Текст книги "Воскресенье, ненастный день"
Автор книги: Натиг Расулзаде
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)
Расул-заде Натиг
Воскресенье, ненастный день
Натиг Расул-заде
ВОСКРЕСЕНЬЕ, НЕНАСТНЫЙ ДЕНЬ
Тихое утро. Всплывало, заполняя собой комнату, воскресенье – тихое промозглое утро. Я проснулся, полежал с открытыми глазами и снова уснул. Приснился мне апшеронский берег, жара, пляж – Бузовны. Голубая вода воровато подбиралась к моим ногам, роя под пятками маленькие ямки... Окончательно проснулся я очень поздно и вспомнил: день рождения товарища сегодня. И мы приглашены оба. Приглашены вместе, я с ней. Так повелось в последнее время: приглашать нас вместе. И я жду ее. Сегодня я жду ее, чтобы вместе отправиться в гости, на день рождения товарища. Я еще немного полежал, думая о каких-то пустяках, до того незначительных, что они не задерживались в памяти больше, чем на мгновения. Совпало. Воскресный пустой день и день рождения. Впрочем, и остальные дни теперь не очень-то были наполнены. Чувства, которые я испытывал к ней всего лишь пол-года назад, чувства поначалу яркие, новые, даже неожиданные, каких, вроде, и не подозреваешь в себе, эти чувства, постепенно тускнея, завершались, умирали, замороченные, беспросветные, медленно сходили на нет, словно из кинозала, полного вспышками солнечной комедии, веселья и хохота, выходишь и окунаешься в холодный ноябрьский день, сумеречный и тоскливый, больше похожий на вечер, когда некуда пойти. Но мы, будто боясь пока выйти из привычного состояния, продолжали еще встречаться, почти так же часто, как и пол-года назад, вернее, тут речь только обо мне, и это я, будто боясь выйти из привычного состояния... Пол-года назад мы познакомились в поезде метро, мчавшего нас к Новослободской станции, где я должен был выйти и пересесть в троллейбус, потому что в те годы еще не было станции метро "Площадь Пушкина", и в институт на Тверском бульваре приходилось ездить на троллейбусе. Тогда в утренней толчее в поезде метро я сказал ей первое, что пришло на ум, вернее, на язык, потому что ум тут ни при чем, не помню уже что сказал, еще бы, стал бы я за поминать подобные вещи... Волосы белокурые, на затылке забавными завитушками, и при малейшем движении головы дергались эти завитушки-завитушечки, подобно золотистым колокольчикам, так и чудилось, что вот-вот раздастся нежный, негромкий звон. Вот такие у нее были эти завитушки золотые. А впрочем, к чему теперь, зачем я себя завожу, все же хорошо, все хорошо, все нормально, спокойно, спокойно... Э, ладно...
....Ну, значит, продолжали еще встречаться. Малодушие, нерешительность не знаю, я ведь недавно только обнаружил, что все кончилось и ждал удобного случая... Ну, бог с ним... А пока продолжали видеться. И нас, как уже повелось в последнее время, вместе и пригласили на этот воскресный день рождения. Она заявилась, когда я брился, пол-лица в мыле, на другой, плохо выбритой щеке свежая, неглубокая царапина, весело каждые три-четыре секунды алеющая яркой кровью. Я брился и одновременно воевал с царапиной, стараясь утихомирить ее. И это уже само по себе раздражало и нервировало. А тут и она заявилась, как нельзя более некстати. И естественно, факт ее прибытия не придал мне бодрости и воодушевления. Хотя, что с нее взять, в последнее время она все делала некстати, будто нарочно, чтобы позлить меня.
– Ты пришла на пятнадцать минут раньше, – сказал я, бросив взгляд на будильник на подоконнике, сказал ровным голосом, не раздраженно, нет, просто констатировал факт.
– Подумаешь, – сказала она, и это у нее любимое словечко, все у нее "подумаешь", все не так уж важно, чтобы говорить об этой. – Я же не опоздала, и это главное.
– Вовремя приходить, по-моему, не так уж трудно, – сказал я.
– Просто для этого надо быть воспитанным, всего лишь.
– Не будь занудой, – сказала она.
– Если говорить правильные вещи – занудство...
– Давай не будем портить друг другу предстоящий вечер, -прервала она меня.
– А что предстоящий вечер, какой-то особенный? -поинтересовался я, стараясь подпустить в тон как можно больше ехидства, чтобы расквитаться с ней за зануду.
– Мы идем в гости, – напомнила она, – и если мы там будем дуться друг на друга, то лучше не ходить. А ты, если не с той ноги встал, то не надо было и бриться. Можем и не ходить никуда.
– Просто, если б ты пришла вовремя, я бы успел побриться.
– Я же не мешаю тебе, – сказала она вполне миролюбиво.
– А хочешь, я тебе затылок побрею, а? У тебя затылок зарос. Или подстригу тебя над ушами...
– Я порезался, потому что...
– Я тут не виновата, чесслово... – не дала она мне договорить, немножко начиная паясничать, зная, что у нее это выходит мило, вернее, выходило, и мне нравится, вернее, нравилось, но так как и это тоже, как и все в ней, потускнело и медленно угасало, то возымело обратную реакцию – прибавило мне раздражения.
– ...Потому что все ждал, – с подчеркнутым спокойствием продолжил я, – что ты придешь не вовремя, как всегда. Заранее нервничал и торопился.
– Очень зря – парировала она. – А вот что будет не зря -это сходить тебе показаться хорошему психиатру.
– Спасибо за бесплатный совет.
– Ничего, пользуйся, – она зацепила носком сапожка стул, подтянула его к столу, села и стала вертеть блюдечко на скатерти нервными, резкими движениями. Следя за ней в зеркальце для бритья, я все время был в напряжении.
Сейчас полетит на пол, обронит и сломает, как переломала мне тут половину посуды, думал я, нет, лучше не следить за ней, а то еще раз порежусь, пусть делает, что хочет, сука.
– А мне не понра, должна тебе сказа, – проговорила она внезапно в обычной своей манере не договаривать слова и фразы.
Я должен был, естественно, спросить, что именно, но мне давно уже надоела эта игра и я молчал и продолжал бриться, стараясь не обращать на нее внимания и не раздражаться. Она подождала немного, но вопроса от меня не дождалась.
– Почему ты не спрашиваешь, что именно мне не понравилось? – сказала она, уверенная, что все вокруг должны понимать ее с полуслова, и судя по тому, как тщательно она выговаривала все слова, даже те, что спокойненько можно было бы опустить в этой фразе, судя по этому факту, молчание мое задело ее за живое.
Я продолжал молчать, мелочно ликуя и хихикая в душе оттого, что сумел вывести ее из равновесия. Впрочем, пребывала ли она в нем?.
– А не понравился мне-е-е... – нежно проблеяла она, – тво-о-ой последний рассказ. Вот.
Плевать мне, что тебе понравилось, что нет, подумал я со злостью и суеверно подергал себя за мочку уха.
– Что, испугался? – торжествующе спросила она, уже знакомая с этим жестом и сама перенявшая его от меня.
– Нет, просто неудачное выражение: последний рассказ.
Воцарилось молчание, хотя мне не очень-то нравится это слово – воцарилось. От него пахнет музейным троном и царской парчой в нафталине. Но ничего не поделаешь – наше молчание именно воцарилось.
– А у тебя за ухом мы-ы-ыло, – примирительно, негромко проговорила она.
– Только не вздумай что-нибудь делать. Я могу порезаться.
– Да мне-то что. Хоть весь в мыле ходи. Как лошадь Пржевальского Взмыленная.
– М-м-м... – сказал я, потому что брил в это время выпяченный подбородок.
– Не хочешь быть лошадью?Мычишь? – продолжала она дурачиться. – Ладно. Будь теленочком.
– Если у человека нет мозгов, то на нет и суда нет, – сказал я.
– Летучее выражение. Запиши, а то забудешь.
Зря я это сказал. Она выхватила лист бумаги, торчавший из моей пишущей машинки, словно белый флаг капитуляции перед непреходящей ленью. А ведь на нем сверху, помню, было что-то написано, бессмертные мысли, не иначе.
– Тебе нечего делать? – спросил я и сам же поморщился от дремучей риторичности вопроса. – возьми погладь мне рубашку.
Она притихла, внимательно изучая мою рубашку на спинке стула.
– Она же глаженая.
– А ты еще раз погладь. И не забудь набрать воды в рот.
– Это еще, зачем?
– Чтобы на рубашку попрыскать. А ты думала – чтобы помолчать? Ну что ты, радость моя, мне всегда приятно слушать тебя.
– Шут гороховый.
– Как? гороховый? Именно, гороховый, да?
– Да. Именно гороховый
– О, это неприятно.
– Ты наконец добреешься сегодня? – спросила она, стараясь казаться рассерженной. – Я боюсь подходить к тебе, когда у тебя в руках бритва.
– И правильно делаешь. Кстати, спешу сообщить тебе, что я так и пойду в гости – с бритвой в руках.
– Ах ты... Что вы этим хотите сказать, сударь?
– Чтобы ты и дальше боялась подходить ко мне.
– Надеюсь, это шутка?
– Разумеется.
– Значит, не самая удачная из твоего репертуара.
– Уж какая есть. Мы люди темные, мрачные, небольшие, маленькие, угрюмые, крохотные, глупые, такие-сякие и так далее...
– Вот, вот, – в той же шутливой манере сказала она, подчеркнуто испуганно отходя от меня подальше. – Я знала, что с тобой это случится. Недаром врачи предупреждали меня, чтобы все режущие-колющие предметы от тебя пода, продолжила она, как обычно, не договаривая; на нее нападало это, как на заику с умеренными приступами, хочет-договаривает, не хочет – нет.
Тут я случайно задел локтем радио на письменном столе, за которым столь безуспешно брился, и оно неожиданно скрипуче-чревовещательским голосом заверещало:
– В Москве сегодня, в последнее воскресенье зимы минус пять – семь градусов ниже нуля и синоптики обещали ясную, солнечную погоду без осадков. А теперь...
Я легонько стукнул радио и оно обиженно заткнулось.
– Посмотрели бы в окно, прежде чем обещать, – проворчал я.
– Не будь занудой, – сказала она, помолчала и прибавила.
– А я люблю такую слякотную погоду.
– Люби, люби....
Когда мы вышли на улицу, шел мокрый снег. Съежившийся, озябший день. Она взяла меня под руку, но мне почудилась какая-то непривычная скованность и нерешительность в ее жесте. Какая-то неуверенность чего не было раньше. Я по-своему истолковал это, что меня немного успокоило; я ведь всегда считал ее нечуткой и боялся, что предстоит неприятный, тяжелый разговор между нами, который начнется с потрясающего недоумения с ее стороны.
– Поедем на такси? – спросил я.
– Как хочешь, – не сразу отозвалась она.
– Что-нибудь не так?
– Все так, – сказала она. – Нет, все не так, – сказала она, помолчала. Честно говоря, мне не очень.
– С чем тебя и поздрав, – сказал я, подражая ее манере.
– За что и спаси, – ответила она.
Голос у нее стал значительно грустней. Мы стояли на пустой стоянке такси и смотрели, как идет занудливый, серенький снег.
– Снег, снег, сне, – сказала она еле слышно. – нелепое, нелетнее, холодное слово.
– Видишь, – сказал я, вдруг непонятно отчего желая подбодрить ее, поднять у нее настроение шутливым тоном; непонятно, нет, нет, сам не понимал, зачем нужна была эта маленькая игра, я все равно ведь решил сказать ей, к чему было тянусь, в конце концов, это просто нечестно, но я принял вдруг неожиданно для самого себя шутовской тон, видимо, очень уж угнетающе стал действовать на меня ее опечаленный вид. – Видишь, – сказал я, – с тех пор, как ты повелась со мной, ты стала тонко чувствовать слово.
– Лучше б я повелась одна, – сказала она грустно. Да, это верно, подумал я, что верно, то верно, ничего не попишешь. Подъехало такси.
– Садимся, – сказал я.
– Постой, – сказала она, не глядя на меня.
– Что?
Она молчала, меня раздражало ее молчание, а таксист через лобовое стекло сердито глядел на нас, не понимая, какого хрена нам нужно, потом резко рванул, машину с места, поехал давить пешеходов, переходящих улицу не там, где надо. Укатил.
– Ну что? – спросил я.
– Ничего, – сказала она. – Ни-и-ичего...
– Ясно.
– Что ясно? – спросила она.
– Климаксовые изменения в психике. Это бывает.
– Да, – сказала она. – Точно. Точно. Точно. Тошно. Тошно. Тош.
– Ладно перестань.
– Нет, не перестану. Тошно. Тош. То.
– Ну тогда не переставай, – сказал я понимающим тоном. – Видишь, какой я покладистый?
– Вижу, – сказана она. – Я, знаешь, домой поеду.
Я молча пожал плечами.
– Может, подумаешь? – я взял ее за рукав, пальто мокрое, неприятное ощущение от прикосновения замерзшей ладони к мокрой грубой материи сильно раздражало, но я не убрал руки. Первые шаги начинающего мазохиста.
Она скосила глаза и мельком глянула на мою руку, покрасневшую от мороза, на своем рукаве. Не очень красивое зрелище.
– Рруки, молодой человек, – негромко сказала она – Не тро.
И тогда не знаю, как получилось невольно, скорее всего, бездумно, я вытащил из кармана и другую руку, взял ее за плечи и осторожно привлек к себе. Она притихла, уткнувшись холодным носом мне в щеку. Мы стояли так довольно долго.
– Что? – Спросил я . – Ну что?
Она сначала не ответила, потом медленно выговаривая слова, спросила:
– Ты ведь уже не? Правда?
Я промолчал.
– Скажи, – настойчивее произнесла она. – Ты ведь уже не?
– Не, – сказан я, глядя ей в глаза. – Правда. Уже не.
– Треньк, – пролепетала она так невыразимо грустно, что у меня сжалось остывшее сердце.
– Треньк, – повторила она, подставив руку в перчатке мокрым снежинкам. Все рано или поздно трескается с таким звуком. Тает, тает, исчезает. Тает, тает, исчеза.
– Да, рано или поздно все кончается, – сказал я таким глупым тоном, будто поддерживал светский разговор, хотя вполне мог бы помолчать, мог бы просто подумать эту пошлость, благо, пошлостей на уме у меня было – хоть отбавляй.
– А что треснуло – пропало, – сказала она, не обратив внимания на мои слова, за что я ей был по-настоящему признателен. – Не годится нику, нику, никуда...
И через некоторое время, прервав затянувшееся молчание, заговорила снова.
– Спасибо тебе, – сказала она.
– Глупости. За что? Глупости. Не говори глупостей, – несколько суетливо отозвался я.
– За то, что ска...
Но теперь это была уже не манера разговора, к которой я привык, она зашмыгала, заплакала неслышно, слезы помешали ей договорить.
– Перестань, – сказал я, не сразу обнаружив, что, уткнувшись в мой шарф, она плачет.
Я отпустил ее плечи, и тут заметил, как беспомощно, некрасиво висят ее руки в тонких черных перчатках.
– Может, все-таки, поедем на день рождения? – придурковато спросил я. – . Ну что ты будешь делать дома в выходной день?
– Буду привыкать бывать одна, – не вдруг ответила она. – Буду привыкать убивать свободное время. Буду привыкать обходиться без тебя, без тебя!
– Не кричи. Ты что? успокойся, психопатка.
Я сильно потряс ее за плечи, вновь ощутив неприятное прикосновение неживого холода, и на этот раз меня всего передернуло, вспыхнула вдруг ярость, накрыла меня с головой, как волна морская, но мне удалось из-под нее вынырнуть, я взял себя в руки, и продолжалось это не более двух секунд.
Она еще долго плакала, прежде чем удалось се успокоить. Потом отстранилась от меня, даже бессознательно слегка оттолкнула меня обеими руками, отстраняясь, и молча, не говоря ни слова, пошла по тротуару. Я смотрел ей вслед, затем машинально, как во сне, не понимая, зачем это нужно, да и не думая вовсе, что делаю, пошел за ней, догнал, так же бездумно, вскользь отметив про себя, что золотые колокольчики смешных завитушек, выбившиеся у нее из-под шапки, золотые завитушечки, что прежде так нравились мне, заметно поблекли, от серости дня, верно. От серости, от сырости...
– Погоди, – сказал я, хватая ее за рукав. – Эй, погоди.
Она резко обернулась ко мне, лицо ее было в дорожках поплывшей туши.
– Не ходи за мной! – вдруг громко, истерично закричала она. – Не смей!
Редкие прохожие под зонтиками, торопливо и испуганно оглянувшись на нас, прошмыгнули дальше, как были, без лиц.
– Не смей! – крикнула она еще раз.
– Не ори, – сказал я.
И она побежала. Я опять смотрел ей вслед, пока она не добежала до ближайшей троллейбусной остановки. Почти тут же, шумно пронесшись мимо меня, подъехал к остановке троллейбус. Она поднялась в него вместе с несколькими пассажирами, и пока троллейбус ехал прямо по этой улице, я видел через широкое окно ее, стоявшую на задней площадке, видел ее ярко-синюю шапочку с большим помпоном. Снег перестал, но небо еще больше потемнело, я весь окоченел, пока стоял тут, идти в гости мне расхотелось, но потянуло вдруг напиться вдрызг, до бесчувствия, очень уж скверно было на душе, я все еще не знал, правильно ли поступил и зачем вообще надо было с ней расставаться, но что-то неуловимое и главное уже кончилось во мне, я это хорошо чувствовал... Ее все еще было видно в заднем окне троллейбуса, она стояла спиной к окну, так ни разу и не обернулась, хотя отлично знала, что я провожаю ее взгля...
