Текст книги "Хранитель (СИ)"

Автор книги: Наташа Михлин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)

– Ты чего тут? – спрашиваю.

– Тебя жду, – бурчит, и еще глубже в одеяло зарылся.

Я рассмеялся, колоду с медом на ступеньку поставил.

– Ты меня и маленький-то так не встречал. Стряслось чего?

Думаю, мало ли, в комнату заглянул. Нет, тихо все. Спит Маллиона, коса на пол упала, блестит. Скинул я безрукавку, говорю: – Меня там пчела прижалила, самому не дотянуться.

Сел перед ним, Фидж жало пальцами нащупывает. Выдернул. А все вздыхает.

– Алиф сказали, мы одной крови. Она меня заберет… А я не хочу.

У меня сердце невпопад стукнуло. Так вот отчего Фидж так бычится на гостью нашу! Обернулся и говорю: – Коли не хочешь, так и не пойдешь. А силой никто тебя не уведет, сначала через меня переступить придется.

Он одеяло свое скинул, прижался, чисто котенок, дрожит весь. Мокрый, что твоя выдра. Упарился сидеть под шерстяным одеялом-то. А я по кудрям его глажу, в голове ни одной мысли связной нет. Только о том, что нехудо бы рубашку прикупить, а как пойдешь в деревню голышом? В безрукавке в люди идти негоже, в таких на нагое тело только наемники ходят – красотой выхваляются. Но придется, видать…

– Утро доброе.

Я подскочил, на крыльце Маллиона стоит. Поди знай, слышала ли она разговор наш? А и пускай, если правда вознамерилась мальца с собой сманить, так знать будет, что мы об этом думаем.

– Доброе – говорю, – только туману много. Ну да ничего, развиднеется.

Она улыбнулась, на двор вышла, руки подняла. И словно окно кто в небеса отворил —

Лучи золотистые теплые пролились, а туман отступать начал, росой обернулся. Трава сияет – смотреть больно. Я хотел Фиджу сказать, смотри, мол, красота какая… А он лежит на коленях у меня, руками цепляется, и дышит часто-часто. Я встревожился, смотрю – глаза закрыты. Я его за плечи потряс, зову, а он словно не слышит…

Маллиона подбежала, руку ему на голову положила, я удивиться не успел. Брови нахмурила, прислушалась к чему-то, и решительно так говорит: – В дом его неси, Только не на кровать, а на пол клади. Я сейчас в лес пойду, нужную траву принесу, обернусь быстро.

Корзинку для дров с крыльца подхватила, за калитку выскочила, прыгнула, смотрю – стоит на поляне важенка светлая. Я рот открыл, она ушами дернула, и в лесу пропала, только я ее и видел.

Ну, рассиживаться некогда, я сделал как сказали, ведь все равно лучшего-то ничего нет. Да и скаллирау знает, о чем говорит, по всему видать. На пол положил мальчика моего, рядом сижу, чем руки занять, не знаю. Ждать – оно завсегда трудней всего дается… Смотрю, а Фиджет головку запрокинул, дрожит так, что чуть пол не трясется. Страшно, и жалко, а как помочь? Тут Маллиона уже в человеческом обличье вбежала, охапку травы на пол бросила, да странной какой травы, красной, я и не видал такой… на нее Фиджа переложила, и одежду с него стягивает.

Мне кивнула: – Помогай.

Раздели, сели рядком на пол. Я горло прочистил, спрашиваю наконец: – Чего это с ним?

Она наскоро косу заворачивает, чтоб не мешалась, травой по рукам-ногам мальчонки водит, отвечает: – Линька первая у него… самая больная. Я потому и бежала через реку, что успеть хотела. Воды спустилась попить, человеком обернулась. Подстрелили-то меня еще на земле соседа вашего… Думала, ушла от погони, а там силок попался…

Я гляжу, глазами хлопаю, ничего ясней не сделалось. Маллиона, видать, по мне это поняла, и между делом рассказывать по порядку стала.

Скаллирау – народ древний, не такой, как алиф, конечно… Но жили они здесь задолго до первых городов на нашей земле. И ранее мало их было, а теперь и вовсе почти не осталось. Оленями и людьми оборачиваться могут, да еще третьей ипостасью, половинчатой, которая непосвященных боле всего пугает, когда природу их нелюдскую ясней всего видать. Могли скаллирау стихиями повелевать, потому и лесными хранителями их народы нелюдей признают. А пуще того теперь, когда едва-едва один хранитель на несколько чащоб великих остался…

– У каждого свой особый дар есть, – Маллиона ладонь протянула, Фиджета за руку держит, словно в одно время и к нему прислушивается, и со мной говорит, – Вот я, например, светом да теплом повелевать могу. Оттого и глаза золотые. Правда, дар у меня не такой, как в старину бывали – вулканы пробудить или успокоить могли огненные скаллирау… Или засуху остановить. Зла не делали, потому как землю слушают, все живое с нами говорит… Мать говорила, от темных дел мы силу свою потеряем.

– А Фиджет что? – спрашиваю. – Зелень к нему так и льнет…

Она кивнула, за кувшином потянулась, а я и сам пить хочу. Еще бы от таких-то разговоров. Разделили воду, сколько там осталось. Боязно было к колодцу идти, хоть на минутку глаза с сыночка спустить.

– Фиджет земными соками да растениями повелевать сможет, но и остальным тоже, лишь в меньшей мере. Я вот зверей призывать могу, и цветок взрастить, но больше всего свет меня слушается. Сына твоего приемного учить надо – говорит, – и своей силой управлять, и у земли ее брать, да и знать, как с телом своим справляться, без боли перекидываться…

Посмотрели мы на мальчика, весь от испарины блестит, плечи рыжей шерсткой покрылись, лицо будто плывет, меняется. Страшно смотреть, а оторваться никак не выходит…

– Первый раз скаллирау линяют на семнадцатую луну. Если бы он в семье рос, то упрежден был бы. Легче знать, за что тебе тело болью выкручивает, и что не навсегда это… – вздохнула и головой покачала. – А Фиджу втрое тяжелей, отец его ошибку допустил. Скаллирау выбирают пару не только лишь из своих, но и людей берут… Кровь разбавлять и к лучшему бывает, мало нас осталось. А Раиннэ, брат мой, не нашел себе женщины. И я далеко… Раиннэ здешнего леса хранителем был, взгляд рубиновый… Звери его слушались.

– Постой, – говорю, – это не его ли о прошлой весне в сеть поймали?

Маллиона кивает, из глаз слезы катятся.

А у меня словно язык в камень превратился, еле ворочаю: – Так это, выходит, в замке… человечью душу съели?!

Она пуще того плачет, хоть голос не дрожит, а щеки все в слезах, алым цветут, будто ледяной водой умыты.

– Не он первый, – говорит. – А у нелюдей, священники считают, души нет… Ладно что сразу забили, некоторые в плену держат, знают, кровь у нас целебная. В моем лесу тоже сеть на сети, всего в здешних чащах троих скаллирау умертвили. Потому-то как узнала я, что Раиннэ нет больше, прилетела птицей. Знала то, что сын у него родился, но как увидала мальчика, кровь его прочла, горько мне стало… Хоть и трудно во время гона себя в узде держать, кровь кипит, но брат думать должен был, на что дитя свое обрекает…

Голову опустила Малионна, помолчала.

– С тех пор, как церковники против нелюдей начали лютовать, опасно стало в настоящем обличьи являться, али в людском – непременно спросят, кто да откуда… Вот Раиннэ все чаще в оленьей шкуре ходил, и взял себе олениху. Не видела я ее, не знаю… Только дитя по зову лесному нашла. В Фиджете больше звериной крови течет, не ведаю, каково ему будет. Страшно, если в оленьем теле застрянет… И алиф не видели такого ранее, а если и видели, не скажут. Не любят они грустные вести передавать…

– А ко мне ты зачем его принесла? – спрашиваю.

– Некуда больше… Охота на нас идет, не знаю, буду ли жива назавтра… А больше кому отдать? До других скаллирау полстраны пройти, да и они по чащам хоронятся, лишний раз даже меж собой встречаться боятся. Когда с братом виделась, до травли еще – я к тебе в обличье оленьем приходила… и лесные говорили, что нечисть ты не притесняешь, зверей боле нужного не бьешь. Вот и решила, лучше будет тут спрятать. Ну а убьешь – так и быть, все равно ведь конец один…

Глаза подняла, сквозь слезы улыбается, словно солнце в ливень сияет, сквозь капли алмазные.

– Вижу, не ошиблась я с выбором.

– И что ж делать-то теперь? – спрашиваю. – Помочь парнишке чем?

Маллиона пот со лба Фиджета травой утерла, говорит: – Я у духа лесного травы-кровяницы взяла. Она нелюдям помогает, если жар внутри горит от силы колдовской… У детей бывает, кто еще силу не выучился направлять. Скаллирау кровяницу всегда готовят, если линька приближается. Эта свежая, в ней силы много… Теперь ждать только.

Провела по губам Фиджета, обернулась, говорит: – Воды бы ему.

Я вскочил, ведро подхватил, чтоб свежей, колодезной принести. Принес, в чашу налил, думаю, а как дать, чтоб не захлебнулся? Маллиона чашу рядом поставила, рукой ведет, а за ней струйка тоненькая водяная в воздухе плывет, да прямо к мальчику. Он губами шевельнул и глотать начал. В чаше пусто стало. Смотрю во все глаза.

Девушка улыбнулась слабо, говорит: – Водой немного могу, река или, скажем, озерный дух меня не послушаются. А голубоглазых скаллирау уж много сотен зим у нас не видали… Пропали они, видно, кровь у нашего рода слабеет… И таких, как Раиннэ, все меньше становится.

Потом нахмурилась, в окно взглянула.

– Хорошо бы до заката управиться… первый раз такую долгую линьку вижу. А ночью…

Смотрю, ежится она, как от мороза, хотя дом солнце нажарило, да еще Фидж посреди комнаты жаром полыхает, что твоя печь. Уже все тело его шерсткой покрылось, ножки в оленьи обернулись. Ну хоть биться стал поменьше, а то сердце у меня сжималось.

– Что ночью? – спрашиваю.

– Фрало и нарргин придут. Они жар силы молодой издалека чуют… Когда скаллирау линяют, эти, как волки голодные вокруг вьются, только успевай отгонять.

Губу закусила, говорит: – Мальчик у нас один на много перестрелов вокруг, вся нечисть слетится, как маяк он для них… Не справиться мне одной.

Я удивился, хотя навроде бы ничему уж удивляться не должен.

– И у вас, значит, темные твари есть? Не все в байках церковных – ложь?

Маллиона кивает, вздохнула тяжко.

– Как же в лесу, да без хищника? – говорит.

И правда, думаю… Иначе вся земля уж была сплошь нелюдями заселена… А солнышко уж верхушки леса трогает, по небу кровь закатная потекла. Вот-вот звезда первая проклюнется. Делать-то что? Не сидеть же, не ждать, пока нагрянут, кто бы они ни были…

Стал я думать. Нечисть огня боится, но не успею я хворосту на всю ночь натаскать, чтоб дом кольцом окружить, да и неизвестно, вдруг кого летучего по нашу душу принесет… Тут и вспомнил о сети заговоренной. Серебру-то ведь все одно, кого жечь-травить – светлых ли, темных…

Натаскал воды побольше, чтоб на ночь всем хватило, кадку в погреб спустил, ведерко отхожее из-за дома туда же приволок. В погребе морковь пареная в горшке да сыр оставались. Перед делом большим лучше сытыми быть, хоть и не хотелось, а поели. Фиджа вместе с травяным ложем вниз спустили. Лампу и одеяла, опять же – холодно под землей-то.

Я из-под кровати сверток с сетью вынул, Маллионе наказал не выглядывать больше. Перед дверью часть натянул, а другую топором отрубил да на окне повесил, ставню зимнюю запер. Ниточкой тонкой серебряной, из которой алиф зимой выпутал, я трубу прикрыл.

Звезды уж показались, солнца лишь край с крыши видать… Главную часть сети я на крышке погреба завязал и вниз спустился. Внизу лампа горит, и тепло. Видать, скаллирау ворожит. Ну а мне что – портиться в погребе нечему, еды-то почитай, не осталось, сыр да молоко мы съели, а овощей завтра с утра с огорода возьму… Если будет для нас то утро, конечно.

Только подумал, как вижу, вскочила Маллиона, слушает что-то, только ей ведомое, зашептала тихо, глаза огнем разгорелись, куда там лампе моей… А после и я услышал. Топот и скрежет, а после вой такой, будто зверя живьем свежуют, вот только зверей таких я бы и при оружии средь бела дня не хотел встретить. Долго это продолжалось. Потом гляжу, а из щелей в потолке, где люк прилажен, будто туман какой ползет темный, а в нем глаза горят лиловые. Маллиона ладони туда обратила, застонал и опал тот туман хлопьями черными, будто сажа. За ним уж другой по стене стекает… Наверху все крик да шум продолжается, а тут мальчонка наш вдруг взбрыкнул, да и гляжу – оленек лежит молодой, пугано на нас глядит, шкурка подрагивает-переливается. Я к нему, он от меня, чуть ларь дубовый не свернул.

Я присел, шепчу: – Хорошо все, Фидж, не трясись так, уж мы тебя в обиду не дадим… В оленька ты оборотился. Ничего, Маллиона говорит, так должно. Не бойся.

Он на себя смотрит, видит копытца и пуще прежнего пугается. Я руку протянул, по спинке теплой погладил, по пятнышкам. Оленек присмирел, ко мне подался, головку в колени спрятал. Я до кувшина дотянулся, в ладонь воды налил, Фидж лакать стал. Язык теплый, шершавый. Много воды на пол пролилось, но много и выпил. Свернулся у меня, ножки поджал.

Тень по стенам метнулась, смотрю – Маллиона на пол оседает, силы-то не бесконечные… Я и подхватить ее не успел – где уж вскочить, ежели на ногах олень лежит! Фидж от движения моего резкого дернулся, потом сызнова задышал тяжело и глядь – опять мальчишечка мой родной у меня на коленях свернулся. Так я его стиснул, как только ребра не переломал – не знаю. А очнулся, смотрю – тварь туманная, темная, уж лапы свои к девушке тянет, на Фиджа поглядывает… Мол, на сладкое он будет ей… Я до лампы дотянулся, размахнулся и швырнул в морду эту злобную. Зашипело оно, как меч раскаленный в воду сунули, а после на клоки темные распалось. Масло быстро выгорело, и тьма настала. Слышу – а наверху-то тихо, не скребется никто боле.

– Рассвет настал, – шепот слышу.

Маллиона, никак, в себя пришла. Я Фиджета с себя на пол сгрузил, наощупь лестницу нашел, крышку толкаю, а она тяжелым чем-то придавлена. Умаялся, пока с места сдвинул. Свет по глазам ударил, проморгался – окно, смотрю, закрыто, дверь тоже. А вот в крыше дерновой дыр понаделано – чисто решето.

Тварей тех, что приходили, я сжег. Далеко, на опушке, чтоб дом темным чадом не коптить и помину даже не осталось… Страшные, хоть с завязанными глазами их тащи… зубы да когти такие, неясно, как за деревья в лесу не цепляются. Мелких тоже из сети серебряной выпутал – без счета. Та еще работка… Самому пришлось, скаллирау мои мертвым сном спали, не в доме разоренном, а на траве теплой, на полянке под бузинными кустами.

За седемицу управились, заново обжились. Ночные твари горшки все переколотили, видать, просто от злости, что нас достать не смогли. Крышу сперва от дерна очистить пришлось, новые доски переложить. А после снова покрыть. Фидж помог – вырастил траву пуще прежнего, еще и с цветами. Стал наш домик нарядным, словно полянка лесная, солнечная.

Рассказали мы Фиджету обо всем. Вначале-то трудно ему было, конечно, естество свое принять. С человеком всю жизнь прожил, другого ничего не видал, а тут, выходит, и вовсе будто чужие мы с ним… Маллиона, правда, все мальцу повторяла, что коли хочет, может и дальше со мной жить. А малец-то не малец уже, после линьки враз росту прибавил, мне по плечо стал. Зим двенадцать дашь на вид.

Но науку колдовскую знать надо, стали они вместе в лес уходить, с каждым днем все легче Фиджет оленем оборачивался, хоть с одеждой, хоть без. Пару портков порвал, конечно…Благо, полотняные, не кожаные. Уже и свет и вода повиноваться ему стали, хоть и не всегда… Ну, все же, глаза-то у него выдают суть лесную, древесную, а в делах зеленых равных ему не было. Молния в грозу кедр большой разбила, Фидж его боль через землю почуял, залечивать рану обугленную ходил. Бодрым вернулся, веселым – у чащобы силу брать Маллиона его перво-наперво научила. Спервоначалу мальчишка мой наставницы своей дичился, после пообвык, узнал поближе, стал я часто слышать, как они вдвоем смеются. Хорошо.

Оказалось, что то, чего мы с Фиджетом боялись – разговоров его с лесом странных – не бояться, а наоборот, желать надобно. Лес скаллирау учит, под себя меняет, и поделать тут ничего нельзя: лес мудрее, и упрямиться, не пускать его в себя – только хуже делать. Он все равно свое возьмет, а головой не тронуться тут знание поможет, что это к добру делается… Маллиона научила Фиджета землю слышать всегда, а не только когда лес силком призвал. Легче мальчику стало, теперь уж не пугал меня, как тогда. Правда, непросто было сразу в двух мирах жить, но ничего, приноровился потом, на то он и нелюдь, существо чудесное.

За посудой к Джерду и за рубашкой я, наконец, в деревню сходил – негоже в обносках ходить, когда девушка в доме появилась.

Она спервоначалу вовсе жить с нами не хотела, мол, и так я ее родного племянника выкормил, куда еще на шею садиться… Скаллирау испокон веку в лесу под открытым небом живут. Ну и разозлился я тогда, сказал, коли не хотел бы, так и не тащил бы домой, а в лесу оставил…

Мы ее теперь Лио стали звать, сама так сказала. Из деревни я ей принес гребешок узорный, красивый. Фиджу тоже гостинцы… Думаю теперь, придется стену разбирать, еще комнату строить, втроем-то в одной с трудом помещаемся, осень скоро.

Лио как-то сказала, пока Фиджа рядом не было: Алиф рады, и миун, и раззуки какие-то, что в лесу молодой скаллирау будет. Привыкли они к твердой руке, ждут-не дождутся, когда новый хранитель в свои права вступит. А времена-то настали тяжелые, даже средь лета ясного вдруг словно морозом лютым веет: тут и там слухи о существах богопротивных пойманных, даже картинки в городах людям раздают, чтоб знали, бояться кого, и за чью поимку награда ждет. Мелькают на гравюрах и рога оленьи. Страшно мне дитя в этакую пору в жизнь выпускать, но жизнь-то ведь не спрашивает и не ждет никого, катится себе…

========== Лорд ==========

Комментарий к Лорд

Не выдержала я, расползлась все же на пять глав) Так что финал будет в следующей, уж не обессудьте. В этой главе будут элементы ангста, но я обещаю, что в итоге все-превсе будет хорошо)))

Я еще что сказать-то забыл. В конце лета еще, когда крышу я заканчивал, приехал к нам гонец из замка. Хорошо, Маллиона с Фиджетом в лесу пропадали, вернуться нескоро должны были. Я за стуком топора-то сразу и не услышал, что меня снизу зовут. Паренек молодой совсем, шлем гвардейца замкового на нос норовит съехать. Думаю, что ж такого зеленого-то послали, заплутал бы в лесу так, что и я не нашел бы. А потом пригляделся – а это Джердов старшенький, я его в тряпках-то воинских и не признал. Хорошо, этот вряд ли тропу потеряет… Волосы себе обрезал, смотрю, ремешок затянул туго, чтоб талия тоньше казалась, как дышать-то только получается? Ну да ладно. Рукой ему махнул, он приосанился, свиток развернул, и читает будто.

– Его милость лорд Уилленрой тебя в замок приказали привесть! – кричит. – Дело срочное!

И оба ведь знаем, что грамоте он не обучен. Я с крыши спустился, ухмылочку прячу, руки о штаны обтер, свиток взял. Там лордовой рукой написано:

“Ты мальца не стыди, хоть моих слов он пока не может читать, а буквы печатные уже почти все знает. А в замок приди немедля, один, без племянника, оденься почище да язык укороти, пока разговаривать будем. С Божьей помощью, лорд Родни Уилленрой, епископ, рыцарь…” и опять все награды да звания перечислены.

Ну, оделся я, как сказано, из бороды стружку повытряхнул, пошли. А в замке неспокойно, чужие слуги во дворе околачиваются, ливреи лиловые, на груди ястреб нарисован. Виконта Феррерса люди. Никак, в гости пожаловал, по-соседски? А я им зачем?

В главный зал меня провели, потолок высокий, темный. Я тут был-то всего раз, еще мальцом, теперь все заново разглядываю. По стенам гобелены висят старые, закоптились от времени – нипочем не разобрать что там вышито. Охота, должно быть – глаза звериные горят, копья серебрятся. Камин пылает, большой, в рост человеческий. Прорву дров в такой надо, да все равно хоромину эту каменную нипочем не протопить. Столы у дальней стены стоят, где камин поменьше в стене темнеется. А на столах бумаги сложены, чернильницы стоят, свечи. Писцы, что ли, тут у него упражняются? Зачем хозяину такая прорва писцов? Ну, ладно, не за тем меня лорд призвал, чтоб стены да столы разглядывать.

Посреди зала кресло стоит, вроде трона, с высоты полотнище спускается в цвета Уилленроев – черный с серебряным. Сам хозяин в кресле сидит, властным, холодным кажется, совсем не то, что за чашкой чая в домике лесном… Подошел я, кланяюсь, как подобает. Смотрю, а рядом, в тени, и другие люди стоят, чаши в руках держат. Феррерса я сразу узнал по одеже роскошной, таков он и быть должен, меха да золото, камни на цепи кровью свежей блестят. Слуги его с ним и двое егерей, которых в лицо помню, виделись…

– Ну вот, виконт, это и есть мой лесник. Прошу вас, расспросите его.

Феррерс помощнику махнул, тот вперед вышел, откашлялся.

– Виконт Феррерс знать желает, кто его добычу законную умыкнул вместе с силком!

Я глаза вытаращил, даже притворяться не пришлось. Думаю, вот так так… А сам говорю:

– О какой такой добыче речь идет? И отчего я об этом знать должен? Чай, ваша-то вся добыча у вас пасется, у нас своей хватает, не жалуемся…

А он брови свел, говорит:

– Язык придержи, не с деревенским старостой разговариваешь, а с самим…

…и пошло, и пошло… Господи, как им не надоедает-то всю эту галиматью перечислять? Смотрю, а лорд Уилленрой на меня мрачно глядит, бровью повел, мол, забыл, что ли, о чем я тебя, дурня, просил?! Я опомнился, глаза в пол опустил.

– Простите, говорю, ваше благородие, дар речи от страха теряю. Нечасто у нас тут такие высокие чины ходят, да с простыми людьми грязными разговор ведут…

Ну, виконт посветлел лицом, а помощник сызнова то же спрашивает.

– Не может быть, чтоб лесник не знал, кто у него по лесу шатается! Тут явно человечьих рук дело было: ветки, за которые сеть привязана была, топором порублены, сапог следы на песке.

Я плечами пожал, в затылке чешу.

– Не видал… Мне одному по всему лесу не успеть. А отчего в наших границах ваша сеть-то стояла?

Тот напыжился, говорит:

– На границе она была, а добычу ту мы с нашей чащи гнали! Значит, нам она и принадлежать должна.

Я руками развел, говорю:

– Закон, что ли, сменили, а я и не знал? Каждый лорд на своей земле охотится. Ежели хотите, прикажите ставить вкруг леса своего тын, тогда и утечь вашему оленю некуда будет!

Тут же за язык-то себя и схватил, да поздно уж…

Виконт подскочил, аж бляшки звякнули, кричит:

– Ты откуда знаешь, что олень это был?!

Я глаза честные на него поднял, говорю:

– Да об эту пору на них и охота основная идет. Кому еще-то уйти от вашего мастерства охотничьего удалось бы? Кабаны да медведи быстро не бегают…

Тот сощурился, пальцем мне в грудь тычет, слюной брызжет:

– Не простой это олень был, а колдовской! Нечисть подлая! Нутром чую, – говорит, – знаешь ты что-то, да зубы заговариваешь!

А потом к хозяину повернулся, рот утер, хрипит:

– Отдайте его мне, лорд Уилленрой, уж я его разговорю! Взамен вам двоих лучших егерей пришлю, в столице обученных.

Хозяин замка с кресла встал, и отвечает:

– Виконт Феррерс, до сего момента я с вами как добрый сосед говорил, но это уж никуда не годится. У меня не верить егерю причины нет, он прошлому лорду верно служил, как и отец его. Мой человек сказал, что не знает где нелюдя вашего искать. Мало ли среди людей охотников за кровавым золотом ходит? Если и правда то, что кто-то добычу умыкнул, то в другом месте ищите, а у нас ее нет!

Тот подобрался весь, на лорда моего снизу вверх глядит, бокал свой отшвырнул, только и звякнуло.

– Кровавое золото, значит?! – шипит. – Может, вы еще и богопротивных тварей за своих считаете, здесь укрываете?!

Уилленрой вниз спустился, тоже видать – рассердился не на шутку. Глаза в глаза виконту глядит.

– А крови все равно из чьего тела литься, лужа зловонная все едино останется. Я вам в богатстве да родовитости не соперник, зато церковью помазан здешним светочем быть! Вы епископа, самим главой церкви помазанного, в еретичестве обвинить хотите?!

Крест свой подхватил, Феррерсу в лицо тычет. Тот замялся, отступил, глаза испуганные.

А лорд наш пуще расходится:

– Я все ваши грехи насквозь вижу, и что за разврат гнусный во дворце творится вашем, знаю! На колени, виконт Феррерс, а то не видать вам Царствия Небесного!

Тут уж мы все на колени рухнули, не только виконт. Стены будто дрогнули, ей-Богу, как бичом огненным его голос хлестнул!

Поцеловал Феррерс крест и дрожит весь, а лорд Уилленрой небрежно благословил его, отмахнулся словно, и вновь на свое кресло уселся. После встали мы, смотрю: Феррерс уже не от страха, а от злости трясется, пробурчал прощание наскоро, да и к дверям чуть не бегом… А лорд Уилленрой ко мне подошел, улыбка кривая.

– Зря вы это, – говорю, – теперь этот гриб гнилой на вас зуб иметь будет…

Он вздохнул, не рассердился даже.

– Грешен, терпения-то у меня с наперсток… Каждый день Бога молю, чтоб поболе даровал.

Смеется хитро:

– Сам-то зачем про оленя ляпнул?

Растерялся я, а он рукой махнул, не отвечай, мол… А потом все ж спросил:

– Что, правда не знаешь?

Я головой мотнул, вслух соврать язык не повернулся. Он усмехается, перестал меня глазами сверлить.

Спрашиваю, чтоб разговор перевести:

– Это ж откуда гонец ваш грамоту стал знать?

Он снова улыбается, на столы в углу кивает.

– Негоже, что егерь лесной грамоту пуще деревенских разумеет. Учим понемногу: то писец, а то и самому приходится. Все же старик-то немощен, часто у него кости болят… Вот, замену ищу.

На меня смотрит.

– Не пойдешь ко мне в помощники?

Я сызнова глаза распахнул. Чтоб лордовой рукой стать, благородное имя нужно. А после подумал, имя-то материнское есть у меня, да только забыл я о нем уже.

– Нет, ваше благородие, – отвечаю, – я к вольной жизни привык, в ваших казематах каменных через две луны подохну.

Лорд кивает, мол, так и знал. А в глазах тоска такая проглянула, что хоть вешайся. Я не выдержал, говорю:

– Если кого толкового надумаю, к вам направлю. А вы в лес почаще выезжайте, воздухом свободным подышать.

Он усмехается:

– У слуги на выходе спроси, сверток для тебя имеется. Библиотеку разбирали, книги две сказочные нашли. Самому мне без надобности, а детей у меня нет и не будет, – брови нахмурил, но все ж закончил:

– Так лучше пусть в дело идут, чем тут гнить.

Я отвечаю:

– Так, ваше благородие, ежели вы тут ученье затеяли, может, послушникам вашим оно нужнее?

Он головой покачал:

– Нет, им грамота не за тем нужна, чтоб баловаться… А смочь самим указ прочесть, и чтоб на торгу знали, если их обмануть хотят. До того, чтоб свободно страницы книг глотать, из них вряд ли кто дойдет.

Поклонился я в благодарность и пошел. Сверток-то тяжелый, хорошо, кожаная лента прилажена, чтоб сподручней нести было. Все равно только-только успел Фиджета с Маллионой из лесу встретить.

Мы с Лио много говорили, я столько и не говорил ни с кем, даже с Фиджем, уж на что тот на это дело падок стал. Но тут больше не говорить, а слушать надо – песен да историй-то у Маллионы столько, что куда там книгам…

Я как к закату с делами управлялся, по лесу шел – издалека огонек видать. Когда знаешь, что ждут дома, сразу шагу прибавить хочется. После ужина садились на крылечке и разговоры разговаривали, смеялись, иной раз до того времени, как луна в зенит поднимется… Фиджет уже девятый сон видел, а мне уходить с крыльца было неохота, хоть и до рассвета вставать потом.

Смотрю, и Лио тоже подольше посидеть норовит и с каждым вечером все ближе устраивается. Ну а я с девушками-то дуб дубом, мне откуда знать, что она себе думает? И за плечи приобнять хочется, да вдруг вовсе не то у нее в мыслях, а только испугаю, позору до смерти не смыть. Объясняй потом, что в виду имел… В общем, сидел, глаза отводил, чуть руки себе не связывал, даже от греха стал на другую ступень садиться, а то и вовсе на землю.

Раз по дождю возвращался, промок до костей, а дожди уже прохладные, на березах листики по краям золотятся. Пришел на крыльцо, сбросил куртку, рубаху. Тканину хоть выжимай. Маллиона выходит, на ступеньках по обычаю устраивается, смотрит на меня – мол, садись давай. Щеки румянятся, глаза горят. И коса ее светлая, тяжелая по полу струится – так погладить хочется, в руку взять…

Думаю: все, приехали. Уж спокойно на девушку смотреть не могу, что дале будет?! Бежать надобно, пока она не видит, что у меня все внутри переворачивается…

Я головой помотал, мол, устал, есть да спать пойду. Сам думаю, мне не спать сейчас, а назад бы, под дождь ледяной… Она смотрит. После встала, ко мне шагнула, руки свои горячущие мне на плечи положила. По голой коже поди скрой, как тебя до самого корня огнем прожгло! А Лио губами в грудь мне ткнулась, ну и все… Кто бы тут с ума-то не сошел? Так в дождь и ушли вместе… И не холодно было вовсе, даже и наоборот.

Потом уж думал, как нам с ней по-людски все сделать? А выйдет ли оно – по людски – да с нелюдью? В церковь ведь не пойдешь венчаться. Думал-думал, у нареченной моей спросил. Лио зарделась, ко мне крепко так прижалась, аж сердце зашлось. Сказала, что у них лесной хранитель пары благословляет. А у нас-то и нет его пока. Решили пока так, по-простому жить, небось, Бог-то на небе всю любовь нашу видит…

Комнату я срубил. Почитай, полторы луны работал, но вышла светелка ясная, теплая, свежим деревом пахнет. Пришлось и старую комнатушку скребком проходить – этим Лио с Фиджем занимались. В доме коврики плетеные появились. Оказалось, Лио их ловко делает, да узорно так. Я-то только корзины простые плести умею… А здесь чисто кружево дорогое, только из толстых крапивных нитей. В эту ярмарку решил окромя остального станок для ниток прикупить. Пусть Лио моя радуется, кружева свои плетет, на зиму долгую занятие ей будет.

Я как дома сверток из замка развернул, всем гостинцев нашлось. Фиджет сразу за листы темные схватился, по краям мышами объеденные, а на них рисунки и значки непонятные, нездешние. Но утки в пруду нарисованы живые – вот-вот с бумаги в комнату выйдут, встряхнутся. А на другом и вовсе животинка заморская, полосатая, зубищи – во! Уволок их Фиджет в свой угол, лампу зажег, бумагой обложился – повторить пробует. А Лио книгу взяла, раскрыла. Рисунки там красивые, плетение по краю.

Глаза на меня подняла, книгу протянула, просит:

– Научишь знаки разбирать?

Ну а я-то рад только. Достал берестинки Фиджетовы с буквами, много вечеров мы так просидели. Фидж-то те книги за две седемицы съел, но я велел нам не пересказывать. Вот Маллиона научится – сама мне прочтет. Так и случилось.

Этой осенью мы пропасть еды заготовили, пришлось надстроить кладовую. Маллиона корней сладких из лесу нанесла. Я о них знал, но больно уж редко попадались, а скаллирау все места богатые чует. Грибов белых они с Фиждетом четыре полных короба принесли, неделю мы на нитки их низали. Часть на продажу, часть – себе. Клюквы на меду настояли, не только яблок. А зверей я сам бил, не могу жизнь чужую забрать, когда на зов волшебный тварь сама к тебе подходит да голову склоняет… Ежели у скаллирау это обычным делом считается, что ж с того… А я непривычен. Оказалось, мать Малионны и Раиннэ в человеческом обличьи предпочитала ходить, и домик у ней был на окраине деревни маленькой, за вересковой пустошью да за холмами. Я так далеко и не бывал никогда. Лечила она зверей, людей, иной раз и кровью своей. Добром ей до поры до времени платили, но давно это было – более двадцати зим тому назад. Я тогда спросил: