Текст книги "В лесу"

Автор книги: Натиг Расулзаде

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц) [доступный отрывок для чтения: 1 страниц]

Натиг Расулзаде
В лесу

Мелкие прыщи по всему лицу сгубили ему юность. Почему-то девушки не хотели сходиться и дружить с прыщавым, но благородным юношей, и это задевало его самолюбие; он, чтобы каждый раз заговаривая с кем-нибудь из одноклассниц, не чувствовать уколов ущемленного самолюбия от еле скрываемого отвращения в их пугливо-мимолетных взглядах (эти взгляды будто боялись надолго задерживаться на его обезображенном постоянной борьбой с прыщами лице), научился в душе презирать их за недалекий ум, за их способность хохотать над плоскими шутками смазливых (без прыщей, Боже!) сверстников, за их неумение разглядеть за неказистой внешностью чистую душу, жаждущую любви, общения, прикосновения рук, губ, тел – видения, частенько навещавшие его сны переходного возраста. Ох, уж этот пресловутый переходный возраст! Девушки, конечно, не подозревали, что он там, в своем маленьком внутреннем мирке, в который едва помещался – будто залез в коробку из-под телевизора – думает о них, им было все равно, они безропотно, с довольной улыбкой отдавали свои портфели сопровождавшим их кавалерам, беззаботно щебетали всякие глупости, легкие, порхающие глупости, слетавшие с их губ, словно новорожденные весенние бабочки, только что вылупившиеся из кокона. Как всякий недотепа, он искал и находил мелкие и мельчайшие положительные моменты в своем незавидном положении изгоя. Нет, в полном смысле слова изгоем он не был, просто ему нравилось считать себя изгоем, мальчишки, конечно, его не сторонились, общались с ним точно так же, как и друг с другом, советовали ему найти себе женщину, чтобы избавиться от прыщей (как-будто у всех у них женщины уже были, как-будто они сами не мечтали тайно о том же самом, что и он), но что ему мальчишки, когда его влюбчивая натура требовала, просила, умоляла взаимности? Не в мальчиков же ему было влюбляться! А положительные моментики вот какие: когда отросшим ногтем поддеваешь корочку вокруг вулканического прыща на лице и снимаешь ее с готового взорваться гнойной лавой прыщика – ни с чем не сравнимое ощущение! Но разве это понять им, непрыщавым? Часто он с сожалением осматривал перед зеркалом свое чистое, без единого пятнышка тело– загорелое тело, небольшие, хорошо очерченные бицепсы, плоский крепкий, как у атлета живот – неужели эти проклятые прыщи не могли появиться на теле? Почему они облюбовали именно его лицо? Как бы то ни было, приходилось мириться с тем, что есть. Но все-таки он не хотел так легко сдаваться. Ходил к женщине-косметологу, которая мазала его лицо темной вонючей массой, пощипывавшей кожу, и оставляла его сидеть в такой устрашающей – одни глаза сверкали – маске по часу. А то и больше. Когда женщина, принимавшая у себя на дому, склонялась к нему, дотрагиваясь до его лица своими длинными нежными пальцами, он, опустив глаза, видел ее груди в глубоком вырезе халата, и у него перехватывало дыхание, и он все боялся, что не сможет отвлечься и сдержать просыпавшуюся эрекцию, и что она, полная сорокалетняя женщина с очень сексуальной внешностью заметит, как сильно он хочет ее, как возбудился этот четырнадцатилетний мальчишка, и поймет, и поднимет его на смех, и тогда он опозорится навеки… Рядом в комнате сидели еще пациенты, обычно не больше двух-трех человек, тоже измазанные непонятной, немножко напоминавшей хну массой (гордостью косметолога, которая утверждала, что сама придумала этот состав и никому не давала рецепта его изготовления), это были мальчики примерно его возраста, только один приходил молодой человек лет двадцати – все прыщавые, все братья по несчастью. Сеансы у привлекательной женщины – косметолога не помогли. Потом по настоятельной и неоднократной его просьбе мама отвела его к врачу, делать переливание крови, средство гораздо более радикальное, чем мазание лица подозрительной смесью, но это тоже оказалось впустую. Оставалось единственное – половой акт, вообще начать половую жизнь, чего он страстно желал и боялся, но какая же женщина подпустит мальчишку-девственника к себе, разве какая-нибудь извращенка, да где ее найдешь в этом городе в начале семидесятых, если даже в городском транспорте женщины старались не садиться по возможности вместе с мужчинами?.. Мучили эротические сны. Само собой. А как же иначе?

Потом, когда он стал постарше предубежденность против слабого пола, доведенная до цинизма, стала главным ориентиром в его отношениях с женщинами, он видел в них только самок, тупых, любящих подчиняться только силе, самок, и как ни странно, с первых же шагов возмужания обнаружил, что им подобное отношение нравится. Короче, сложилось так, что юношеское воздержание перешло в мужское недержание, он, как говорится, не пропускал ни одной юбки в пределах видимости, и друзья и подруги в шутку окрестили его половым гигантом. Но образ сорокалетней косметички еще долго преследовал его во время разнообразных совокуплений, напоминавшей о юношеской горячей мечте, неудовлетворенности, оставившей печать свою в его крови на долгие годы. Беспорядочная, неуютная, неустроенная личная жизнь заставила его искать порядка, успехов и спокойствия в работе. Работу свою он любил, он был врачом, добился определенных успехов, о нем говорили, как о хорошем практике, в Медицинском, где в свое время он учился и в котором теперь преподавал, он давно получил доцента и скоро должен был стать доктором наук, профессором. Одним словом, дела шли. Но минуло сорок, а семьи все не было. Умерла мама, которая одна оказывала на него давление, желая видеть внуков, теперь, лишившись ее заботы, направленной, как ему казалось, на ограничение его свободы и заключение его в семейную клетку, он вдруг понял, как быстро все в жизни переходит в свою противоположность: то, что он принимал за свободу, то и явилось клеткой, надоевшей, с ежедневными привычками, одиночеством, но палец о палец не ударял он, чтобы что-нибудь изменить в своей личной жизни, и личная жизнь текла, как ручеек, находящий сам удобные ложбинки, заполняя ямы на своем пути. Могло бы быть и лучше, – говорил он про свою жизнь, но кто должен был сделать его жизнь лучше? Таким образом, достиг он того возраста, когда и сложившиеся привычки в тягость, чувствуешь всю их никчемность, и менять эти привычки бессмысленно и лень, так как их придется заменить другими привычками, к которым еще предстоит привыкать. Утомительный процесс. Но и опасный возраст для одинокого мужчины, возраст щедрый на депрессии, что с ним и случалось время от времени.

Зима, февраль, на дорогах гололед. Идет мелкий снег, и он за рулем спортивного «Ауди» едет к себе на дачу. Шесть часов вечера, темнеет, шоссе тянется, как кишка. Тепло в машине, тихо из динамиков льется и заполняет салон старая песенка ливерпульской четверки. Машина едет по шоссе, обгоняя немногочисленные здесь автомобили. Он любит ездить быстро. Он слушает песню, задумался. Много чего вспоминается из прожитой жизни, много чего приходит на ум под знакомые и не надоедающие мелодии… Итак, он ехал, музыка звучала, шел снег. И тут на скорости машину занесло, и он вместе со своим любимым квартетом отклонился прямо в сугроб на обочине дороги. И прежде чем выскочила спасательная подушка, он успел удариться виском о боковую стойку.

Он, шатаясь вышел из машины. Мороз ударил в лицо, приятно освежив его после полученного удара. Немного кружилась голова, но он постепенно приходил в себя, пощупал лоб, голову, ощутил под пальцами, выше левого виска травмированный участок, но крови, к счастью, не было, ничего серьезного не было, он как врач сразу это определил, взбодрился, огляделся кругом… и не обнаружил никакого шоссе, никаких машин, никакого спортивного «Ауди», въехавшего в сугроб. Он встряхнул головой, протер глаза, но ничего не изменилось – его окружал лес, и лес довольно большой и старый, если судить по вековым деревьям с толстыми стволами и густоте деревьев, окружавших его. Он огляделся внимательнее, не веря своим глазам – было такое ощущение, что он находится посреди леса, отовсюду – и сзади, и спереди, и слева, и справа – были деревья, огромные, с большими мохнатыми ветвями, украшенными снегом, который сыпал сверху при малейшем дуновении ветра. Однако, долго любоваться этой неожиданной картиной не приходилось, ощущался уже крепкий вечерний мороз, он чувствовал, как замерзли ноги, как стынет голова – выехав из дома в комфортабельной машине, он не посчитал нужным надеть теплые сапоги и шапку, не думая ни о чем непредвиденном, да и что могло случиться непредвиденное, когда он ехал к себе на дачу, что в сорока километрах от его городской квартиры, ехал по дороге, которую изучил до мельчайших подробностей за полтора десятка лет езды по ней? Но вот, тем не менее, случилось, и он теперь стоит в дорогих, но легких туфлях на снегу, а вокруг лес, лес, лес… Бред какой-то, – подумал он, – никакого леса тут не было, не должно быть. Он ущипнул себя за замерзшие щеки, сразу за обе и ощутил боль, реальность, не сон, не сон. Чувствуя, что замерзает, он пошел, почти побежал по лесу, утопая по щиколотки в снегу, мимо больших деревьев, уходящих верхушками в темное, без звезд, небо, не различая под ногами хоть какой-то тропинки, которая могла хоть куда-то вывести. Ноги моментально промокли – он привычно сразу подумал о предстоящей простуде – и противно чавкали в туфлях. Он бежал наугад, стараясь не вникать, не думать о своем положении, чтобы не поддаваться панике, стараясь не думать об этих более чем странных обстоятельствах, в которые попал, бежал, размахивая руками, хлопая себя по бокам, по груди, чтобы хоть немного разогреться. Но это ему плохо удавалось, мороз становился все сильнее, к тому же пошел снег, обильный, пушистый, не тот куцый, мелкий, что шел в городе сегодня с утра, тут же превращаясь в грязь под ногами прохожих, а настоящий зимний снег, что за несколько часов мог в этом непонятном лесу намести сугробы, сделать немыслимо трудным передвижение по нему, особенно в такой обуви, как у него… Положение становилось критическим, появилась реальная опасность замерзнуть посреди этого проклятого леса. Но что можно было поделать? Единственное пока, что зависело от него самого, решил он – не падать духом, держаться как можно дольше, не сдаваться, идти из последних сил, не думать, чем может закончиться, ни о чем не думать, идти, шагать, шагать, шагать… И он побежал, что было мочи, ударяясь о стволы вековых деревьев, падая и упорно поднимаясь на ноги, разбив в кровь руки и лицо, по которому безжалостно хлестали колючие холодные ветви, бежал, ничего не соображая от усталости, как бегут, спасая свою жизнь. Но холод становился все нестерпимее и мороз сковывал его тело, его движения, замедлял этот спасительный бег. Дышать становилось больно от мороза, он еле переводил дыхание, готовый вот-вот упасть… И тут словно сжалившись над ним, судьба подбросила ему шанс выжить, видимо, решив, что достаточно уже испытала его и он ни на что не годится.

Он увидел маленькие пляшущие огоньки между деревьев. Сначала он не поверил, остановился, оперевшись о ствол ближайшего дерева, чтобы устоять на ногах. Оказалось, что это один огонек, который при беге мелькал то тут, то там сквозь деревья, создавая впечатление, что огней много. Он боясь поверить своему счастью, воспрянув погасшим было духом, побежал на этот огонек, не отводя от него взгляда, опасаясь потерять его из виду в таком густом бору, и теперь, не глядя вовсе под ноги, стал падать чаще, но упорно поднимался и продолжал свой бег. В какой-то миг у него создалось впечатление, что как бы он ни старался, как бы ни бежал из последних сил, ему не удается приблизиться к огоньку, но ощущение это создавалось нетерпением поскорее найти хоть какое-то прибежище, в котором можно было спастись от холода, с каждой, казалось, минутой становящимся нестерпимее. Все тело его так закоченело, что он уже еле переставлял несгибающиеся ноги, а казалось ему, что бежит, как бывает во сне, когда убегаешь и не можешь сдвинуться с места, чтобы спастись от преследующего. Но вот, наконец, он уже почти падающий от усталости, от гложущего сердце страха, несмотря на все ухищрения ума все же проснувшегося в нем, от трещавшего ночного мороза, вышел на небольшую лесную поляну, засыпанную нетронутым снегом, на которой стоял домик, весело, как ни в чем ни бывало светя на эту поляну из окон. Теплом, уютом и спасением веяло от этих окон. Он, вконец выбившийся из сил, не чувствуя ни рук ни ног, подошел к домику, привалился к двери, собрав остатки сил, стукнул ладонью в дверь и сполз на порог. Уже теряя сознание, он услышал оклик изнутри…

Придя в себя, он обнаружил, что лежит в постели напротив печи, где, потрескивая, горят дрова и пламя ощутимо обдает теплом его лицо, и лежит он на расстоянии вытянутой руки от этого пламени в печи.

– Я специально пододвинула кровать к печке, – услышал он голос над собой, – чтобы вы сразу отогрелись. Вы чуть не замерзли. Вы ноги ощущаете?

Он постарался пошевелить пальцами ног. Удалось.

– Да, – сказал он хриплым голосом.

– Ну, слава Богу. Я думала – отморозили.

Он повернул голову и увидел над собой молодую женщину лет тридцати с кружкой в руке.

– Выпейте это, – сказала она, протягивая ему кружку.

Он послушно приподнялся на кровати, взял у нее горячую кружку, сразу ощутив, какие у него все еще ледяные пальцы, и медленно выпил предлагаемое, не совсем вникая в его вкус.

– Что это? – спросил он, возвращая ей наполовину опорожненную кружку.

– Горячее молоко со спиртом, – сказала она. – Это меня муж научил. Когда он возвращался с охоты, весь промерзнув, я его отпаивала этим. Противно, да? Зато теперь вы сразу согреетесь.

Он и в самом деле почувствовал разлившееся по всему телу тепло, и казалось, тепло от этого пойла проникает во все жилы, в ноги, руки, голову. Он откинулся на подушку, все еще ощущая сильную усталость. Стал постепенно вспоминать, как добрался до этого домика, стучал в дверь, упал на пороге, потеряв сознание.

– Если б не вы, я бы замерз, – сказал он.

– Да, – сказала она и ушла за печь, так что он потерял ее из виду, и уже оттуда произнесла, – В этих краях замерзнуть в лесу плевое дело, морозы жуткие…

– А, – рассеянно откликнулся он, стараясь припомнить все с самого начала: как ехал на дачу, въехал в сугроб, пропала машина, пропало шоссе…

– А откуда тут лес? – спросил он.

– Откуда тут лес? – переспросила она, выглянув из-за печи, будто сомневалась – точно ли это он хотел спросить, и внимательно посмотрев ему в глаза, но ничего не ответила и снова исчезла, занимаясь своими делами вне поля его зрения.

Он понял, что задал глупый вопрос и чтобы стереть впечатление от своего странного вопроса, спросил, помолчав:

– А вы тут с мужем живете?

– Теперь одна, – сказала она, снова появляясь перед ним на этот раз с грелкой в руках, – Это я положу вам в ноги, быстрее отогреетесь.

Когда она клала ему в ноги грелку, он внимательно посмотрел на нее, кого-то она ему напоминала…

– Как теперь одна? – спросил он.

– Что?

– Я спросил – вы с мужем здесь, вы сказали – теперь одна…

– Муж погиб год назад, – сказала она ровным, спокойным голосом, – Вот в такую же метель, вышел из дому… Медведь его задрал.

– Здесь есть медведи? – недоверчиво спросил он.

– Конечно, – сказала она, – это же лес. Вам очень повезло, что остались живы.

Он помолчал, осмысливая сказанное и думая, стоит ли ей рассказать о том, что случилось с ним, поверит ли она ему, поверит ли ему нормальный человек? И вообще – нормальный ли она человек, живущая одна посреди леса, без мужа, без всякой помощи? Впрочем, кто знает, для кого в чем заключается помощь.

– Это лес, – повторил он ее слова задумчиво, будто все еще решая свою неотвязчивую загадку, – А как же… как же вы здесь одна живете?

– Нормально живу, – ответила она и только теперь присела на кровать в ногах у него, будто вопрос ее заинтересовал и она собиралась обстоятельно на него отвечать, но тут же и замолчала, произнеся только эти два слова.

Он немного отодвинул ноги, чтобы ей было просторно сидеть и сказал:

– Но ведь тут нужно… ну, разные вещи, чтобы прожить…продукты и прочее… Как вы их достаете здесь, в лесу?

– Ничего особенного здесь не нужно, – сказал она. – Дров у меня полно, муж заготовил полный сарай, вы не заметили? Ах, да, что это я? Как вы могли заметить в таком состоянии? Да и рубить дрова он меня научил, я сама рублю дрова, – в ее голосе послышалась гордость, как бывает, когда человек справляется, наконец, с трудным для него делом, и она замолчала, будто ожидая похвалы.

– Да? – сказал он удивленно, поняв ее желание. – Это здорово!

– Я и рыбу могу удить. Муж научил. Тут рядом, за домом – речка, рыбы тьма-тьмущая, хоть руками лови.

Он невольно посмотрел на ее руки, нельзя было утверждать, что это руки женщины, привычной к тяжелой работе – маленькие, пухлые, ухоженные

– Вы что смотрите на мои руки, – она улыбнулась и спрятала руки под мышки. – Я в варежках все делаю. Поэтому они у меня, видите какие, как рыбки, – она протянула к нему руки, он посмотрел, покивал: и в самом деле, руки у нее были, как две красивые, юркие рыбки.

– А внизу тут, – она беззвучно постучала пяткой по полу, устланному толстым ковром, – Внизу погреб, большой погреб полный продуктов… Я летом выезжаю в село… Здесь недалеко, три километра по тропинке и выходишь на шоссе, а там – на автобус и через час ты в селе… Покупаю там в сельмаге все, что нужно, на зиму запасаюсь… Продукты мне нужны, а люди не очень. Так что, нормально живу…

– А почему вам люди не нужны? – спросил он.

Она пожала плечами.

– А на что они? Я привыкла одна.

– А если вы заболеете?

– Нет, я здорова, слава Богу.

Они помолчали, тишину нарушало потрескивание дров в печке и отдаленный вой ветра в лесу.

– Может, я встану? – спросил он. – Мне уже лучше.

– Вставайте, – сказала она и сама поднялась с изножья кровати. – Хотите есть? Да что я спрашиваю, конечно, хотите. Идите за стол.

Он поднялся по привычке резко, вдруг и закружилась голова, пошатнулся, схватился за спинку кровати, постоял минуту, отдышался и пошел вслед за ней, в другую часть комнаты, разделенной большой печью. Она накрывала на стол.

– У меня сегодня уха, – сказала она. – Любите уху?

– Да, – сказал он, и снова глянув на ее лицо, он подумал, что несомненно она кого-то ему напоминает. Его взгляд задержался на ней дольше обычного мимолетного взгляда, и она спросила:

– Что вы так меня разглядываете?

– Вы удивительно похожи на одну женщину, – сказал он, – не могу вспомнить…

– Похожа на одну женщину? – спросила она. – Может, на свою мать?

– Наверное. А кто была ваша мать?

– Почему была? Она и сейчас есть.

– Извините, я хотел спросить, чем она занималась… занимается?

– Сейчас – ничем, на пенсии, болеет. А раньше была косметологом. Облагораживала внешности.

– Косметологом? – спросил он, и тут ярко, как вспышка вспомнилась женщина, которая выводила его юношеские прыщи. – Так вон оно что! – Воскликнул он облегченно, как человек решивший, наконец, трудную задачу, над решением которой долго ломал голову.

– А что?

– Я знал вашу маму.

– Правда? Вы уверены?

– Да. Почти. Потому что вы удивительно на нее похожи. Я приходил к ней. Мне было лет четырнадцать… Вы ведь тогда жили на седьмой параллельной, верно?

– Да, – сказала она. – Я жила там еще до школы. Потом мы переехали оттуда на новую квартиру…

– Вот видите! – обрадовано воскликнул он. – Я вспомнил.

– Я тоже помню, к маме приходили … В основном женщины, ну и мальчики были тоже, подростки… А вы не помните меня? Я обычно сидела в маленькой кухне, когда мама была занята с пациентами.

– Нет, – признался он с нотками сожаления в голосе, – не помню. А как вы сюда попали?

– Очень просто, – словоохотливо отозвалась она, – Вышла замуж. Мой муж был охотник. Профессиональный охотник. Видите эти медвежьи шкуры на полу? Ему нравилась такая жизнь. И я с ним привыкла. Так мы прожили восемь лет, пока он не погиб в прошлом году…

– А дети? – спросил он, немного помолчав. – Детей у вас нет?

– Нет, детей у нас нет… Так и жили, как старик со старухой. Только те – у самого синего моря, а мы в лесу.

– Какая же вы старуха? – усмехнулся он. – Вам лет тридцать наверно, да?

– Почти.

– Ну вот видите, – сказал он, не зная, о чем еще говорить.

– Уха простынет, – сказала она, кивнув на его тарелку. – Ешьте пока горячая.

– Да, – он стал есть и только теперь почувствовал, как он был голоден. – Очень вкусно, – пробормотал он с набитым ртом.

– На здоровье, – сказала она, с нескрываемым удовольствием глядя, как он ест. – Ешьте, вам нужно подкрепиться.

– Я уже нормально себя чувствую, – сказал он, продолжая есть. – Это кажется стерлядь?

– Да, – кивнула она. – Здесь их много в реке.

– Ух ты! Классическая уха. Не то что из каких-то непонятных рыбешек.

Она улыбаясь смотрела на него.

– Что? – спросил он, заметив ее взгляд и поняв, что слишком уж жадно он утоляет голод, положил ложку на край тарелки.

– Ешьте, ешьте, – торопливо проговорила она, – Мне нравится смотреть, когда ест мужчина.

Он ничего не сказал и подумал, что так же верно она смотрела, когда после охоты обедал ее муж.

– Скажите, а как отсюда выбраться? – спросил он. – Мне завтра необходимо быть в городе.

– Сейчас – никак. В такую метель лучше не выходить из дома.

– Я понимаю. Я вообще. Когда метель кончится.

– Погодите, – вдруг сказала она. – О каком городе вы говорите? Здесь нет никакого города.

– Как? Что значит?..

– До ближайшего города километров восемьсот. Тут поблизости есть село. Я вам говорила о нем… Есть дальние и ближние села. А город очень далеко.

– Как?! Как далеко? – удивился он. – Я ехал всего-то минут двадцать из города, когда попал сюда, в лес. Может, вы не поняли меня? Я говорю о городе, где жила… живет ваша мама, где она работала косметологом.

– О! – воскликнула она. – Так он вовсе далеко. Больше тысячи километров до него.

– Что вы такое говорите? – рассердился он. – Вы хотите сказать, что я прошел пешком по лесу тысячу километров?!

Она пожала плечами.

– Это невозможно.

– В том-то и дело, что невозможно.

– Он в растерянности замолчал, не зная, что возразить и подозрительно посмотрел ей в глаза, неосознанно ища в них выражения безумия.

– Хотите водки? – неожиданно спросила она.

– Водки? – он ушедший в свои беспокойные мысли, не сразу мог сообразить – о чем она, при чем тут водка.

– Ну да, водки, – повторила она. – Хотите?

– Хочу, – задумчиво ответил он.

Тогда она встала из-за стола, откинула ногой край ковра на полу, подняла крышку люка, при этом снизу, из погреба сразу повеяло в теплую комнату ощутимым холодом, взяла со стола горящую свечу в деревянном, по всей видимости, самодельном подсвечнике и со свечой в руке стала медленно осторожно спускаться вниз, в подвал. Через минуту она выбралась наверх с обыкновенной, весьма прозаической бутылкой водки в руках, что продают во всех магазинах, в том числе и сельских. А он-то уж представил себе, что достанет она из погреба какую-нибудь необычную водку, например, домашнего изготовления в запотевшем глиняном кувшине. Она поставила бутылку и свечку на стол, закрыла крышку погреба, аккуратно накрыла ковром, взяла из буфета два стакана и села за стол напротив него.

– Выпьем?

– Да, – сказал он, все это время следивший за ее действиями.

– Выпьем – забудемся, – сказала она полушутливо, умело разливая водку по стаканам.

Он не ответил. Забудемся так забудемся, – подумал он. И невольно стал прикидывать: если она права, и ему отсюда не выбраться, много ли он теряет в той, оставленной жизни?

Она протянула к нему руку со стаканом, до половины налитым водкой. Он рассеянно поднял свой стакан, легонько стукнул об ее, задержав взгляд на ее лице.

– Как вы на нее похожи, – сказал он. – Поразительно. Будто один человек.

– На маму?

– Да, очень похожи. Ваша мама в то время посещала мои юношеские сны, – признался он.

– Правда? – она коротко рассмеялась. – Тогда давайте выпьем за ее здоровье. Как раз этого ей сейчас не хватает.

– С удовольствием, – сказал он и залпом выпил водку в стакане.

Она посмотрела, как он выпил, поморщилась, поставила перед ним свой стакан.

– Если хотите, можете выпить и это.

– Почему? Пейте сами. Тем более, вы и тост сказали.

– Я не пью водку, – проговорила она, отведя взгляд, будто признавалась в чем-то постыдном.

– А зачем же тогда?.. – он не договорив показал рукой на бутылку, стаканы, – Зачем все это?

– Я хотела, чтобы вы выпили, – сказала она.

– Я мог бы выпить и без этого представления.

– Ну, я не знаю, – проговорила она устало, – считайте, что это моя ошибка.

Он ничего не ответил.

– Я давно уже так много не говорила за один вечер, – после непродолжительного молчания произнесла она.

Он посмотрел на нее, она задумчиво улыбалась.

– Это напомнило мне детство, – сказала она, – я, маленькая болтала без умолку, не знали, как от меня отделаться.

Он тоже улыбнулся ей в ответ, покивал – да, мол, в детстве такое бывает.

– Даже с мужем я так много не разговаривала. Он был молчун, скажет несколько слов за

день и все… Ему хватало. А когда я начинала говорить, просто уходил из дому, брал ружье и уходил, – она помолчала, о чем-то задумавшись, потом неожиданно спросила, – Как вы думаете, может, моя вина в том, что он погиб на охоте?

Он растерялся, не зная, что сказать, потом что-то промычал неопределенное, ну что было ответить на такой вопрос?

– Я знаю, – вдруг резко, сердито произнесла она, не дождавшись ответа, – Вы тоже считаете меня виновницей его гибели.

– Да что вы! – возразил он. – А кто еще считает?

– Я сама.

– И напрасно, – не очень уверенно произнес он, но она с радостью ухватилась за это слово.

– Правда вы так думаете?

Он покивал. Он вдруг почувствовал внезапно навалившуюся смертельную усталость, накопившуюся за весь этот сумасшедший вечер, когда он шел через снежный лес, падая и ушибаясь на каждом шагу, когда замерзал, потерял сознание от чрезмерного для него, городского человека утомления, когда поддерживал совершенно ненужный ему сейчас пустой и никчемный разговор. Он не мог сдержать зевоту, судорогой сводившую челюсти, откровенно широко зевнул, прикрыв рот ладонью.

– Извините, я заговорила вас, – сказала она. – Забыла, как вы устали. Ложитесь спать. Не сердитесь на меня, иногда хочется поговорить, а не с кем… Вас мне Бог послал.

Он поднялся из-за стола, уже почти засыпая, подошел к кровати и почти упал на нее, провалился в сон.

Она подошла к печи, подняла одно из поленьев, аккуратно сложенных возле нее, положила в печь, прямо на огонь, подавив его на минуту, но потом пламя в печи разгорелось с новой силой, стало больше прежнего, и было уютно и покойно смотреть на этот огонь среди снежной метели в лесу, за окном. Он спал тихо, почти не слышно было его дыхания, спал, как ребенок. Она поправила на нем одеяло, отошла к окну и стала смотреть на круживший среди деревьев снег.

Среди ночи он вдруг проснулся, почувствовав на себе пристальный взгляд, и увидел ее, сидящую за столом, огонь в печи освещал ее лицо и выражение этого лица было странным, будто она что-то собиралась сделать, забыла и теперь напряженно вспоминает.

Заметив, что он проснулся, она поднялась, подошла к кровати и села возле него на кровать.

– Почему вы не спите? – спросил он.

Она не ответила, провела пальцем по его губам, словно приглашая помолчать. Он именно так и понял ее жест и не стал больше ни о чем спрашивать. Она погладила ладонью его лицо. Ладонь у нее была теплая, мягкая, нельзя было поверить, что она живет в лесу одна, рубит дрова, ловит рыбу, ее руки были похожи на руки женщины не знавшей физического труда. Это прикосновение вдруг отчетливо напомнило ему руки ее матери, когда он мальчишкой посещал ее, когда жар, исходивший от ее полуоткрытых грудей приводил его в тихое неистовство.

– Вы вспомнили? – спросила она тихо.

– Да, – также тихо ответил он.

– Это была я, – сказала она.

Он заглянул ей в глаза, не ответил, осмысливая ее слова. Их молчание нарушало только потрескивание дров в печи. Он никак не мог понять, что она сказала и решил спросить:

– Что значит?.. Что вы этим хотите сказать?

Она провела рукой по его лицу, почти вплотную приблизившись к нему, и он еще раз ощутил тепло и благость, исходившие от ее тела, от ее грудей, сейчас находившихся так близко от его лица, что он мог прикоснуться к ним губами.

– Ну?.. Разве вы не чувствуете? – немного отстранившись, спросила она.

– Чувствую, – расслабленно, умиротворенно произнес он, ее прикосновения словно убаюкивали, заставляли забыть суету жизни, лишали воли, и в какой-то миг ему почудилось, что если он будет поддаваться ей, он не сможет подняться, встать с этой постели.

Ему захотелось притронуться к ней, но она, словно угадав его намерение, ласково отвела его руку, положила ее ему на грудь, будто давая понять, что не позволит притронуться к себе.

– Вы не можете быть ею, – сказал он неохотно, как говорят очевидные вещи, – Ей сейчас лет за шестьдесят, наверно…

Она посмотрела ему в лицо долгим взглядом, будто решая – сказать, не сказать – и, наконец, проговорила:

– Той женщины нет.

– Умерла?

– Нет, не умерла. Ее просто нет. Разве вы не понимаете?

Она продолжала сидеть на кровати очень близко к нему, и он снова сделал безуспешную попытку дотронуться до нее, на этот раз она отсела на кровати немного подальше.

– Скажите, чем вы занимались там? – спросила она.

– Там? – не понял он.

– Ну да, там, в той жизни.

– Да, подходящее выражение, – усмехнулся он. – Там я был врачом.

– Правда? А каким? Психиатром?

– Нет, почему психиатром?

– Ну… – она заметно смешалась, – Я так спросила…

– Я работал… работаю дерматологом.

– А… Кожник… Близкие профессии. А почему?

– Что почему?

– Почему именно кожником?

Он неопределенно пожал плечами, подумал немного.

– Не скажу точно, – проговорил он, припоминая, – Окончил медицинский… Потом…

Может, сыграло роль то, что я был прыщавым юнцом, и девочки – я чувствовал, даже видел – питали отвращение ко мне… А я тогда был очень влюбчив и страдал от этого… Может, именно это обстоятельство подсознательно подтолкнуло?.. Хотя не уверен. Ну, просто я выбрал такую специальность. Кто-то же должен быть дерматологом, верно?

– Вам понравилось, когда я трогала ваше лицо? – спросила она.

– Да, – сказал он, – Очень.

– Должна вас предупредить, – проговорила она, снова наклонившись к нему и поглаживая его лоб, волосы, и вдруг, перебив себя сказала, – Как вы, однако, сильно исцарапались! Я промыла раны на вашем лице и руках, когда вы были без сознания, но теперь смотрю – эти следы останутся надолго… Вам не больно, когда я дотрагиваюсь?