Текст книги "Ты не слышишь меня (сборник)"

Автор книги: Наталья Нестерова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 13 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

– Вика, почему вы смотрите на меня как Ленин на буржуазию? Возможно, я похож на вашу первую школьную любовь или на артиста, портретами которого вы заклеивали свой девичий альбом вперемежку с душещипательными стишками? Но артист недосягаем, а парень, первая любовь, оказался пресным и скучным?

Флирт не удался, завял на корню. Вика посмотрела на меня с удивлением. Кажется, она ничего не услышала из сказанного мной и удивилась тому, что я умею членораздельно говорить. Неужели меня можно принять за дебила? Уязвленный, я напросился проводить ее. Вика пожала плечами: мол, проводите, если не лень, но от вашего присутствия мне не жарко и не холодно. По дороге я трепался, не закрывая рта. Вика отвечала односложно, не чаяла поскорей со мной распрощаться. Мы подошли к общежитию, где жила Вика, и она сказала что-то вроде «не вздумайте с поцелуями лезть». Я и не собирался, пошутил на этот счет, неожиданно вызвав у девушки приступ задорного смеха. Около спасительных дверей общежития Вика стала совершенно другой, раскованной и естественной. Точно принцесса у стен родной крепости, за которыми легко укрыться, перестала бояться невесть откуда взявшегося рыцаря. Я пригласил Вику в кино. Не потому, что хотел упрочить наши отношения. Из-за трусости: есть повод не оставаться вечером дома – у меня свидание.

Мы начали встречаться с Викой: ходили в кино и в кафе, обменялись телефонами. Я рассмотрел ее толком и восхитился. Вику в толпе не выделишь – среднего роста, ладной фигурки шатенка с невыразительными чертами лица. Но если разглядишь! У нее потрясающая кожа: тонкая белая и прозрачная – жилочки видно. Кажется, в любом месте приложи палец – и услышишь биение пульса, сердца. Заурядное лицо на самом деле очень милое: смешливые зеленые глаза, аккуратный носик, ноздри трогательно просвечивают, когда сбоку падает солнечный свет, и ушки детского размера так же беспомощно просвечивают, губки пухленькие цвета коралла, она их забавно покусывает, если волнуется. Вика не походит на современных анорексичных девиц, обнимая которых можно легко пересчитать ребра и позвонки. Вика в меру пухленькая – с округлыми бедрами и плечами, с туго налитыми ножками и узкими щиколотками. Ее пальчики на руках и ногах могли бы послужить образцом для производителей кукол.

Не только внешность Вики меня привлекала. Вика была поразительно чистой, открытой, наивной, остро реагирующей на любое несовершенство мира девушкой. В ней были страх и смелость, отвага и милая трусость, она задавала глупые вопросы, но знала ответы на сложные вопросы – Вика хорошо училась. Рядом с ней мне было покойно, Вика стала моим лекарством от кошмара маминой болезни. Откровенно говоря, я не очень-то стремился к тому, чтобы наши отношения перешли в фазу сексуальной близости. Когда это произошло, инициатором была Вика. Впрочем, хуже не стало, только лучше. Вика потеряла ореол чудной феи, но появились нити, которые связали нас крепко и счастливо.

Однажды с Владимиром Петровичем, моим директором, мы решали, что делать с Канарейкиным, снабженцем, который запил со страшной силой из-за проблем в семье.

– Как мы раньше-то женились, Витя! – сказал директор. – Кто первая дала, ту и в жены.

Я невольно вспомнил Ольгу.

– А если дала честная, – продолжал Владимир Петрович, – ты без вариантов обязан с ней под венец идти, чтоб себя уважать и перед людьми не позориться. Потом дети нарождаются, их надо на ноги поставить – кабала. Когда разберешься – ярмо, что на шею повесил, в радость тебе или в муку, поздно бывает. Хорошо, времена переменились для вас в этом плане.

Как бы времена ни переменились, я даже не задавал себе вопрос – жениться на Вике или нет. На ком, если не на любимой девушке? Но, возможно, я был не прав в том, что замалчивал свои планы-желания. Да и как их реализовать? Привести Вику в дом, к умирающей маме? Сказать: «Потерпи, мама умрет, мы поженимся»?

Вика вошла в наш дом без приглашения. Но вначале я познакомился с ее семейством.

Вика могла бы мне сказать, что везет на смотрины, а не лукавить – мол, искупаемся в озере, устроим пикник. Еще правильнее было бы мне самому попросить познакомить с родителями, коль строил далеко идущие планы. Не догадался.

Попал как кур в ощип. Застолье, что твоя свадьба, куча родни, стол ломится от еды. На Вику сразу набросились племяши. Она с ними играла весело и забавно. Я стоял в дверях и с улыбкой наблюдал, как они изображают зверят, ползая на четвереньках, как дерутся подушками с воплями и криками. Мне подумалось, что из Вики получится замечательная мать, почти как моя мама. Хотелось к ним присоединиться и подурачиться с малышами, но Викины братья потянули меня на лестницу курить и принять по рюмке на кухне, втайне от женщин, которые накрывали на стол.

Братья Вики нормальные хорошие парни, работящие и недалекие. Но в них сидит советская привычка: если что-то можно не купить, а достать задарма, то нужно достать, если можно что-нибудь стянуть с предприятия, а ты не стянул, то – глупец, лох.

А далее последовал пир, то есть жратва от пуза. У нас дома никогда не было культа еды. Мы не голодали, но питались как-то мимоходом. Я терпеть не могу все эти салаты – оливье и прочие смеси нашинкованных продуктов, сдобренных майонезом. Они кажутся мне блюдами, уже побывавшими в желудке человека. Деваться было некуда, приходилось держать марку, набивать живот студнем, рыбой под маринадом, салатами, пить и пить водку. После закусок подали горячее – голубцы, жирнющую свинину и еще какой-то рулет по фирменному рецепту. «И картошечки, картошечки горячей! С лучком и укропчиком!» – подкладывала мне в тарелку будущая теща. Я не лопнул, и меня не вывернуло наизнанку только благодаря тому, что прослаивал жратву водкой. Водки было выпито много.

Нам еще с собой надавали оставшейся еды в каких-то плошках и судочках – две сумки. Я пребывал в самом отвратительном состоянии – пьяного обжорства. Если они каждый раз будут нас так встречать, то я сюда не ездец. Уж лучше вы к нам. Еще лучше – подальше от нас. В автобусе мы заснули. Вика не меньше меня объедалась. Подмывало ей сказать: «Будешь столько лопать, растолстеешь, как твоя мама».

Когда вышли из автобуса, Вика на ногах не стояла – так ее развезло. Чуть ли не на себе волок до общежития. Да и мне после пищевого удара больше всего хотелось спать. Но ведь папе нужно помочь, что-то для мамы сделать. А где взять силы и волю?

Я пришел домой, сказал отцу: «Полчасика передохну – и в твоем распоряжении». Завалился в своей комнате, не разбирая постели, и продрых до утра, на работу опоздал.

О том, что у нас с Викой разные представления о жизненных ценностях, я догадывался, но не представлял, насколько разные. Более того, разницу мужского и женского подхода я считал нормой и залогом гармонии. Как иначе? Жить со своим двойником – скучнее не придумаешь.

Когда Вика встала на стахановскую вахту по уборке нашей квартиры, мне это не понравилось, да и папе тоже. Но мы промолчали. Если женщина хочет. Переживем как-нибудь. Вике хотелось подвига, и она его совершила. С другой стороны, Вике не хватило деликатности понять, насколько неуместно при больной маме это мытье полов и окон. А мне не хватило мужества запретить Вике сновать с тряпками и ведрами. Если женщина хочет. Моя любимая женщина.

Сдав работу, похваставшись обновленной ванной и кухней, Вика ждала благодарности. Мы с папой едва выдавили дежурные слова признательности.

Когда Вика ушла, я спросил папу:

– Она тебе не нравится?

– Что ты! – всполошился папа. – Совершенно чудная девушка! Такая живая, активная, самоотверженная…

– Но?

– Помнишь, умер дядя Коля со второго этажа?.. Ах, не слушай меня, старика. Пойду посмотрю, как там Нюрочка.

Я его отлично понял. У нас было принято, если кто-то непомерно и ненатурально восхищается, спрашивать: «Но?» За этим кратким вопросом обязательно следовало честное признание. Папа не решился на признание, берег меня, да и Вику.

Когда умер дядя Коля со второго этажа, его жена, убивавшаяся и голосившая на похоронах как припадочная, через две недели стала менять плиту на кухне, переставлять мебель, клеить новые обои.

Мама хмурилась:

– Хоть бы сорока дней дождалась.

Мама не была религиозной, не верила в то, что сорок дней душа покойника пребывает в доме. Но мама считала, что нужно выдержать приличествующий трауру срок.

Мы же, не дожидаясь маминой кончины, благодаря Вике, устроили в доме большое обновление.

Некоторое, хоть и непродолжительное, время Вика была для меня просто девушкой, с которой проводил время, на ее месте могла оказаться любая другая, но подвернулась Вика. И я относился к Вике без должной заботы. Однажды накачал ее пивом.

Важный футбольный матч я собирался смотреть в спорт-баре, пригласил Вику. Пиво лилось рекой, Вика, очевидно, решила, что для соответствия моменту надо не отпадать от пивной реки. Вику понесло. Она превратилась в буйную болельщицу – свистела, топала ногами, громко вслух комментировала происходящее на поле. Пьяная женщина отвратительна, но подвыпившая девушка – очень забавна. Каюсь, я не остановил ее возлияний и потешался от души. Российская команда проиграла, мы выходили из бара понурые. И тут оказалось, что Вика, единственная, в подпольном тотализаторе поставила на противников – на французов. Бармен отвалил ей кучу денег. Вика заграбастала купюры ничтоже сумняшеся, посмотрела на меня вполне трезво и трезвее трезвого сказала: «Бизнес есть бизнес».

«Неужели она все время притворялась пьяненькой, играла?» – заподозрил я. Но то, что произошло потом, решительно опровергало мысль о притворстве. Вику мутило со страшной силой. И в этом был виноват я. Перебравшая пива, беспомощная, Вика была настолько трогательна, что я не мог удержаться от глупого умиления.

Я сказал себе: «Дружище, если тебя умиляют не стоящие на ногах, блюющие, писающие под каждым кустом девушки, которых ты предварительно напоил, то с тобой не все в порядке».

Я ответил себе: «У меня столько комплексов и недостатков, что этот – милый пустячок, дружище!»

На следующий день я позвонил Вике. Она едва ворочала языком, но не послала меня подальше, не прокляла. Вику судьба наградила большим и добрым сердцем.

Иной вопрос – на что она подарки судьбы расходует.

* * *

Мама умерла ночью. Заснула и не проснулась. Когда много дней и месяцев – несколько лет – ждешь, что человек умрет, когда гонишь от себя мысль, что смерть эта будет для тебя облегчением, невольно прокручиваешь в голове сценарии агонии, один за другим. Мама умирает книжно красиво, сжав мою руку и сказав прощальные слова. Мама слабеющим голосом просит прощения у папы за то, что рано его покидает. А если в диких муках, которые не гасят никакие лекарства? Если она корчится от боли, визгливо кричит, а ты ничего поделать не можешь? Варианты, варианты – изо дня в день, то есть каждую ночь. Демоны оживают, когда ты хочешь забыться сном. С папой, я думаю, происходило то же самое. Нам повезло, достался самый щадящий вариант: мама заснула и не проснулась.

Организацию похорон взяли на себя мои коллеги по заводу. Они как-то разом подхватились и стали действовать – в меру деликатно, ненавязчиво. При этом нас с папой не оставили тихо скорбеть, а постоянно давали поручения. Главный бухгалтер Екатерина Ивановна договорилась в ресторане о поминках, но там спиртное дорогое, с наценкой. Можно привезти свое. Я закупал водку и вино в магазине, отвозил в ресторан и ловил себя на мысли: «Мама умерла, а я водку таскаю». Папа рылся в семейных документах, которые никогда в порядке у нас не хранились. Снабженец Канарейкин велел найти какие-то бумаги, чтобы подхоронить маму к бабушке и дедушке. Слово-то какое! Подхоронить. Папа отнесся к поручению ответственно: нацепив очки на нос, часами перебирал наш семейный архив.

Моя мама умерла, и до остальных людей мне не было дела, но к поручению – составить список приглашенных на прощание – мы отнеслись как к последней воле мамы. Ольга, папа и я корпели над списком, вспоминая всех тех, кого коснулось доброе крыло моей мамы – истинного ангела.

Вики не было. За два дня до маминой смерти она уехала в деревню к какому-то родственнику помогать картошку копать. Они говорили – копать, хотя правильно – выкапывать. Выкопать картошку, конечно, важно.

Телефон ее не отвечал, в их глухомани сотовая связь не работала. Мне отчаянно не хватало рядом Вики – теплой, нежной, родной.

Провожать маму собралось неожиданно много народа, гораздо больше, чем значилось в нашем списке, люди передавали весть о маминой смерти друг другу. Соседи и коллеги по библиотеке, включая двух стареньких пенсионерок, одна из которых передвигалась в инвалидном кресле, а другая – на костылях. Обеих сопровождали внуки. Меня поразило обилие молодежи – от прыщавых подростков до тридцатилетних женщин и мужчин. Это были мамины активисты, которые в разное время участвовали в литературных спектаклях.

Мне всегда казалось, что поминки – отвратительный обряд. Человек умер, закопали его в землю и сели животы набивать. Я ошибался, я очень ошибался. Во-первых, подготовка к поминкам отвлекает от бездны скорби. Если тебе нужно куда-то мчаться, что-то делать (водку покупать или выбирать цвет ткани, которой будет украшен гроб), – ты уже выплываешь из бездны. Во-вторых, на поминки приходят не жрать, а помянуть – в высоком смысле.

Они рвались взять слово, сказать про маму. Никто не хлестал водку и не метал с тарелок. Мы с папой услышали про маму, которую не знали.

Соседка повинилась:

– Мой-то сынок к ней носился, не оторвешь. Хочу мамой тетю Аню. Обидно! Я, что ли, негодная? А потом Нюрочка со мной поговорила… Как сказать? Точно пену сняла с варева.

Библиотекарши, работающие и пенсионерки, говорили взволнованно и каким-то высоким штилем, но их искренность не оставляла сомнений, когда упоминали «человека большой души», «прирожденного педагога», «преданного служителя культуры».

Более всего поразила молодежь. Кто-то задал тон: без пышных слов, только случаи из их жизни, связанные с моей мамой. Они поднимались и рассказывали: один – как на иглу подсаживали, а мама его уговорила каждый вечер приходить в библиотеку и Есенина читать; другой – как воровал по мелочи и собирался в банду, а мама предложила ему роль доброго волшебника в очередном спектакле. Откровения одной девушки вызвали у меня легкий шок. Так обнажить душу, наверное, можно только перед могилой дорогого человека.

– Моя родная мама, – начала девушка несколько монотонно, подавив стеснительность, – очень любила отчима. А он вел себя по отношению ко мне плохо. Он начал приставать ко мне. Я никому не рассказывала: ни маме, ни бабушке, ни подругам. Я хотела покончить жизнь самоубийством, мне было двенадцать лет. Анна Дмитриевна увидела, что со мной неладно, и однажды предложила: «Давай обменяемся тайнами? Я тебе поведаю свою самую главную тайну, а ты мне – свою?» Про тайну Анны Дмитриевны я говорить не буду, хотя эта тайна скорее смешная, чем страшная. Так я все рассказала Анне Дмитриевне. Думаете, она подхватилась, стала говорить про милицию, про то, что надо маму в известность поставить, принять меры, бить в колокола? Ничего подобного. Анна Дмитриевна просто вздохнула: «Так бывает». Я была потрясена, потому что думала, что на всем белом свете я одна такая несчастная, подпорченная. И в то же время мне стало легче. Спросила Анну Дмитриевну: «Неужели часто бывает?» «Нет, – ответила она, – редко, к счастью. В противном случае наша цивилизация погибла бы от падения нравов, как Древние Византия, Греция и Рим». Потом Анна Дмитриевна сказала, что пока не считает правильным выносить сор из избы, привлекать общественность вроде милиции или органов опеки. Мне нужно самой попробовать справиться, поговорить с отчимом. Какие слова произнести, Анна Дмитриевна подсказала. И еще она попросила у меня разрешения встретиться с отчимом. Представляете? У меня, пигалицы, разрешения!

Девушка, имени которой я не запомнил, постепенно говорила все спокойнее, на ее лице заиграла улыбка. Стало ясно, что грязная история закончилась благополучно.

– Я твердо знаю, – продолжала девушка, – что одна из самых больших удач в жизни – в нужный момент встретить настоящего человека. Такого, как Анна Дмитриевна.

Нас разбирало естественное обывательское любопытство – хотелось узнать дальнейшую историю их семьи.

Отвечая на заданный вопрос, девушка сказала:

– Я сейчас живу далеко, приехала в отпуск, узнала о смерти Анны Дмитриевны. У родителей все хорошо. Виктор, – повернулась она ко мне, – маму, конечно, не выбирают, но вам досталась самая лучшая.

Возможно, мы с Викой избежали бы многих проблем, присутствуй она тогда на поминках, услышь речи посторонних, чужих людей. Но Вика отсутствовала. Картошку копала. А пересказать у меня не получалось, еще свежа была рана, мне до сих пор трудно говорить о маме. Папа пытался, я слышал. Он не по-старчески вспоминал минувшие дни. Он, видя наши проблемы, старался объяснить Вике, какие человеческие ценности для нас значимы. У Вики на лице появлялась постная гримаса: опять про безупречную Анну Дмитриевну.

Когда наша с Викой семейная жизнь перетекла в фазу пошлейших склок, когда я обнаружил, что девушка, казавшаяся мне сдержанной и немногословной, обретя статус жены, превратилась в лающую бабу, тогда самым отвратительным из ее истерических всплесков были поношения моей мамы.

– Из-за нее ты вырос слюнтяем! – громким шепотом цедила Вика, и лицо ее злобно искажалось.

– Твоей маме удалось из отличного парня сделать прекраснодушного хлюпика, – плевала мне в лицо жена.

В эти моменты мне хотелось убить Вику, пусть и еще горячо любимую. Говорят, случается, что, не выдержав многочасового воя младенцев, люди придавливают их подушкой. У Чехова есть рассказ на эту тему, «Спать хочется» называется. У меня меркло перед глазами от смысла слов, произносимых женой, от своих чудовищных желаний, от сознания мерзости, которую жена выкопала из тайников моей души. Прихлопнуть ее, жену, как муху! Раздавить!

Приплыли! В диком ночном кошмаре мне не могло привидеться, что я способен поднять руку на женщину.

Я, конечно, добряк. Но не хлюпик и не слюнтяй. Я каменный в определенном смысле. Моя система ценностей не поддается корректировке. И на свете нет человека, который убедит меня измениться, и не может случиться ситуации, которая поменяет полюса моего внутреннего мира. Что выросло, то выросло. Я человек-дерево. Готов множиться ветвями, прививайте на меня экзотические черенки, пусть растут чудо-плоды. Но корни и ствол не трогайте!

Почти этими же словами – про меня каменного истукана, человека-дерево – я говорил Вике о себе любимом, выворачивался наизнанку. Не слышала, не понимала, талдычила свое.

Самое поразительное – на следующий день или даже ночью, после актов любви, от которых я не мог удержаться, Вика не помнила, что несла несколько часов назад.

На мои упреки, с болью вырывавшиеся, Вика реагировала широко открытыми глазами и полнейшим отказом: «Я не могла сказать такое про твою маму! Витя, как я могу назвать тебя слюнтяем? Витя, ты сочиняешь!»

Она притворялась? Или не слышала себя, не помнила? Но я-то хорошо помнил. Что-что, а желание придушить любимую женщину на пустом месте не возникает.

У красивой, не шибко умной, но по-настоящему мудрой женщины, у Вики отсутствует представление о производимом впечатлении. При этом Вика убеждена, что всегда контролирует свои реакции, выражение лица. Совершенно не контролирует! Вика – это фонтан. Никакой фонтан не в силах обуздать свою мощь.

Якобы мое стремление иметь жену – повторение мамы – полнейшая чушь. Маму нельзя повторить – это я понимаю ясно и осознанно. Да и подсознательно я не желал маму дубль два. При всех изумительных маминых качествах мне бы все-таки хотелось супругу, твердо стоящую на ногах, а не витающую в облаках. Не мечтательницу, а хозяйку, не вечную девочку, а хранительницу очага.

После маминой смерти я старался больше бывать дома, с отцом. Мы играли в шахматы или смотрели телевизор. Нам нужно было научиться жить без мамы. Получалось плохо. Папа зевал фигуры на доске, меня раздражали пошлые передачи по телику.

Однажды вечером раздался звонок в дверь. У меня кольнуло в сердце, я почему-то сразу понял – Вика. Я истосковался без нее отчаянно.

Вика стояла на пороге. Загорелая, похорошевшая и взмокшая, пыхтящая, с челкой, прилипшей ко лбу, она втащила в квартиру тяжеленные сумки.

– Тут картошка, свекла, морковь, капуста – все натуральное, без химии. А еще мед, грибы…

– Не вижу гуся, – только и смог я сказать.

Когда я был маленьким, раз в год, осенью, к нам из деревни приезжал дедушка, нагруженный сельскими дарами, как мерин. За спиной у дедушки висел огромный рюкзак с картошкой и прочими овощами. В одной руке – большая фляга с медом, в другой – корзина с живым гусем. Мама удирала из дома, когда гуся лишали жизни.

– Вместо гуся, – ответила Вика, – ощипанный петух, который сегодня утром бегал по двору. Сварим бульончик Анне Дмитриевне. И еще я ей деревенского творога привезла и сметаны… Что? – запнулась она, увидев, как исказились наши лица.

– Мама умерла.

– Ой! – всплеснула руками Вика. – Почему ты мне не сообщил?

Я не ответил, посчитал неуместным говорить, что набирал ее номер тридцать раз на день, звонил ей как в службу спасения.

– Проходи, добытчица, – пригласил я.

Вика шмыгнула носом и заплакала. Но плакала она недолго, переключившись на приготовление ужина из деревенских гостинцев.

Я пошел провожать Вику и отсутствовал долго, мы никак не могли расстаться. Но, когда вернулся, папа еще не спал, тупо смотрел телевизор, показывали фантастический боевик, на экране монстры стреляли друг в друга из лазерного оружия.

– Как ты отнесешься к тому, что женюсь? – спросил я.

– Замечательно! Вика прелестная девушка. Только…

– Через три месяца, не раньше.

* * *

Конечно, Вика мечтала о настоящей свадьбе, с подвенечным платьем, эскортом наряженных машин, с банкетом и фотографированием в исторических местах нашего города. И хотя мне все это никогда не нравилось, в другой ситуации я стерпел бы, пошел на жениховский подвиг. Но гулять свадьбу так быстро после маминой смерти я посчитал кощунственным. Какие могут быть праздники, звон бокалов, веселье, танцы, когда еще свежи в памяти похороны?

Вика меня поняла. Только заикнулся, что настоящей свадьбы не получится, замахала руками: «Конечно, конечно! Разве это главное?» Вика хотела замуж до смешного – как ребенок, который мечтает о шоколадке и, если не получит, разревется безутешно. Когда Вика чего-то хочет, то вынь да положь, иначе не успокоится, не отступит. Но и я желал того же. Засыпать и просыпаться рядом с ней, постоянно видеть, слышать голос. А главное – владеть. Мужчине никуда не деться от собственнических инстинктов. И хотя штамп в паспорте имеет весьма эфемерную силу, он все-таки дает сознание власти и собственности. Моя женщина, жена, по закону и по праву, отойдите, посторонние! Не трогать, не прикасаться – мое!

Я взял неделю отпуска и купил путевку в дом отдыха. Вике ничего не говорил, хотел устроить сюрприз – выходим из ЗАГСа, и тут я сообщаю про свадебное путешествие (за пятьдесят километров от города) и медовый месяц (на недельку) в пансионате на берегу озера. Сюрприза не получилось. На заводе произошла большая авария, и уехать я не мог. Вике не стал говорить про рухнувшие планы. Во-первых, не терплю разговоров про то, что хотел и мог, но не сделал. Молчи, коль не сделал, несбывшимися мечтами хвастаются только ничтожные люди, слабаки. Во-вторых, я рассудил, что незачем Вике лишний раз душу травить.

Возможно, эта моя позиция ошибочна. Потому что спустя много времени я случайно упомянул про сгоревшую путевку и несостоявшуюся медовую недельку. Реакция Вики была поразительной.

– Почему ты мне ничего не сказал? – вытаращила она глаза так, словно я сообщил о страшном преступлении.

– Зачем? Все равно не получилось. Не хотел тебя разочаровывать.

– Витя! Ты ничего не понимаешь в женщинах! Для нас мечта, надежда, обещание, иллюзия бывают важнее реальных поступков.

Я хотел перевести все в шутку:

– Это когда муж приходит домой и заявляет: «Дорогая, хотел тебе купить на день рождения кольцо с бриллиантом, но подумал, вдруг потеряешь, расстроишься. Купил мясорубку. Полезная вещь, в хозяйстве пригодится».

Вика юмора не оценила. С обидой проговорила:

– Если бы ты тогда мне сказал о своих планах, пусть и рухнувших, мне было бы гораздо легче и веселей на нашей, с позволения сказать, свадьбе.

К назначенному времени я не смог вырваться с завода и приехать в ЗАГС. Вика ходила к заведующей ЗАГСом и уговаривала ее расписать нас на несколько часов позднее. Мол, жених задерживается, но обязательно прибудет. Вика прождала меня два часа в кафе напротив ЗАГСа. Шел дождь со снегом, бедная моя девочка даже погулять не имела возможности. Когда я наконец примчался, Вика выглядела как потерянный пассажир в аэропорту, уже не верящий, что когда-нибудь улетит. Нас расписали за пятнадцать минут до закрытия ЗАГСа. Женщину, которая осуществляла процедуру, очевидно, растрогал жалкий вид моей невесты. А на меня она смотрела с неприкрытым осуждением: хорош жених, который на собственную свадьбу опаздывает.

Настроение Вики резко улучшилось. Нас обуяло веселье. Мы целовались в каждой подворотне и называли друг друга каждую минуту мужем и женой. Но мы не попали ни в один из пяти ресторанов, которые обошли. Самое неприятное – три заведения были закрыты, потому что там гуляли свадьбы. Мы видели в больших окнах чужие свадьбы, а свою отпраздновали, купив закуски в магазине, дома, с папой. Вика опять помрачнела, ерзала на стуле, озиралась, словно впервые видела нашу квартиру. Мне, остолопу, в голову не пришло, какие страдания испытывает моя жена.

Отказ от пышной свадьбы и мое опоздание на бракосочетание еще можно как-то объяснить. (А если глубоко копнуть, то откроется и моя тайная радость, что избежал пьяной гулянки.) Расписаться можно в любой момент, а не достань я материалы для ремонта трансформатора, заказ не выполним и нарвемся на большие штрафы. Словом, оправдания по первой части «свадьбы» (только в кавычках и можно написать) имелись. А вот то, что я не догадался насчет брачного ложа, это ничем оправдать нельзя. Только моей беспросветной тупостью.

У Вики дрожали губы, в глазах стояли слезы, когда она прошептала мне, что не может, никак не может на этом диване… Я чуть не застонал… или застонал?.. от отвращения к самому себе. Надо быть таким кретином?! Толстокожим бегемотом, ослом и свиньей!

Это мое молчаливое самобичевание, как оказалось впоследствии, было истолковано как внутреннее возмущение капризами новоиспеченной женушки. Мол, не успели чернила в свидетельстве о браке просохнуть, а она уже претензии предъявляет. Какая нелепость! Я сам бы не лег в чужую постель, где находился покойник. В чужую! А это был диван мамы, я спал здесь последние три месяца, и страшные сны мне не снились. Но у Вики-то другие чувства, совершенно естественные.

Папа понял меня с полуслова, и мы принялись лихорадочно перетаскивать мебель, хотя разумнее было нам с Викой просто уйти в другую комнату, пусть на одну ночь.

Я не верю в глупые приметы: как корабль назовешь – так и поплывет, как Новый год встретишь – так и проживешь, хорошее начало – половина дела. Что за нелепые предрассудки! «Титаник», несмотря на громкое имя, пошел ко дну. Несколько лет назад, оставив родителей, Новый год я, студент, весело встретил с друзьями, а потом месяц провалялся в инфекционном бараке (пусть он больницей именовался) с сальмонеллезом. У настоящего дела не бывает легкого начала. Чтобы совершить открытие, надо провести сотню опытов, большей частью с отрицательным результатом.

Наша нелепая свадьба вовсе не означала, что семейная жизнь не удастся. Наше счастье было в наших руках и только в наших. Теща так не считала. Она позвонила мне и заполошно понесла текст, смысла которого я поначалу не понимал. Но, поскольку текст повторялся, как строка песни на заклинившей пластинке, я уяснил, что тещу волнует.

– Витя, что ж происходит? Викуля звонит, говорит, замуж вышла. Клянется, что не беременная, а почему втихую, не по-людски? Мы твои обстоятельства понимаем. Так можно у нас отметить по-людски.

«По-людски» теща вставляла в каждом предложении. «У них отметить» – это наверняка дикая обжираловка, по сравнению с которой пищевой удар на смотринах покажется мне легкой разминкой. Пьяные, незнакомые мне люди будут орать «Горько!», а мы с Викой подниматься, целоваться под пошлый счет: «Один, два, три…» По-людски чтобы было.

– Витя, – талдычила теща, – у нас дочка, сам знаешь, честная и хорошая. Мы с отцом костьми ляжем, но такое событие в жизни надо по-людски отметить.

– Спасибо! – прервал я тещу. – Огромное вам спасибо, Ирина Ивановна!

– Так за че? – растерялась теща.

– За Вику, которую я, поверьте, люблю до глубины души, буду оберегать и лелеять изо всех сил. Спасибо, что предложили отпраздновать наше бракосочетание у себя. Но, к великому сожалению, не получится. Мне не вырваться с работы, да и папа неважно себя чувствует.

– Присылай его к нам, – мгновенно переключилась Ирина Ивановна, самоотверженная женщина. – Отвезу к тете Глаше, у нее козы, у коз такое молоко – закачаешься. К Глаше, то есть к козам, каждое лето ездят два туберкулезника, от которых врачи отказались.

Я кусал губы, чтобы не рассмеяться. Мой папа в окружении Викиной родни! Нарочно не придумаешь. Я продолжал рассыпаться в благодарностях Ирине Ивановне и мягко подводил к тому, что нас надо оставить в покое.

– А как у вас с постельным бельем? – спросила теща, чей пыл заметно поостыл.

Как у нас с постельным бельем, я понятия не имел. То есть оно присутствовало, конечно, но в нужном ли количестве и надлежащего ли качества? Теще надо было оставить возможность для маневра.

– С постельным бельем у нас швах, – горестно вздохнул я.

– Мы купим! Наш с отцом подарок на бракосочетание. А скатерти?

– Скатерти? – переспросил я.

– Покрывать столы, – разъяснила мне, бестолковому, Ирина Ивановна.

– У нас только один стол, и мы его не покрываем.

– Что ж братьям-то Вике дарить?

– Портативный компьютер, – вырвалось у меня. Сам хотел подарить жене, да финансы не позволяли.

– Усекла! – заговорщически проговорила теща. – Бывай, Витюша! Хорошо поговорили, сердце успокоилось. Береги Викулю!

Положив трубку, я подумал о том, как бы избежать нашествия Викиной родни, не присутствовать.

Получилось само собой. Я не смог вырваться с работы… Вру, смог бы, конечно, просто не захотел, нашел повод. Они приехали с дарами, познакомились с папой, накрыли стол, пили, ели, горланили песни – все по-людски. Я пришел поздно, Вика уже проводила родителей и братьев на автостанцию и вернулась. Заглянул к папе, он не спал, читал книгу.