Текст книги "Откровенные рассказы странника духовному своему отцу"

Автор книги: Автор Неизвестен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 6 страниц)

После сего мы пошли ужинать. За столом по прежнему сидели с нами все люди – мужчины и женщины. Какое было благоговейное молчание и тишина во время стола! Поужинавши мы все, люди и дети, долго молились. Меня заставили читать акафист Иисусу Сладчайшему.

По окончании служители их пошли на покой, и мы втроем остались в комнате. Вот барыня принесла мне белую рубашку и чулки – я поклонился в ноги, да и говорю: не возьму я матушка чулок, я их от роду не нашивал, мы привыкли всегда ходить в онучах. Она побежала опять и принесла свой старый кафтан, тонкого желтого сукна, да и разрезала на две онучи, а барин, сказавши: вот у него бедного и опорочки то почти развалились, принес новые свои башмаки, большие, которые он сверху сапогов надевает, потом и говорит мне: поди вон в ту комнату, там никого нет, да перемени с себя белье. Я пошел, переоделся и опять вышел к ним. Они посадили меня на стул, и начали обувать, барин стал обертывать онучами мне ноги, а барыня начала надевать башмаки. Я сперва не стал было даваться, но они приказали мне сидеть и говорили: сиди и молчи. Христос умывал ноги ученикам. Мне нечего было делать, и я начал плакать, заплакали и они.

После сего барыня осталась в покоях ночевать с детьми, а мы с барином пошли в сад в беседку. Долго нам не спалось, мы лежали, да и поговаривали с барином. Вот он и начал приступать ко мне: скажи Бога ради, по самой истине и по совести, кто ты такой? Ты, должно быть, из хорошего рода, и только напускаешь на себя юродство. Ты читаешь и пишешь хорошо, и правильно говоришь и рассуждаешь; этого не может быть в мужицком воспитании. Я по сущей правде и чистосердечно рассказывал, как вам так и вашей барыне, мое происхождение и никогда не думал лгать или обманывать вас. Да и для чего мне это? А что я говорю, то говорю не свое, а слышанное от покойного богомудрого старца моего, да вычитанное со вниманием в святых отцах; более же всего дает свет моему невежеству внутренняя молитва, которую не сам я приобрел, а милость Божия, да старческое учение поселили ее в мое сердце. Ведь это возможно каждому человеку; стоит только побезмолвнее углубиться в свое сердце, да побольше призывать просвещающее имя Иисуса Христа, то сейчас же каждый почувствует внутренний свет, и ему будет все понятно, даже и некоторые тайны царствия Божия он увидит в свете сем. Да уже и это глубокая просветительная тайна, когда человек узнает сию способность самоуглубляться, видеть себя внутри, наслаждаться самосознанием, умиляться и сладостно плакать о своем падении и испорченной воле. Благоразумно рассуждать и говорить с людьми дело не очень трудное и возможное, ибо ум и сердце произошли прежде, нежели ученость и премудрость человеческая. Коли есть ум, то можно его обработать, наукою ли, или опытностию; а если нет разума, то никакое воспитание не поможет. В том то и дело, что мы далеки от самих себя, да и мало желаем, чтобы приблизиться к себе, а все убегаем, чтобы не встретиться самим с собою и промениваем истину на безделушки, да и думаем: рад бы заняться духовным делом, или молитвою, да некогда, хлопоты и заботы о жизни не дают времени к сему занятию. А что важнее и нужнее – спасительная вечная жизнь души, или скоропреходящая жизнь тела, о котором мы так много стараемся? Вот это то, что я сказал, и приводит людей ли к благоразумию, или к глупости.

Прости меня, любезный брат, я спросил тебя не из одного токмо любопытства, но из добродушия и христианского участия в тебе, да еще и потому, что года два тому назад, я видел пример, из которого составился вопрос мой и к тебе. Вот видишь, пришел к нам один нищий с паспортом отставного солдата, старый, дряхлый, и так беден, что почти и наг и бос, говорил мало и так просто, как бы степной мужик. Мы взяли его в нищеприемницу; дней чрез пять он сильно захворал, а потому мы и перенесли его вот в эту беседку, успокоили и начали сами с женою ходить за ним и лечить его. Наконец, он стал уже видимо приближаться к смерти; мы приготовили его, позвавши нашего священника его исповедать, приобщить и особоровать. Накануне своей смерти он встал, потребовал у меня лист бумаги и перо, попросил, чтобы я запер двери и никого бы не впускал, покуда напишет он завещание сыну своему, которое и просил переслать после смерти его в Петербург по адресу. Изумился я, когда увидел, как он писал не только прекрасным, самым образованным почерком, но и сочинение его было превосходно, правильно и очень нежно. Вот я завтра прочту тебе это его завещание; я имею у себя с него копию.

Все это привело меня в удивление, и возбудило любопытство спросить его о его происхождении и жизни. Он, обязав меня клятвою не открывать сего никому прежде его смерти, во славу Божию рассказал мне свою жизнь. Я был князь, имевший очень богатое состояние и провождавший самую пышную, роскошную и рассеянную жизнь. Жена моя умерла, и я жил с сыном моим, счастливо служившим капитаном в гвардии. Однажды, собираясь ехать на бал к одной важной персоне, я был сильно рассержен моим камердинером; не перетерпевши своего азарта, я жестоко ударил его в голову и приказал сослать его в деревню. Это было вечером, а на другой день утром камердинер умер от воспаления в голове. Но это с рук сошло, и я, пожалевши о моей неосторожности, вскоре и забыл об этом. Вот проходит шесть недель и оный умерший камердинер начал являться мне, прежде во сне; каждую ночь беспокоил и укорял меня, непрестанно повторяя: бессовестный, ты мой убийца! Потом я начал видеть его и наяву, в бодрствовании. Чем дальше, тем чаще он начал мне являться, а потом почти непрестанно меня беспокоил. Наконец, вместе с ним я начал видеть и других умерших мужчин, коих я жестоко оскорблял, и женщин, коих соблазнил. Все они беспрерывно укоряли меня и не давали мне покоя до того, что я не мог ни спать, ни есть, ни чем-либо заниматься; совершенно истощился в силах, и кожа моя прильнула к костям моим. Все старание искусных врачей нисколько не помогало. Я поехал лечиться в чужие края, но пролечась там полгода, нисколько не получил облегчения и мучительные видения все жестоко умножались. Меня привезли оттуда едва живого; и я испытывал в полной мере ужасы адских мучений души, прежде еще отделения ее от тела. Тогда я уверился, что есть ад и узнал, что значит он.

Будучи в таком мучительном состоянии, я сознал мои беззакония, раскаялся, исповедался, дал свободу всем при мне служившим людям, и заклял себя на всю жизнь мучить себя всякими трудами и сокрыться в нищенском образе, дабы за беззакония мои быть последнейшим служителем людей самого низкого класса. Лишь только с твердостию я на сие решился, тут же и кончились беспокоившие меня видения. Я чувствовал такую отраду и сладость от примирения с Богом, что не могу вполне сего изобразить. Вот здесь я также опытно узнал, что значит рай, и каким образом разверзается царствие Божие внутри сердец, наших. Вскоре я совершенно выздоровел, исполнил мои намерения и с паспортом отставного солдата тайно ушел из моей родины. И вот уже 15 лет. как я скитаюсь по всей Сибири. Иногда нанимался у мужиков в посильные работы, иногда Христовым именем прокармливал себя. Ах! при всех сих лишениях какое я вкушал блаженство, счастие и спокойствие совести! Это вполне может чувствовать только тот, кто из мучительного ада, милосердием Ходатая переведен в рай Божий. Рассказавши сие, он вручил мне свое завещание для отправки к его сыну и на другой день скончался. Да вот и списочек с его завещания у меня теперь в сумке, положен в моей Библии. Если угодно вам прочесть, то я сейчас его достану. Вот извольте!

Я развернул и прочитал: Во имя Бога в Троице прославляемого. Отца и Сына и Святого Духа.

Любезнейший сын мой!

Уже 15 лет, как ты не видишь твоего отца, но он в безызвестности своей, изредка уведомляясь о тебе, питал к тебе отеческую любовь, которая заставляет послать к тебе и предсмертные строки сии, да будут они тебе уроком в жизни.

Тебе известно, как я страдал за мою неосторожность и невнимательную жизнь, но ты не знаешь, как я блаженствовал в безызвестном моем странничестве, наслаждаясь плодами покаяния.

Я спокойно умираю у моего доброго и вместе у твоего благодетеля, ибо благодеяния, излитые на отца, должны касаться чувствительного сына. Воздай ему благодарность мою, чем можешь.

Оставляя тебе мое родительское благословение, заклинаю тебя помнить Бога, хранить совесть, быть осторожным, добрым и рассудительным, обращаться с подчиненными людьми как можно благосклоннее и любезнее, не презирать нищих и странных, помня, что и умирающий отец твой в нищенстве и странничестве токмо обрел спокойствие и мир мучившейся душе своей.

Призывая на тебя благодать Божию, я спокойно закрываю глаза мои во уповании жизни вечной, по милосердию Ходатая человеков Иисуса Христа.

Отец твой....

Так мы с добрым барином лежали, да и поговаривали. Вот и я спросил его: думаю, батюшка, вам не без хлопот и не без беспокойства с странноприемницей? Ведь также много нашей братии странников ходят от нечего делать, или по лености к делу, да и шалят на дороге, как мне случалось видеть. Не много таких случаев было, все больше попадали истинные странники, ответил барин. Да мы еще более ласкаем и удерживаем у себя пожить таких шалунов. Они, поживши между добрыми нашими нищими, Христовыми братиями, часто исправляются и выходят из нищеприемницы смиренными и кроткими людьми. Вот недавно был сему пример. Один здешний городской мещанин до того развратился, что решительно все гоняли его палками от своих ворот, и никто ему не давал даже и куска хлеба. Он был пьяный, буйный и драчливый человек, да еще и воровал. В таком виде и голодный пришел он к нам; просил хлеба и вина, до коего он был чрезвычайный охотник. Мы, ласково принявши его, сказали: живи у нас, мы будем давать тебе вина сколько хочешь, но только с тем уговором, чтобы ты, напившись, сейчас ложился спать, если же хотя мало забунтуешь и заколобродишь, то не только прогоним тебя и никогда не примем, но даже я сделаю отношение исправнику или городничему, чтоб сослать тебя на поселение, как подозрительного бродягу. Согласившись на сие, он у нас остался. С неделю, или более, действительно пил много, сколько хотел, но всегда по обещанию своему и по приверженности к вину (чтоб его не лишиться) ложился спать, или выходил на огород, лежал там и молчал. Когда он отрезвлялся, братья нищеприемницы уговаривали его и давали совет, чтобы воздерживаться, хотя сначала понемногу. Итак, он постепенно стал пить меньше и, наконец, месяца чрез три сделался воздержным человеком и теперь где-то нанимается, и не ест втуне чужой хлеб. Вот третьего дня он приходил ко мне с благодарностию. Какая мудрость, по руководству любви совершаемая! подумал я, да и воскликнул: благословен Бог, являющий милость свою в ограде ограждения вашего!

После сих бесед мы с барином, соснувши с час или с полтора, услышали благовест к заутрени, собрались и пошли, и только что вошли в церковь, а уже барыня давно тут и есть и со своими деточками. Отслушали утреню; а после нее началась вскоре и божественная литургия. Мы с барином, да с одним малюткою стали в алтаре, а барыня с малюткою барышней у алтарного окна, чтобы видеть возношение Св. даров. Боже мой! Как они молились на коленях и заливались радостными слезами! Какие просветленные сделались у них лица, так что и я на них глядя досыта наплакался.

По окончании службы господа, священник, слуги и все нищие пошли вместе к обеденному столу, а нищих-то было человек до сорока; тут и увечные, и с больными лицами, и ребята. Все сели за один стол. Какая была тишина и молчание! Я, принявши дерзновение, легонько сказал барину: в обителях читают жития святых во время трапезы; вот бы так и вам, а у вас есть круг четьи-миней. Барин, обратившись к барыне, говорит: в самом деле, Маша, заведем-ка такой порядок. Это будет преназидательно. Вот в первый обед буду читать я, потом ты, а там батюшка, а в последствии братья, по очереди, кто умеет. Священник, кушая, стал говорить: слушать я люблю, а уж читать покорный слуга, у меня нисколько нет свободного времени. Как прибежишь домой, то не знаешь, как поворачиваться все хлопоты, да заботы; и то надо, и другое надо; ребят куча, да и скота вволю, Целый день в суете, уж не до читания, или поучения. Что и в семинарии-то выучил, так и то давно уже забыл. Услышавши это, я содрогнулся, а барыня, сидя возле меня, как схватит меня за руку, да и начала говорить: батюшка это говорит по смирению, он всегда так себя унижает, а он предобрейший и богоугодной жизни; вот уже 20 лет вдовствует и воспитывает целую семью внучат, а притом и часто служит. При сих словах мне пришло на ум следующее изречение Никиты Стифата в Добротолюбии: по внутреннему настроению души измеряется естество вещей, то-есть, кто каков сам, тот так и о других заключает; и далее говорит он же: кто достиг истинной молитвы и любви, тот не имеет различения вещей, не различает праведного от грешного, но всех равно любит и не осуждает, как и Бог; как солнце сияет и дождит на праведных и неправедных.

Началось опять молчание, против меня сидел совершенно слепой нищий из нищеприемницы. Барин кормил его, разрезывал рыбу, подавал ложку, наливал ему похлебку. Пристально смотревши, я заметил, что у сего нищего все рот открыт, а язык беспрестанно шевелится и как бы трепещется; я подумал, не молитвенник ли он, и стал примечать больше. При самом окончании обеда одной старухе сделалось дурно, ее крепко схватило и она застонала. Барин с барыней отвели ее в свою спальню и положили на постель; барыня осталась ходить за ней; священник на случай пошел за запасными св. дарами; а барин приказал запрячь карету и поскакал за доктором в город. Все разошлись.

Я чувствовал молитвенный как бы глад, была сильная потребность молитвенных излияний, а уединения и молчания уже другие сутки не было. Я чувствовал в сердце как будто какое-то наводнение, которое стремилось прорваться и излиться во все члены, но как я сие передерживал, то и сделалась сильная боль в сердце, – впрочем, какаято отрадная, требующая безмолвного успокоения и насыщения молитвою. Здесь мне открылось, почему истинные делатели самодействовавшей в них молитвы убегали от людей, и сокрывали себя в безызвестности, также я понял, почему преподобный Исихий и самую духовную и полезную беседу, но неумеренную, называет празднословием, как и св. Ефрем Сирин говорит: добрая речь серебро, а молчание чистое золото. В соображении всего этого, я пошел в нищеприемницу; там все после обеда отдыхали. Я залез на чердак, успокоился, отдохнул, помолился. Когда встали нищие, я нашел слепого, и вывел его за огород; мы уединенно сели, да и начали беседовать.

Скажи Бога ради, на пользу душевную, ты творишь Иисусову молитву? Я давно уже беспрестанно ее творю. Что же ты от сего чувствуешь? То только, что не могу ни день ни ночь, быть без молитвы. Каким образом Бог открыл тебе это занятие? расскажи мне, любезный брат, подробно. Вот видишь, я здешний цеховой, промышлял себе хлеб портняжной работой, ходил по другим губерниям, по деревням, да шил крестьянскую одежду.

В одной деревне случилось мне долго прожить у мужика для обшивки его семьи. В какой то праздничный день я увидел, на божнице три книги, да и спрашиваю: кто у вас читает? Никто, ответили мне. Эти книги после нашего дяди: он был грамотей. Я, взявши одну книгу, разогнул где попало, да и прочел, как теперь помню, таковые слова: молитва непрестанная есть, еже призывати имя Божие всегда, беседует ли кто, или сидит, или ходит, или делает, или ест, или иное что творит, – на всяком месте и на всякое время подобает призывати имя Божие. Прочитавши это, я стал думать, что мне сие весьма удобно, да и стал за швейной моей работой творить молитву шепотом, и мне это понравилось. Жившие со мною в избе заметили это, да и начали надо мною смеяться; колдун что ли ты, что все непрестанно шепчешь? или что заговариваешь? Я, чтобы скрыть это, перестал шевелить губами, а стал только творить молитву одним языком. Наконец, так привык к молитве, что уже сам язык и день и ночь ее выговаривает, и мне это приятно.

Долго я так ходил, потом вдруг ослеп совершенно. У нас в роду почти у всех бывает темная вода в глазах. Вот наше общество по бедности моей и определило меня в богадельню, которая находится в нашем губернском городе Тобольске. Я теперь туда и отправляюсь, господа то остановили меня для того, что хотят дать мне подводу до Тобольска.

Как называлась та книга, которую ты читал, не Добротолюбие ли? Право не знаю, я и не посмотрел заглавного-то листа. Я принес мое Добротолюбие, отыскал в 4 части у Каллиста патриарха те слова, которые сказал он мне на память, да и начал ему читать. Вот оно самое, закричал слепой. Читай-ка, брат, как это очень хорошо. Когда я дошел до той строки, где сказано: подобает молиться сердцем, он начал приступать ко мне: что это значит? – и как это делается? Я сказал ему, что все учение о сердечной молитве подробно изложено в сей же книге, в Добротолюбии, – и он с усердием просил меня все прочесть ему. Мы вот как сделаем, сказал я. Ты когда намерен отправиться в Тобольск? Да хоть сейчас, ответил он. Так вот что, завтра и я думаю идти в путь, мы и пойдем с тобой вместе, и я тебе все прочту, что относится до сердечной молитвы и укажу способ, как отыскивать место сердечное и входить в него. Да как же подводато? спросил он. Э, что тебе за подвода, будто невесть сколько до Тобольска, только полтораста верст, пойдем потихоньку, а двоим в уединении-то знаешь, как хорошо идти; да и беседовать и читать о молитве, идя, удобнее.

Так мы и согласились; по вечеру сам барин пришел всех нас звать ужинать, после ужина мы объявили, что со слепым отправляемся в путь, и что не нужно нам подводы, чтобы удобнее читать Добротолюбие. При сем барин начал говорить: и мне очень понравилось Добротолюбие; я уже написал письмо и приготовил деньги, чтобы завтра, как поеду в суд, отослать в Петербург, чтобы с первою же почтою мне выслали Добротолюбие. Итак, на утро мы отправились в путь, много благодаривши сих господ, за примерную любовь и милосердие; и они оба с версту нас проводили от своего жилища. Так мы распростились.

Пошли мы со слепцом, да и шли понемногу и помалу, верст по десяти и по пятнадцати в день, а все остальное время просиживали в уединенных местах, да читали Добротолюбие. Я все прочел ему о сердечной молитве по тому порядку, который указал мне покойный мой старец, т.е. начав с книги Никифора монашествующего, Григория Синаита, и так далее. С какою жадностию и внимательностию он все сие слушал и как все ему нравилось и наслаждало его! Потом он начал делать мне такие вопросы о молитве, что и ума моего не хватило решить их.

По прочтении, нужного из Добротолюбия, он начал усердно просить меня, чтобы деятельно показать ему способ, каким образом найти умом сердце, и как вводить в него божественное имя Иисуса Христа, и как со сладостию внутренне молиться сердцем. Я и начал ему рассказывать: вот ты ничего не видишь, а ведь можешь умом вообразить и представить себе то, что ты прежде видал, то есть человека, или какую-нибудь вещь, или свой какой-нибудь член, например, руку или ногу, можешь так живо вообразить, как бы на него смотрел, и можешь навести и устремить на него хотя и слепые свои глаза? Могу, ответил слепой. Так ты точно так же вообрази свое сердце, наведи свои глаза, как бы смотрел на него сквозь грудь, и как можно живее представь его, а ушами то внимательно слушай, как оно бьется, и ударяет раз за разом, – это называется у св. отцов "сводить ум из головы в сердце", – когда к сему приспособишься, то и начинай к каждому удару сердца, смотря в него, приноровлять молитвенные слова. Таким образом, с первым ударом скажи или подумай Господи, со вторым Иисусе, с третьим Xристе, с четвертым помилуй и с пятым мя, и повторяй сие многократно. Тебе это удобно, ибо начало и подготовка к сердечной молитве у тебя уже есть. Потом как к сему попривыкнешь, то начинай вводить и изводить всю Иисусову молитву в сердце вместе с дыханием, как учат отцы, то есть втягивая в себя воздух, скажи, вообрази: Господи Иисусе Xристе а испуская из себя: помилуй мя! Занимайся сим почаще и побольше, и ты в скором времени почувствуешь тонкую и приятную боль в сердце, потом будет являться в нем теплота и растеплевание. Так, при помощи Божией, достигнешь ты самодействия услаждающей внутренней молитвы сердца. Но при сем всемерно остерегайся от представлений в уме, и являющихся каких-либо видов. Не принимай вовсе никаких воображений; ибо св. отцы крепко заповедуют при внутренней молитве сохранять безвидие, дабы не попасть в прелесть.

Слепой, выслушавши все это со вниманием, начал с усердием действовать по показанному способу, и по ночам, когда мы останавливались на ночлегах, он преимущественно сим занимался подолгу. Дней через пять он начал чувствовать сильную теплоту и несказанную приятность в сердце, а притом и великую охоту беспрестанно заниматься сею молитвою, которая и открывала в нем любовь ко Иисусу Христу. По временам он начал видеть свет, хотя никаких предметов и вещей не замечал в оном; иногда представлялось ему, когда он входил в сердце, что как бы сильный пламень зажженной свечи вспыхивал сладостно внутри сердца и выбрасываясь чрез горло наружу, освещал его, и он при сем пламени, мог видеть даже и отдаленные вещи, как и случилось однажды.

Шли мы лесом, и он с молчанием углублен был весь в молитву. Вдруг он говорит мне: Какой пожар в городе! Посмотри-ка! как жалко! Горит уже церковь, вот упала и колокольня. Я сказал ему: перестань воображать пустое, это тебе искушение, надо все мечты скорее отвергать. Как можно видеть, что делается в городе? Мы от него еще за 12 верст. Он послушался, продолжал молиться и замолчал. К вечеру пришли мы в город, и я действительно увидел несколько сгоревших домов и упавшую колокольню, которая построена была на деревянных сваях, и людей, толпящихся около и удивляющихся, как упавшая колокольня никого не задавила. По соображению моему, все это несчастие произошло в то самое время, когда говорил мне о сем слепой. Вот он и начал мне говорить: ты сказал, что видение то мое было пустое, а вот оно так и есть. Как не благодарить, и как не любить Господа Иисуса Христа, который открывает благодать свою и грешникам, и слепцам, и неразумным! Благодарю и тебя, что ты меня научил сердечному действию.

Иисуса Христа любить люби и благодарить благодари, ибо благодать его везде, как в чистом, так и в греховном сердце, никто же может рещи имени Господа Иисуса, токмо духом святым говорит слово Божие, а потому, кто бы не произнес и как бы не произнес имя Божие, а благодать духа святого – все есть в нем, – но принимать разные гадательные видения не должно за непосредственные откровения благодати, ибо сие часто может случаться и естественно, по порядку вещей... душа человеческая относительно беспредельна, она может видеть и во тьме, и весьма отдаленное, как вблизи происходящее. Только мы не даем силы и ходу сей способности душевной, и подавляем ее или узами одебелевшего нашего тела или запутанностью наших мыслей и рассеянных помыслов. А когда мы сосредоточиваемся в самих себе, отвлекаемся от всего окрестного и утончаемся в уме, тогда душа входит в свое назначение и действует в высшей степени, так это дело естественное. Я слыхал от покойного моего старца, что и не молитвенные люди, а или способные к тому, или болезненные, в самой темной комнате видят свет, как он исходит из всех вещей, различают предметы, ощущают своего двойника и проникают в мысли другого. А что при сердечной молитве происходит прямо от благодари Божией, то так насладительно, что никакой язык изрещи не может, и ни к чему вещественному применить, и ничему уподобить того нельзя; все чувственное низко в сравнении с сладостными ощущениями благодати в сердце. Мой слепой внял сему с усердием, и еще более стал смиренным; молитва в сердце его развивалась более и более и несказанно его услаждала. Я радовался сему от всей души и усердно благодарил Бога, что Он сподобил меня видеть такого благословенного раба своего.

Наконец дошли мы до Тобольска, я привел его в богадельню, оставил там и, любезно простившись, пошел в путь свой далее.

С месяц шел я потихоньку и глубоко чувствовал, как назидательны и поощрительны бывают добрые живые примеры; часто читывал Добротолюбие, и поверял все то, что я говорил слепому молитвен– нику. Его поучительный пример воспламенил во мне ревность, признательность и любовь к Господу, молитва сердца столько меня услаждала, что я не полагал, есть ли кто счастливее меня на земле, и недоумевал, какое может быть большее и лучшее наслаждение в царствии небесном. Не токмо чувствовал сие внутрь души моей, но все и наружное представлялось мне в восхитительном виде, и все влекло к любви и благодарению Бога; люди, дерева, растения, животные, все было мне как родное, на всем я находил изображение имени Иисуса Христа. Иногда чувствовал такую легкость, как бы не имел тела, и не шел, а как бы отрадно плыл по воздуху; иногда входил весь сам в себя и ясно видел все мои внутренности, удивляясь премудрому составу человеческого тела; иногда чувствовал такую радость, как будто сделан я царем и при всех таковых утешениях желал, когда бы Бог дал поскорее умереть и изливаться в благодарности у подножия Его в мире духов.

Видно, я неумеренно наслаждался сими ощущениями что ли, или уже так было попущение воли Божией, но по некотором времени я почувствовал в сердце какой-то трепет и страх. Не было бы мне, подумал я, опять какой беды или напасти, подобно как за ту девку, которую я научил Иисусовой молитве в часовне. Помыслы надвигались на меня тучею и я вспомнил при сем слова препод. Иоанна карпафийского, который говорит, что часто учивший предается в бесчестие и терпит напасти и искушения за пользовавшихся от него духовно. Поборовшись с сими помыслами, я усугубил молитву, которою отогнал их совершенно, и ободрившись сказал в себе: да будет воля Божия! готов все терпеть, что ни пошлет мне Иисус Христос за мое окаянство и гордостный нрав. Да и те, которым я недавно открыл тайну сердечного входа и внутренней молитвы, были и прежде моей с ними встречи приуготовлены непосредственным тайноучением Божиим. Успокоившись сим, я опять пошел с утешением и молитвою и радовался более прежнего. Дня два было дождливое время, и дорога так разгрязла, что едва можно было вытаскивать из грязи ноги, шел я степью, и верст 15 ни одного не встречал селения; наконец, под вечер увидел у самой дороги один двор, обрадовался и подумал: вот здесь попрошусь отдохнуть и переночую, а завтра поутру, что Бог даст: может и погода будет получше.

Подошедши, увидел хмельного старика в солдатской шинели, сидевшего у одного двора на завалине, и поклонился ему, да и говорю: нельзя ли у кого попроситься здесь переночевать? Кто может пустить, кроме меня? закричал старик, я здесь главный! Это почтовая станция, а я смотритель. Так позвольте, батюшка, мне ночевать у вас! А паспорт у тебя есть? подавай законный вид на лицо. Я дал ему свой паспорт, а он держит его в руках, да опять спрашивает: где же паспорт? У вас в руках, ответил я. Ну, пойдем в избу. Смотритель надел очки, прочел и говорит: точно вид законный, ночуй; я ведь добрый человек; вот, поднесу тебе и чарку. От роду не пью, ответил я. Ну, так наплевать, по крайней мере, с нами поужинай. Сели за стол, он, да кухарка, молодая баба тоже довольно выпивши, и меня посадили с собой. Во все время ужина они бранились, укоряли друг друга, а под конец и подрались. Смотритель ушел в сени спать в чулан, а кухарка начала убираться, перемывать чашки да ложки, и доругивала своего старика.

Я, посидевши, подумал, что не скоро она угомонится, да и сказал ей: где бы, матушка, мне уснуть? Я очень устал с дороги. Вот я тебе постелю, батюшка, и, приставивши скамейку к лавке у переднего окна, постлала войлок и положила изголовье. Я лег, да и закрыл глаза, как будто сплю. Долго еще колобродила кухарка; наконец, убралась, – и что же? погасила огонь, легла со мной, да и начала ласкаться... я вдруг почувствовал сильную похоть, и не знал, что делать, начал возбуждать молитву, но молитва остановилась и не шла, и только, чтобы быть минуте гибельного падения... вдруг все окошко, бывшее над нами, рама, стекла и осколки косяков, разлетевшись вдребезги, посыпались на нас с ужасным громом и треском, а за окном раздался стон и рев сильнейший, – я, смертельно испугавшись, так пихнул от себя бабу, что она отлетела на средину пола, и вся изба потряслась. – Вскочивши, упал я на колени, возопиил к Богу и думал, что земля разверзлась подо мною поглотить меня беззаконника. Вот вижу два ямщика внесли в избу человека, всего в крови, так что и лица его не было видно. Сие еще более привело меня в ужас. Это был фельдъегерь, скакавший переменить здесь лошадей. Ямщик его, не потрафивши верно завернуть в ворота, дышлом вышиб окно, а как перед избою была канава, то бричка опрокинулась, и фельдъегерь, упавши, глубоко расцарапал себе голову об заостренный кол, коим была укреплена завалина. Фельдъегерь потребовал воды, да вина, промыть себе рану, примочил вином, и сам выпил стакан, да и крикнул: лошадей! Я стал около его, сказав: как вам, батюшка, с такою болью ехать-то? Фельдъегерю некогда быть больным, ответил он, и поскакал. Бабу ямщики оттащили к печи в угол без чувств, накрыли рогожкой, сказавши: это ей притча приключилась от испуга; она прочухается. А смотритель опохмелился, и опять пошел досыпать. Остался я один.

Боже мой! в каком я был состоянии! уныние и скорбь терзали меня, а также и жалость, чтобы не умерла баба в таком худом положении, ибо в ней мало было приметно жизни, кроме редкого и тяжкого дышания; я начал молиться и просить помилования у Господа, положил старцевы четки на голову болящей и начал призывать имя Иисуса Христа, – вскоре баба встала и начала ходить из угла в угол, как шальная, наконец ушла из избы, я, помолившись, почувствовал ослабление в силах, и перед светом немного заснул, – вот и слышу голос, как бы внутри меня говорящий: "малодушный! Учись познавать пути промысла Божия в делах человеческих! сколько чудес, сколько поучительных уроков можешь ты заметить в теперршнем происшествии! ободрись и веруй вездесущию божественной любви Иисуса Христа! прочти внимательнее 7 и 12 главу Григория Синаита и утешишься!"... проснувшись, я тотчас взял мое Добротолюбие, отыскал указанные мне главы и прочел в них следующее: