Текст книги "Птичий глаз"

Автор книги: Наталья Дурова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Наталья ДУРОВА
Птичий глаз

Труднее всего было перетаскивать шкаф. Как ни плевал на руки, как ни приговаривал дворник Михайло: «Раз, два взяли! Ещё раз взяли», шкаф двигался медленно. Антонина Ивановна встала рядом с Ольгой, и они вдвоём, подталкивая шкаф с одного бока, старались помочь Михайле.

– Да что же это, камни там, что ли? досадовал Михайло. И снованаваливался изо всех сил.

Наконец шкаф с грохотом выкатили в переднюю. Запыхавшиеся и усталые, все пошли отдохнуть. А Ольга, открыв дверь, рассматривала как-то сразу опустевшую комнату. На месте, где стоял шкаф, бледнел не тронутый краской пыльный кусок паркета.

Ольга присела на кровать и, глядя на это пятно, вдруг с необычайной остротой припомнила событие девятилетней давности.

Вот отец вернулся с фронта, и Ольга очень гордилась серой каракулевой папахой, которая красиво сидела на крупной его голове. Гордилась она и плотным, звенящим рядом его наград. Ей правилось ходить по улицам вместе с отцом, и первое время она смущалась, когда встречные военные отдавали отцу честь и он, в свою очередь, подносил правую руку к виску.

Ольга вспомнила и другое: как дрожала эта спокойная, уверенная рука отца, когда мать усаживалась на диване и, чувствуя ласковый взгляд мужа, зло кричала ему:

– Оставьте меня, оставьте меня в покое!..

Но часа через два мать начинала бегать по комнатам и, заглаживая свою вину, делать всем приятное. В эти минуты у неё можно было всё, что угодно, попросить и она, не задумываясь, отдала бы.

Наконец-то они получили эту квартиру и первый раз ехали её осматривать.

– Четыре комнаты, две смежные и две отдельные. Видишь, как у Семёновых, я же говорила!

Мать радостно, шумно хлопотала, а отец пытался вставить своё слово и сказать, что здесь хорошо было бы сделать его кабинет, а там Олюшкину комнату. Мать испуганно взмахнула руками и тотчас рассердилась:

– Ах, не спорь, пожалуйста! Ты всю жизнь со мной споришь. Я знаю, кажется, лучше, что и где должно быть. Предоставь мне распоряжаться квартирой так, как я хочу.

Потом передвигалась и устанавливалась мебель, вешались гардины. В кабинете отца долго мучились с наскоро сколоченной полкой для книг. И когда комнаты стали казаться маленькими и тесными, зато своими, когда в передней накрепко утвердились кухонные запахи, было решено, что всё в порядке.

Ольгино десятилетие справили тогда очень весело. Она пригласила своих новых подруг из школы, в которой теперь училась. Отец так быстро запомнил все имена, как будто не Ольга, а он уже целых две четверти учился в третьем «В». Дни летели незаметно. Вечера были шумными. Ольге нравилось, что отец никогда не уставал после работы. Только изредка у него темнело лицо и около глаз появлялись мешочки, точно после бессонницы.

Однако мать всегда озабоченно спрашивала:

– Как ты себя чувствуешь? И тут же добавляла: Человек не хочет себя беречь, не понимает. Поражаюсь, просто я поражаюсь.

– Оставь, Тоша! Лучше посмотри: у Ольги уже платье выше колец. Не успеешь оглянуться, как невестой станет. А ты, мать, всё у меня не стареешь. – Антонина, а ведь Олюшке и впрямь новую форму пора шить, вступала в разговор бабушка и долго смотрела на Ольгу, точно уже примеряла ей платье.

По субботам собирались гости. Кухня с утра была припудрена мукой. Пахло подгорелыми коржами. Бабушка беспрестанно заглядывала в духовку, а потом следила, чтобы Ольга или отец не испортили «наполеон».

Гости расходились. Отец забирал газеты и шёл к себе. Ольга, уже сонная, упрямо не шла в детскую, с нетерпением прислушиваясь к разговорам матери и бабушки.

– А Семёнова прямо преобразилась в этом зелёном платье. Всё-таки что делают тряпки!

– Да ничего они не делают: каков человек есть, таков и есть. Что она! Всё одно суха, как палка, – категорически заявляла бабушка и вела Ольгу спать.

Иногда Ольга устраивала у себя дома сбор звена. Отец подолгу рассказывал девчонкам о войне и однажды даже про революцию.

Ольга помнит, как он расстроился, когда она отказалась делать отрядный альбом только потому, что её опять не выбрали звеньевой.

– Они мне все завидуют, что вот ты, папка, такой у меня…

– Тебе никто не завидует. Отец отцом, а ты сама должна быть Олей, которой подруги верят и которая способна подавать им пример. Я знаю, ты скажешь: «Проповеди, папка», но ведь ты в седьмом классе. Ты почти взрослая, пойми это.

Отец устало откинулся на спинку кресла, а Ольга долго и капризно оправдывалась.

Потом перед ужином, потрепав Ольгу по плечу, он грустно улыбнулся:

– Как ты похожа на мать!

Весь вечер он был задумчив, а перед тем как уйти к себе, поцеловал Ольгу, сказал:

– Хочу, чтобы ты была моей дочерью. Понимаешь моей.

Четыре года, а кажется, что это было вчера. Ольга вспомнила, как возвращалась с Маринкиного дня рождения. Темнело. Капли дождя неприятно ползли по лицу. Ветер распахивал пальто. Лужи, лужи… Целые косяки жёлтых, ржавых и красноватых листьев метались по лужам. На мостовой в грязной кашице расплывались мутными, радужными кругами капли бензина.

Ольга торопилась. Во дворе у подъезда толпился народ.

– Что случилось?! Да что вы! Разрыв сердца?

Старушка лифтёрша, открывая Ольге лифт, почему-то заплакала.

Ольга по-прежнему ходила в школу. При ней ребята в классе как-то притихали, на неё то и дело оглядывались, а она безразлично смотрела на доску и ничего не видела и не слышала. Девочки говорили с ней осторожно.

К ноябрьским праздникам в школе готовился концерт, и когда Лида Грукина из девятого «А» предложила Ольге что-нибудь сыграть, кто-то из девочек её одёрнул. Ольга даже слышала, как за спиной зашептались:

– Ты что?! У неё же горе. Папа умер.

Грукина покраснела и, неловко взяв Ольгу за руку, пробормотала:

– Прости, пожалуйста! Я не знала.

И оттого, что её все жалели, Ольге частенько хотелось плакать. Она уходила с уроков.

Однажды Ольга прибежала из школы и, заливаясь слезами, рассказала матери и бабушке про комсомольское собрание.

– «Тряпка ты, Оля! кричали товарищи. В руки взять себя не можешь.

Бывает горе. Но нужно же быть мужественной…»

Если так говорили, значит правильно: распустились вы с матерью. Вот Дмитрия нет. Унял бы сразу, бабушка сердито хлопнула дверью.

«Странная она, подумала Ольга. Ведь, конечно же, переживает, но всё как-то иначе, угрюмо, без слёз… Просто ходит и молчит…» Ольга не могла понять этого. Опа недоверчиво приглядывалась к бабушке и видела всегда все те же жёсткие глаза и упрямый, крутой, как у отца, подбородок.

Ничем не выдавала себя бабка. Крепилась. Только одно случайно заметила Ольга: всегда чистенький бабушкин фикус теперь был покрыт плотным слоем пыли и уныло желтел.

А у Ольги всё по-другому. В школе двойки да тройки. И её это не волновало. Мать настояла, чтобы Ольга перестала ходить в школу. Было решено: на будущий год она снова пойдёт в девятый класс.

И вот пятый год без отца…

В передней послышались голоса, мать распахнула дверь.

– Ну, в этой комнате, кажется, всё. Оленька, что ты сидишь здесь? Форточка открыта. Сквозняк. Идём, идём, а то простудишься.

– Теперича, я думаю, нужно стол подтянуть. Только куда его, в ту или в эту комнату ставить?

Михайло посмотрел на Антонину Ивановну.

– В эту, угловую. Тут мать и сын, мальчик лет десяти, кажется. А здесь одинокий. Вот, Михайлыч, сдаём комнаты…

Вечером, когда все жильцы съехались, Антонина Ивановна быстро заварила себе кофе и больше старалась не выходить из своих комнат.

В передней появилась плетёная корзина. И когда она попадалась на глаза, становилось как-то особенно не по себе.

Впервые квартира казалась такой неприглядной и не своей.

Ольга стояла у окна и, когда вошла мать, даже не оглянулась. В форточку с шумом врывался ветер. Он бился о стекло, шелестел листьями, заставляя дрожать тёмные силуэты деревьев.

Мать вздохнула. Ольга зябко повела плечами и отошла от окна.

– Ну вот, ты опять, мама… Чего ты плачешь? Ведь ничего страшного не случилось.

– Ох, Олюшка, дожили мы. Людям в глаза посмотреть стыдно. Боже мой, да за что же это?

Ольге хотелось протестовать, но тут же ей показалось, что мать права, что жизни у них нет, её заменила пустота, в которой теперь всё выглядело в ином свете: на гобеленах проступала штопка, и всюду пыль чувствовала себя полноправной хозяйкой. Даже люди и те как-то изменились: бабушка стала резкой, а у матери появилась бережливость, иногда просто переходящая в необузданную скупость.

Ольгу давило это гнетущее сочетание квартирной пыли, медлительности жизни и теперь обычной для всех раздражённости. Хотелось чего-то другого. Но всё, за что бы Ольга ни бралась, валилось из рук. Она решила засесть за зубрёжку, а в будущую осень снова попытать счастья и пройти в какой-нибудь институт, где нет математики. Но учёба не шла в голову, а третий год проваливать приёмные экзамены было совестно.

Когда Ольга решала идти работать, мать и бабушка в один голос заахали:

– Стыдно! Дочь такого человека будет работать на заводе. Да что ты?!

– Оставь, мама! Ольга вплотную подошла к матери, обняла её за плечи и прижала к себе.

Всё лучше, чем бабушке быть лифтёршей!

Когда домоуправ грубо и нетактично предложение устроить бабушку лифтёршей, Ольга видела, как взметнулась рука матери, как зарделись её щеки и как она одним дыханием произнесла:

– Матери моего мужа лифтёршей? Да вы с ума сошли!

Людям хочешь лучше сделать, а они вон ещё оскорбляются. Как хотите! домоуправ сердито посмотрел на Антонину Ивановну и повернулся было, чтобы уйти.

– Нет! Нет! Вы меня не поняли, Владимир Николаевич! Я не хотела вас обидеть. Видите ли, как-то неудобно… Мать остановила его и попыталась улыбнуться, но лицо её только болезненно сморщилось. Может быть, что-нибудь другое?

– А что другое? Когда вы ничего не можете. За всю свою жизнь небось палец о палец не стукнули. Горе мне с вами!

Ольге захотелось немедленно выгнать домоупраиа: как он смеет оскорблять их! Но она видела: мать даже не шелохнулась, а только с надеждой смотрела на домоуправа.

Тот потёр лоб большим пальцем, деловито оглядел переднюю и, подумав, сказал:

– Тогда попробуйте сдать комнаты, жильцов в момент найти можно.

– Найдите, Владимир Николаевич! Найдите, голубчик! Я вам буду очень благодарна…

– Ну что, ба? Как? обратилась Ольга к только что вошедшей бабушке.

– Ничего, кажется, милые люди. Особенно этот инженер одинокий, Гаглоев. Весёлый такой. Я ему говорю: «Что же вы так налегке-то?» Смеётся. «Весь мой багаж, говорит, это вот друг портфелюга». Зато у этих вещей, вещей! А ты, Антонина, опять раскисла. Стучат, кажется, или мне послышалось? Не привыкли мы к стуку. Да, да, войдите!

Дверь приоткрылась, и в комнату заглянуло миловидное лицо жилички.

– Вы извините. Мне прямо неловко. Вы не дадите чашечку? Тёма, сын мой, чаю захотел, а я ещё не распаковалась, она несмело произнесла это, не зная, к кому из трёх женщин обратиться.

– Сейчас, сейчас, бабушка подошла к буфету, достала маленькую кузнецовского фарфора чашку и протянула её жиличке. Если что-нибудь нужно, вы не стесняйтесь. Обращайтесь обязательно. Мало ли что! Вы не стесняйтесь, меня зовут Прасковья Семёновна!

Когда жиличка вышла, мать забралась в уголок дивана и, ни с кем не говоря, тихо всхлипнула.

«Началось!» подумала Ольга, глядя на неё.

Чаёвничала одна бабушка.

В квартире всё время было шумно. Утром Ольгу будило ешё ленивое от сна позёвывание матери, шарканье домашних туфель, и она, злая и невыспавшаяся, вставала и шла умываться. Завтракали втроём. Мать не спускала глаз с Ольги, и девушку начинал раздражать её пристальный взгляд. Она знала, что матери грустно смотреть на неё, теперь неряшливо и как-то серо одетую. Ольга видела, как тускнели глаза матери, когда перед праздником она вновь и вновь обводила взглядом комнату, выискивая, что бы ещё отнести в комиссионный.

Расставаться с вещами ей всегда было жаль. Пенсию, которую получали за отца, Антонина Ивановна приберегала. Она всегда ругалась с бабушкой, когда та говорила:

– Попомнишь моё слово, Антонина. Висеть нам в списке. Мне-то что! Ты же сама первая расквасишься.

– Жильцы… начинала мать.

Жильцы жильцами. Тебе за три месяца было уплочено? Было. Ну и вот. Ещё две недели они могут жить, а потом уж и деньги. А за квартиру, как ни крутись, как ни вертись, платить завтра нужно. Последний день. Д-да… тянула своё бабушка, и мать скрепя сердце отдавала ей деньги.

После таких бурных сцен мать старалась ни с кем не разговаривать. Она отправлялась в поликлинику. У неё в последнее время выработалась привычка ходить по врачам, с удовольствием выслушивать их консультации и получать узкие полоски рецептов. Дома она всем их показывала, приходила в ужас от своих болезней и с трепетом рассматривала мудрёные латинские названия, но никогда не хотела получать по ним лекарства, считая это ненужной роскошью. Она довольствовалась плоскими тюбиками пирамеина, купленными за аптечным прилавком, где у каждого лекарства была своя этикетка и твёрдая стоимость. Рецепты Антонина Ивановна копила так же аккуратно и бережно, как когда-то санаторные книжки. При каждом удобном случае она старалась затянуть к себе жиличку и, разбирая гардероб, поплакать при ней. Но потом ей стало казаться, что жиличка чересчур черства, и она начинала сердиться.

– Вы не думайте. Да-да, это всё не так-то просто добывалось.

С ней никто не спорил. Действительно, ведь раньше, когда мать следила за собой, она не была такой невзрачной, как сейчас. А может быть, потому, что был жив отец?

Собираясь к врачу, мать достала старый пляжный сарафан, и Ольга видела, как быстро заработали ножницами и иглой её нервные пальцы. И вот как ни в чём не бывало она надевала новую нарядную кофту.

– Как по-твоему? На мой взгляд, очень мило. Я только что подумала, что бабушка зря продала твою коричневую юбку, а то с фисташковым платьем её можно было бы вполне скомбинировать. Как я не догадалась раньше? Даже обидно. Оленька, я вернусь очень скоро. Бабушка придёт, скажи ей, чтобы она подумала об уборке.

Мать закрыла за собой дверь. Ольга побродила по квартире и, взяв старые, потрёпанные, ещё школьные учебпики по истории, стала зубрить. Даты путались, учить было лень.

В дверь постучал Гаглоев и, вызвав Ольгу, долго и смущённо объяснял, что приехал его друг и необходимо его устроить, им вдвоём будет очень удобно, а если там неустойка какая в плате, то об этом можно договориться.

Ольге было неприятно, что он заговорил с ней о деньгах. И она, пожав плечами, сказала:

– Пожалуйста, что вы спрашиваете? Конечно, можно.

Гаглоев прошёл к себе. А Ольге вдруг захотелось что-то сделать.

«Уберу», подумала она и, надев старый бабушкин передник, принялась за уборку. Вскоре пришел гаглоевский друг. Дверь ему открыла Ольга. И тотчас ей стало как-то неловко.

«Наверно, за домработницу принял. Ничего, я ему покажу, какая я домработница».

Она решила разодеться и постучать к Гаглоеву. Но не прошло и минуты, как ей показалось всё это мелким и глупым. Она забралась на тахту. Хотелось, пока одна, закрыв глаза, помечтать. Раньше это так здорово получалось, легко и ясно. То можно было себя увидеть в забрызганной извёсткой спецовке, где-то высоко на лесах какой-нибудь стройки. Или Ольга была в строгом костюме, ровная и спокойная среди шумной ватаги студентов. Но теперь даже и мечты не удавались. Стоило только вспомнить, что ты до сих пор состоишь на комсомольском учёте в школьной организации…

Ольга даже и не заметила, как пришла мать..

– Чьё это пальто висит в передней? У кого-нибудь гости? Бабушка до сих пор не пришла? А кто убирал? не переставая задавать вопросы, мать сняла пальто, встряхнула лисицу и аккуратно повесила её на стул просыхать.

Ольга вяло что-то ответила ей.

– Ты знаешь, сейчас зашла мимоходом в наш универмаг. Что там творится, ты себе не представляешь! Появились китайские косынки. Шифоновые, и такие яркие! А тона… На голубом фоне разводы, чёрно-белые, синие, даже какие-то краевые цветочки. Рассказать это невозможно. Подумать только, какие вещи стали появляться! Вот бы к серому костюму, а?

Мама, тут без тебя к Гаглоеву друг приехал. Он спрашивал, можно ли его поселить.

– Ну, что же ты, чудачка! Конечно же, можно. Про деньги он не говорил? Вот сейчас они были бы кстати.

– Какие деньги? Гаглоев же платит. Я сказала, что всё в порядке.

– Что ты наделала? Нет, на тебя совершенно нельзя оставить квартиру. Она сказала! Тоже нашлась благодетельница. Сама ещё не зарабатываешь…

Антонина Ивановна зло швырнула на стол шляпу.

– Гаглоев у себя?

– Мама, ты не вздумай только идти объясняться. Не позорь меня, пожалуйста. Хватит!

– Как это? И не думай, сейчас же пойду. Вы посмотрите на неё и это моя дочь. Нет, я именно сейчас пойду, и никаких разговоров.

– Попробуй только!.

– С кем ты разговариваешь так, а? мать решительно направилась к двери.

– Ах, надоели вы мне! и Ольга быстро натянула ботики.

Антонина Ивановна гневно смотрела на дочь. Последнее время она её не узнавала. Если раньше Ольга, приходя домой, кричала: «Ма! Ба! Ну, что же, я же есть хочу…», то теперь её что-то сдерживало. Она только злилась, стоя около плиты, и терпеливо ожидала, пока обед разогреется. Когда случалось, что на кухне появлялась жиличка, мать, глядя на плиту, вздыхала. И Ольга тотчас старалась с ней заговорить. Она знала, что мать начнёт жаловаться на житьё-бытьё, и Ольге опять станет совестно за неё.

Антонина Ивановна ненавидела накрахмаленные, вышитые дорожки, которыми теперь полна её комната, некогда бывшая спальней. Она не могла без боли смотреть на свою кровать красного дерева, которая, как ей казалось, выглядела смешной и жалкой, закрытая жёлтым пикейным одеялом и украшенная громадной, пышно взбитой подушкой. Её раздражало и то, что Ольгу тянуло к соседям. Ольга и не скрывала этого. Ей надоела теснота и захламленность своих комнат. В чистой опрятности жильцов было всё так просто и здорово, что порой Ольге казалось, будто вот эта маленькая близорукая женщина похожа на её отца.

Ольга даже завидовала им. Двое. Мать и сын. Отец погиб на фронте. А жизнь у них совсем иная…

Когда Ольга размышляла об этом вслух, бабушка старалась уйти, а мать, раздражённая, набрасывалась на дочь:

– Где ты видишь, что они счастливы? Где, я тебя спрашиваю? У неё вон, кроме учёной степени да двух зубных щёток, ничего нет. Счастливы! И мать недоверчиво косилась на Ольгу. Или Ольга не понимает, или же нарочно хочет ей досадить.

Ольга собралась уходить…

– Иди, иди… Мне надоели твои трагедии. Хоть на завод, хоть на все четыре стороны… Антонина Ивановна посмотрела на упрямо сдвинутые брови дочери и, спохватившись, замолчала.

Ольга неторопливо достала документы, взяла немного денег, оделась и ушла.

Совсем взрослая. У меня в восемнадцать лет всё было как-то иначе.

Антонина Ивановна покачала головой. Действительно, когда ей было восемнадцать, дома говорили:

– Да ведь она совсем ребёнок! Что вы, что вы!

И после двадцати лет все, глядя на неё, умилялись её угловатости, горячо утверждали:

Она как девочка, право же, не судите так, разве вы не видите: она же ещё девочка!

А когда она вышла замуж, её сравнивали с грубым мужем, жадели, при ней вздыхали и грустно качали головами:

Не взыщи!.. Теперь, в наши времена, найти подходящёго человека трудно. Где уж этакому мужлану понять чистоту и хрупкость такой нежной натуры. М-да!

Антонина слушала и, косясь на золотое пенсне дяди, Константина Александровича, усмехалась. Но, приходя к себе, она всё больше хмурилась и старалась тактично учить мужа держать правильно вилку и нож.

Первые два года жизнь у них как-то не клеилась. Он вечно куда-то торопился, делал всё впопыхах. И когда она замечала, что на ломберный столик красного дерева нельзя ставить горячий чайник, он неловко оправдывался, но опять и опять продолжал делать то же самое. И они ругались. Первая начинала Антонина. И тогда в ответ он бубнил:

– Сидишь сиднем! Походила бы с моё… А то, кроме своих родственников, ничего не знаешь. Эх, Тоша, скоро моль тебя, кажется, с твоими мехами путать начнёт. Не живёшь ты, ясно? А ведь я для нафталина, скажем прямо, неподходящий товарищ!

Она задыхалась от злости и кричала, кричала ему такое, после чего, кажется, невозможно быть вместе. А он, не обращая внимания, уходил и, вернувшись поздно ночью с работы, не зажигая огня, снимал у порога ботинки и шлёпал в носках.

Антонина всё это слышала и, зажмурившись, определяла, что он в эту минуту делает, и всё-таки ждала, ждала его. Он думал, что она спит, и не решался её будить. Утром она по-прежнему смотрела сквозь него и каждый раз, когда он к ней обращался, поджимала губы. Он уходил расстроенный, ей было жалко его, она проклинала себя, но мириться…

Нет, нет, ни за что!

В обед, когда он, усталый, сам шарил в кухне по кастрюлям, она прятала лицо в подушки и начинала всхлипывать.

Он приходил.

– Тонь, ну, чего ты, а? Глупенькая, не надо, слышишь.

Он всей пятернёй размазывал её слёзы и осторожно целовал её расплывшиеся, потерявшие чёткую линию губы.

Когда родилась Ольга, жизнь стала как-то ровнее и мягче. И всё же иногда Антонину Ивановну охватывала глухая ноющая неудовлетворённость. Что-то нужно было понять, продумать, решить, а что именно, она не знала.

Вот и сейчас, с Ольгой… Ведь без конца скандалы. Девчонке всего восемнадцать, а она не даёт матери сказать слово, не доверяет ей.

«Ничего, пусть хлебнёт. Всё равно вернётся домой», подумала Антонина Ивановна.

Осень стояла сухая. Ольга часами бродила по дорожкам. После разговоров с новым жильцом, Николаем, который, как и Гаглоев, был тоже с мебельной фабрики, она подолгу могла засматриваться на причудливые извилины древесной коры.

Набрав целую охапку догорающих листьев, Ольга неторопливо возвращалась домой, где последнее время заставала почти одну и ту же картину. На кухню выволакивались всё новые и новые вещи, и вихрастый Николай подчас вместе с молчаливым Гаглоевым ремонтировал, полировал, приводил в порядок всю мебель, какая только была в квартира.

Антонина Ивановна ходила в эти дни весёлая и возбуждённая. Она постоянно говорила:

– Человек в жизни должен быть практичным. И то, что он обновляет мебель, нужно считать как должное. Мы же не берём с Николая за квартиру…

На кухню Антонина Ивановна почти не выходила, а бабушка, жиличкин сын Тёма и даже Ольга проводили там целые вечера. Николай работал, рассказывал им о фабрике и, как всегда, шутил:

– Фикус-то возмужал!

Ещё бы! Два корешка пустил, гордо говорила бабушка, и все глядели на стакан, из которого задорно торчал отросток.

– Николай Алексеевич, вот что я хотела у вас спросить. Третьего дня вы говорили, будто в цеху на фабрике мебель из птичьего глаза полировали. Правда это?

Тёма удивлённо посмотрел на бабушку, потом на дядю Колю.

– Может быть. Вероятно, спецзаказ… Мы ведь редко делаем из птичьего глаза.

– Я, по правде сказать, не поверила. Пословица ведь такая была: птичьего молока в доме не хватает… Молока-то, молока, а глаза всё же додумались в производство пустить. Это от какой же птицы?

– Тёма, а ты как думаешь?

Тема насупился и неторопливо ответил:

– Вы опять шутите.

– Я? Нисколько. Что глаз это верно. Только не птичий, а деревянный. У дерева тоже глаза есть.

– Да уж… усомнился Тема.

– Конечно, а как ты думал? Пока на стволе кора, дерево слепое. А как к нам на фабрику попадёт, сразу становится зрячим.

– Как это?

– Очень просто. Кору снимаем. Ствол, вот этак, на тоненькие фанерки делим. Их в порядок приводим, и дерево смотреть начинает. Сначала его взгляд мутный, неяркий, а от полировщиков и зависит, чтобы глаза эти стали лучистыми. Заискрились бы так, что только держись. Ну, само собой разумеется, что у дерева, как и у человека, глаза бывают разные: одни спокойные, серьёзные, с холодком, как, скажем, у дуба, другие пламенные. А бывают глаза ну ни рыба ни мясо. Это всё, значит, третьесортники. Иногда, знаешь, самое простецкое деревцо размалюют под красное. Бывает и так. Редко, но… А вы что-то невесёлая, Оля, – обратился Николай к Ольге.

– Непристроенная, вот и невесёлая. Что ж вы хотите, она ведь у нас второй год не при деле, вмешалась в разговор бабушка.

Ольга зло посмотрела на бабушку и неожиданно заплакала.

Все неловко замолчали. Только бабушка, грустно качая головой, продолжала:

– Весь сыр-бор почему? Потому что сына моего нет. Бывало, стоит кому заплакать, так он сразу: «Ну чего, чего вы? Запомните, говорит, плакать нужно про себя, а вот смеяться вслух». Теперь же у нас всё наоборот. Вот ревут в три ручья, так что на седьмом этаже небось слышно, а смеются тихо только рот кривят.

– У нас друг другу не верят. Никто не верит! всхлипывала Ольга.

– Да что вы плетёте-то! Сами себе не верите! Николай в сердцах бросил наждачную шкурку и закурил.

Тёма молча наблюдал за всеми.

– Поймите вы, Оля! Нельзя так, как вы, существовать. Работать нужно. Интересно ведь. Хоть, к примеру, нашу фабрику взять. Того же Гаглоева. Вы знаете, что это за человек?

Николай говорил, а девушка уже видела и фабрику и людей. Там было всё: работа, любовь, а значит жизнь, к чему теперь так тянулась Ольга.

Неразговорчивый Гаглоев вставал перед ней совсем иным человеком. Ольга, слушая о том, как Гаглоев влюбился, представляла себе, как он из-за робости долго не мог объясниться и только задумчиво останавливался около полировочной, даже и не глядя на девушку. Но та заметила, что на крышках стола, которые собирал Гаглоев, орнамент с каждым днём становился красочнее, и всё, что не мог сказать девушке Гаглоев, досказывало за него подобранное им дерево.

– Это вы только говорите так. А скажи я, что хочу пойти к вам на фабрику, так вы усмехнётесь, махнёте рукой: «Куда вам!» А я хочу, слышите, хочу работать! Думаете, не смогу? Так если хотите знать, я и сама могу отполировать шкаф.

Ольга быстро подошла к шкафу и, показывая на надраенные шкурками стенки, спросила:

– Эту можно полировать? Затем, взяв у Николая мешочек с канифолью, она постукала им по стенке. Стенка тотчас сделалась белесой и веснушчатой. Обмакнув два пальца в рюмочку с постным маслом, Ольга, еле касаясь, провела по фанере. Потом она взяла кусок ваты, завернула его в лёгкую прозрачную тряпочку и сверху обмотала марлей.

Представим, что это политура, звонко сказала Ольга и, облизав запекшиеся губы, выкрикнула: Итак, приступаю!

Все удивлённо смотрели на Ольгу. Дерево тотчас потемнело под политурой.

– И долго же так она будет мусолить? спросила бабушка.

– Увидите, Прасковья Семёновна, весело отозвался Николай и, подойдя к Ольге, сказал: Молодец вы! Всё подметили… Вот что: завтра пойдём на фабрику…

К случившемуся Антонина Ивановна отнеслась сердито.

– Вот ты посмотришь, чем дело кончится, говорила она бабушке. Девчонка окончательно от рук отобьётся. Всё благодаря их проповедям: настоящая жизнь! А знают ли они её? Мальчишки! Голодранцы! Каких-то два костюма имеют, выходной да рабочий, и думают, что они погоду делают. А Ольга, как же, конечно, туда же, за ними. Настоящая жизнь! Посмотришь, чем всё это кончится!

– Да будет тебе! отвечала ей бабушка. Вечером она потихоньку на кухне слушала рассказ Николая, как Ольга чуть не сбежала, когда он привёл её на фабрику.

– Испугалась? бабушка участливо взглянула на Ольгу.

– Да нет, засмеялся Николай. Увидела она в кабинете директора мебель. Стулья кривоногие, а кресла о тех даже и сказать не знаю как. Посмотрел я на Ольгу, вижу: сплошное разочарование. Меня за рукав дёргает, шепчет: «Это что же, говорит, продукция вашей мебельной фабрики?» В это время директор входит. Я ему: дескать, привёл вам свою кандидатуру. А она опять спрашивает: «Это что же, наша продукция?» Директор засмущался: «Да что вы, здесь же у меня весь брак собран». И наверное, обидевшись, сделал вид, что ему нужно пройтись по фабрике. А заодно и нас прихватил с собой. – Что же ты мне и маме ничего не рассказываешь?

Ольга и рада была бы, да не знала, что же ей рассказать. О том, что ли, как она смутилась и покраснела, когда они вошли в сборочный цех? Там все мужчины ходили в громадных, до пола, фартуках. Поэтому Ольга и сказала только:

– Завтра я иду в первую смену.

Услышав это, мать грустно поглядела на портрет отца:

– Если бы он был жив, конечно, этого не случилось бы!

Но, всматриваясь в лицо мужа, подумала: «Кто знает, он иногда выкидывал и не такие фокусы».

И потом, когда бабушка, вслух думая о завтрашнем обеде, обратилась к Антонине Ивановне, та покосилась на Ольгу, пожала плечами и, сощурив свои выцветшие глаза, сказала:

– Что ты у меня спрашиваешь? Вот молодая хозяйка, теперь спроси у неё. Она ведь с завтрашнего дня рабочий человек…

Но даже в этом её ехидном замечании не чувствовалось обычного сарказма. Мать казалась равнодушной и безучастной ко всему. А Ольге вдруг показалось, что всё, чем жила она эти дни, опять только вымыслы.

Сидели без света. В комнате было, как всегда, тихо. Только за стеной в комнате Гаглоева раздавались тяжёлые, твёрдые шаги Николая.

Ещё с детства, когда Ольга ждала чего-то необычайного и важного, её всегда волновало и приводило в смятение равномерное тиканье часов. Она пыталась считать: раз-два, раз-два. Сбивалась, снова считала. Так и теперь, как к часам, Ольга прислушивалась к шагам за стеной.

– Скорей бы завтра! вздохнула она, ни к кому не обращаясь.

– Куда уж скорее! зевнула Антонина Ивановна.

Бабушка включила свет.

– Ми-илые! Ну и засиделись!

Был второй час ночи.