Текст книги "Богиня мётел"

Автор книги: Наташа Корнеева

Богиня мётел
Наташа Корнеева

© Наташа Корнеева, 2021

ISBN 978-5-0055-3444-6

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Хочу остаться считанным листочком. Снежинкой малой в диком декабре. Короткой не рифмующейся строчкой, Несмелым, самым маленьким шажочком. Нечаянно поставленною точкой. Забытой в парке на скамейке ночью

Косынкой. Не в себе, но вне…

Меняла

 
за литр крови покупая слово,
за кубометр воздуха – строку,
как глупый пионер – всегда готова
к употребленью в собственном соку.
 
 
за рваные клочки обносков кожи -
глоток воды, настоянной на тех,
кто без стихов ни жрать , ни спать не может,
и загоняет в столбик плачь и смех,
 
 
а легкий ветер твоего дыхания,
которое дороже жизни мне,
я обменяю на несострадание
к себе и сострадание к извне.
 

Сегодня

 
открою дверь и жду
нежданных ли гостей,
случайности прохожих,
вот так вот и живу
промежду лопастей
у ветряных прихожих,
 
 
закрыта для себя,
открыта для чужих,
с родными незнакомка,
запретами любя,
выдавливаю в жмых
свой взгляд, а слух затоптан,
 
 
не выставить в музей,
не сплавить в магазин,
просрочены картинно
и воды для друзей,
и  дни все , как один,
короткий выстрел в спину.
 
 
в истертостях дверных
избитый пал порог,
навязчивость  сражений
когда-то молодых
подков на счастье,  впрок,
победой завершается ступеней.
 

легионы тьмы из тьмы

 
нас легионы, тьмы, и тьмы из тьмы,
из ниоткуда в никуда идущих,
и кто там трёт про ангельские кущи,
кому мы, нахер, в кущах тех нужны.
 
 
не атеизм руководит, отнюдь,
предвыборной компанией рождения,
у смерти жизнь сидит на иждивении,
в обменниках, меняя курс валют,
 
 
разделывает души под орех
плут -преобразователь парадоксов,
одной ноздрёй дорожку тянет кокса,
другой – соплёй высмаркивает грех.
 

Перегоны

 
открываю себя, как консервную банку,
режу руки,  ломаю метал,
ем томатную кильку  со сладкой баранкой,
из рогатки  палю по мечтам,
 
 
во дворе есть ручей, чёрных досок до чёрта,
в оцинковке ведра – искривление зеркал -
улыбается мимо обречённых с почетом
по нечётным и чётным оскал,
 
 
обыгралось до дыр, до сквозных  перегонов,
скрежет стёрся прозрачностью дней,
и газетный киоск на распутье перронов
не меняет бумажных коней,
 
 
отсобачились дни, одиноко похмелье,
под засохшим куском недоступен  стакан,
говорила мне мама : "не пей это зелье,
не пускай посторонних без вопроса «кто там».
 
 
а сама-то, сама, как алкашка, запоем,
от рожденья  пила и пила,
за вино дорогое принимая помои
под названием «жизнь прожила»,
 
 
не смотрела в глазок, до звонка выбивала
в стенах вмятины ручкой дверной,
говорила, что ждать – это пошло и мало,
если рак на горе, кто тогда за горой.
 
 
ничему ты меня так и не научила,
я, как дура, учусь на ошибках своих,
если рак на горе – я беру с собой пиво
и креветок беру… на двоих.
 

Дождь

 
мой дом промок, весенний дождь
для этих мест не просто ранний,
зима  ревёт, дошла до грани,
у снега массовый падёж,
 
 
а все орут «весна, урра»,
и, вытирая сопли, дышат,
летят шипами из покрышек
под номерами в нумера
из недр хлопушек конфетти,
разносторонне разноцветны,
пока приметы неприметны,
хрустит морозом предрассветный
сон самый сладкий воплоти.
 
 
переиначивает всё,
на свой манер латает дыры,
кому мечты, кому строптивый
в своих намереньях осёл,
 
 
качает детства колыбель
в телах поношенных ребёнков,
и курьей лапой бьёт избёнка
в борделях смятую постель,
 

Давно ли поутру

 
давно ли поутру,
потягиваясь сладко,
притворно, через сон
просмоленных ресниц,
рассматривала хну,
засохшую на пятках,
рассевшихся рядком,
не выспавшихся птиц.
 
 
и жмурясь от того,
что  солнцем называли,
пыталась убедить
будильник и себя
ни в робости шагов
теней в полуподвале,
ни в наглости обид
утопленных котят,
 
 
не ставила в укор
зиме мороз, а лету
прощала и жару,
и тусклый мелкий дождь,
и лысый косогор
не топора  вендетта,
и все равно багру,
кого ты им найдешь.
 
 
не можешь изменить,
попробуй измениться,
не портить головой
ворот дубовых, стен,
и если ни забыть
возможно, то забыться,
а признак половой -
на признаки  проблем.
 

Пока никто не нужен

 
покойна жизнь, пока никто не нужен,
всё отмечталось, комом улеглось,
пруд  карпами зеркальными загружен,
стоит на месте неземная ось,
 
 
расклёваны пророщенные зёрна,
дёрн выложен к квадратику квадрат,
какая тварь в зобу дыханье спёрла
и требует за выдохи  откат,
 
 
полнеба раскулачено, пол – в ссылке,
растаскан на запчасти звёзд отпад,
лениво задней лапой трёт в затылке,
чужой походкой метит  бог лопат
не мытые  бомжующие спины
детдомовских просроченных дворов,
 
 
все сказки прочитав до половины,
сны заменив ловушками для снов,
играют в игры взрослые, а дети,
любя процесс, рожают стариков,
горчичник солнца жжётся, но не светит,
до слёз рассвет, закат – до синяков.
 
 
расчёсаны поля  криволинейно,
на каждой плахе – птичка, леденцов
полным полно  в загашнике  литейном,
эн-зэ цветных металлов огурцов
бликует, вымораживая слёзы,
упавшей ночью проповеди рос,
привычно  загоняет паровозы
в тупик простой незаданный  вопрос
 

Между было и прошло

 
ты себя нашел не на помойке,
я себя ищу полсотни лет,
ты на вкус то приторный, то горький,
а на звук – расстроенный кларнет,
 
 
у тебя глаза хамелеоны,
у меня – с корицей изумруд,
ты на берегу воды соленой,
тиной мой затягивает пруд.
 
 
ты себя (шутя) считаешь богом,
для меня в психушке есть кровать,
для тебя – фальшивая  подмога,
мне на все давным-давно плевать,
 
 
я живу , точнее, существую,
где-то между было и прошло,
в голову вместив свою больную
божество твое как барахло.
 

Не по инстинктам

 
скоропостижно кончилась любовь,
без судорог, без обмороков, вздохов,
ни хорошо мне без неё, ни плохо,
зерно от плевел, шишки ото лбов
перебрала да отряхнула руки,
спалила на задворках,  как грешок,
браслет переменив на ремешок
дешёвый, не от жадности, от скуки.
 
 
когда хочу узнать который час,
цепляет глаз поношенное время,
а ремешок безвремньем проверен,
и нет у время времени для нас.
 
 
ну, что часы? обычный циферблат,
однообразно суетятся стрелки
одним концом, другой, как у сиделки,
приклеен намертво крупообразный  зад.
 
 
под колпаком сотрутся письмена,
арабские и римские цифиры,
и шестерёнки, упокоясь с миром,
оставят без вращенья времена.
 
 
и вот тогда мы выучимся жить
не как учили и не по инстинктам,
и не кусочничать любовь по половинкам,
"я" – целое, прошу его любить
и жаловать, не жалуясь на то,
что, мол, не так свистит, не так летает,
летают одинаково лишь в стае,
и не летает вовсе кое кто.
 

Обычный день

 
обычный день,  не грустный и не злой,
задумчивый, неприбранный и серый,
обнюхивал  дома, скамейки в скверах,
лениво наблюдал  за мелюзгой,
 
 
он ни во что не верил и не ждал
ни чуда, ни трамвай на остановке,
он просто был, как  в липкой газировке
испуганный  пучок осиных жал.
 
 
последний снег дожевывал апрель,
неаппетитно выглядело  нечто
из недозрелых черри-человечков,
покрывшее  дороги вермишель,
 
 
и эта масса  вымучила всё:
прюнель насквозь сидений и ботинок,
и даже, что особенно противно,
росинок нонпарель души  босой.
 

Поровну

 
пустота у меня внутри,
я в нее очертя голову
на щелчок, не на раз-два-три,
 бестолковое растолковываю,
 
 
открывала за дверью дверь,
да  с петель все они сорваны,
пустота в пустоте теперь,
веры в «верю-не верю» поровну,
 
 
израсходованы слова,
сор из букв размела в стороны,
растворяюсь в себе сама,
в непокорности непокорная
 

Большой Ух

 
ах, говорите, говорите,
я вся большой  раскрытый УХ,
меня ругайте , не хвалите,
и разносите в прах и пух
сырые полуфабрикаты
и мой бесстыжий голый нерв,
гоните через сепаратор
голодных сук и сытых стерв,
 
 
туфли своей прикосновение
об коврик веллкома смелей,
не останавливай, мгновение,
ни стрип , ни лязга челюстей,
ни гомон трепетного стада,
он мне милее соловья,
как лупани арткананадой,
как выдай минные поля,
давай! раскручивай пружину,
какой же все-таки пентюх,
и в  мышковине дерьмовщина,
и под рукой  люфтваффе шлюх,
 

SANS ÉQUIVOQUE

 
ненавязчив, подшофе,  вальяжно,
в сумеречном стоке вечеров,
отраженье  выжженных до сажи
временем прокуренных зрачков,
 
 
спят на пальцах содранные звуки,
спит рояль со шрамом  поперек
собранных октав,  ленивы мухи,
тянет вниз одутловатость щек,
 
 
на губах потаскана улыбка,
сморщена, как бля*ские соски,
в раковине уха спит улитка
слов чужих с прослойками тоски,
 
 
скоро утро, пахнет сигаретой
тухлой и заветренным вином,
полуэтим  в том полураздетом,
что висит на стуле откидном,
 
 
на столе натоптыши от рюмок,
одиночеств устье и исток,
под столом уныло и угрюмо
зависает виста  завиток,
 
 
здесь азарт с удачей не банкуют,
из коммерций  вынув естество,
в  ночь простоволосую, босую
пулями расписанный листок,
под шумок вистующих и прочих,
стоя, лежа, и наоборот,
«знал бы прикуп – жил бы с Олей в Сочи»,
каждый понедельник – ковернот,
 
 
вечером ты гражданин с пропиской,
а к утру свободен, как плевок,
или нищий с грязною пипиской
банк берет шутя, sans équivoque.
 

Мух нет

 
история проста – учебник без обложки
отложен на потом,  и красными тетрадь
чернилами пестрит,  с упорством неотложки
компостеры в висках бьют дырки для наград,
 
 
рассвет раскроен в кровь, и ночи наживую
сметали через край,  и день на волоске,
забытом не тобой, играю – не живу я,
и фоторобот мой на розыскной доске,
 
 
ушедшие в тираж ничейной потеряшкой,
печатные глаза, один и тот же цвет,
зажатые в руке газетою вчерашней,
которой лупят мух,  но мух то вот и нет,
 
 
придет ни с чем отряд  сермяжных добровольцев,
погреет над огнем озябшее нутро,
нечаянно с водой повычерпает солнце
и жадно, через край,  ведро, как реку вброд.
 

Графомань

 
убить себя, чтобы достать причину
болезни под названьем графомань,
смех над собой – не признак дурачины,
а тонкая, невидимая грань,
 
 
убить себя, похоронить и выпить,
забацать офигенный некролог,
любите, до безумия любите
того, кто вас любя прикончить смог.
 

Гетеро сексуальный гуманизм

 
апрель забарагозил в препинаках .
и где, они, весенние ручьи?
всё изменилось, даже вкус и запах.
но! как цветут трухлеющие пни…
 
 
как хороши гуляющие суки,
в порывах страстных позадрав хвосты,
и на руки берут, как на поруки,
мечты на оборотах холостых,
 
 
и ноги, ощущая вдохновенье,
выписывают в грязях кренделя,
и веником сметая муравейник
с паркета, понимаешь, вдруг, что зря,
 
 
летает мухой сонной, но ожившей,
пока еще не ясная, но мысль,
и ху*ерашку каждую колышет
гетеро сексуальный гуманизм
 

Оборзевшими щенками

 
Снегопад весной такой несчастный,
падают снежинки мордой в грязь,
люди распадаются на части,
внутренности вынув напоказ,
 
 
тает снег, и расцветают кучи,
заменив лопату на метлу,
дворники размазывают тучи,
солнце, как намокшее манту,
 
 
растеклось неровными боками,
воспаленье воздуха навзрыд,
формы оборзевшими щенками
пишут рентгенологи  навскид
 
 
угол изменяя наклонения,
тени каруселят,  как часы,
суетно распихивая тления
по карманам,  по платкам – носы,
 
 
ходят нараспев, на две четвертых,
сами дирижируя себе,
с лицами, в слезах  веснушек стертых,
боги и богини  гольтепе.
 

Спичка

 
и ненависть крест накрест нацепив,
она сгорела спичкой на ветру,
наполовину выжгла лейтмотив,
но больше никогда не даст искру,
 
 
среди окурков, фантиков, газет,
давно к которым интерес пропал,
имеющих другой менталитет,
на положении шатком нелегал,
вдруг вспомнила залипшие листы
и запах почек, птичьи голоса,
прозрачный сок  в морщинках бересты,
роса в траве, запуталась оса
в причудливом сплетении паутин,
в углу – паук, ленивый и большой,
и где-то там, за лесом, рык машин,
купающийся мальчик голышом
в заросшем озере осокой и тоской
вот по таким же бывшим, как она,
катилась по наклонной, став доской,
потом распилена была, расщеплена
на тысячи считалок для детей,
в коробочках отправленных на смерть,
и вот лежит  и думает теперь,
зачем зажглась, когда нельзя сгореть.
 

И нах потолок

 
когда они стучат
отбойным молотком,
и сумасшедший взгляд
и … в общем,  кипятком,
ни времени, ни сна,
без  хлеба, сигарет,
покрышки нет и дна,
нет коников, карет ..
и наслажденья нет
 
 
когда они молчат -
обиделись (?), ушли (?),
травлю в себе волчат,
босая на угли,
и бесит тишина,
и стрелок тукоток,
я достаю сама
отбойный молоток
и нахер потолок
 

Богиня мётел

 
твои глаза  из соли и стекла,
ни шторма в них, ни ласкового бриза,
искусственного моря берег – призма,
непеременчива погода, некапризна,
вода не зеленела, не цвела.
 
 
плевком залипли чайки на стекле,
ожогом сигаретным  тлеет солнце,
всё пеплом вместо гальки обойдётся,
и зацветёт, по случаю негоций,
бумажная весна на помеле.
 
 
богиня мётел, демон кочерёг,
раскалывая дождевой стеклярус,
жевательного червяка – на парус,
и вместо вёсел  – отражений пару,
и ветру костью в горле поперёк.
 

Гуппи

 
еще споем про это и про то
с тобой ли без тебя , елизавета,
не нарушая пропасти заветов
и не гнушаясь  задниц без портков.
 
 
запечатлеть ударом кулака
присутствие воздушного пространства,
сняв паранджу  туманности с засранца,
исправив чудака на  м*удака.
 
 
и заиграет красками рассвет,
пойдет гулять закат по закоулкам,
а фигли нам, оторванным придуркам,
скрывать , что за душой души-то нет.
 
 
гуляй рванина, буйствуй простота
не покупной  и неподкупной веры
в священную непризнанность химеры,
в скота напор  и в «самое с кота»
нутра твоей забавности  размер
на свалках и завалах  личной сути,
да что «с кота»! бывает и на  гуппи
субстанций настоящего размен.
 

Под копирку

 
и кто бы мог подумать, что теперь,
теперь, когда расставлены все точки,
из почек также вырастут листочки,
и также в май перетечет апрель,
 
 
не рухнет мир, и свет не зашипит,
макнув себя в  простуженные лужи,
и воздух нужен, когда ты не нужен,
и ничего не полетит с орбит.
 
 
и в магазинах та же колбаса,
по-прежнему  затюканы кассиры,
и я все та же дура и транжира,
и на своих ошибках дурака
не научили, что с него возьмешь,
раззявит  всю себя нарастопырку,
сдерет и спустит  шкуры под копирку
поверхности расписывая кож.
 
 
рванет по бездорожью до весны,
своей весны, а не сезонной драмы,
где господа, ну, и, конечно, дамы,
на слизистой зашорканой десны,
химических карандашей   следы
вылизывают тщетно друг у друга,
а глубоко запрятанная вьюга
балдеет от подобной ерунды.
 

Мечта

 
день сегодня пасмурный и серый,
на троих мерзавчик  облака
на галерке пьют и жрут пресервы,
морщась после каждого глотка.
 
 
маслом перепачканы манишки,
молоко свернулось в перваче,
третий получается не лишним,
если наливаете мечте.
 
 
пусть напьется до «не можно больше»,
упадет  с галерки  неба к нам,
пусть воняет не габбана дольче
и звучит, как драный барабан.
 
 
ну и что , что все ее имели
так и эдак, нету для любви
неприятных запахов похмелий,
только, только … только позови -
 
 
полетим босыми и кривыми,
с пеной у потресканной губы,
нам не до, а после «жили-были»
интересны  выходки  судьбы.
 
 
только нет судьбы, обман все это,
сказки про иванов дураков
в спину посылают нам приветы
в форме пенделЕй и тумаков.
 
 
потому к обмылку солнца ставлю
лестницу многострадальных слов,
буду третьей вместо этой крали
в пьяной вакханалии облаков.
 

О любви

 
скажи мне, когда я умру,
если сама не замечу
и приравняю  к утру
дурно  воспитанный вечер.
скажи мне, когда  отпущу
птицу из клетки за грудью,
тушкой бульонной к борщу,
стану как все эти люди,
 
 
ты не молчи, говори
шепотом, молча, руками,
памятью, полушагами,
мы заключаем пари.
видишь,  смеется над нами,
слышишь, какими глазами
смотрят на нас фонари,
 
 
знаешь, ведь я о любви…
 

Кроговорот воды в природе

 
доказывать, что вертится земля
по стрелке часовой, а не обратно,
смешно и неоправданно затратно,
но главное , какого х*я для.
 
 
собака лает – ветер унесёт,
деревья машут ветками впустую,
и не от их маханья ветры дуют,
а, говорят, как раз наоборот.
 
 
и солнце не садится никуда
и ниоткуда тоже не выходит,
поверьем веру заменив в народе,
палит по дуэлянтам секундант.
 
 
круговорот воды в природе прост:
побольше писай, чтобы меньше плакать,
кому нужна  расхлябанная слякоть,
гниения несущая прирост.
 
 
прикармливая рыбу, ждут улов,
ловушки удобряются приманкой,
а малыша кормила титькой мамка
до первой крови выросших зубов.
 

Полнолуние

 
полнолуние безумству ни к чему,
для него луна и днём и ночью
ставкой сотни к минус одному,
прочее ничтожно и порочно.
 
 
а луна в полжизни, в полдуши,
малодушно спившаяся в местной
рюмочной, под глазом трёт ушиб,
в ринг орхестру превращая престо.
 
 
не мечтать собакам под луной,
голосят безумцы серенады,
млечный проглотив за упокой,
на закуску – звёздные  парады.
 
 
отпечатком лапы  в темноте
вмятина  обугленного солнца,
с пропадом  души  накоротке
ночевала тучка  где придётся.
 

Полумиры твоих снов

 
я тебе расскажу про такие далекие дали,
про такие бездонные полумиры и моря,
что доехать до них нам не хватит ни ног, ни педалей,
не достанут до дна  ни оплошности, ни  якоря,
 
 
я тебе покажу необычно заблудшее небо,
уведу на поля, где стрекозы роняют крыло,
я тебя напою не березовым соком, а светом,
что течет через край  непонятного «произошло».
 
 
на обычном песке нарисую следы всех животных,
на соленой воде  напишу переборы из слов,
не растущих ресниц  на ветру ледяном, подноготном,
обещания вырву и выплету в молитвослов,
 
 
я тебя научу не молиться ни богу, ни черта
не бояться, когда с головой накрывает волна,
это будет во сне  у тебя, по моим же расчетам,
в этот миг на земле я останусь одна.
 

В коробке из-под спичек

 
мне при рожденьи дали шар воздушный
прозрачный, как у мамочки слеза,
а я не поняла, зачем он нужен,
смотрела перед ним, с боков и за,
 
 
держала нить руками и зубами,
а он скрипел, протискиваясь сквозь
моими несмышлёными губами
и тем ,что до сих пор не прижилось.
 
 
а мне бы внутрь залезть по самый копчик,
и задохнуться жимолостью той,
которая размачивала ночи,
как сухари оттаявшей водой, .
 
 
а мне бы вкус узнать, пока не поздно,
обычного  от повторений сна,
понять бы мне, жук майский – не навозный,
в коробке из-под спичек спит весна,
 
 
карябает усами, шебуршится
стеснённых крыльев солнечная грусть,
что ничего вкуснее нет душицы,
но разве только мамочкина грудь.
 

На семи ветрах

 
не получается запросто просто жить,
не обращать вниманья на дураков,
то одну реку ходить не переходить,
то не хватает до умных пяти шагов.
 
 
вот насчитаешь песчинок и в море волн,
но отвлекаешься  на перелеты птиц,
и полорото  охотишься на ворон,
ни журавля в небе нет, ни в руке синиц.
 
 
ловишь себя вместо них на семи ветрах,
спину свою догоняешь, сбиваясь с ног,
пар выпускаешь и мчишься на всех парах,
раньше не знал, ну, а позже, уже не смог.
 
 
пролежни мыслей  в затрещинах на губах,
пятна ожогов  в двусмысленности зрачков,
счастье мое позапрошлое в дураках,
мудрость грядущая – в сложности простачков.
 

Наброски

 
всё когда-нибудь замолчит,
испугается тишина,
не нашарит сума ключи,
и скамейка не крашена,
почернеет тоской доска,
не отёсана  с двух сторон,
след набросками от броска
срежет  воздуха поролон.
 
 
зашкварчат на сковороде
ночи шкварки обрезков звёзд,
и  посыпятся  в августе
огоньками от папирос,
 
 
только дым обозначит путь,
утомлённой  на молоке
пенкой станет луна тонуть
в нарисованном чугунке,
 
 
ноги вкопаны  в грунт времён,
и фонарным стою столбом,
ни цепи, ни кота на нём,
только мошек в глазах битком.
 

С мизинчика колечко

 
Пока дышать умеют те, кто дорог,
и совпадают отраженья их,
 я буду верить в честность разговоров,
на тет-а-тет выдергивая стих
неправильный, с ободранной спиною,
с побитыми  костяшками руки,
 
 
С полуденным, невыносимым зноем
в сачке у детства спят громовики,
размазаны пыльцою  махаоны
на пожелтевших  сказках и мечтах,
и буквы тихо между перепонок
о чем-то  мной непонятом шуршат,
 
 
Подмигивает выбитое солнце
в фонарике безглазом и…
молчи,
лежит на дне  в засыпанном колодце
с мизинчика колечко  девочки.
 

Реквизит

 
мне сегодня хочется бузить,
бить посуду, целовать собаку,
весь перелопатить реквизит,
в сундуки запрятанный со страху,
 
 
обойти периметр годов,
в каждый угол вставить наказание,
формами неправильными слов
обозначить в нелюбви признание.
 
 
наломать букет  из молодых
веток и беспочвенно  беспочечных,
повтыкать в обломки без воды,
чтобы не испортились  листочками.
 
 
разобрать на камушки камин,
всю золу  – в глаза,  как пыль обычную,
высыпать безветрию  руин,
выдохнуть  неискренне и сбивчиво,
 
 
так , о самой пошлой ерунде,
ради звука, а не содержания,
ррраз! – и  в задымлённом сентябре …
и зима …  «ранимая и ранняя».
 

Тулья

 
зиму встречали с равнодушием наркомана,
под завязку набитого дурью,
сиамские близнецы – мой взгляд с экраном,
голова стала шляпной тулью.
 
 
блюдце под чашкой, как под ложечкой, отсосали
да забыли выстирать губы,
испорченность  позолоты сусальной
ранками на молочном зубе,