Текст книги "Слияние"

Автор книги: Натиг Расулзаде

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]

Встречаясь с Эмином у себя дома Роза постоянно чувствовала себя неуютно, напряженно, кроме тех моментов когда абсолютно забывалась в его объятиях; все-таки полной раскованности не было: она прислушивалась к каждому звуку извне, к чужим шагам во дворике, к покашливанию соседа за стеной, к истеричному крику соседки, постоянно зовущей ребенка домой, к шороху льющейся воды в водопроводных трубах. Это мешало обоим, и однажды Роза предложила ему встречаться у её близкой, давней подруги.

– Я ей все рассказала о нас с тобой, она единственная, кто знает о нас, если только ты никому не рассказывал…

– Может, хватит об этом? – сказал он. – Я тебе уже не раз говорил…

– Ладно, ладно, не сердись, – сказала она. – Просто я ужасно боюсь этого… Посмотри, в каком окружение мы живем… Меня просто съедят, со свету сживут, если, не дай бог это станет известно… А дочь, а Зара?.. Мне даже подумать страшно, если…

– Перестань, – оборвал он её.

– Ладно… Да, что я говорила?…

– О подруге, – напомнил Эмин.

– Да! Она хорошая моя подруга, надежная. Одинокая женщина, тоже разведенка, как и я, но бездетная… – сообщила ему Роза. – А? Что ты скажешь? Ведь здесь сплошное мучение…

Он пожал плечами.

– Ладно.

Они привыкали друг к другу, и в короткое время привыкли так, как муж и жена, прожившие под одной крышей, в одной постели долгие годы. Когда Эмин, выждав минут десять (что каждый раз казались ему вечностью) после Розы, наблюдая, спрятавшись за углом, как она входит к подруге, трясясь от желания поскорее стиснуть её в объятиях, входил в квартиру Сабины, подруги Розы и забыв переобуться – к великой досаде патологически чистоплотной Сабины – надеть приготовленные для него тапочки, бросался к Розе, осыпая нетерпеливыми поцелуями её губы, лицо, глаза, плечи, Сабина скромно отворачивалась, готовясь выйти из квартиры, а Роза, будто оправдываясь, произносила в сторону подруги, задыхаясь от счастья:

– Соскучился…

– Да вы же вчера виделись! – улыбалась добродушно Сабина. – Ладно, пошла я… Роза, будешь уходить запри, ключ положи под половичок…

– Знаем, знаем, – отвечал за неё Эмин. – Слыхали уже. Положим. Запрем и еще раз положим.

– Как смешно…

Сабина повторяла одно и то же из предосторожности, чтобы подруга не забыла и по рассеянности (что появилась у неё в последнее время, удивляя Сабину) не унесла бы ключ с собой. Она сдержанно улыбалась в ответ на реплики Эмина, выгонявшего её одними взглядами, и уходила, давая влюбленным голубкам побыть одним. И что же они вытворяли, эти влюбленные голубки, какая необузданная, дикая фантазия просыпалась в обоих, оставленных без надзора, без соседских ушей и глаз, без нужды каждый раз прислушиваться ко всякому шороху, кусать подушку, чтобы не кричать громко, без страха, что дочь вернется раньше из школы и прочее, прочее, что постоянно пугало, нервировало, бесило в квартире Розы.

У Розы вечно не хватало времени, чтобы после их бешеной, неистовой любви полежать, поваляться, поговорить с ним, да и сил тоже не хватало на разговоры, хотя ей так хотелось порой просто полежать рядом, погладить, целовать его, понежиться с ним в постели. Она постоянно спешила, то уколы делать, то на работу опаздывала, то дома надо было быть к определенному часу, потому что назначила своим прыщавым пациентам, то в магазин за продуктами, то надо было готовить обед… Да и мало ли забот у одинокой женщины, которая одна ведет дом и должна ставить на ноги дочь! В отличие от него, не знавшего куда девать свободное время, она о свободном времени могла только мечтать, а так крутилась изо дня в день «как белка в колесе», как она говорила, не стараясь быть оригинальной.

Но однажды получилось так, что удачно выпала небольшая, примерно с пол часа пауза. Никуда Розе не надо было спешить, а Сабина должна вернуться только через час, и они с Эмином лежали в постели, молча некоторое время смотрели друг на друга, бездумно улыбаясь, как люди временно чувствующие себя абсолютно счастливыми.

– Какое у тебя красивое имя, – сказала она медленно, лениво выговаривая слова, целуя ему руки, – Эмин, – и повторила еще медленнее, будто смакуя каждый звук этого милого имени, – Эмин… Со мной в училище мальчик учился, Эмиль звали.

– И что? – насторожился он, подозрительно поглядывая на нее, улыбка моментально сошла с его лица.

Она тихо, воркующе засмеялась.

– Какой же ты еще мальчишка! Что, что? Ничего. Отучился, пропал, исчез… Только имя осталось. Ты что надулся, дурачок?

– Ничего, – буркнул он.

– Эмин… Эминчик, – ласково проворковала она. – Ты меня любишь?

– Это имя мне покойный дедушка дал, папин папа. Он тоже работал в типографии, как мой отец и старший брат. Он видел самого Мамед Эмина Расулзаде, и даже как-то разговаривал с ним.

– Это революционер что ли? – спросила она.

– Ну, можно, наверное, и так сказать. Государственный деятель. В честь него меня дедушка и назвал.

– И интерес к истории у тебя отсюда, – дополнила она.

– Не знаю, – сказал он. – Надо же чему-то учиться в школе. Многие ничему не учатся, ко всему равнодушны, строят из себя… А мне история нравится. Надо же знать… хотя бы свою историю…

– Да, да, – рассеянно согласилась она, проводя пальцем по его носу, по щекам, которые уже требовали бритвы, по губам, приговаривая:

– Большой с горбинкой нос, тонкие чувственные ноздри, большие глаза, темно-карие…

– Черные, – поправил он.

Она внимательно поглядела ему прямо в глаза. Он выдержал её взгляд, не моргая.

– Темно-карие, – повторила она. – Поправка не принимается. Надо знать свою внешность, молодой человек.

– Ладно. Пусть будут темно-карие, мне все равно.

– Длинные, длинные ресницы… Ой! Посмотри, в самом деле, какие у тебя длинные ресницы… Впору девушке.

– Посмотреть?

– Пухлые, чувственные губы, – продолжал она.

– Опухшие, – уточнил он, – от твоих засосов.

– Пошел к черту! – шутливо рассердилась она, отталкивая его. – Не нравится – вообще не буду целовать.

– Нравится, – сказал он. – Очень.

– Низкий обезьяний лоб, – продолжала перечислять она.

– Неправда. Лоб как лоб.

– Несколько еле заметных следов от фурункулов, – она, увлекшись, стала профессионально изучать кожу его лба. – Я тебе говорила, чтобы ты поначалу протирал спиртовым раствором? Ты не делал?

– Ладно, оставь. Что, портрет готов?

– Почти, – сказала она. – Добавим к этому большой кадык на худенькой шее, глупый взгляд красивых чувственных глаз…

– Что это у меня все чувственное?

– Таким ты уж уродился. Сам не замечаешь? Надо изучать свое лицо.

– А разве глаза тоже бывают чувственные?

– Вообще-то, нет. Но ты исключение. У тебя все чувственное. Поцелуй меня…

Тут прозвенел звонок у двери.

– Ой! – Роза вскочила с постели, поспешно одеваясь. – Как время пролетело! Или Сабина раньше времени пришла? Одевайся побыстрее!

Да, Сабина пришла раньше времени, не дав ей насладиться разговором с ним, что выпадало очень не часто, но приходилось мириться с обстоятельствами; это и так был подарок, считала Роза, которая вечно ощущала себя неспокойно, считала себя виноватой; что-то ущербное ощущала в своей любви к Эмину, вечно комплексовала и тревожилась из-за разницы в их возрасте, но и покинуть его, расстаться с ним не могла, не находила в себе сил, так сильно желала его. И с каждым днем все больше и больше.

Потом неожиданно заболела Зара, дочь Розы. У нее были слабые легкие, её лечили, и врачи рекомендовали поехать в санаторий после принятого лечения. Роза и Эмин вынуждены были расстаться.

Он возненавидел этот город, опустевший без Розы, город в котором родился, к которому привык, где говорили на странной смеси двух языков: национального и государственного, так что многие иногородние с трудом понимали речь местного населения; возненавидел дома, улицы, людей, что видел каждый день, их походку, глупые возгласы, нелепые жесты, их дурацкую привычку смешивать языки ни одного не зная нормально; все ему теперь казалось глупым и нелепым, хотя всего лишь два дня назад было полно смысла и лепости, и город свой он любил так, что не мыслил себя вне его. Но теперь он возненавидел его гораздо сильнее, чем когда, оставляя его одного в жарком душном городе, разъезжались по курортам и дачам его школьные товарищи.

Первые дни после расставания с Розой Эмин ходил как в воду опущенный, все валилось из рук, не мог заниматься, готовиться к экзаменам в конце очередного учебного года, не мог нормально общаться с друзьями, был мрачен, резок с близкими, не отвечал на вопросы, или грубо огрызался. Он успокаивал себя, что Роза покинула его всего лишь на месяц, но тем не менее, месяц для него состоял не из дней, а из минут и мгновений без неё.

Санаторий находился всего километрах в тридцати от города и на пригородном автобусе, отъезжавшем от вокзала, вполне можно было бы доехать до поселка, где находился санаторий за пол часа. Но Роза, уезжая, строго-настрого запретила ему навещать её там: дочь увидит… А ведь до сих пор им удавалось встречаться втайне от неё, только раз она видела у себя дома Эмина с лечебной маской на лице, так что, и дальше пусть не знает об их отношениях, да и какой толк от его приездов, пусть сидит спокойно дома, а через три с половиной недели они вновь увидятся у Сабины, и встреча после долгого расставания станет еще более желанной и их любовь – еще слаще. Так она его убеждала. Но ослепленный своим желанием, он не воспринимал никаких убедительных доводов и, промаявшись несколько дней, все-таки, несмотря на строгий запрет и в то же время боясь рассердить Розу, он отправился в санаторий повидать её.

Приехав в поселок, он стал расспрашивать прохожих и вскоре очутился возле железных ворот санатория туберкулезников. Некоторое время он стоял возле ворот, не зная, что предпринять и где её искать, переминался с ноги на ногу, отходил на пять шагов и возвращался, так что сторож, сидевший возле проходной и попивавший чай из пол литровой банки, окликнул его.

– Тебе кто нужен?

Он не ответил, но подошел ближе. Что можно было ответить на такой в данной ситуации глупый вопрос? Но сторож видимо, привык говорить с самим собой.

– Если хочешь, можешь проходить, сегодня же воскресенье, вход всем открыт, – продолжил пожилой, заросший трехдневной щетиной сторож и стал дуть в банку, остужая горячий чай.

Эти его слова понравились Эмину больше, чем вопрос сторожа, и он нерешительно вошел в ворота и прошел на территорию санатория. Впереди виднелось большое трехэтажное здание. Видимо, основной корпус, – решил Эмин и направился к нему. По краям аллеи, ведущей к корпусу, сидели на скамейках больные, люди пожилые, многие с изможденными, изжелта-бледными лицами, тихо переговаривались, читали газеты, а один старик даже курил, по всей видимости – незаконно, пряча окурок за обшлаг пиджака и каждый раз, воровато припадая к нему, затягиваясь, отворачивался от окон здания.

Он сразу увидел Зару. Она вышла из дверей и остановилась в нерешительности, не зная, куда направиться. Видно было, что здесь для неё скука смертная. Она пошарила глазами вокруг и остановила взгляд на нем. На этот случай он припас вполне достоверное вранье. Она подошла к нему.

– Привет! Что ты тут делаешь?

Он немного удивился такому панибратскому обращению со стороны, как он полагал почти незнакомой девочки, но оказалось, что, несмотря на ту давнюю вонючую маску, которой её мама обезобразила его лицо, она его запомнила.

– Приехал навестить дядю, – ответил он, не моргнув глазом. – У меня тут дядя… А тебя как зовут? – спросил он, притворяясь, что ничего про неё не знает, ничего из того, что рассказывала ему про дочь Роза в редких перерывах между их соитием. Она гордилась дочерью. И не только ему, всем говорила про неё, это была излюбленная тема, конек Розы, и теперь собственное притворство забавляло Эмина.

– Зара. – Ответила девочка. – Зарифа. А тебя?

Он ответил.

– А-а… – сказала она, посмотрела внимательно ему в лицо. – Я как-то видела тебя у нас. У меня хорошая память на лица. Хотя тогда твое лицо выглядело гораздо страшнее… – она коротко звонко рассмеялась. – Помнишь? Мама мазала тебе лицо своим знаменитым раствором. Ну, как, помогло?

– Как видишь, – сказал он. – Твоя мама волшебница.

Тут как раз на крыльцо корпуса вышла волшебница и, увидев его, да еще и разговаривающего с дочерью, тихо ахнула про себя, охваченная давней, почти позабытой тревогой, когда она с ним прислушивалась ко всяким шорохам, занимаясь любовью.

– Здравствуйте, – сказал ей Эмин недрогнувшим голосом, хотя при виде её сердце у него дрогнуло, затрепетало и стало больно ударяться в грудную клетку.

– А! Здравствуйте, – улыбаясь через силу, ответила она. – Что вы тут делаете?

Если б не улыбка, этот вопрос для него прозвучал бы зловеще.

– Я…я приехал дядю навестить…

– Ма, я пойду прогуляюсь, – сказала Зара и как обычно, не дожидаясь ответа, ускакала, оставив их вдвоем. Они оба посмотрели ей вслед: смешная угловатая девочка-подросток с резкими порывистыми движениями, все еще по-детски всегда стремительная, всегда бегущая, не привыкшая еще нормально ходить. Эмин посмотрел на Розу, глядящую с любовью вслед дочери, в глазах её – море нежности, в сердце его – укол ревности.

Она обернулась к нему, но он не дал ей начать, зная наперед, что она скажет, зная, что начало это будет неприятным.

– Просто хотел тебя повидать, – сказал он.

– Ты псих? – подозрительно оглядев его, будто видела впервые, спросила она.

– Ну… Есть немного…

– Это видно. Я же предупреждала…

Он не дал ей договорить, взял за руку. Она тут же одернула, стараясь не делать резких жестов, воровато оглянувшись на сидевших на скамейках вдали, на аллее.

– Перестань сейчас же! – сердито зашипела она.

– Роза, пойдем куда-нибудь, останемся вдвоем… Я… я так тебя хочу… – голос его в конце фразы задрожал, и эта дрожь невольно передалась и ей. – У меня постоянно встает, когда вспоминаю…

Как только она увидела его перед собой, злость и ярость охватили её, она готова была ругать, избить его за то, что он не послушал её и явился сюда, где она с дочерью, но теперь… теперь она чувствовала – еще немного и она не сможет совладать с собой, наделает непоправимых глупостей и… и надо взять себя в руки. Постаралась. Взяла.

– Уходи сейчас же! – уже немного мягче произнесла она. – Уезжай немедленно! Ты что, хочешь опозорить меня!?

И тут же повернувшись, она пошла в ту сторону, куда только что побежала её дочь.

Он некоторое время стоял, все еще ощущая мгновенное прикосновение её руки, нежно таявшее в его ладони, задышал глубоко, будто приходя в себя после обморока, потом пошел обратно, вышел из санатория, направился к автобусной остановке. Сторож что-то сказал вслед ему, кажется, что-то спросил, он не расслышал, не обратил внимания, не ответил. При виде Розы на него нахлынули совсем недавние воспоминания, которые теперь, казалось ему, остались в далеком прошлом: он вспомнил, как они занимались любовью у неё дома, как она кончала, дрожа, зажав в зубах край подушки и царапая ему спину ногтями, как они любили друг друга у её подруги, у Сабины, дав волю своим эмоциям, наконец-то не таясь, не сдерживая чувств, вспомнил её стоны, непристойные слова, что громко швыряла ему в уши, и как он еще больше возбуждался от этих слов, проникая в неё все глубже, готовый разорвать её, как она и требовала.

– Разорви меня! – кричала она, и он от её крика приходил в неистовство, зверел, становясь совершенно бешеным.

Эмин изо всех сил старался сейчас отогнать эти не ко времени и месту видения, но не получалось; на ходу, шагая по улице, он почувствовал, что мальчик его просыпается и требует, требует, орет, криком кричит, соком исходит. Это становилось так заметно, что он, не зная, как прикрыть, спрятать от глаз прохожих это непредвиденное, чрезвычайное обстоятельство, ускорил шаги, побежал.

Вторую звали Мара и была она отъявленной шалавой. Так её и звали в квартале – шалава-Мара. Было у неё и другое прозвище: Ат-Балаханым, что примерно означало – Дура-лошадь, но эту кличку ей дали уже не за профессиональные качества, как первую, а за грубость в обращение, за похабные словечки, чем любила она сыпать в разговоре. Как говорили про неё женщины – только собакам не давала. И чего она только не вытворяла, сучья дочь! Ей было немногим за тридцать, она следовательно была моложе Розы, и после всех анашистов, пьяниц и наркоманов в квартале очередь дошла и до Эмина.

Время проведенное без Розы стало для него огромным как река в половодье, и она, еле заметная, стояла на другом берегу, все больше уходя в прошлое, все больше забываясь, недели, проведенные без неё превратились для него в годы, в годы, века ожидания. Юношеская нетерпеливость привела его к Маре, ему теперь нужна была женщина. Он не чувствовал никакого удовлетворения от мастурбации, чем занимался как все мальчишки, тоскуя по женской плоти.

Вечером он увидел шалаву Мару на улице, подошел, молча смотрел на неё.

– Найдешь трешку – кое-что тебе покажу, не пожалеешь… – сказала она, сразу же переходя к делу.

– Знаю, что покажешь, – сказал он, – видали и получше.

– Да? Кому ты фуфло тискаешь, сопляк? Иди подрочи.

Он хотел ответить ей так же грубо, но тут взгляд его упал на её пышную грудь, разрывавшую, казалось, платье, просившуюся наружу из узкого платья, грудь, к которой хотелось припасть губами, зацеловать, искусать, и слова застряли у него в глотке, а глотка пересохла и слова сделались сухие-сухие, так что, лучше было промолчать. Так он и сделал.

Но трешку нашел. Выиграл в бабки в школе, в альчики, как их называли тогда. Конечно, не за один раз, трешка – деньги большие для таких юнцов, как он. Но задался целью, а цели он любил ставить и достигать. Стал выигрывать (играл осмотрительно, когда, как правило, проигрывают, но вопреки «закону подлости» везло: выигрывал) то в бабки, то в монетку, или «пожара» – популярную уличную игру, старался участвовать во всех азартных грошовых играх, доступных ему, что затевали в его квартале, собирал монеты в платок, завязывал платок узелком, узелок прятал ото всех, особенно дома, особенно от старшего брата, Сабира.

И вскоре нужная сумма была готова. Он разменял мелочь у полуслепого старика, торгующего всякой подержанной дрянью для бедняков в своей будке в конце улочки, получил взамен горсти монет (каждую из которых старик тщательно ощупывал, будто испытывая его терпение, прежде чем выдать ему бумажку) одну целую трешку, и побежал к своей цели, которая была так же подержана – если не больше – так же облапана и многократно использована, как старые тряпки старика из будки, которые когда-то назывались верхней и нижней одеждой.

Она выхватила из его ослабевших пальцев трешку.

– Приходи сюда вечером, к десяти, – сказала шалава Мара и заметив его недоверчивый взгляд и убитый вид, строго, но тихо прикрикнула:

– Что же мне, среди бела дня с тобой заниматься?! Да не ссы, не обману…

Дома на него мало обращали внимания, отец и брат еще не возвращались с работы с вечерней смены, и когда к десяти часам он выходил из дому, мать просто спросила:

– Куда?

– На улице постою, – как обычно ответил он.

– Знаю, как постоишь, – проворчала мать. – Ни дня без драки не проходит. Чтобы недолго, скоро спать пора…

Он, задыхаясь от тревожного ожидания, побежал на соседнюю улицу, к темному тупику, куда она велела придти, но здесь никого не было. Не было ни её, ни прохожих. В конце улицы, на углу одноэтажного дома с покосившимися окнами поднялся с корточек старик нищий с металлической тростью в руках и, взяв трость под мышку, резво зашагал вниз, завернул за угол, исчез из глаз… Пустая, темная, кривая улица, спускавшаяся круто вниз, с узкими тротуарами и вонючим ручейком из канализационного люка.

«Обманула!» – с облегчением и ужасом подумал он, но тут же увидел темную фигуру, вышедшую из-за угла и медленно приближавшуюся, фигуру с ног до головы закутанную в большой черный платок – чаршаб, что носят старухи, идущие в мечеть. Сначала он не признал её, но походка и осанка были явно не старушечьи. В груди у него сделалось горячо.

Но почему я себя так веду? Ведь это не первая моя женщина… почему же я так волнуюсь? Эта шалава даже не очень мне нравится, так в чем дело?.. – немного рисуясь перед самим собой, думал он, но новизна манила, притягивала: после Розы это была первая женщина, хоть и пропущенная через десятки мужчин, и было безумно интересно, как с ней получится, как она станет действовать. Все это придавало остроту ощущениям, с которыми он ждал свидания, и эта острота заставляла его волноваться и дрожать мелкой дрожью, как в ознобе.

Она подошла, опустила чаршаб на плечи, открыв лицо, легонько двумя пальцами взяла его за ухо, молча потянула за собой в крытый листами шифера тупик, где нельзя было разглядеть даже свои ботинки. Она деловито завязала черный платок, от которого пахло сложными запахами давно немытой старушечьей плоти, узлом на животе. Он с бьющимся сердцем, выпрыгивающим из груди сердцем, падающим в живот сердцем, стучащим в голове сердцем, полным сладостного ожидания сердцем молча следил за ее действиями. С пятью такими сердцами он был грубо втянут в глубь тупика, безжалостно оголен ниже пояса и обласкан горячими, шершавыми губами шалавы Мары.

– О-о! – восхищенно прошептала она.

Путаясь в стянутых брюках, он пока мало что соображал от страха, что кто-то вдруг возникнет тут из темноты и увидит его в такой позе, со спущенными штанами, и почти ничего не чувствовал.

– Готов, – деловито сообщила она. – Теперь повернись лицом туда, – показала она вглубь тупика. – Чтобы мое лицо не видели, понял? А то, если кто увидит, из этого тоже раздуют историю, здесь такие сплетницы…

Она сама его развернула, нагнулась перед ним, подняв подол платья, ловко, привычным жестом просунула руку между ляжек, схватила его, и он вошел. Темнота тупика светлея, поплыла перед широко открытыми глазами его.

– Ох! – тихо застонала она. – Дай бог здоровья твоему птенчику, не у каждого мужика такой найдется…

Почти теряя сознание, он отчалил от берегов, выплыл из темного тупика, поплыл над вонючей улицей, обладая в мечтах не шалавой Марой, а своей любимой красавицей математичкой Ниной Семеновной.

Но очень скоро берега сомкнулись, когда он сосредоточился именно на той, на которой сосредотачиваться не хотел.

Она отряхнулась как-то по-собачьи, оправила платье.

– Все! – объявила она с веселыми нотками в голосе, словно радуясь тому, что все так быстро кончилось. – Натяни штаны и можешь идти.

Он так и сделал. И выходя из тупика, пошатываясь, будто пьяный, услышал, как она сказала вслед, в спину ему:

– Приходи, когда деньги раздобудешь.

Его вдруг охватила ярость, хотелось крикнуть ей в лицо, как она омерзительна, нахамить, обругать, ударить по лицу, чтобы кровь пошла. Но вместо этого он только сжал кулаки и пошел к дому. Образ Нины Семеновны, нагнувшейся, стоя спиной к нему со спущенными не очень свежими штанами, преследовал его до дома и потом всю ночь, когда он не мог заснуть и ворочался в горячей постели, вспоминая угнетающе мерзкие детали своего вынужденного, противного и мимолетного совокупления.

На следующий день, входя в школу, он столкнулся в дверях с математичкой, немедленно залился краской, стал пунцовым, неуклюже загородив ей дверь и не в силах отвести взгляда от её прекрасного-прекрасного, чудесного-чудесного, милого-милого лица, обрамленного прекрасными-прекрасными рыжими волосами. Она удивленно поглядела на него.

– Что с тобой, Эмин? Привидение увидел?

– Нина Семеновна… – только и проговорил он, и рот его остался непроизвольно открытым на последней букве.

– Я уже тридцать пять лет Нина Семеновна, – сказала она. – Дай пройти, звонок уже. Не слышишь?

Он посторонился, пропуская её в узких дверях, провожая горящим взглядом ее великолепные полные ножки, но она, видимо что-то почувствовав, неожиданно обернулась и сердито посмотрела на него.

– Иди в класс! – сказала она, смерив его презрительным взглядом. – Какой урок хоть знаешь?

– Ва… ваш, – заикаясь пролепетал он, и вдруг невольно улыбнулся.

Но ей и улыбка не понравилась. Она молча повернулась и застучала своими прекрасными-прекрасными каблучками в сторону учительской.

Урок не обошелся без происшествия. Сидевший с ним за одной партой второгодник и здоровенный одноклассник Муса во время урока, наклонившись к нему, произнес тихим шепотом:

– Эмин, посмотри на её жопу! Вот это я понимаю, Нина Семеновна – класс! Натянул бы её…

Но он не дал договорить мальчику, вдруг набросился на него с кулаками и, не обращая внимания на сердитые окрики математички, стал яростно избивать опешившего Мусу. Однако, тот вскоре овладел ситуацией и так как был намного сильнее Эмина, повалил его и стал бить смертным боем, что, впрочем, закончилось, почти не успев начаться: на них обоих навалились мальчишки класса и стали оттаскивать друг от друга. Ошарашенный таким коварным, неожиданным, вероломным нападением Муса ругался последними словами и, естественно, тут же был изгнан из класса учительницей. Молчаливый Эмин остался, сел и стал вытирать окровавленное лицо рукавом своей видавшей виды темно-серой рубашки.

– Возьми.

Он поднял голову и прямо над собой увидел Нину Семеновну, протягивавшей ему чистый платок.

– Не надо, – помотал он головой. – Запачкаю.

– Утрись, – она насильно сунула ему платок в руку. – Запачкаешь – постираешь.

Она внимательно посмотрела на него, как он осторожно, чтобы как можно меньше испачкать платок, вытирал кровь с лица и сказала:

– А тебе, Эмин, последнее предупреждение! Еще такое повторится – придешь с родителями.

Муса, конечно, подстерег его после школы и избил. Завязалась крепкая драка, дрались наедине, чтобы никто не мешал, ушли в подъезд соседнего со школой дома, загаженный плевками, окурками, где остро пахло мочой. Эмин изо всех сил старался одолеть соперника, но тот был явно сильнее, недаром слыл первым силачом в классе. Избив противника, Муса, негодуя спросил:

– Что я тебе сделал, что ты набросился на меня?! Сейчас отца вызывают в школу, он с меня шкуру спустит… Говори, сука!

– Ты не дожен бый так гааить о ней, – еле произнес разбитым в кровь ртом Эмин.

– О ком!? О ком, идиот?!

Муса и в самом деле забыл, что говорил в классе на ухо Эмину, он не придавал значения тому, что все мальчики в школе болтали на каждом шагу. И это вдвойне было обидно Эмину. Он не ответил.

– Говори, гад, твой рот, пидараз!.. – настаивал Муса. – А то… А то убью тебя прямо здесь!

– Убивай, – еле ворочая языком, сказал Эмин.

Муса в сердцах оттолкнул Эмина и вышел из парадного, вытирая кровь из разбитого носа.

Эмин вошел обратно в школу, пошел в туалет и тщательно умылся, морщась от ожогов от прикосновения холодной воды к свежим ссадинам. Тут он вспомнил о платке, что дала ему Нина Семеновна, вытащил его из кармана, вытер лицо, потом осмотрел платок и стал его стирать под краном. Почти удалось отстирать, вместо ярко красного теперь на платке оставались лишь слабые розовые разводы. Он аккуратно сложил мокрый платок и, прежде чем положить в карман, понюхал. Платок и теперь, достойно пройдя через печальные результаты двух битв, источал слабый, но очень приятный стойкий аромат женских духов. У матери Эмина никогда таких не было. Эмин воровато оглянулся – в туалете никого. Тогда он поцеловал платок, прежде чем положить в карман.

Ночью ему приснилась она, приснилось, как она протягивает ему платок, чтобы он вытер кровь с лица. Он улыбнулся во сне и тут же проснулся от боли в растянутых от улыбки ссадинах на лице.

А через день на соседней улице он встретил Мару. Теперь она была одета, конечно, совсем не так, когда приходила к нему на свидание. Летнее платье обтягивало её аппетитные формы, загорелые руки и плечи были оголены. Она шла, видимо из базара с полной корзиной-зембилем в руках.

Он, завидев её, засмущался, но и проснулось смутное желание в нем, разбуженное столь же смутными крохами воспоминаний.

– Ну, что? – спросила она, поравнявшись с ним. – Все еще дрочишь?.. Эх, тебя разукрасили!

Он не ответил, хмуро поглядывая на нее исподлобья.

– У меня мама завтра уезжает в район, в Карабах, в деревню к тете, понял? – тихо проговорила она. – Я это потому говорю, что ты мне понравился, и теперь мы могли бы это сделать по-человечески, в постели. Что скажешь? Только приходить ко мне надо поздно, когда соседи улягутся. Не то из этого тоже раздуют историю, такие сплетницы в нашем дворе…

– Денег нет, – сказал он.

– Найди, – сказала она. – Я без денег не дам.

Как ни странно, тут неожиданно помог ему старший брат. Эмин даже не надеясь на результат, сказал ему, что проиграл три рубля мальчикам в школе и не хочет, чтобы об этом узнали родители. Сабир как раз получил зарплату и, поглядев в глаза младшему брату, будто мог там что-то прочитать, вытащил из кармана деньги, отделил три рубля и протянул Эмину.

– Долг надо отдавать, – безаппеляционно заявил он. – Но если еще раз такое повторится, я сам тобой займусь, – пообещал Сабир. – Это будет похуже, чем наказание родителей.

Мара, казалось даже обрадовалась Эмину. Она тут же стала стелить постель, раздела его сама, еще оставаясь в халате, толкнула в скрипучую кровать и Эмин убедился, что секс, любовь физическая не имеет границ, не имеет цензуры, что грубая и жесткая любовь Мары отличается от несколько утонченной, старающейся быть по возможности красивой, когда её не захлестывает безудержная страсть, любви Розы; что такая любовь состоит из многого, очень многого: из взглядов помутневших глаз, из вздохов и вскриков, из стонов и похабных слов, из непривычно нежных и ласковых слов, из поцелуев по всем эрогенным зонам его неисследованного еще должным образом мальчишеского тела, из покусываний, поглаживаний, шлепков и приказов сделать то, сделать так, из дождя за окном.

Обессиленный, он лежал, раскинув руки и открыв рот, уставившись на облупленную побелку низкого потолка комнаты Мары. Она тут же сидела на корточках на полу, раскорячившись над заранее приготовленным тазиком с теплой водой и подмывалась. Поглядела на него.

– Ну, как, очнулся?

Он посмотрел на неё бессмысленным, еще не возвратившимся в эту комнату, взглядом, и вдруг стал рассказывать про Розу, не называя, конечно, ни её имени, ни где, что и когда, рассказывал вообще, что была – или есть? – он теперь это точно не мог сказать – у него такая женщина и как все у них началось.

Мара внимательно слушала, не перебивая. Дослушав до конца, сказала:

– Если б она сама не захотела в тот первый раз, ты бы хрен её отодрал.

Её слова заставили его задуматься. Он до сих пор считал, что это только его заслуга, что он овладел Розой, а теперь оказывалось, что это она овладела им, и это немного принижало его в собственных глазах, хотя, если подумать, большой разницы не было. Просто ему, как и многим мальчишкам, было важно, что он сам добился своей первой женщины. Он ушел от Мары опустошенный, задумчивый.