Текст книги "Захвати с собой улыбку на дорогу"

Автор книги: Наталья Соколова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 6 страниц)

И не спрашивал – потому что не хотел сделать больно.

Он знал по собственному опыту, как это больно – вспоминать.

Фантомные боли.

Южанин не говорил о прошлом. Только один раз обронил:

– В моей стране... там даже оживление используют, чтобы вернуть заключенного к жизни... и продолжать пытать электричеством. И опять вернуть...

Где-то в пути Человеку попался номер старой газеты. Среди последних известий было сообщение: вице-президент получил титул Создателя Зверя. Человек прочел и угловато пожал плечами. О чем тут говорить? И, разорвав газетный лист пополам, уже совсем было собрался обернуть ступни ног, чтобы не так стыли лальцы. Но еще раз перечел сообщение – и у него упало сердце. В конце глухо, невнятно говорилось, что Ученик больше не состоит при Звере. Его удалили. Его отстранили. Он не бывает в Доме-Игле, не имеет допуска в ангар.

Человек все понял. Создатель Зверя развязывал себе руки.

Тот, кого теперь называли Создателем Зверя. Вице-президент...

Восходила его звезда. Он должен был стать полным хозяином Зверя и любой ценой возродить потерянное Око, вернуть фиолетовый луч – без этого его пышный титул был пустым звуком. Он не хотел короны без королевства. А Ученик, как видно...

– Зверь! Зверь! Зверь! – монотонно выкликал по ночам Человек, нагнувшись над зеркалом, пересеченным трещиной.

На черном небе стояла круглая луна. На черную землю ложились первые снежинки и уже не таяли. В зябкой понурости тонких голых веток было что-то покорное, безнадежное.

Зверь не отвечал. Невозможно было установить связь через те огромные пространства, которые их теперь разделяли.

Между ними лежала Европа.

Европа. Слово это происходило от финикийского слова "ереб" или "ириб", что значит – закат...

Они шли к восходу.

Южанин отчаянно зяб, у него не проходили ячмени, нарывы. Но он не жаловался и на рассвете, пробивая тонкий ледок, прозрачную ледовую пленку, безропотно стирал свои носовые платки в каком-нибудь бочажке или ручье, как бы ни была холодна вода, – стирал одной рукой, придавливая платки камнем. Человек кашлял неприятным лающим кашлем, когда нападал приступ кашля, останавливался, прижимал ладонь к груди, долго не мог отдышаться.

Они тосковали по теплу.

– Если перенести Землю ближе к Солнцу... – говорил Южанин. – Вы понимаете, в сущности, это не так уж сложно. Тогда средняя годовая температура поднялась бы на 7-8 градусов, и мы сейчас...

– Я никогда не занимался этим кругом вопросов, – буднично, деловито говорил Человек. – Вот использование тепла магмы – другое дело, этим я... И спрашивал: – А вы считаете такое перенесение целесообразным? Полезным для планеты Земля?

– Конечно, поднятие температуры, – рассуждал Южанин, – вызовет, вероятно, бурное таяние полярных шапок. Возможен всемирный потоп. Но у меня есть идея, как это предотвратить. Понимаете...

Южанин мог многое. А вот достать новую подметку к старым ботинкам этого он не мог, не умел.

Голубели снежные поля, дымясь первой поземкой. Темные, почти черные лапы елей с белыми наростами вздрагивали и роняли снежную пудру, которая медленно оседала. Поскрипывали стволы. Если крикнуть – звук слышался далеко и, казалось, надолго повисал в неподвижном морозном воздухе, точно звучащая оледенелая струна.

Окончательно стала зима.

В это утро беспощадно, жестоко светило морозное алмазное солнце, обжигая глаза, – Человек то и дело прикрывал их рукой, пережидая, чтобы прошла резкая режущая боль.

Минутами ему казалось, что он слепнет, теряет зрение навсегда. Они брели, спотыкаясь о корни и выбоины. Все теплое он отдал Южанину, которому приходилось особенно круто, который хуже выносил холод. Ветер мешал идти, пронизывал.

Мысли путались. То ему казалось, что он не здесь, а на каменных ступенях, спускающихся к порту. А что, может, и не было потом ничего? Может, это все дурной сон? Просто вредно спать в сумерки... То он силился и не мог увидеть Южанина и трудно соображал – так все-таки была встреча, был второй однорукий или он его придумал для собственного успокоения? Неясное темное пятно на белом фоне, движущееся вместе с ним... смазанное темное пятно... Так все-таки идут двое? Илк идет Человек – один? Одинокий, очень одинокий человек. А рядом на снегу – его тень... Или, может быть, он сам только тень Южанина?.. Тени... Или оба они мертвые и идут вперед только по привычке? Инерционное движение...

В тишине звучали голоса прошлого. "Она чересчур серьезно относится к жизни". "Вы простудитесь, учитель, возьмите моя плащ". "Пью за избранных они первенствуют не потому, что хотят этого, а потому, что существуют". "Понять необходимость и простить оной в душе своей". "Спальня для новобрачных – только у нас". "Эй, глупый баран, не ходи по горам...". "Можно, я буду называть вас – Гай Гракх?" В кругу елок, где не было ветра, Человек остановился, скинул заплечный мешок. Положил на широкий срез пня зеркало и, как обычно, попытался вызвать Зверя. Он делал так по нескольку раз в день.

– Зверь! Зверь!..

Нет, это было безнадежно. Не стоило и пробовать.

Одеревеневшей от мороза рукой он стал развязывать тесемки мешка. Не глядя, снял зеркало с пня, чтобы спрятать его.

– Разве вы не видите? – закричал Южанин, хватая его за плечо.

Нет, он ничего не видел.

– Зверь... вот же... – Южанин возбужденно жестикулировал, одеяло, в которое он был закутан, сползло с его головы, но он ничего не замечал, не чувствовал уколов мороза.

В зеркале медленно проступало что-то неясное, смазанное – как будто любительская фотография не в фокусе. Человек яростно тер свои больные, обожженные солнцем и снегом глаза. Он хотел видеть.

Наконец изображение Зверя проявилось, стало четким.

Конечно, не всего Зверя – проявился один глаз, который едва умещался в тесных пределах зеркала, как будто стиснутый металлическим бордюром.

– Я знаю про Ученика, – сказал Человек. – Я прочел в газете. Мне все ясно.

От старой жизни, от прежней жизни, от большой прожитой жизни осталось так мало – вот этот кружок стекла, перечеркнутый трещиной, диаметром в несколько сантиметров.

В большой мир, который остался там позади, мир его детства, юности, зрелости, мир зрелого творчества, единственный мир, который казался ему реальным, мир города, порта, шумный многоголосый лир людей, голубей, подвижной мир дымов под низким серым небом, мир мокрого черного асфальта и мокрых покатых крыш, – в этот мир вело такое маленькое круглое окошко, такой незначительный иллюминатор.

– Мне все ясно... Так чего они от тебя хотят? Какие принимают меры?

Глаз, похожий на глаз крокодила, с тяжелым, нависающим веком, моргнул. Тихо щелкнуло реле, включаясь.

– Он приходил в ангар. Приходил со мной поговорить. Всех отослал.

Не надо было объяснять, что речь шла о вице-президенте.

– Спрашивал, конечно, о фиолетовом луче? Просил, чтобы ты открыл ему тайну, назвал место, где я спрятал Око?

– Да.

– А ты? – Человек напряженно ждал ответа.

– А я солгал, – с какой-то медлительной важностью, чисто и сухо ответил металлический голос. – Я сказал, что ничего не знаю. Произнес ложь, – по-книжному пояснил Зверь, – потому что ты меня просил об этом.

Голос был слабый, как комариный писк, как далекий звук зуммера.

Человек нахмурился, дернул плечом.

– И он поверил?

Зверь, кажется, вздохнул.

– Нет, он не поверил. – И сказал особенно отчетливо, с нажимом: – За меня не беспокойся. Ничего плохого не будет. Никто не собирается делать мне плохо. Все в порядке. Не надо за меня бояться.

Надо или не надо?

Ведь Зверю были знакомы страдание и боль. Ведь Зверь был смертен большая, слишком большая потеря крови вела к расстройству аппаратов сознания, к потере сознания, а затем и к смерти. Значит, Зверя можно было пытать, чтобы заставить сказать то, что он не хотел сказать. Об этом думал Человек. И Зверь знал, о чем он думает, и монотонно твердил свое:

– Все нормально. Все в порядке. Я повторяю, как ты велел... Пермендюр. Перминавр. Сендаст или альсифер... Не о чем беспокоиться. Плохого не будет.

Он добросовестно, старательно, с тяжеловесной серьезностью успокаивал Человека. И от этого становилось особенно тревожно.

– Заходит Русалочка. Часто.

Человек про себя отметил, что Зверь овладел уменьшительно-ласкательным суффиксом, научился его применять.

А раньше не умел. Это ему не давалось. Он не понимал, зачем это нужно и какая разница – сказать ли "Русалка" или "Русалочка". Теперь, видимо, понял.

Человек не решался спросить, где Ученик и что с ним сталось. Боялся узнать слишком много.

– Ты устроишься, – говорил Зверь, утешая Человека. – Устроишься на новом месте. Рассчитаешь мне трассу. Я уйду от них. Уйду и пробьюсь к тебе. Захвачу Русалочку. – Большой глаз моргал в тесном кольце стальной рамки. И Ученика... Мы опять будем вместе. Ты напишешь свою книгу... – Голос, по-комариному тонкий, угасал, пропадал кудато. – На-пи-и...

Милый Зверь! Милый, милый сказочник. Ты не знаешь, что сказки двадцатого века не имеют счастливого конца.

Ты утешаешь. Тоненько так... по-комариному... вот уже совсем не слышно...

Двое шли по снежному полю навстречу ветру.

Лесник стоял на опушке и смотрел.

Один – чернявый, нахохленный – был укутан всем, что только нашлось: из одеяла торчал его крупный нос и грустно, замученио выглядывали влажные темные сливины-глаза.

Другой – у него был груз на спине – опирался на суковатую палку и старался держаться прямо, не хромать. Глаза его, воспаленные, припухшие, слезились. Длинные, до плеч, волосы и клубящаяся борода были совершенно седыми, белоснежными.

Но что самое удивительное – у них были две руки на двоих. У каждого был пустой рукав. Да, левый рукав у обоих был пуст.

Путники дошли до первых деревьев и остановились.

– Куда путь держите? – спросил лесник.

– К восходу, – странно ответил седой, полуослепшими глазами вглядываясь в лицо того, с кем говорил. И показал палкой куда-то назад. Нет места там для нас...

Лесник достал папиросы, высыпал все, кроме двух, из мягкого мятого коробка и отдал путникам. Подумал – и отдал последние две тоже. Им нужнее. Еще нашлась у него горбушка серого хлеба, залежавшаяся в кармане.

– Спасибо, – вежливо, с достоинством поблагодарил чернявый, принимая горбушку. – Вы очень любезны.

Голос был слабый.

Но поклонился он, как на посольском приеме.

– Где же руки оставили? – полюбопытствовал лесник. – В сражении, что ли?

– Да. – Седой уже нащупывал палкой дорогу.

Снежная крупа забивалась ему в бороду, пересыпала длинные, до плеч пряди белых волос.

– Сражение-то проиграли?

– Кто знает... – седой, похоже, полуулыбнулся.

Он закашлял и остановился, пережидая, прижав руку с палкой к груди. Потом пошел первым, прокладывая путь в снегу.

Оба что-то запели тихими голосами. Что-то протяжное.

– Откуда будете? – закричал им вслед лесник. – Кто такие? – Седой обернулся. – Ты кто будешь? Как звать тебя?

Назвать имя? Но что оно скажет... Пустой звук, его унесет ветер вместе со снежной крупой. Да и нет у него теперь имени. Сказать – Создатель Зверя? Но это звание у него украдено. Запачкано...

– Кто ты? – настойчиво допытывался лесник.

И получил странный ответ:

– Человек.

Оба одноруких пошли в лес, уже не оборачиваясь. Позади на снегу синели глубокие следы, над ними, дымясь, медленно оседала серебристая пыль.

До лесника вместе с порывом ветра слабо донесло слова песни:

Захвати-и с собой улыбку на дорогу...