Текст книги "'Если бы я был учителем'"
Автор книги: Наталья Соломко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц) [доступный отрывок для чтения: 1 страниц]
Соломко Наталья Зоревна
'Если бы я был учителем'
Наталья Зоревна СОЛОМКО
"Если бы я был учителем..."
Повесть
В книгу входят повести "Белая лошадь – горе не мое", "Если бы я был учителем..." и рассказы "Любовь октябренка Овечкина" и др. о жизни современной школы, об учителях, молодых и опытных; о школьниках, их заботах и радостях.
________________________________________________________________
ОГЛАВЛЕНИЕ:
Часть первая. СОЧИНЕНИЕ НА ВОЛЬНУЮ ТЕМУ
Часть вторая. В РЫЖИХ НЕ ВЛЮБЛЯЮСЬ
________________________________________________________________
Часть первая
СОЧИНЕНИЕ НА ВОЛЬНУЮ ТЕМУ
Что Земля круглая, нам объясняли в школе. Но я это знал и сам, еще до школы. Наш поселок по имени Полуночное стоит на самой макушке Земли. Когда утром выходишь из дому, то сразу видать: Земля круглая, все в порядке улочки, обозначенные пунктиром деревянных одноэтажных домов, разбегаются от наших ворот и тянутся вниз, вниз – к лугам... В лугах пасутся кони. А за лугами – ближний лес, он светло-зеленый. А за ним – синь и темень тайги до самого горизонта. Сразу за горизонтом – Сибирь...
Я иду в школу по круглой Земле и думаю о лошадях, что пасутся в лугах и ждут меня. А я иду в школу...
Кто бы знал, как мне туда неохота!
Мое любимое время года – лето. Потому что не надо в школу. Летом я мечтаю стать лесником: в лесу тихо и никто не кричит, в лесу так хорошо, что и взрослым становиться необязательно.
Зато осенью, зимой и весной мое главное желание – скорее, во что бы то ни стало вырасти! Стать большим, сильным, недоступным. Чтобы меня все боялись и не трогали. Осенью, зимой и весной я мечтаю стать милиционером. А то слишком много хозяев! И каждый знает, каким ты должен быть, что ты должен делать. И каждый уверен, что он может поучать тебя, запрещать и наказывать.
Например, моя классная, Анна Михайловна... Когда она говорит: "Я из вас сделаю людей!" – мне становится страшно.
А когда она говорит: "Вырастете – сами спасибо скажете!" – я смеюсь. Потихоньку, конечно, чтоб она не заметила. Никогда, никогда я не скажу ей спасибо, пусть мне хоть сто лет будет! Она злая. А может, и не злая, а просто за что-то всех нас очень не любит. А за что – никто не знает...
В общем, конечно, я сам виноват. Я сам дурак! Остался на второй год. Один остался – все мои друзья ушли. Вон они – рядом, бегают по школьному двору, курят потихоньку за поленницей, идут домой, размахивая портфелями... Но что-то произошло, что-то разделило нас. Наверно, то, что они – в шестом, а я – в пятом. И я обхожу их стороной, стараюсь не встречаться. А новых друзей у меня нет. Ну их, они же малышня... Поэтому я все время один. Поэтому я весь год читаю книги. Там много всяких людей, они как живые, я люблю их. Но я про них знаю, а они про меня – нет, а так хочется поговорить с кем-нибудь, кто все понимает и не сердится... С мамой? Ей некогда. И она не любит говорить про книги. Я понимаю – ей трудно, она переживает из-за того, что я остался на второй год. Она любит меня и не любит, когда я читаю. Она говорит:
– Лучше – учись! Что тебе эти книги? Все, что нужно, написано в учебнике...
Я не спорю с мамой – я ее люблю. Особенно сейчас, когда она уже месяц лежит в больнице и я живу совсем один. Хуже всего вечером. Я не боюсь темноты. Но больно тихо в доме, нет шагов. Я не могу к этому привыкнуть. Поэтому все вечера провожу в лугах – у лошадей.
Они – добрые, хоть и молчаливые. Я разговариваю с ними. Они слушают и тихонько фыркают. С ними хорошо. И конюх, дядька Самойленко, меня не гонит, разрешает кататься.
– Митюшкин, ты опять без сменной обуви?! – встречает меня на пороге школы Анна Михайловна.
– Опять, – отвечаю я.
– Ты, Митюшкин, не дерзи! – сердито говорит Анна Михайловна и смотрит на меня не мигая. – Ты, Митюшкин, достукаешься! Взрослый балбес, а понятия как... – Она замолкает, подыскивает сравнение пообидней.
– ...как у первоклассника, – подсказываю я.
– Ну уж нет! Первоклассник рядом с тобой – Сократ!
– А это кто такой? – выпучив глаза, интересуюсь я.
– Ну и неуч! – отвечает она.
– Нет, правда, это кто? Писатель, что ль? А чего он такого написал?
– Вы поглядите на него! – возмущается Анна Михайловна. – Он мне будет экзамены устраивать! Пришел без сменной обуви, да еще и разговаривает!
Я ухожу и, уже поднимаясь по скрипучей деревянной лестнице, слышу, как Анна Михайловна говорит кому-то:
– Вы можете себе это представить – дожить до таких лет и не знать, кто такой Сократ! Тупейшей души человек этот Митюшкин!
– Да чего вы от него хотите – второгодник! – успокаивающе отвечают ей.
Мне смешно. Я ведь знаю, кто такой Сократ. Просто Анне Михайловне про это не говорю. Зачем?
Почему-то в школе я совсем другой. Я очень вредный в школе. Раньше со мной этого не было. Раньше я был тупица, но тихий. А теперь я тупица и хулиган. Так про меня говорят.
Раньше, когда меня ругали и спрашивали: "Тебе не стыдно?!" – я опускал голову и говорил: "Стыдно".
А теперь я говорю: "Не!" – и нахально улыбаюсь.
Я улыбаюсь нахально и мучаюсь. Потому что – я же знаю – человек должен быть добрым. А я – злой. Что-то со мной случилось, что ли. В школе я как с цепи срываюсь. Не могу я в школе быть добрым. Да от меня ведь этого и не требуют. Требуют, чтоб я был послушным...
Я не люблю себя такого – злого, вредного и улыбающегося нахально, но поделать с собой ничего не могу. Когда я говорю: "Не!" – и улыбаюсь, я вру. На самом деле мне стыдно. Но не перед Анной Михайловной, а перед кем-то другим. Не знаю, перед кем...
Звенит звонок – это начало моих ежедневных мучений.
Анна Михайловна входит в класс:
– Здравствуйте. Садитесь. Кто отсутствует?
– Все тута, – отвечает дежурный.
– Что я вам задавала?
Класс настороженно молчит: она задавала выучить наизусть стихотворение.
– Кажется, я задавала вам стихотворение... Все выучили?
– Все! – говорит отличница Ленка.
– Так не бывает, Лена, – усмехается Анна Михайловна. – Иди, отвечай.
Ленка быстро и четко оттарабанивает стихотворение и, получив привычную пятерку, садится на место.
– Афанасьев!
– Я... – уныло откликается самый длинный ученик в классе, – это...
– Не выучил? – неодобрительно смотрит на него Анна Михайловна.
– Так я огород копал... Не успел...
– Сядь, "два".
– Я к завтрему выучу... – басом канючит Афанасьев. – Не ставьте...
– Вот когда выучишь, тогда поговорим. Цыбулько!
– Его нету! – говорит Цыбулько.
– Не паясничай!
Цыбулько вздыхает.
– "Сижу за решеткой, в темнице сырой, – сообщает он, вздыхая. Вскормленный в неволе, орел молодой..." – и надолго замолкает.
– А дальше что?
– Дальше?
– Вот именно?
– Сейчас... – тянет время Цыбулько.
– "Мой грустный товарищ..." – подсказывает Ленка.
– "Мой грустный товарищ..." – повторяет Цыбулько.
– "Махая крылом..."
– Прекратите подсказывать!
Ленка испуганно замолкает. Цыбулько, конечно, тоже.
– Ну, так что там дальше, Цыбулько? – интересуется Анна Михайловна.
– Забыл...
– Учить надо, Цыбулько! Сядь на место, "два".
– Подумаешь! – говорит Цыбулько, изображая презрение на круглом лице.
– Вот и подумаешь, когда дома всыплют! – хмыкает Анна Михайловна. Митюшкин!
Ну вот... Это меня.
– Чего? – говорю я, глупо ухмыляясь.
– Не "чего", а встань!
– Зачем?
– Митюшкин, не выводи меня из себя!
Я встаю.
– Учил?
Я молчу. Выражение лица у меня тупое.
– Ты что, Митюшкин, хочешь на третий год в пятом классе остаться?
– Ага! – говорю я. – А что?
– Есть же люди такие! – громко возмущается Анна Михайловна. – Тебе не стыдно, Митюшкин?
– Не!
Анна Михайловна глядит на меня с тоской.
– Будешь отвечать или нет? – спрашивает она, хотя, конечно, уверена, что стихотворение я не выучил.
– Буду! – назло ей говорю я.
Она настораживается, понимая, что ничего доброго ждать от меня не приходится.
– Однажды в студеную, зимнюю пору, – рассказываю я, – сижу за решеткой в темнице сырой. Гляжу – поднимается медленно в гору вскормленный в неволе орел молодой...
Класс радостно хохочет.
– Митюшкин, прекрати немедленно! – требует Анна Михайловна.
– И, шествуя важно, в спокойствии чинном, – не прекращаю я, – мой грустный товарищ, махая крылом ("Это вам за Афанасьева!" – думаю я), в больших сапогах, в полушубке овчинном, кровавую пищу клюет за окном (А это – за Цыбулько)...
– Митюшкин, я кому сказала! Замолчи!
Я не замолкаю.
– Дежурный, быстро за директором!
Приходит директор...
Директор у нас молодой, только что из института. Очень странный никогда не ругается. И всех боится. А может, просто вежливый такой. Мне его даже жалко иногда.
– Андрей... – вздыхает он. – Ну зачем ты опять срываешь урок?..
Я молчу.
– Ведь ты же прекрасно знаешь это стихотворение. Почему же было не рассказать просто, без... – он замолкает, затрудняясь назвать мое очередное хулиганство как-нибудь вежливо. – Ну, без этой демонстрации...
Я молчу.
– Да что вы с ним разговариваете? – удивляется Анна Михайловна. – Ему же хоть кол на голове теши – не стыдно!
– Я думаю, вы ошибаетесь, – отвечает директор. – Андрей, пойдем ко мне, поговорим...
– Не пойду!
– Почему?
– Неохота!
– Митюшкин! Ты соображаешь, с кем разговариваешь? – зловеще интересуется Анна Михайловна.
– Оставьте его, – тихо говорит директор, лицо у него грустное. Садись, Андрей. После уроков зайди, пожалуйста, ко мне, если тебе не трудно... Продолжайте урок.
Он уходит. В классе напряженная тишина.
– И когда мы от тебя избавимся, Митюшкин?! – с тоской спрашивает Анна Михайловна.
– Сейчас, – отвечаю я, беру сумку и ухожу, посвистывая.
Я иду по коридорам. Быстрее, еще быстрее. Бегом – по лесенке. Бегом через двор!
Я добегаю до большой сосновой поленницы во дворе, прячусь за нее и плачу...
... – Ты чего? – шепчут из-за поленницы. – Кто тебя?
Я трясу головой, торопливо вытираю глаза – только этого не хватало!.. Кто еще там?
В щели между поленницей и забором сидит пацан с большими ушами. Маленький, класса из третьего.
– Ты чего тут? – спрашиваю я.
– А меня из класса выгнали... – глаза у него несчастные. – А ты... ты почему плачешь?.. Побили?
– Дурак, что ли?! – говорю я. – Это я – плачу?!
– Значит, показалось... – говорит он поспешно. – А меня побьют...
– Кто?
– Отец. Его сегодня в школу вызывают...
– Может, обойдется?
– Что ты... – шепчет он. – Обязательно побьет... Он из-за двойки знаешь как лупит!.. Шлангом от стиральной машины! А сегодня, может, и убьет совсем...
– Да ты вылезь, – говорю я. – Чего ты туда забился-то?
– А ты драться не будешь?
– Я же не отец!
Он сидит, не вылезает.
– Ну и что, – говорит он. – Ты большой, вы все такие, большие, лишь бы стукнуть...
– Да не бойся, ну!
Он забивается еще дальше.
– Нет, – бормочет он, – вот ты уйдешь, тогда я вылезу... И уеду!
– Куда?
– Далёко... На поезде! У меня деньги есть – рубль сорок три копейки... – отвечает он. И вдруг испуганно замолкает, с ужасом глядит на меня и начинает тихонечко скулить...
– Ну, чего ты опять?
– Не отбирай! – скулит он. – А то мне уехать будет не на что!..
– Ты ненормальный, что ли! – сержусь я.
Он не отвечает, плачет горько.
– А ну вылезай! – ору я, протискиваюсь в щель, тяну его из-за поленницы.
– Не реви! Слышишь?!
Он испуганно замолкает, лезет в карман и протягивает мне на грязной маленькой ладони железный рубль и медяки.
Треснуть ему, что ли?
– Дурак! – говорю я. – Как тебя зовут?
– Митрием... – едва слышно отзывается он и все тянет мне свои копейки.
– Пошли ко мне, – говорю я.
– У меня больше нету! – вздрагивает он. – Чесно слово!
– Пошли, говорю! Есть хочешь?
Молчит, не верит мне.
– И ночевать можешь, зачем тебе уезжать? Да убери ты свои деньги...
Митрий мигает короткими светлыми ресницами.
– Ну, пойдешь?
– А можно?.. – спрашивает он.
– А зачем он с мельницами дрался?
– Я же тебе говорю: он думал, что это злые волшебники.
– А они?..
Мы лежим, укрывшись толстым маминым одеялом, темнота вокруг, тишина, только часы тикают.
– Чего – они?
– Они на самом деле не были волшебниками?
– Не, они были просто мельницы, а он думал, они злые волшебники... Он хотел защитить людей – ему было их жалко...
– А он живой еще?
– Умер...
– Жалко... – вздыхает Митрий и надолго замолкает. Я думаю, что он уже спит, но он снова вздыхает и говорит:
– Лучше бы был живой... Расскажи еще чего-нибудь...
– Поздно, в школу проспим.
– Ну расскажи...
Я рассказываю. Он слушает, посапывая.
– А ты откуда это все знаешь?
– Из книг.
– Правда? А я их и не читаю!..
– Вот и будешь всю жизнь за поленницей сидеть!
– А сам-то на второй год остался! А страшно – на второй год остаться?
– Страшно.
– А как – страшно?
– Отстань!
Он опять долго лежит и молчит. Потом:
– Андрюха... А давай всегда так жить. Вместе, а? Ты мне про все рассказывать будешь...
И ждет, что я отвечу.
– Не знаю... Тебе дома не разрешат...
– А давай уедем! Завтра, а? Или прямо сейчас!
– Не... Мне нельзя... У меня мать в больнице...
– Ну тогда давай потом уедем, когда ее отпустят! Мы и ее с собой возьмем, а?
– Не... Она не хочет уезжать, я ее уже звал...
Митрий вздыхает.
– А давай тогда завтра в школу не пойдем, а? Чего нам туда идти? Тебя без матери ведь не пустят...
– А ты?
– Не пойду. Меня ж дома потеряли, будто я уехал, а я в школу припрусь! Знаешь, чего будет!..
– Ну ладно, тогда не пойдем... – соглашаюсь я. И оттого, что завтра не надо идти в школу, мне становится легко, спокойно и радостно. Я засыпаю.
Весь день мы проводим в лугах.
Я учу Митрия сидеть на лошади. Дядька Самойленко смотрит на нас, курит и молчит. Он вообще не любит разговаривать.
Митрий не очень способный ученик: он трусоват, цепляется за лошадиную гриву, и глаза у него круглые, отчаянные.
– Ну чего трусишь? – сержусь я. – Тут ведь падать невысоко, не бойся!
– Боязно...
– Я знаю, чего ты трусишь! Ты коня боишься, дурак!
Митрий виновато молчит.
– А ты не бойся, он добрый.
– Да... – тоскливо тянет Митрий. – Как лягнет...
– Больно ему надо! Что он, глупый, что ли? Ты погладь его. Ну?..
Митрий с ужасом приближается к моей любимой муругой лошадке и негнущимися пальцами гладит ее по носу.
Лошадка прядает ушами, внимательно глядит Митрию в глаза.
– Видишь, совсем нестрашно!
Солнце катится по небу быстро. Вот оно уже и на западе... Мы возвращаемся домой.
– Как быстро день прошел!.. – вздыхает Митрий. – Хорошо было. Мы завтра еще пойдем, а?
– Да вон же он! – кричат надрывно у нас за спиной.
Митрий вздрагивает, оглядывается и сереет лицом.
Огромный небритый дядька бежит к нам, топая сапогами.
– Митенька, где же ты пропадал, сынок! – он хватает Митрия на руки, прижимает его к себе.
– Папа! – орет Митрий, обнимая дядьку за шею. – Папочка!
Дядька гладит его по вздрагивающим лопаткам, говорит хрипло:
– Я этой учителке башку-то сверну, ты не бойсь ее, Митрий!
Митрий заходится в плаче. Дядька тяжело и широко шагает вверх по улице, уносит его...
Я иду домой.
Дома, в почтовом ящике, записка: "Тов. Митюшкина А. Н.! Срочно зайдите в школу по поводу безобразного поведения Вашего сына Митюшкина Андрея". И подпись Анны Михайловны.
Записку я выбрасываю.
Вхожу в дом. Там пусто.
Я сижу у печки, жую холодную картошку.
Потом иду в больницу, к маме. Меня всегда пускают.
Мама смотрит печально.
– Ты ешь? – спрашивает она.
– Ем.
– А худющий... В школу не просыпаешь?
– Не...
– А в школе как?
– Нормально... – говорю я.
Утром прибегает Цыбулько.
– Ты чего? – спрашивает он.
– Ничего, – отвечаю я, не понимая, о чем он.
– Аннушка говорит, если сегодня мать не приведешь, тебя из школы выгонят...
– Ну и пусть.
Цыбулько смотрит на меня с уважением и завистью: все мне нипочем!
– А мать-то знает?
– Она в больнице.
– Так ты оди-ин... – тянет Цыбулько.
– Ну.
– Везет! А в школу не пойдешь?
"Тебе бы так повезло..." – думаю я, но отвечаю, как и положено отпетому хулигану, от которого вся школа плачет (прямо-таки утопает в слезах), с ухмылкой:
– Рехнулся я, что ли, туда идти?
– А я пойду... – вздыхает Цыбулько.
Он бредет вниз по улице, оглядывается, спрашивает:
– А что делать-то будешь?
– В клуб пойду, – отвечаю сквозь зубы. – Там киношка утром путевая, про индейцев.
Это Цыбулько добивает окончательно: он горестно шмыгает носом и плетется в школу.
А я возвращаюсь в дом и достаю из-под подушки "Тиля Уленшпигеля", сажусь у окна.
Я соврал Цыбулько, я не пойду в клуб. У меня нету денег. Но дело даже не в этом. Даже если б были, все равно б не пошел.
Эти фильмы про индейцев я терпеть не могу – там все понарошке.
– Митюшкин, отопри! – кричит отличница Ленка. – Я знаю, ты дома, я тебя видала!
Я сижу под столом.
– Митюшкин, не притворяйся, тебе же хуже будет!
А мне все равно. Ни за что не выйду.
Потом приходит Цыбулько.
– Ну чего? – сердито спрашиваю я. – Чего привязались?
– Аннушка велела тебе прийти...
– Пусть она вам велит, – по-хулигански сплевываю я через порог. – А я человек свободный! Чего ей надо?
– Я сказал, что у тебя мать в больнице...
– А тебя просили?
Цыбулько отступает подальше, чтоб в случае чего сразу дать деру, ведь кто знает, что у меня на уме...
– Я хотел как лучше... – говорит он виновато. – Мы к директору ходили...
– Кто? – настороженно спрашиваю я.
– Ну мы... Всем классом...
– Зачем?
– Просили, чтоб тебя не исключали...
– Спасибо! – говорю я грозно. – Только это не ваше дело, ясно?!
Но Цыбулько, оказывается, упрямый: вместо того чтобы испугаться и удрать, он надувается, глядит исподлобья:
– Почему это не наше? Ты ведь в нашем классе учишься. Пошли. А то она к матери в больницу пойдет жаловаться... Ты мать-то пожалей...
Мы идем в школу.
– Вот что, Митюшкин, – раздраженно обращается ко мне Анна Михайловна. – У нас в стране образование обязательно для всех. Значит, и для тебя! Понимаешь ты это или нет?
Я молчу.
– Не понимаешь... Но это неважно. Все равно учиться придется. А что мать в больнице, мог бы сказать, язык-то у тебя есть?
– Есть, – сразу соглашаюсь я и показываю язык.
– Хватит, Митюшкин, – морщится она. – Совершенно ты не понимаешь, когда с тобой говорят по-хорошему! И что с тобой делать?
В коридоре стоит отличница Ленка, кого-то ждет.
– Митюшкин, ты есть хочешь? – спрашивает она.
С ума, что ли, сошла? Я стою моргаю. Надо сказать ей что-нибудь... Такое! Чтоб сразу обиделась и не приставала.
– Обалдела? – грублю я. Хулиган должен быть хулиганом.
Но она не обижается.
– По правде, Митюшкин! Раз мама болеет... Пойдем, мама знаешь какой борщ варит!
– Я сам борщ варю – не хуже твоей мамы! – говорю я.
– Не ври!
– На спор! – обижаюсь я. – Хочешь, сварю?
Ленка смотрит на меня с сомнением.
А я правду говорю, я борщ такой варю – пальцы оближешь! Меня мама научила. И картошка эта мне надоела... Чего я, дурак, борщ не варил?
Мы идем ко мне.
У калитки стоит Цыбулько, ждет. И чего он ко мне привязывается?
– А кино интересное было? – со вздохом спрашивает он. – Расскажи... и плетется за нами.
Я варю борщ. Очень вкусный. Ленке нравится.
– А я думала, врешь... – удивленно сознается она. – И вообще... Странный ты какой-то...
– Сколько книг у тебя!.. – завидует Цыбулько.
Ленка смеется:
– Я думала, ты и вправду – хулиган, боялась...
Тут у дверей кто-то осторожно скребется. Цыбулько идет отпирать.
– Там тебя какой-то шкет зовет, – сообщает он.
Я выхожу. Во дворе стоит Митрий. Молчит и смотрит на меня отчаянно.
– Ты чего?
Молчит.
– Ну заходи давай... – говорю я.
– Потом... Когда твои друзья уйдут...
– Какие друзья? Просто учимся вместе, заходи. Да не бойся!
– Не... Можно, я к тебе завтра ночевать приду?
– А тебя отпустят?
Митрий молчит, стараясь не зареветь.
– Ну, чего опять? – спрашиваю я. – Опять уезжать собрался?..
– Мы сегодня контрольную писали... – тоскливо шепчет он. – Вдруг двойка?..
– Да ну тебя! – сержусь я. – Тогда тоже говорил: налупят, налупят! Трусишь ты все и выдумываешь! Ведь не налупили...
– Сначала не налупили... – тихо говорит Митрий и задирает рубаху. – А потом налупили...
На ребрах у него три отчетливых фиолетовых полосы.
– Шлангом?
Митрий кивает.
– Андрюша! – выскакивает из дома Ленка. – Пошли чай пить, уже кипит...
– Сейчас. Ты иди... А может, у тебя и не двойка вовсе...
Митрий молчит. Ленка стоит в дверях и глядит на нас, раскрыв рот.
– А ты из какого класса? – спрашивает она у Митрия.
Митрий глядит в землю, долго не издает ни звука, но наконец шелестит еле слышно:
– Из третьего "А"...
– У Марь Палны ты, да ведь?
– Ага...
– Так можно пойти узнать... Я журнал когда относила, она как раз в учительской сидела, тетрадки проверяла... Как твоя фамилия?
– Соколков... – сообщает Митрий, и на глазах у него появляются слезы.
– Реветь еще рано! – сердито говорю я. – Перестань, а то в лоб дам! Лен, сбегай, а?
– Ага! – соглашается Ленка.
Убегает. Митрий стоит у забора, опустив лопоухую голову.
Ленка возвращается через полчаса, когда Митрий уже забыл о грядущем несчастье, сидит за столом и брызжется в Цыбулько чаем.
– Двойка... – говорит Ленка и глядит на Митрия с жалостью. – Попадет?
Митрий рыдает.
– Я хотела тетрадку стащить... – говорит Ленка виновато. – Но не вышло... Она такая сердитая: плохо контрольную написали, много двоек...
– А если ночью залезть? – предлагает Цыбулько.
– Я думала... – отзывается Ленка. – Но она тетрадки домой возьмет, я выспросила...
А я всегда думал, что все отличники и отличницы зануды...
– Зачем? – возмущается Цыбулько. – Все проверила, пар наставила, да еще и домой потащит!
– Чтобы про-а-на-ли-зи-ро-вать!.. – по слогам выговаривает Ленка новое слово. – Она так сказала...
Митрий все плачет.
– А она уходить не собирается домой? – спрашиваю я.
– Нет, ей еще половину надо проверить...
– Митрий, – говорю я, – не вой. Сиди тут и жди. Лена, дай, пожалуйста, твою косынку...
Я уже все решил.
Май зажег звезды на своем высоком светлом небе. Моя лошадка мчит по темнеющим улицам поселка, копыта цокают в пыли.
Дядька Самойленко посмотрел на меня хмуро, но ничего не сказал. Значит, разрешил покататься...
Но я не кататься поехал.
Я въезжаю на школьный двор и затаиваюсь в тени, у входа. Лицо у меня до глаз обмотано Ленкиной косынкой.
Я успел вовремя – окно учительской гаснет. Марья Павловна появляется на пороге нашей двухэтажной бревенчатой школы, зябко поводит плечами и выходит на улицу. Идет... Каблуки стучат по деревянному тротуару...
Внутри у меня делается пусто и холодно.
Я даю ей отойти шагов на пятьдесят, туда, где кончается деревянный тротуарчик и освещенное пространство, и сжимаю коленями бока моей лошадки. Она мчит по улице, гулко громыхая копытами.
– Стойте! – приказываю я, нагоняя учительницу. – Тетради или жизнь!
Марья Павловна ахает, прижимается спиной к забору. Она молодая и ужасно красивая... Почему-то я заметил это только сейчас, хотя и прежде ее видел сто, раз...
– Кто это? – испуганно спрашивает она.
– Тетради! – требую я.
– Перестаньте, это глупая шутка! – неуверенно бормочет она. – Я позову милицию...
– Звать на помощь бесполезно! Тетради с контрольной работой третьего "А", быстро!
– Да что же это такое?.. – шепчет Марья Павловна, протягивая мне пачку тетрадей. – Я схожу с ума!..
В теплой ночной мгле я мчусь домой.
– Ну ты даешь!.. – восхищенно говорит Цыбулько.
– Ой, Андрей... Какой ты молодец! – это Ленка.
Митрий ничего не говорит, только шмыгает носом и смотрит преданными глазами.
Мы снова пьем чай, а в печке гудит желтый бумажный огонь.
На второй перемене Цыбулько оттаскивает меня в угол и шепчет испуганно:
– Сматывайся, там милиция пришла! Кошелек искать будут...
– Какой кошелек?..
– Какой!.. – хмуро бормочет Цыбулько. – Какой ты вчера у Марьи Павловны отобрал! А в кошельке сто рублей!
– Я не брал... – говорю я испуганно. – С ума сошел? Зачем мне ее кошелек?
– А кто брал? – спрашивает Цыбулько.
– А я знаю?! Я только тетради...
Цыбулько вздыхает облегченно.
– Да я тоже не поверил, – говорит он. – А все рассказывают, что у Марьи Палны вчера кошелек ограбили... Пошли поищем, может, выпал?
– Я с вами! – сердито кричит Ленка, догоняя нас – Сами шепчутся, а мне не говорят ничего!
Мы мчимся вдоль забора.
– Здесь? – наперебой спрашивают они. Но когда светло вокруг, все изменилось, поди найди это место!..
– Кажется, вот тут...
– Кажется или точно? – сердится Ленка. Теперь, когда она меня не боится, то все время мной командует. – Ну вспомни, Андрюшка!
– Нет, вот здесь, точно!
Ленка и Цыбулько ворошат траву.
– Вот он! – кричит Цыбулько. – Ур-ра!
Кошелек коричневый, потертый.
Мы несемся в школу.
– Ты иди в класс! – командует Ленка. – А мы с Цыбулькой в учительскую, будто случайно нашли...
Цыбулько вдруг надувается:
– Меня между прочим, Колькой зовут! Его-то по имени, а я Цыбулько!..
Оказывается, он Колька. А я целый год учился и не знал...
Звенит звонок. Я иду в класс, а они еще не вернулись из учительской.
– Достаньте ручки. Откройте тетради. Сейчас мы будем писать сочинение, – говорит Анна Михайловна.
По классу проносится тяжелый вздох.
– Вот так сразу – и сочинение... – уныло басит Афанасьев. – Без предупреждения...
– Успокойся, Афанасьев, отметки я вам не буду ставить.
Радостное оживление.
– А почему?
– Потому что это задание газеты "Пионерская правда".
– Уя! – проносится по классу восторженно-испуганный вопль.
– Сейчас вы напишете сочинение на вольную тему: "Если бы я был учителем"...
– Уя!..
– ...а мы их отправим в Москву, в "Пионерскую правду".
– Прямо в газету?!
– Ой, а ошибки?!
– Ошибки я проверю и исправлю.
– Ой, спасибо, Анна Михайловна!
– А чего писать-то?.. – с недоумением спрашивает Афанасьев.
– Про школу. Про то, что каждый должен стараться учиться, про любимые предметы и учителей... – объясняет Анна Михайловна. – Хватит разговоров, начинайте, а то не успеете.
А Ленки и Цыбулько все нету...
– А если я не хочу быть учителем? – спрашиваю я с места. – Тогда как?
– А тебя, Митюшкин, никто в учителя и не приглашает! – пожимает плечами Анна Михайловна. – Ты вообще можешь не писать, это не учебное задание...
Но я пишу.
Пишу торопливо. Наверное, делаю много ошибок. Ну и пусть! Мне весело и страшно...
"Митюшкина А., ученика 5 "В". Сочинение. "Если бы я был учителем":
"Смешно даже думать об этом! Быть учителем я не хочу ни за что, и представлять это не хочу даже понарошку. Надо быть совсем дураком, чтобы не понимать, что все должно быть не так, а совсем наоборот!
Вот как я это себе представляю: прихожу я в школу, а все учителя говорят мне:
"Здравствуй, Андрюша!" – и глаза у них добрые.
"Здрасте! – отвечаю я сурово и иду себе мимо. – Вызовите-ка ко мне директора! Что-то его второй день в школе не видать, прогуливает опять?!"
"Да он на совещании был", – заступаются учителя.
"А вот я сейчас разберусь, где он был!" – грозно обещаю я.
Прибегает директор. Очень испуганный. Смотрит в пол.
"Ты меня вызывал, Андрюша?"
"Зайдите ко мне в класс", – говорю я сердито.
В глазах у меня – лед, в голосе – сталь.
Мы входим в класс.
"Так вот зачем я вас вызвал, Владимир Палыч, что-то опять у учителей дисциплина разболталась. Опять они безобразничают на уроках!"
"Боже мой! – бормочет директор. – Неужели опять?"
"Представьте себе! Вчера на географии Юлия Ивановна обозвала Петрова бестолочью! Что это – метод воспитания в вашей школе?"
Директор разводит руками:
"Ох, Андрей, у меня уже просто руки опускаются! Сколько раз я ей говорил! Но, знаешь, ее надо понять – у нее сейчас неприятности дома, помнишь, я тебе в прошлый раз говорил..."
"А может, у Петрова тоже неприятности дома? – укоризненно говорю я. Но он ведь не обзывается..."
Директор молчит, лицо у него несчастное, он вот-вот заплачет, будто он не директор, а маленький обиженный мальчик.
"Да ладно вам! – говорю я. – Чего вы, в самом-то деле! Чем плакать, лучше бы попробовали разобраться, что там к чему, в этой вашей педагогике! Это же просто!"
"Как же! – машет рукой он. – Вот ты сам сперва попробуй, а потом и говори!"
"По-моему, – говорю я, – надо просто быть добрым... Ну... Наверно, надо просто любить своих учеников..."
"Ты с ума сошел! – испуганно бормочет он. – Разве это просто?!"
– До конца урока двадцать минут! – объявляет Анна Михайловна. Поторапливайтесь!
А Ленки и Цыбулько нет и нет! Где они? Может, их в милицию забрали?.. За что?
– Митюшкин, что ты там пишешь? Я же сказала: тебе писать не надо.
Я не отвечаю, пишу дальше.
"...Директор вздыхает.
"Обратите особое внимание на поведение Анны Михайловны, – выговариваю ему я. – Вчера она..."
"Обзывалась?"
"Хуже! Ударила Саньку Лапкина указкой!"
"Какой ужас! – стонет директор. – Какой позор!" – и хватается за голову.
"Немедленно позвать сюда Анну Михайловну!" – распоряжается он.
Ее приводят.
Директор волнуется, краснеет и даже не сразу может заговорить.
"Вы! – наконец произносит он. – Как вы смели?! Как могли, а?!"
Анна Михайловна с ходу начинает шмыгать носом.
"Я больше так не буду... – обещает она. – Понимаете, он..."
"Кто?"
"Лапкин... Он вертелся... а у меня указка в руке была... И... все как-то само собой вышло..."
"Та-ак! – зловеще тянет директор и оборачивается ко мне: – Что будем делать, Андрей Петрович?"
"Я думаю, – говорю я, – пора исключить Анну Михайловну из школы. Довольно мы с ней мучались! Уговаривали, помогали, беседовали... Всякому терпению бывает конец!"
"Простите меня! – в голос ревет Анна Михайловна. – Я больше так никогда-а-а..."
"Нет, даже не просите! – мрачно заявляет директор. – Мне ваши обещания во где сидят! Вот переведем вас в школу для трудных, пусть там с вами разбираются!.."
И тут звенит звонок. Я сдаю свой листок Анне Михайловне.
Где же Ленка и Цыбулько?
Они возвращаются в середине следующего урока.
– Дежурные, кого нет? – спросил физик, начиная урок.
– Цыбулько и Кайгородцевой.
И физик непонятно сказал:
– А-а... Ну это ладно... Они скоро придут.
Что там происходит? Что с ними? Они же ни в чем не виноваты!
Наконец – стук в дверь. Это они. Лица у них – непонятные.
– Ну? – шепотом спрашиваю я Цыбулько.
Молчит.
– Да вы чего?
– Прекратите посторонние разговоры, – требует физик.
– Там только три рубля было... – шепчет Цыбулько.
– А остальные?
– Не было...
И Ленка молчит, лицо растерянное и обиженное.
– Нас обыскивали... – шепчет Цыбулько, моргая. – А потом велели сознаться, где мы их спрятали...
Теперь мы молчим втроем.
– Но ведь там, честное слово, было только три рубля! – потрясенно бормочет Цыбулько. – Я не знаю, где остальные...
Про тетради сначала не вспоминали. Сначала искали только сто рублей. А потом почему-то перестали, и милиция в школе больше не появлялась, а Марья Павловна ходила с надменным лицом и глядела мимо людей. Тут-то вдруг и вспомнили про тетради. И про то, что в тот вечер Ленка прибегала в школу и спрашивала, какая отметка у Соколкова.
Но Ленка ничего не сказала. Тогда позвали Митрия и Митриева отца.
Митрий молчал и плакал. А потом отец ударил его, и он все рассказал.
– Открой, Андрей, пожалуйста... – сказали за дверью.
