Текст книги "Бедные овцы (СИ)"

Автор книги: Наталья Цыбулина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Annotation

Цыбулина Наталья Васильевна

Цыбулина Наталья Васильевна

Бедные овцы

БЕДНЫЕ ОВЦЫ

1

Ищу киллера! Прошу всех неравнодушных скинуться кто сколько может, хоть по рублю. Убит будет Савельев Вадим, 27 лет, женат, бездетен, убийца. В январе он, пьяный, задавил моего брата, 33 лет, прямо на детской площадке, где тот гулял с младшей дочерью. Суд оправдал убийцу. Никакие адвокаты, жалобы, письма президенту не помогли. Савельев Вадим – сын крупного областного чиновника...

За один день двадцать девятого марта объявление в интернете Марины Ивановны Юдиной собрало больше полумиллиона лайков, несколько сот перепостов, вышло вверх рейтингов, но, главное, в первый же этот мартовский день на Яндекс– кошелёк Юдиной накапало восемьсот восемьдесят семь тысяч четыреста двадцать два рубля и, почему-то, четырнадцать копеек.

Правда, сама Марина Ивановна ничего этого ещё не знала. Разместив объявление где только могла, она отключила мобильник и легла спать в два часа дня, и проспала бы до следующего утра, набираясь сил, будто готовясь к неведомой битве, если б ей не помешали.

Ниже самого объявления шли четыре ссылки по громкому делу, и правда шумевшему в январе недели две, ровно до тех пор, пока не было перекрыто следующим безнаказанным убийством где-то под Казанью, и не похоронилось в общем стоне несправедливостей и бесплодной мольбы обиженных и неудовлетворённых по всем закоулкам огромной страны, сошедшей с ума. Ещё были номер Яндекс-кошелька, номер мобильного Юдиной, сканы паспорта её погибшего брата, свидетельства о смерти, скан приговора и даже паспортные данные самой Марины Ивановны в ворде.

Где-то в половине одиннадцатого вечера в квартире Юдиной раздался звонок. Он и разбудил её.

Марина Ивановна, не глянув в глазок, открыла.

– Ты ебанулась что ли?– из темноты гаркнул на неё грубый голос сестры Веры,– Скажи, ебанулась?

Она не входила, чёрной глыбой зияя на проходе. Марина Ивановна развернулась и спокойно ушла в спальню, оставив дверь раскрытой. Зачем Вера припёрлась? Зачем разбудила? Во сне происходило что-то важное и счастливое, и всё порушено, и ничего не осталось, кроме действительности, от которой хотелось или удавиться, или кого-нибудь убить. Зачем же «кого-нибудь»? Кого-нибудь не надо. Надо убить конкретно одного.

Эта мысль принесла утешение женщине, как будто в душной комнате кто-то дунул на неё ледяной прохладой. Она тяжело встала с кровати и вышла к двери.

– Заходи. Не ори, пожалуйста, Вера.

Сухопарая длинная женщина вошла внутрь и тщательно заперла два замка. Грубый голос так не шёл к её худобе.

– Марина, ты что творишь?– уже спокойней спросила она, почти упершись в лоб сестры. Изо рта её пахло кислым. Марине Ивановне стало жаль свою худосочную сестру.

– Что я творю?– ей захотелось приласкать дылду, но вместо этого она пошла в кухню и поставила на плиту чайник.

   – Какой киллер? Какой киллер, дура? Ты ноутбук то открой, открой...Глянь, что ты там натворила.

Марине Ивановне стало скучно. Вера до своих сорока пяти лет верила, что в двадцать первом веке кого-то ещё можно чем-то удивить, что-то натворить, перевернуть вселенную...

– Сядь,– сказала Марина Ивановна, и показала рядом с собой на кухонном диванчике.

– Я вот думаю,– продолжала она, когда сестра привалилась близко к ней,– помнишь, Лев Толстой писал письма то царю, то Столыпину, то попам, то Америке, то китайцам, то ещё кому-то – и их читали и перечитывали десятилетиями. Понимаешь, десятилетиями...Ведь сейчас это невозможно никак. Кто кого слышит? Ты слышишь кого-нибудь? А, слышишь? Если я напишу письмо президенту – он услышит меня? Правильно, нет. Сколько мы с тобой написали ему писем? Семь, восемь?

– Нет, шесть писем было. Шесть.

– Не в этом же дело. Никто никого не слышит, понимаешь? Страшно...

– Марусь, верь-не верь, но там, в интернете, такое началось! С твоим объявлением. Ты хоть посмотри, что ли...Заварила кашу и сидит – Лев Толстой, Америка, «кто слышит»? Да никто никого не слышит! Никто! Никого! И что? Повеситься пойти?

– Я не могу сама убить. А убить надо. Почему он должен жить, а Серёжа нет?

– Потому что он – зять прокурора области. Да и сам не пролетариат. А мы – пролетариат. Время такое. Марусь, сколько можно травить душу? Сколько можно?

– Они же в наглую всё фальсифицировали? В открытую. Как так? Он убил человека! Ни за что! Просто пьяный был...

– Сестрёнка, не мучай ни себя, ни меня...У меня вся брюшина и так болит, а тут ещё ты...

Сказав это, Вера дыхнула едко-кислым смрадом, и Марине Ивановне вновь до слёз стало жалко худую некрасивую сестру.

– Я завтра посмотрю. Оставайся. Мне кажется, что у меня станок чугунный на плечах, такая тяжесть, обессилела. Плохая примета, кстати.

– Ой, да ладно. Иди дрыхни. Я посижу чуть-чуть.

2

Утром Вера уехала на работу, а Марина Ивановна, как и обещала, открыла ноутбук и включила мобильник.

Сумма в кошельке ошеломила её. Сердце запрыгало, ноги чуть-чуть задрожали. Работает, о Господи, работает. Она посмотрела внимательней. Переводили суммы в основном от маленьких до крохотных, как бы отщипывая копейки от жирного пирога достатка. Так бросают нищим, брезгливо отводя взгляд и от самого нищего, и от стоящей перед ним тарелки. Глаза отводят, но деньги бросают. И бегут, бегут дальше. На мобильном отметилось двести девяносто четыре пропущенных звонка.

Так, нужно по порядку, решила Марина Ивановна. Она просмотрела соц. сети на предмет отклика киллера, но увидела там лишь помойку, где брызгали друг на друга ядовитой слюной полтора миллиона бездельников.

Откуда у них деньги? На что они живут, подумала она. Почему они не на работе? А, дошло до неё, это же и есть их работа – сидеть в интернете. Боже мой, как они должны ненавидеть самих себя, если так ненавидят других? Бедные, бедные овцы. Бедные овцы.

Зазвонил мобильный. Номер незнакомый.

– Да,– сказала она спокойно в трубку.

В трубке что-то шуршало, как будто мобильник в это время вытирали плашмя о шерстяную юбку.

– Да. Слушаю.

– А вы...это...здрасьте...

– Здравствуйте,– репетитор по английскому языку с двадцатилетним стажем знает, как надо говорить с незнакомыми людьми.

– Вы киллера ищите?– и где-то опять зашуршало.

Вот в чём дело. Телефон на том конце поставили на громкую связь, и несколько рук двигают его в свою сторону, мешая друг другу. Облапанный несчастный аппарат издавал такие вот постыдные звуки, ненавидя сам себя.

– Ищу,– не стала сдаваться Марина Ивановна.

– А мы вам вчера пятьдесят рублей кинули на кошелёк...

– Спасибо.

– Ой, ну вы крутая...

– Это не так.

– Это какая-то новая передача снимается, да? Реалити-шоу? Вот повезло вам...

– Нет.

– Ой, а можно с вами встретиться?

– Нет.

– А по телеку когда покажут?

– Не покажут.

– Ой, ну вы крутая...Мы облазили всё, говорят, аж в сентябре премьера будет, чё так долго?

– Так надо.

– Ой, ну вы...

Марина Ивановна отключилась и сразу же выключила телефон.

Понятно. Реалити-шоу. Реальнее не бывает.

В течение трёх дней она раз пять включала мобильник, но происходило одно и то же: звонили и хихикали, или молчали, или шуршали чем-то противным в ухо, или орали матом, или лепетали, что она крутая, или что дура, или что по ней психушка плачет. Девяносто процентов респондентов желали знать, когда эту круть покажут по телеку. Десять процентов хотели тоже попасть в телек.

Марина Ивановна вошла в интернет, удалила отовсюду свои аккаунты, поданное объявление, и больше телефон не включала.

Деньги между тем продолжали потихонечку капать. Через две недели на счету уже было чуть больше миллиона рублей. Странные люди, думала Марина Ивановна. Попроси у них рубль на операцию смертельно больному ребёнку – не дадут, а если дадут, то вычеркнут ваше имя из своей жизни навеки, как бы в наказание вам за то, что они дали себя так по-детски облапошить. Благотворительность – чума, моровая язва. Сначала сто миллионов доводятся до состояния, когда работящий и совестливый человек делается не способным ни прокормить семью, ни выучить детей, ни, тем более, вылечить, приди беда, ни себя, ни своих близких, а потом, сотворив этот ужас, бьют в шаманский бубен благотворительности, собирают телепередачи, проводят акции, дают концерты, создают фонды – и начинают свистопляску раздачи нуждающимся украденных у них же самих денег. Кому-то везёт, но кому-то и не везёт.

Бедные, бедные овцы, вздыхала тихо Марина Ивановна.

Тут Марина Ивановна остановилась. «Сотворив этот ужас» – сама она это думала или это думал Лев Толстой, а она только прочитала и впитала за десятилетия его мысли, его боль? Она и сама не знала. Ей казалось, что это её собственные мысли, но привычка к тихости и доверие к великому старику избавляли Марину Ивановну от въедливых разборок за право собственности. С ней всегда так было. Когда-то в молодости она писала стихи, и бросила от того, что все свои стихи ей чудились украденными у кого-то, слышались уже кем-то и когда-то написанными. Она ломала голову – у кого, кем? И так и не могла вспомнить. Когда появился интернет, Марина Ивановна не просто из любопытства, но и дабы залечить зудящую болячку своей виноватости перед неведомым кем-то, обворованном ею, прогнала стихи через программку антиплагиата – и что же? И получила в ответ сто процентов уникальности текстов. Это были её собственные стихи. Реабилитировав себя перед неведомым кем-то, Марина Ивановна стихи своей молодости, однако, выбросила, а новых никогда не писала всё по той же старой причине: ей ясно слышалось, что музыка, идущая к ней, не принадлежит исключительно ей. Эта музыка была уже кем-то оплакана, кем-то залапана, кто-то мастерил из неё своё вдохновение, перебирал, разрастался до неба, читал любимым, дышал на неё, рыдал, хватаясь за её подол, когда она уходила. Нечистый источник как общественная баня – можно удовлетворить потребность писания стихов или помывки грязного тела, но тайную радость обладания удовлетворить им нельзя.

Марина Ивановна Юдина жила всегда одна в маминой двухкомнатной квартире. У неё никогда не было мужа и никогда не было детей. Абортов она тоже не делала. После иняза она ни дня не работала в школе, тошнота собственных школьных лет навсегда отвратила её от педагогической карьеры. Языки, английский и французский, она знала в совершенстве, испанский хуже, и потому обеспечить себе репетиторством стабильный заработок труда ей не составило. Учеников она перебирала, могла отказаться преподавать, а могла и учить талантливого ребёнка почти за бесплатно. Ей хорошо было на воле. Были ли у неё романы? Наверное, были. Но ни один мужчина не родил в её мозгу желания видеть его рядом круглый год: и летом, и зимой, и весной, и осенью. И рожать «для себя», отметив тридцатилетие, она тоже не собиралась. Что тут сделать? Мы все такие разные. Не всем нужен мужчина в квартире, не всем нужны дети, не все пишут стихи, не все видят цветные сны, не каждому дано полететь в космос, или просто прыгнуть с тарзанки. Некоторые люди просто живут в согласии с собой, тихо, неприметно и счастливо, и чёрт его знает, как им это удаётся.

В доме Марины Ивановны из русских книг был только Толстой. Двадцати двух томное собрание сочинений в тёмно-коричневом переплёте было проштудировано ею вдоль и поперёк от первого тома до двадцать второго, вместе с комментариями и алфавитными указателями. Вразброс и запоем, охладевая и разгораясь вновь, злясь и умиляясь – лет с девятнадцати Марина Ивановна ничего русского, не касающегося педагогики, больше не читала. За что бы она ни принялась – всё казалось вторично и расплывчато. Тургенев завитушист, Достоевский страстен, но сух, Чехов зол, Платонов полный мертвец, всё не то, все не то. И все они злые, злые! Толстой и только Толстой воплощал в себе всю ясность окружающего мира и трагическую запутанность в этом мире самого человека. Только Толстой говорил с ней понятным языком, только он разжигал её совесть, умиротворял, подбадривал. Он говорил ей: Тихая жизнь в настоящем ничем не ниже бурной жизни с головокружительными замыслами, с блеском, с фейерверками. Простая жизнь маленького человека, существующего честным трудом и уклоняющегося от зла – не уродство, а норма. Живи так, говорил ей Толстой, я не смог, ты сможешь.

Так бы и шла её неказистая жизнь, если бы в январе две тысячи пятнадцатого года её брата Серёжу не убил на детской площадке пьяный Вадим Савельев.

Сразу же начался ужас. Залитый Серёжиной кровью сугроб с краю площадки вывезли сразу, вычистив снег до мёрзлой коричневой земли. Всю площадку зачистили так, как будто на ней собирался погулять после работы Путин. Телу Серёжи с пятнами крови на снегу назначили лежать метрах в десяти от площадки, прямо на дороге, ведущей со двора. Свидетель Юдиных, пенсионер-горняк, здоровенный мужчина воркутинской закалки, за два месяца два раза лежал в больнице с сердцем, а потом оказалось, что у него зрение минус семь, что подтвердилось свеже выданными неопровержимыми справками, и показания его в счёт уже не шли. На суде он не поднимал взора на Марину Ивановну, съедавшую его пламенем своих глаз, лепетал, что зрение плохое, сердце больное, может, он и не так всё видел, как оно было на самом деле. Вместо подслеповатого пенсионера со стороны обвиняемого пришёл хорошо видящий и не страдающий сердечными болями свидетель. Он то видел всё правильно: как Серёжа оставил одну на площадке четырёхлетнюю девочку, и зачем-то бегом побежал наперерез двигающейся на выезд чёрной иномарки, и буквально бросился ей под колёса. Были сумерки, водитель был не пьян, это лекарства такие, что также подтвердилось самыми авторитетными заключениями и справками.

Марина Ивановна думала, что не переживёт ту зиму.

Что-то надломилось в ней. Её тихая жизнь не была приспособлена к таким эпическим потрясениям. Её жизнь была задумана Господом, как горький упрёк беспокойным говорунам и забиякам, терзающим друг друга, была задумана, как островок тишины среди бурь и оползней, как образец согласия создания на свою посредственность, и не было никогда в Марине Ивановна ни бунта, ни злобы на Создателя за свою скромную участь.

Они с Верой сделали всё, что смогли. Марина Ивановна распечатала кубышку, чтоб оплатить адвокатов и экспертизы. Они писали президенту, Вера права, шесть раз. Куда они только не писали? Боже мой! Куда они только не писали?

Никто никого не слышит. Ужас. Как ещё выглядит ужас во всей черноте и правдивости своей? Именно так. Знал ли Лев Николаевич, что кроме арзамасского и московского, есть ещё и такой ужас: никто никого не слышит. Нет, не знал.

3

Первомай добил физические силы Марины Ивановны. От запертости и тоски болела голова и постоянно хотелось плакать. Соседи шумели, как пчёлы в разворошённых ульях, сбоку, сверху, снизу бубнили телевизоры, где-то во дворе орало радио «Шансон». О, как же ненавидела Марина Ивановна этот ор! Вера звала её на шашлыки, но Марина Ивановна отказалась. Один раз она зашла в интернет и слова не нашла ни о своём объявлении, ни о всей истории с его подачей двадцать девятого марта, результатом которой у неё на счету, однако, висел миллион, к которому прикасаться, правда, она не собиралась, но он висел, он реально существовал, и он не принадлежал ей. Что с ним делать? Перевести в детский фонд? В какой? Отнести в церковь? В какую? Вопросы эти требовалось разрешать, думать, искать, читать, а ни читать, ни думать, ни, тем более, разрешать денежные вопросы ей не хотелось. Потом, решила она. Куда он денется, этот проклятый миллион?

Вечером второго мая она вышла в десять вечера прогуляться. Головные боли замучили её. Было темно, ледяная пыль мелкого дождика колола лицо, пахло гнилью, небом, – самое великолепное время для прогулок. Подумав, куда пойти, она пошла в тихую сторону улицы, решив дойти до моста, посмотреть на воду, покурить и вернуться.

У воды было холодно, стайками ходила молодёжь, на другом берегу что-то урчало, навевая спокойствие, ибо ничего так не подтверждает стойкость мира, как двигающиеся агрегаты.

Марина Ивановна села на скамейку и закурила.

Этот парень с худыми ногами подсел к ней через минуту. Куртка с капюшоном закрывала лицо, руки в карманах, типичный гопник. Слава Богу, ещё не поздно, везде люди, подумала Марина Ивановна. Не фиг ходить так поздно, дура. Она кинула начатую сигарету и хотела встать...

– Вы меня искали,– сказал бас из-под капюшона. Бас и худые ноги – это напомнило ей сестру Веру, такое же несоответствие грубого голоса и тщедушной худобы. Марина Ивановна села на место.

– Не искала.

– Искали. В марте.

Всё, что она сделала, это раскрыла рот и обмякла. Не может быть. Она почувствовала себя некрасивой в своей расслабленности, подтянулась и постаралась сделать голос твёрдым.

– И что?– услышала она полуписк какой-то забитой птички вместо твёрдой речи репетиторши со стажем.

– Ничего. Это я.

Марина Ивановна страшным усилием воли заставила себя не произнести:

– А кто – вы?

И не произнесла.

Вместо этого, она достала новую сигарету, закурила и глубоко затянулась. Голова чуть закружилась. Она глядела прямо перед собой на сверкающую воду реки, и молчала. Казалось, будто кто-то невидимый поставил её, как паровозик, на невидимые же рельсы, толкнул и отошёл в сторону. Избежать инерционного движения она уже не могла.

Человек тоже молчал.

– Вы раздумали что ли?– наконец, спросил он.

О, Господи, знала ли ответ на этот страшный вопрос сама Марина Ивановна?

И она произнесла то, чего и сама от себя не ожидала:

– Вам деньги нужны?

Человек хмыкнул. Он презирает меня, подумала Марина Ивановна.

– Заберу. Всё по договору. Я читал объявление. Всё проверил. Я берусь убрать эту мразь.

– А вы что ли знаете его?

Шквал спасительных догадок захлестнул её. Он с ним знаком. Жертва. Ещё одна жертва. И хочет мстить. Так пусть же мстит.

– Да на хуй он мне нужен! Таких мразей в этом городе – через одного. Хозяева жизни. Суки.

И они снова замолчали.

– Что я должна делать?

Паровозик набирал обороты, рельсы неслись вдаль.

– Договориться надо сначала. Бабок сколько?

– Миллион. Чуть больше...

– Нормально.

Вспоминая дальнейший разговор с чужаком, Марине Ивановне казалось, что никак не могли два взрослых живых человека так просто сидеть на скамейке и обсуждать убийство другого взрослого живого человека. Тут какая-то путаница. Так не бывает. Вопросы и ответы становились всё лаконичнее и деловитей, сигарета гасла и сигарета прикуривалась, худая длинная нога незнакомца мерно покачивалась, вода чернела, агрегат урчал, иногда подвывая.

Так модистка с клиенткой обсуждают новый наряд. Ткань? Выточки? Длина? Рукав? Но разве так обсуждают убийство человека?

Через полчаса человек резко встал.

– Ладно. Добазаримся. Пойду я. Каждый день в семь вечера включай мобилу, звонить могу, поговорили – выключи,– почему-то он стал говорить "ты". Презирает.

– А быдло-то шоу ждёт. Читала?

– Нет. Звонили. Знаю.

– Ну что, устроим им шоу? А?– парень хрипло заржал.

Марина Ивановна с тоской посмотрела на чёрную дыру улицы, в которую ей предстояло зайти. Парень поймал её страх.

– Иди, не бойся. Кто тебя тронет? Я ж не тронул...

Он сразу же исчез в темноте, лишь шагнул с набережной.

4

Впервые за четыре с половиной месяца в эту ночь Марина Ивановна испытала муку сомнения.

Правильность приговора не то чтобы пошатнулась в ней, но растеклось большим пятном по душе, закрасив в малиново-чёрный цвет края мыслей, казавшихся ей прежде ясными, как день. На что действительно она решилась? Как называется то, что она задумывает сделать? Если суд отпустил убийцу и надругался над душами живых, можно ли убить убийцу без суда? Имеет ли право она, Марина Ивановна Юдина, сама вынести приговор? Если это не справедливость, то что справедливость? То, что участвовала в вынесении приговора она и только она – в том сомнения не было. Вера? Что – Вера? Вера невинна, как овца, мирная, больная, щиплющая траву на тех пастбищах, куда её поставил пастух. Она может орать матом, может рыдать на плече сестры, съедаемая жалостью к её безумию, но сказать сестре «нет» она не может.

Разговор со страшным человеком, готовым за деньги убить паразита, испугал её. Она рыдала и звала на помощь, но что-то громадное и враждебное откликнулось на её вопль. Такое чувство испытала бы моль, приди ей на выручку паук с огромными пушистыми лапами и выпяченными вперёд челюстями.

Какое-то время Марина Ивановна развлекала себя надеждой, что этот парень – всего лишь мент. За ней следят и решили устроить подставу, потом поймать, обвинить, обнародовать преступление и погубить всенародно, торжественно, под яркий свет фото и телекамер. Такая история стала бы весьма поучительным предупреждением всем тем, кто мечтает о справедливости в стране, съехавшей с катушек.

Как ни странно, мысль о возмездии и погибели на короткое время принесла мир в душу Марины Ивановны. Но лишь на очень короткое время. Никакой он не мент. Было в нём что-то настоящее и зловещее, сердце не обманешь. Как всякая моль, она ясно различала – паук перед ней или цветок гладиолуса. Перед ней был паук.

На следующий день она поехала к Вере.

Вера жила с двумя сыновьями в полуподвальной квартирке. Егору, старшему, было шестнадцать, а Митьке девять. С обоими, до смерти Серёжи, она занималась языками, а в январе бросила. Дети Веры вызывали в Марине Ивановне то же чувство, что и их мать, какое-то обречённое чувство сострадания к чему-то загубленному и невосполнимому. Марина Ивановна даже самой себе не посмела бы признаться, что чувствует именно это, но всё равно стыдилась непонятно чего и мучилась непонятно от чего, когда бывала у сестры.

Верина жизнь протекала под грохот телевизора. Марина Ивановна телевизор никогда не заводила в своём доме.

– Ты бы включала уже мобильник, всегда выключен, не поговорить даже...

– Звонят до сих пор. Надоели...

– Зачем звонят?

– Думают реалити-шоу снимается. Тоже хотят.

Помолчали.

– Ты какая-то напуганная, Марусь, молчишь. Что случилось?

Марина Ивановна для того и ехала сюда, чтобы сказать:

– Киллер нашёлся.

Вера ударила обеими ладонями по коленкам.

– Ебанутая. Я же говорила – ебанутая...

Помолчала. Покачалась в стороны.

– И что?

Если б Марина Ивановна знала ответ на этот вопрос, её бы здесь не было.

– Не знаю.

Покачались обе взад-вперёд на жёстких табуретках. Поели. Часа в четыре Марина Ивановна засобиралась домой.

– Ты же сама не веришь?– привалилась к косяку входной двери Вера, и в упор пялилась на Марину Ивановну.

Марина Ивановна не стала делать вид, будто не понимает, о чём говорит сестра.

– Не верю. С сегодняшней ночи.

– Тогда зачем?

Марине Ивановне показалось, что её хотят ударить под дых, и стала защищаться.

– А Серёжа? А? Что молчишь? Наш Серёжа – что? Как это с ним могло случиться? С нами. За что? Не молчи, скажи. За что?

– Обычно говорят – за грехи...

– Мне хочется ударить тебя, Вера.

– А я говорю – за грехи.

Они стояли друг против друга и почти с ненавистью смотрели, как больно каждая из них делала другой, и искали, между тем, способ сделать ещё больней.

– Помнишь, Вер, у Толстого,– Марина Ивановна обмякла, и впервые за целый день заулыбалась, что-то хорошее принесла в её душу пришедшая мысль.

– О, Господи! Опять Толстой! Ты опять за Толстого взялась? Да сколько ж можно?! Тридцать лет одно и то же: Толстой, Толстой, Толстой...

– Да, взялась. Не кричи. Голова болит,– Марина Ивановна поморщилась и раздумывала – говорить ли дальше, но пришедшая мысль имела такую грустную сладость, что женщина решилась договорить,– Я дневники вчера читала от нечего делать, ну, перечитывала..Старческие.... Третьего августа он пишет: Чем всё кончится? Тридцатого: Что-то будет? Всё искал выход. А выход-то был рядом – смерть. Умер – и все узлы развязались...

Она жадно смотрела на сестру, ожидая её отклика, ей казалось, что столь гармоничное завершение метаний великого человека могло не тронуть только человека-дерево, человека-железо, человека-мертвеца. Сёстры долго смотрели друг на друга.

– Понимаешь? Смерть! Так просто...Ужасно, что так просто...

– Ну и что ты хочешь, чтоб я сказала?– равнодушно спросила Вера, вздыхая,– Ты же знаешь, я сроду твоих Толстых не читала...Смерть. Выход. Я тут при чём? Твой граф хорошо пожил и помер, а я не знаю, чем завтра детей кормить. Ты лучше это...оставайся, Марин. Переночуй. Телек посмотрим. Сегодня «Голос», финал, там один, ой, такой хорошенький...

Мертвец, о Боже, мертвец, ничем не прошибить. Отвращение пронизало Марину Ивановну с ног до головы и то обыкновенное чувство жалости и стыда на этот раз её не спасло.

– Я пойду,– отвернулась Марина Ивановна, не выдержав.

– У... этого... сын родился позавчера. Прямо первого мая. Везде ж им, сукам, везёт!

Вера не собиралась говорить сестре жестоких слов. Человеком она была не злым, отходчивым, но почему-то именно сейчас и именно эти обыкновенные слова точно кипятком облили Марину Ивановну. Одна сестра с упрёком смотрела на другую, будто спрашивая: Зачем ты меня убиваешь?

Марина Ивановна уткнулась лбом в жалкие тряпки, называемые одеждой, висевшие на вешалке.

– Откуда знаешь?– выдавила она из себя. Как может один человек сделать другому человеку нестерпимо больно, и даже не заметить этого? И так на каждом шагу, на каждом шагу.

– Все знают. Есть такая штука – социальные сети, сестричка.

– Какой ужас...

– Вообще-то это радость.

– Ужас.

С этими словами Марина Ивановна вышла из квартиры сестры, и так и пошла, не обернувшись, не простившись.

В семь вечера она включила мобильный.

В семь ноль пять он зазвонил.

– В десять на то же место приходи.

– Я не приду в десять.

– Это почему ещё?

Марина Ивановна помялась, но сказала правду.

– Я боюсь.

– Не бойся. Если я тебя не убью – никто не убьёт.

И отключился.

Пойти в милицию? А что милиция? Что я там скажу им?

Тоска давила ей сердце. Новая, грозная, ватная, какой она ещё не испытывала в жизни.

Марина Ивановна упала навзничь на кровать и сразу заснула. Даже, если бы её били по щекам, она бы всё равно отключилась. Но почему-то последним краешком сознания она точно знала, что ни за что не проспит. Рельсы под дымящимся паровозиком горели адовым огнём.

5

На этот раз он не закрывал лицо капюшоном. О, видит Бог, лучше бы он прятался, как вчера. Лицом это был мальчик, студент или пэтэушник, но глаза, о Боже, эти глаза. По глазам ему было лет триста. Марина Ивановна заметила, что руки её дрожат, а на спине сделалось как-то липко и нечисто.

Что со мной случилось месяц назад, если я сегодня оказалась здесь? Кто всё это сделал? Это не могла быть я. Не перед людьми, но внутри себя, я всю жизнь кичилась своим здравомыслием, своей холодноватой определённостью. Что же случилось? Почему ноги и руки у меня дрожат, почему я боюсь этого мальчика с глазами мертвеца?

Мысли её прыгали, неслись, толкая друг друга.

Но тут же, словно свежий воздух, её накрыла мысль надежды – ведь ничего ещё не случилось! Любую ошибку можно поправить, надо просто признать, что произошла ошибка.

– Я передумала,– спеша, что забудет такую простую спасительную мысль, выпалила Марина Ивановна.

Чужак чуть шевельнулся, но Марина Ивановна знала каждой клеткой своей запуганной замученной души, что на самом деле он остолбенел. Это едва уловимое шевеление было болью остолбенелости. Удар был такой силы, что человек не успел подготовить к нему своё человеческое мягкое тело, и тело выдало причинённую боль.

Пальцы Марины Ивановны теперь уже скакали без остановки, она отбросила сигарету и больше не курила. Сердце трепыхалось, спину, вместо липкости и нечистоты, обдало жаром, потом холодом, потом она уже ничего не замечала и ничего не соображала.

– Как это?– усмехнулся парень. Он взял себя в руки, но злость, что некто застал его врасплох, и видел его слабость, эта едкая злость грызла его. Слабость возможна во всяком человеке, но только не в нём.

– Передумала,– выдохнула Марина Ивановна, спеша.

– Как это?– громче спросил незнакомец.

– Не знаю.

В один этот миг всё тело её стало спокойным, а мысли ясными. Ни дрожи, ни бешеного сердцебиения. Нос уловил запах воды, а уши урчанье агрегата с другого берега. Всё. Полное и ясное спокойствие спустилось, наконец, на Марину Ивановну. Она выпрямилась на скамейке, вытащила руки из карманов и положила их впереди себя. Всё. Покой.

– Нет,– сказал парень.

Марина Ивановна не знала, что ей делать дальше, и осталась сидеть как сидела, и молчала.

– Нет,– повторил парень врастяжку,– Нет. Нет и нет. Так не делают. Ты из этих, что ли, из скучающих, на пассивном доходе? Или климакс? Или что? Или бабки зажала?

Марина Ивановна быстро юркнула одной рукой в сумочку.

– Вот.

– Что – вот?

– Тут всё по кошельку.

– По какому кошельку?

– Моему. Деньги там. Я копейки не взяла. Бери, переводи куда хочешь, обналичивай. Это справедливо.

– Ты чё творишь? Какой кошелёк? На хуй мне твой кошелёк? Эта тварь обсаженная брата твоего размазала, как таракана, и вся в шоколаде, а ты мне про кошелёк какой-то? Ты совсем овца что ли? Совсем быдло стадо?

Марина Ивановна сунула бумажку в карман.

– Не знаю.

– Посмотри на себя! Мямлишь! Запугана! Трясёшься! Кто тебя пугал? Чё ты видела в своей кастрированной жизни? Да вы же стадами ходите! Овцы! Овцы овцами. Вас режут, а вы благословляете, больше режут, вы больше благословляете. Как я ненавижу вас, сыкливое быдло...

– Я не знаю. Не могу. Я не знала, что не могу.

– Та тварь вызывает уважение, а ты – зло.

Парень дышал тяжело, ёрзал, тёр руки, он изредка качал головой, а потом крепко сдавил руками виски и застонал.

– Ты – зло. А тот урод – он молодец. Он правильно делает. Он знает жизнь. Знает, что вы все – овцы. Что вас бояться? Что с вами церемониться? Овцы. Проклятые овцы...

Марину Ивановну не могли не поразить эти «овцы». Это был её излюбленный вздох: бедные овцы, но вздох внутренний, глубоко интимный. Никто на свете не слышал от неё произнесёнными эти слова.

Выходит, не она одна называла людей овцами. Только она «бедными», а молодой убийца – проклятыми. Да какая разница.

– Простите меня,– еле-еле шевеля губами, пропищала Марина Ивановна.

Ком в горле мешал ей говорить. Паровозик на полном ходу слетел с рельсов, но по инерции продолжал двигаться вперёд. Ещё минута, и он остановится в своём движении. А потом неудержимо грохнется вниз. Никто во вселенной уже не способен остановить его.

– Простите,– повернулась к парню Марина Ивановна.

Парень застонал, согнулся и опять сжал руками голову.

– Да что ж ты делаешь...Ах ты...А...

Марина Ивановна растерянно смотрела на него. Что она могла сделать? Паровозик летел к земле. Никакой мистики. Никакой трансцендентности. Физика. Простая физика.