвалясь,
Скопом хлынули, клокоча.
Закипели, заволновались
Мысли серые сгоряча.
Облаченное в синеву,
Затрещало небо по шву,
Задрожали земные просторы,
Содрогнулись долины и горы.
Все, что было черным, – сгустилось,
Все, что было белым, – надвинулось,
Синецветное запропастилось,
Сероцветное опрокинулось!
 
 
Разошелся воитель Хурмас,
Разойдясь, он пустился в пляс,
Ищет битвы с достойным борцом,
А широкая грудь – колесом.
Небожитель Атай-Улан,
Темной яростью обуян,
Тоже вышел, вступая в спор:
Он противнику даст отпор!
 
 
Повествует старинный сказ:
Богатырь, чей отец – Хурмас,
Тот Бухэ-Бэлигтэ красноликий,
У которого разум великий,
Понял в этот тревожный час:
Будет биться его отец,
Раздосадованный вконец,
С ненавистным Атай-Уланом…
Пожелал он – и стало багряным
Солнце утра, напевное солнце.
Пожелал – и одел синевой
Молодое, полдневное солнце,
И в костер превратил живой
Он вечернее, гневное солнце.
 
 
Как настало полночное время,
Сунул ногу в походное стремя,
К двум отправился станам спорящим,
Что стояли великим сборищем.
Отправляясь в далекий путь,
Он сначала решил заглянуть
К седовласой Манзан-Гурмэ.
С благодатной чашей добра,
Сотворенной из серебра,
Над пятьюдесятью пятью
Небесами глава-владычица,
Утвердившая волю свою,
Чтобы мудрость могла возвеличиться, —
Бабушка Манзан-Гурмэ,
Слово ласки ему говоря,
Посадила богатыря
У огня и спросила внука:
«Мой бесценный стрелок из лука,
Видно, в дальний ты едешь путь?
Пусть он будет счастлив и светел!»
Ей Бухэ-Бэлигтэ ответил,
Восседающий у огня:
«Я Бэльгэна, гнедого коня,
Порешил испытать копыта».
 
 
Развернула Манзан-Гурмэ,
Чтоб изведать то, что сокрыто,
Стародавнюю Книгу Времен
И узнала, ее читая,
Что душа и дыханье Атая
Притаились в пальце большом,
В пальце правой его ноги,
Чтобы их не сгубили враги.
 
 
Распростился с бабушкой внук,
И копыт послышался стук,—
Богатырь на гнедом коне
Поскакал к Срединной стране.
С расстояния в три пробега
Он увидел в чужой стороне
Государство Сэгэн-Сэбдэга.
Он увидел издалека,
С расстояния в три пробега,
В небе тающий, как облака
Светозарный дворец Сэбдэга.
Въехал всадник отважный в ворота,
Спрыгнул около поворота,
Там, где коновязь серебрилась.
Привязал он к ней скакуна
И пошел, и пред ним открылась
И своих и чужих сторона.
 

ЧАСТЬ 4

 
Хан-Хурмас и Атай-Улан,
Властелины небесных стран,
Порешили бойцов собрать
И померяться силой военной,
Чтобы та и другая рать
На просторах столкнулись вселенной.
Собирает Атай-Улан
На войну, на крепкую месть
Смельчаков шестьдесят и шесть,
И шесть сотен знатных вождей,
И шесть тысяч ратных людей,
Небожителей сорок четыре,
Знаменитых в заоблачном мире.
Все вокруг него сплочены,
Заслужили его доверье.
Распахал он дорогу войны,
Распахнул он сражения двери.
 
 
Снарядил в этот грозный час
Тридцать три смельчака Хан-Хурмас,
Пятьдесят и пять небожителей,
И три сотни полков предводителей,
И три тысячи верных воителей
И поклялся, что в битве прославится,
Навсегда с врагами расправится.
Загорелся над миром день.
Оба войска ринулись в бой,
И легла огромная тень
На небесный свод голубой,
И густая великая мгла
На земные просторы легла.
Каждый насмерть бился с врагом.
Покатился над миром гром.
Обагрила утесы кровь.
Те, что вечером были убиты
И лежали, травой сокрыты,
Поутру оживали вновь,
А убитые до зари
Знаменитые богатыри,
Что легли, где растет камыш,
Разбудив полночную тишь,—
В лисьей тьме оживали опять,
Чтобы недругов убивать.
Вот, обиды вспомнив былые,
Насмерть бьются в сумраке мглистом,
И звенят их мечи боевые,
И летят их стрелы со свистом.
Хан-Хурмаса богатыри —
Именитые тридцать и три,
Пятьдесят и пять небожителей,
И три сотни вождей-предводителей,
И три тысячи верных воителей —
Одолели Атай-Улана
Шестьдесят и шесть удальцов,
И шесть сотен вождей военных,
И шесть тысяч обыкновенных,
Но выносливых, смелых бойцов.
 
 
Победили их в жарком бою
И низвергли с небесных высот.
Оказались они в краю,
Где гора над горою встает,
В том бесславном, бесплодном краю,
В том бестравном, голодном краю,
Словно вывернутом наизнанку,
Где услышишь ветров перебранку,
Где река, разбита преградами,
Вниз бросается водопадами,
Где кочкарники да болота!
На урочище Хонин-Хото
Храбрецы, что в битвах прославились
На земле, словно лед, расплавились,
Поубавились, как луна,
Поистерлись они, как колеса.
А на небе многоголосо
И кроваво длилась война.
 
 
Хан-Хурмас и Атай-Улан
Злую гибель сулят друг другу.
То, как коршуны, реют по кругу,
То, как лоси, друг друга хватают,
То, как беркуты, крылья сплетают,
То как ястребы, гордо взлетают.
Обопрутся руками вперед —
Прямо в бездну столкнут небосвод,
Обопрутся руками назад —
Небеса позади загудят
И с гудением в бездну скатятся.
Началась на небе сумятица,
Изменился времени ход,
Перепутался с годом год.
А противники бьются все злее,
Чтоб друг другу свернуть бычьи шеи,
Напрягают свои усилья,
Чтоб друг другу рассечь сухожилья.
 
 
На молочном своем просторе
Взволновалось великое море,
И Сумбэр-гора загудела,
Распростертая без предела,
Зазвенела небесная высь,
И земли задрожало тело,
И холмы над ней затряслись.
Чашу жизни древняя месть
Переполнила, закипая.
Попиралась гордая честь.
Разгоралась вражда вековая.
 
 
Хан-Хурмас и Атай-Улан,
Два небесных войск полководца,
Как на небе начнут бороться,
Так не падают с вышины:
У обоих силы равны,
А начнут на земле бороться —
Одинаково оба сильны.
Хан-Хурмас устал от войны,
Трудно дышит Атай-Улан,
Но решимости твердой полны
Боги Западной стороны,
А Восточного неба сыны
Жгучей злобой напоены.
 
 
Бьются насмерть противники смелые,
Властелины небесных стран
Хан-Хурмас и Атай-Улан.
Поднялись их волосы белые,
Изогнулись их спины, как луки,
Ослабели могучие руки,
И зубов их слышится скрежет.
Над вершинами солнце брезжит,—
Появился из-за вершин
Сын Хурмаса, Бухэ-Бэлигтэ,
Средний сын, красноцветный сын.
Там, где трудно, там, где опасно,
Там всегда Бухэ-Бэлигтэ!
Сжал он саблю крепко и властно,
Богатырь с бесстрашной душой,
Пред которым трепещут враги,
Размахнулся – отсек большой,
Сильный палец правой ноги
Властелина Атай-Улана,
И тотчас душа улетела
Из куска рассеченного тела.
 
 
Хан-Хурмасу силы прибавилось,
И плечо его мощно расправилось.
Как плетьми, он руками хлещет,
Полный ярости боевой,
И врага, что зубами скрежещет,
Он о скалы бьет головой.
Если вправо удар нанесет —
То на Западной стороне
Сотрясается небосвод,
Если влево удар нанесет —
На Востоке дрожит небосвод.
 
 
И на Западе и на Востоке
Жаркой крови помчались потоки,
Ураган поднялся, и вскоре,
Зашумев, нахлынуло море
На дрожащее мироздание,
И низверглось молний блистание,
Родила эта битва грозу,
Загудело вверху и внизу,
И с небес низринулся град —
Всегубительный камнепад.
 
 
Приуныла восточная рать,
Не осталось решимости боле,
И, лишенная мысли и воли,
На Восток повернула вспять,
Восклицая: «Несчастье! Несчастье!
Нет надежды вблизи и вдали!
Небожители Западной части
Поражение нам нанесли!
Наше воинство обессилело,
Нам бесславная жизнь опостылела!»
 
 
Но, познав желаний свершенье,
Одержав победу в сраженье,
Подошел к царевне Заса,
Грозной рати мощь и краса,
Небожитель Западной части.
Посадил он Сэсэг-Ногон
На коня ястребиной масти,
И быстрее ветра и вести
Он с прекрасной царевной вместе
Поскакал к родной стороне
На своем крепконогом коне.
Победители в трудной войне,
Небожители Западной части,
Что изведали бранное счастье,
Поздравляя друг друга по праву,
Поскакали в родную державу.
 

 
Свой клинок Хан-Хурмас прославил —
Он противника обезглавил,
И отрубленная голова
Властелина Атай-Улана
Начала ворочать сперва
Тридцать раз глазами-белками.
То ль жива она, то ль мертва?
Из ноздрей вырывалось пламя,
И покрылись уста его пеной,
И саженную косу его
Развевали ветры вселенной.
 
 
Эту круглую голову черную,
Что познала участь позорную,
Пнул ногой властелин Хурмас,
И она покатилась тотчас
С гор скалистых к просторной пустыне
И повисла как раз посредине
Между небом и твердой землей.
Был таков удел ее злой:
Не под силу ей на небо двинуться
И на землю не может низринуться.
Превратилась она в чудовище
По прозванью Архан-Шудхэр,
Что повсюду ищет становище
И все время исходит слюной:
Проглотить хочет солнце с луной.
 
 
Хан-Хурмас рукою своею
Отсекает от тела шею,
Поднимает ее на клинок,
И кидает без сострадания
Он опорный ее позвонок
На седьмое дно мироздания.
 
 
На земле, в стороне восточной,
Далеко от воды проточной,
Где неведомы ловля, охота,
На урочище Хонин-Хото,
В землях, вывернутых наизнанку,
Где ветра шумят, спозаранку,
Где река ниспадает с отрога,
Через три пробиваясь порога,
Где бестравье и суховеи
На просторе главенствуют диком,—
Позвонок богатырской шеи
Стал шулмусом огненноликим,
По прозванью Гал-Нурман-хан.
 
 
На его широкой груди
Было сорок раз по сто глаз,
Было десять по тысяче раз
Завидущих глаз позади,
На спине, повествует сказ.
А на лысой его голове
Был один-единственный глаз.
Так пылал воинственный глаз,
Будто злая звезда зажглась.
Был во рту один только клык.
Гал-Нурман, в превращеньях велик,
Стал причиной мук и мытарств,
Стал началом всех непотребств.
Он две тысячи ведал коварств,
Три и тысячу ведал волшебств.
Силой рук все сворачивать мог
И ломать мощной силою ног.
Говорят: на земле возродясь,
Чародейством жестоким гордясь,
Он поклялся в кромешной темени:
«Чуть позднее позднего времени,
При слиянии двух времен,
Я устрою погибель племен!»
 
 
Хан-Хурмас, дыша горячо,
Довершал богатырское дело.
Руку правую по плечо
Он отсек от безгласного тела,
И Улана руку недвижную
Ниспроверг он на землю нижнюю.
Ожила рука на земле,
На горе, на Сумбэр-скале,
Стала тигром рука врага,
По прозванию Орголи,
Подчинилась тигру тайга
Всей далекой, полночной земли,
И была страшна его власть.
Как раскроет алчную пасть,
Так проглотит он все живое.
Лезут в пасть деревья тайги —
От корней до зеленой хвои.
 
 
Хан-Хурмас не кончил еще
Богатырского, грозного дела.
Руку левую по плечо
Он отсек от безгласного тела,
И отрубленная рука
Сквозь прозрачные облака
На холмистую землю слетела.
И, покинув небесную твердь,
На земле, где гора высока,
Где с рожденьем встречается смерть,
Та отрубленная рука
Превратилась в чудовище злое
По прозванью Шэрэм-Мината.
Это чудище, злобой богато,
Весь людской ненавидело род.
У того чудовища злого
Был большой, трехсаженный рот,
Был язык ровно в пять четвертей,
Пожирало оно детей,
С каждым днем становясь лютей.
 
 
Не хотел Хан-Хурмас отдохнуть.
Отрубил он Атай-Улана
Пустотелую, черную грудь,
Чтоб на землю ее швырнуть.
Пустотелая грудь великана
Оказалась на той земле,
Где долины и горы – во мгле,
Где навыворот все живое,
Где безлюдие в душном зное,—
На урочище Хонин-Хото,
Где кочкарники да болота,
Где, с тремя воюя преградами,
Ниспадает река водопадами,
Где и слово еще не звучало,
Где не смеет подняться росток,
Где реки желтоцветной начало,
Где реки черноцветной исток.
Отсеченная черная грудь
Стала алчным, свирепым чудовищем,
Людям злую погибель готовящим
И в коварстве своем неизменным,
А звалось Абарга-Сэсэном.
 
 
Хан-Хурмаса острый и жалящий
Вновь сверкнул на мгновенье клинок,
У Атай-Улана седалище
Отрубил он до самых ног,
И на землю оно полетело
И достигло вскоре предела
Семигорья, безводной земли,
Тьмы и горя бесплодной земли,
Где ветров и песков обиталище,
Иссушенное долгим зноем.
Стало чудищем это седалище,
Диким Лойро-Лобсоголдоем,
Что неслось по горам и пустыням
На железном коне светло-синем.
 
 
А потом на землю слетели
Две отрубленных жалких ноги
И упали средь горных ущелий
В том краю, где не видно ни зги,
Где ветра пролетают с воем,
Где кругом – бестравный простор.
Рядом с черным Лобсоголдоем
В трех его превратилось сестер,
И полны были злобы тупой
Эти три сестры Енхобой.
 
 
Части тела Атай-Улана,
Как на землю, отрублены, прибыли,
Стали черным источником гибели,
Ибо жаждали постоянно,
День за днем и из года в год,
Истребить человеческий род.
В небесах, в распростертой бездне
Расстилались едким туманом,
Разносили они болезни
По земным, обездоленным странам.
 

 
Позвонок богатырской шеи,
Превращенный в Гал-Нурман-хана,
Всех чудовищ сильней и хитрее,
Стал главою бесовского стана.
Вот он черную клятву дает:
«Пусть умрет человеческий плод!
Станет мальчиком? Пусть умрет!
Станет девочкой? Пусть умрет!
Пусть людской прекратится род!
Я покончу с враждебными ханами:
Будет ночь – нападу на них,
Будет день – падут бездыханными,
Трех владык уничтожу земных!»
 
 
Эту клятву сказав, Гал-Нурман,
Чья опора – обман и дурман,
Грозно двинулся к Желтой реке,
Начинавшейся в желтом песке.
Он удобное место нашел там,
На крутом побережий желтом.
Сотворил он в той желтизне
Желтых бесов, тридцать числом.
Все нечистые – с желтым хохлом,
Каждый бес – на желтом коне,
Всех снабдил он желтым котлом,
Все питаются желтою гнилью,
Все окутаны желтою пылью.
Он пустился в дорогу опять
И добрался до синей реки.
Были воды ее широки.
Камни синие стал собирать.
Сотворил он из синих камней
Синих бесов, тридцать числом.
Дал им тридцать синих коней,
Всех украсил синим хохлом,
Всех снабдил он синим котлом,
Всех кормил он тухлятиной синею,
Одарил их синей пустынею.
 
 
Он в дорогу пустился опять
И добрался до черной реки.
Были воды ее глубоки.
Стал он гальку там собирать.
Сотворил он из мелких камней
Черных бесов, тридцать числом.
Дал им тридцать черных коней,
Всех украсил черным хохлом,
Всех снабдил он черным котлом,
Приказал питаться шулмусам
Черной пищей с гнилостным вкусом.
 
 
Девяносто бесов тлетворных,
Желтоцветных, синих и черных,
Стали делать зло на земле,
Чтобы люди погибли во зле.
В воду яд бросали жестокий,
Чтобы рек погибли истоки,
Наполняли корни отравами,
Чтоб луга не блистали травами.
 
 
Там, где горы и долы цвели,
Расплодились гадюки и змеи,
На богатые страны земли
Налетели, вопя, суховеи,
Потому что хотели злодеи,
Чтобы люди смерть обрели,
Чтоб живое было отравлено,
Ядовитым туманом придавлено.
 
 
Никогда не болевшие люди
Разве думали, ведали разве
О чуме и о страшной язве?
А теперь неожиданно, скоро
Погибали от язвы и мора.
Не болевшие никогда
Табуны, отары, стада
По долинам и косогорам,
На просторах несчастной земли,
Бездыханные, полегли,
Побежденные язвой и мором.
 
 
В свете дня и в полночной мгле
Все живое уничтожая,
Воцарилась на всей земле
Язва страшная, моровая.
На бескрайнем просторе земном
Умирали ночью и днем
Люди, звери, птицы, растенья.
Наступило время смятенья.
 
 
Племена трех земных вождей,
Неиссчетные толпы людей,
Бесконечной печалью печальных,
От болезней страдая повальных,
Вопрошали, друг к другу взывая,
Удивлением удивлены:
«Как нам жить? Из какой стороны
Эта язва пришла моровая,
От которой гибнет больной,
От которой не знаем лекарства?
Кто же стал этих бедствий виной —
Чье злодейство и чье коварство?»
 
 
Обратились люди к шаманке,
К той прославленной Шайнархан,
Что лечила от лихоманки,
И в грядущее заглядывала,
И по запаху угадывала,
Где какая убоина жарилась,—
Чтоб над скорбью людскою сжалилась,
Чтоб узнала: по чьей вине
Гибнут люди в каждой стране,
Чье злодейство, чье чародейство
Губит все племена и семейства?
Пригрозили шаманке при этом:
«Если к нам не придешь с ответом,
Не поведаешь о причине
Той беды, что творится ныне,
Мы повесим тебя на осине,
Жадным воронам на обед.
Так ступай, принеси ответ».
 

 
Шайнархан собрала тогда,
Чтоб развеялась эта беда,
В деревянной надломленной чаше
Слезы женские, слезы мужские,
Скорби-горести, муки людские.
Деревянную чашу крутя
С человеческими слезами,
Неподвижными глядя глазами,
К небу Запада их обратя,
Застывая, как изваяние,
Зашаманила заклинание:
 
 
«Поднимись, деревянная чаша,
О несчастной поведай земле,
Покрутись, покрутись на столе,
Чтоб тебя увидела наша
Дорогая Манзан-Гурмэ,
Та, что в Западном горнем краю
Над пятьюдесятью пятью
Небесами глава-владычица,
Та, что волю воздвигла свою,
Чтобы мудрость могла возвеличиться,
Та, что держит чашу добра,
Сотворенную из серебра».
 
 
Прокричав слова заклинания,
В распростертые небеса,
Вверх закинула чашу стенания,
Чашу слез, что светлы, как роса.
Облака насквозь пробивая,
Эта чаша, где скорбь живая,
Наконец на столе очутилась
Мудрой бабки Манзан-Гурмэ
И внезапно пред ней закрутилась,
Закрутилась – остановилась.
И тогда-то Манзан-Гурмэ
Удивленьем большим удивилась:
Что еще за беда нагрянула?
Вот в волшебное зеркало глянула,—
В мире верхнем царил покой,
А на нижнем земном просторе,
Там, где род пребывал людской,
Увидала горькое горе.
 
 
Девяносто бесов-уродцев,
Чьи противны крики и вопли,
Чьи носы вроде старых колодцев,
Толщиною в два пальца сопли,
Чьи грязны и черны котлы,
А еда – чернее смолы,
Чьи слюной наполнены рты,
Чьи унты не знают подошв,
Чьи без тульи шапки мохнатые,
Чьи бесхвосты кони горбатые,
Чьи глаза как затхлое гноище,
Чьи тела утратили тень,—
На земле устроив побоище,
Серой мглою окутали день.
 
 
На земной простор напустили
Черноцветные тучи пыли.
По земле расползаясь, как змеи,
Словно мухи, с жужжаньем летя,
Всех детей убивали злодеи
И закапывали дитя,
Если девочкой был ребенок,
Глубоко под грудой пеленок,
Если мальчиком был ребенок,
То закапывали дитя
Под замолкшей его колыбелью —
Лишь с одной-единственной целью:
Чтоб земля зачахла во мгле,
Чтоб не стало людей на земле.
 
 
Язва страшная, моровая
Совершала свой путь жестокий,
Семигорный мир заставляя
Горьких слез проливать потоки.
Громким плачем сменялся крик
В трех державах земных владык.
Зашаталась жизни опора.
Все живое гибло от мора.
 
 
Там, где мертвые в прахе валялись,
Там, где правила смерть, веселясь,
Девяносто бесов, бахвалясь
И кривляясь, пускались в пляс.
Как былиночку круговерть,
Так людей уносила смерть.
Постепенно, как снег и лед,
В трех державах таял народ.
Только бесы одни ликовали
На равнине, на перевале,
И в степях, и на шумных морях,
У ручьев и в каждом ущелье,
И безумное это веселье
Всем внушало губительный страх.
 
 
И, узнав о язве-чуме,
Рассердилась Манзан-Гурмэ:
«Как на землю упал позвонок
Богатырской шеи Улана,
Что коварен был и жесток, —
Превратился тот позвонок
В завидущего Гал-Нурман-хана.
Из обмана и злого дурмана
Сотворил на земле чародей
Девяносто бесов-грабителей,
Истребляющих бедных людей,
Разорителей-погубителей,
Учиняющих всюду разбой,
Угрожающих язвой-чумой
Трем большим сопредельным странам,
Трем земным тэгэшинским ханам.
И повальная эта беда
Так с людским воевала родом,
Что он стал убивать стада,
Табуны и отары с приплодом
И съедать загубленный скот:
Все равно, мол, скоро помрет,
Одолеть невозможно заразу!»
 
 
И тогда, сорвав с себя сразу
Два платка из разных шелков,
Опираясь на посох длиною
В девяносто широких шагов,
Рассердилась Манзан-Гурмэ,
С низко согнутою спиною
Устремилась к отцу богов,
К Эсэгэ-Малану пошла,
Чтоб найти спасенье от зла.
 
 
Но уже о бедствии этом
Знал отец Эсэгэ-Малан,
Ибо разум служил ему светом.
К многомудрой Эхэ-Юрен
Обратился он: «Слушай, жена,
Что скажу я, – по всем приметам,
На Хурмасе лежит вина.
Он Улана рассек на части,
Оттого и земли злосчастье.
Пусть Хурмас на землю сойдет,
Где людской терзается род,
Пусть врагов-лиходеев раздавит,
Пусть людей от бедствий избавит».
 
 
Лишь замолкло слово Малана,
Как явилась Манзан-Гурмэ,
Перед ним предстала нежданно
С чашей разума и добра,
Сотворенной из серебра.
Говорит ей чета седая:
«Вы займите место повыше,
Вы откушайте нашего чая».
И, напитком ее угощая
Из серебряного кувшина,
Перед бабкой стоят они чинно.
И, отведав того напитка,
Успокоилась бабка немного
И сказала, какая тревога
Семигорную землю гнетет:
 
 
«Сиротлив человеческий род,
А терзают наших сирот
Девяносто бесов тлетворных,
Желтоцветных, синих и черных:
Ежедневно грабят и губят,
Еженощно режут и рубят.
То сломают людей, как камыш,
То их скрутят, как тонкую нитку.
Как на муки земли поглядишь,
Так не сможешь терпеть эту пытку.
Убивают седых домоседов,
Убивают и юных в пути.
Говорю я, горе изведав:
Где виновника нам найти?
На тебе, на тебе вина,
И на детях твоих, и на внуках!
Искупи ее: разве должна
Жизнь земная погибнуть в муках?»
 
 
Словно туча, лицо нахмуря,
И грозна, как осенняя буря,
И темна, как ночная мгла,
Негодуя, она ушла.
И, ее проводив с почетом,
Приказал Эсэгэ-Малан,
Чтоб гонцы, десять сотен счетом,
Чтоб гонцы, двадцать тысяч счетом,
Полетели на север и юг:
«Созовите богов и бурханов,
Повелителей бурь и туманов!
Соберем небожителей в круг.
Мы над звездами дело обсудим,
Как помочь страдающим людям,
В круг собравшись над светом луны,
Будем правдою вдохновлены!»
 
 
Повинуясь ему, гонцы
Устремились во все концы
По заоблачным весям и странам —
К властелинам, богам и бурханам.