Текст книги "Яд древней богини"

Автор книги: Наталья Солнцева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

– Передо мной прошли сотни больных, разве всех упомнишь? – развела руками старушка. – Может, и сталкивалась. А что?

Всеслав поблагодарил ее за интереснейшую беседу, попрощался. Уже у самой двери обернулся, спросил про «собачий дом», что когда-то стоял на месте лесопилки.

– Об этом вы тоже напишете в очерке? – хитро улыбнулась докторша. – Местное предание. Я в подробности не вникала, а вот одна пожилая женщина, которая приходила ко мне лечиться от экземы, кое-что сможет вам поведать. Ее у нас зовут «преподобная Евлания». Бывшая монашка. Вы с ней поговорите.

– А где мне ее найти?

– В церкви. Евлания там просвирки выпекает. Лучшая мастерица.

Глава тринадцатая

Она называла это «римскими снами», когда, засыпая, оказывалась на площади, вымощенной плитами из цветного мрамора…

Ей снилось одно и то же: она не помнит, как оказалась здесь… идет в легких сандалиях по гладким плитам, мимо бронзовой конной статуи какого-то из императоров. Пахнет апельсиновыми деревьями… легкий ветерок овевает ее стройную фигуру. Она направляется к атрию – внутреннему дворику, посреди которого журчит фонтан.

Солнце опустилось за вершину холма. Лиловое небо отражается в воде, на дне фонтана причудливо сплетаются свет и тени. Она садится на мраморную скамейку, мысли мечутся в поисках выхода…

Вихрем проносятся последующие события – осознание опасности, которая ей грозит; золотой ларец с головой собаки на крышке, его похищение; страшная смерть последнего владельца ларца; ее побег… волны Тибра с отблесками лунного света на гребешках… мерный плеск весел… Лодка кряжистого рыбака, обожженного южным солнцем, уносит ее прочь от города на холмах…

Иногда «римский сон» уводил ее с площади, вымощенной мраморными плитами, в богатое, ухоженное поместье – виллу, окруженную оливковой рощей, с цветущим миндалем в долине… Ее тайные поездки в горы в сопровождении доверенного слуги, поиски того, что давало ей средства к существованию, и немалые. Казалось, она с самого рождения знала, чем станет заниматься…

Позже, дабы не привлекать к себе внимание, она договорилась с дикими пастухами из Кампаньи, чтобы они выполняли часть ее работы. В строго условленный день, а вернее, ночь, один из них спускался с гор и приносил ей добычу. Она, не скупясь, платила. Постепенно она приспособилась к окружению и условиям, обставила все должным образом, избегая лишних усилий. Минимум хлопот – максимум пользы для себя: таково было ее кредо. Ей везло, у нее получалось. Богиня помогала ей.

В поместье была оборудована тайная комната, полная приспособлений для ее ремесла, в которую не имел доступа никто, ни один слуга. Стены в ней украшали прекрасные барельефы, изображающие подвиг Геракла – битву героя со стражем подземного мира Аида трехголовым псом Цербером. Геракл раздразнил пса и вытащил его на свет. Чудовище пришло в бешенство, объятое ужасом, оно изрыгало слюну, падающую на землю…

В этой комнате только она, наверное, могла чувствовать себя уютно. Здесь творились таинства, освященные тысячелетним опытом. Здесь звучали молитвы… Здесь она предавалась мечтам и думам. Здесь смотрела в будущее без страха, но и без радости.

Ни друзьями, ни приятелями она не обзавелась. У нее имелись высокие покровители, которым она оказывала услуги за немалую плату. Она никому не могла довериться, кроме себя. Время от времени ей приходилось скрываться, спасаться бегством.

Ее искусство поражало совершенством, и она почти всегда добивалась того, чего хотела. Ее судьба была предопределена волей богини, которой она поклялась служить. Многое происходило: менялись времена, империи приходили в упадок, исчезали с лица земли, уходили в небытие всесильные правители – но спрос на ее услуги продолжал существовать.

И на все это – начиная с пышной царской процессии, опускающейся по выстланным дорогими коврами ступенькам в огромную погребальную яму, до похищения золотого ларца и прочих, связанных с этим событий, бесстрастно взирает жрица, скрывающая свое лицо под золотой маской собаки. Кто она? И что таится там, под искусно выкованной собачьей головой – чье-то лицо или его отсутствие?

После таких снов она просыпалась иссушенная, как лоно пустыни. Ее неутолимая жажда давала о себе знать с новой силой. Она питалась смертью, как другие питаются едой, вином и удовольствиями. Ей становилось страшно наедине с собой…

Потом, окончательно освободившись от сонного морока, она начинала возвращаться к привычным ощущениям повседневной жизни, встреч, городского шума, знакомых лиц, к огням витрин, суете магазинов, потоку информации, толкучке в транспорте… это было как подъем с большой глубины на поверхность, к свету и воздуху. Она становилась неотличимой от других, таких же женщин, обремененных заботами, умных или глупых, кокетливых или задумчивых, веселых и не очень, красавиц и дурнушек. Она могла принять любое обличье, прикинуться любой из них… ходить среди них, улыбаться или хмуриться, разговаривать, плакать, давать советы. Когда хотела, она растворялась между ними, подобно ящерке-хамелеону.

Она испытывала себя на прочность, уже понимая, что не против вернуться к своим истокам. Когда она закончит все, что удерживает ее в этом мире, то покинет его без сожаления…

* * *

Березин

Из больницы Смирнов поехал к церкви. Храм стоял недалеко от рыночной площади, окруженный побеленной каменной стеной. Во двор вели окованные железными полосами деревянные ворота с полукруглым верхом, открытые настежь. Над воротами, с вделанной в каменную арку иконы на входящих взирал печальный лик Иисуса.

Сыщик вошел внутрь двора и словно окунулся в тишину, нарушаемую шелестом огромных тополей и берез. У дверей храма стояли женщины в платках, что-то обсуждали.

– Мне нужна Евлания, – поздоровавшись, сказал он. – Где я могу ее найти?

Женщины не выказали удивления.

– Она с батюшкой беседует, – сказала самая молодая, с озорными глазами. – Подождите полчаса.

– Так долго?

Молодая прихожанка прыснула со смеху, покраснела.

– Ну, коли торопитесь, так идите себе, – без надлежащего смирения сказала она. – Евлания раньше не освободится.

Смирнов едва сдержался, чтобы не чертыхнуться. Здесь это выглядело бы неуместно. Ладно, он подождет.

Березы вокруг церкви росли особенные – с толстыми черно-белыми стволами, густые, с плакучими ветвями и сочной листвой. Они монотонно шумели, будто переговаривались. Солнце клонилось к закату, горело красным на луковицах храма, придавало воздуху розоватый оттенок. Вечерний покой был разлит над этими березами, над церковью, над свежескошенной травой, собранной в кучу у каменной ограды, над деревянной крышей колодца.

Евлания подошла неслышно – вся в черном с головы до пят, длинная, дородная, на вид лет шестидесяти, спросила:

– Вы ко мне?

Ее лицо хранило следы былой красоты.

– По весьма щекотливому вопросу, – притворно смутился Всеслав. – Я из Москвы приехал, очерк пишу о старожилах Березина. Интересуюсь местными легендами, забавными историями. Мне порекомендовали обратиться к вам.

Евлания стояла, молча смотрела на него глазами святой мученицы.

– А-а, – наконец изрекла она. – Я-то подумала, вы секрет теста для просвирок узнать хотите. Ко мне часто за этим приезжают. Мое умение в монастыре приобреталось, по старинному рецепту.

– Боюсь, пекарь из меня не получится. Давайте лучше поговорим о… «собачьем доме». Вы не против?

Лицо Евлании дрогнуло, исказилось.

– Ну, вот… – напряженно промолвила бывшая монашка. – Чуяло мое сердце, рано или поздно ко мне придут и спросят об этом. Только я устала каяться, отмолила и свои грехи, и чужие, мил человек. Зря вы меня потревожили. Если что и было, давно быльем поросло.

– А что было?

– Брат беспутный довел до беды! – истово перекрестилась она. – Демьян. Красота Богом дается не во благо, а в наказание. Красивая женщина – сосуд греха, а уж мужчина и подавно. Что ж… раз вы из самой столицы приехали, так и быть, расскажу. С домом тем, о котором вы спрашиваете, у меня свои счеты. Существует поверье, что жила в нем ведьма, потом обернулась она собакой и в лес убежала. Может, врут люди… только в доме никто не селился, и стоял он пустой. Днем любопытные туда забредали, дети, пьянчужки захаживали бутыль самогона распить, а ночью… приближаться не решались, не то что заходить. Жуть брала от того дома. В лунную ночь раздавался оттуда вой собаки, тоскливый и глухой, как из могилы. Кто говорил, что так ветер гудел в печной трубе, сквозняки в пустых комнатах пели… но местные стали дом обходить стороной. Худая слава о нем пошла. А потом вдруг поселилась в нем одна беженка. Случилось это больше тридцати лет назад.

– Какая беженка? – удивился Смирнов. – Войны-то у нас тогда еще не было.

– Разве в мирное время бежать не от чего? – вздохнула Евлания. – Сказывали, она сама себя так называла. Кое-кто, правда, рассудил по-другому: мол, вернулась из лесу женщина-оборотень, та самая собака.

– Сказки! – усмехнулся сыщик.

– Конечно, – согласилась бывшая монашка. В ее речи почти отсутствовали церковные обороты. – Но вы же сами просили легенду поведать. На самом деле в доме появилась жиличка – молодая, красивая женщина, привела развалюшку в порядок, огород устроила. Нешто оборотни картошку сажают?

– Вряд ли.

– Вот и я так думала. Молодая была, жизни не знала… Люди-то сначала опасались, а потом любопытство взяло верх: стали приглядываться. Женщина та пришлая знакомств избегала, держалась особняком. На что она жила, как? Никто не догадывался. Однажды мой брат Демьян с дружками пошли уток пострелять на болоте, разбрелись кто куда, а тут гроза началась. Было это осенью… ветер сорвался, дождь хлещет. Побежал он, не разбирая дороги, и вышел из лесу прямиком к окаянному дому. Господь, видать, отвернулся от него в тот час. Так Демьян и свел роковое знакомство… с пришлой красавицей. Присох он к ней, разум потерял.

– Влюбился, что ли?

– Приворожила она его! – горячо воскликнула Евлания, размашисто перекрестилась, глядя на церковь. – Бешеный стал, безумный! Никого не слушал. Бегал к ней ночами, чтоб люди не прознали. Какие деньги зарабатывал, все ей нес. Что там у них получилось, про то не ведаю, но однажды вернулся он под утро, сам не свой… кинулся в сарай. Родители спят, а у меня на душе неспокойно. Встала я, как была, босиком, побежала за ним – и вовремя! – он уж посреди сарая в петле висит. Я косу схватила, давай веревку резать… лезвие тупое, никак не сладить. Я слезами обливаюсь, причитаю… чудом веревку обрезала, брата подхватила, он, слава богу, живой еще был… отдышался, откашлялся, только на шее – красно-синий след от петли. Отдала я ему деньги, сколько было, взмолилась: «Уезжай, Демьянушка, подальше отсюда! Хоть в саму Москву! Погубит тебя пришлая баба!» Он спорить не стал, собрался тишком да и ушел на дорогу, попутку ловить. С тех пор он в Березин не возвращался.

– Тем все и закончилось? – спросил Всеслав.

– Если бы! Не выдержала моя душа… Как Демьяна проводила, едва рассвета дождалась. Развиднелось. Я накинула на себя платок, ватник отцовский, чтоб случайные прохожие не узнали, побежала к лесу, в проклятый дом. От горя, от возмущения страх мой куда-то делся. Рванула дверь… и обомлела. В горнице черно от грязи, копоти – жилище-то старое, на столе из голых досок свеча горит, а у стола сидит женщина… невероятной красоты. Глазищи так и мечут молнии, губы красные, будто в крови, и коса змеей вьется. Встала она… зато я будто к месту приросла – ни туда, ни сюда, шагу ступить не в силах. Я в ватнике, а она в широком таком платье, в складку – как сейчас помню! – в черном, в мелкие красные цветочки. «Уходи, – говорит, – прочь, пока не поздно!» У меня в глазах помутилось… опомнилась уже дома, в том сарае, где брата из петли вытаскивала. Гляжу на веревку, и руки сами к ней тянулись. Враз жизнь не мила стала! Я давай Богу молиться… только поняла, что не умею. Не получается! А петлю-то уже на себя надела… будто бы примеряю… такой холод меня до костей пробрал, такая тоска легла на сердце, словами не передать! Руки, ноги дрожат, дыхание останавливается, пот по всему телу выступил. Но Господь надо мной сжалился, не дал руки на себя наложить. Выползла я из сарая – ни жива ни мертва! И с того мгновения так и стояла передо мной пришлая бабенка, сверкала глазами. Усну – она! Улыбается и веревку мне подает – доверши, мол, начатое. Как мне от наваждения избавиться? Выходит, два пути: или в сумасшедший дом, или в монастырь. Попросила я прощения у родителей, собрала пожитки да отправилась в обитель. Тогда монастыри в упадке были… еле нашла один, где меня приняли, обогрели, назначили послушание. Жизнь потекла… в трудах, в молитвах. Мало-помалу образ пришлой красавицы померк, оставила она меня в покое. Постриг-то я так и не приняла, через пять лет приехала в Березин родителей проведать – они совсем больные стали. От брата – ни слуху, ни духу. Пришлось мне остаться. Люди рассказали, что проклятый дом сгорел… занялся костром в один миг, только головешки остались, да печная труба торчит.

– А пришлая женщина куда подевалась?

– Обернулась собакой и в лес убежала, – криво улыбнулась Евлания. – Куда ж еще? А если серьезно, слухи ходили, что она занималась злыми делами, порчу на людей наводила. Катя Зотова к ней бегала, жениху отомстить хотела, и другие тоже. Парень-то умер, жених Катькин… тогда и вовсе о пришлой бабе худая слава пошла. Люди тот дом за версту обходили. Болтали, будто у нее ребенок родился с волчьей мордой! Спаси, Господи, помилуй! И сразу после того красавица исчезла, а дом сгорел. Сейчас там лесопилку построили, батюшку приглашали место очищать от скверны, освящать. Вот и вся история.

За разговором незаметно стемнело. Березы гнулись от ветра.

– С братом вы так и не виделись с тех пор? – спросил сыщик.

– Мне в монастыре строго-настрого запретили с Демьяном встречаться. Предупредили: если я обет нарушу, то снова петлю на себя накину. Даже родителей пришлось без него хоронить. Он и сам не больно-то рвался в Березин. Денег, правда, прислал на похороны. Сейчас уж много лет прошло, я иногда думаю – а не померещилось ли мне все то? Люди и про «собачий дом» забыли, будто его не было, и про женщину пришлую. Может, ей по тем временам жить негде было? Вот она и поселилась в развалюшке на окраине. У нас любят напраслину на человека возводить! И я не исключение. Много раз хотела с Демьяном о том поговорить, да он наотрез отказывается. Стыдно, наверное, что в петлю сдуру полез из-за бабы.

– Где он живет? Женился?

– Нет… Письма от брата приходят раз, два в год – скупые, по нескольку строчек: жив, здоров, чего и тебе, сестрица, желаю. А проживает Демьян в Москве, там и работает. Сторожем на каком-то объекте. Мне легче – как из монастыря вернулась, сразу к батюшке попросилась, просвирки печь, другое что помогать при храме.

– Преподобная Евлания! – усмехнулся Смирнов.

– Это мне прозвище такое дали, – не обиделась женщина. – Еще в обители. А в миру я Елизавета. Я уж и сама свое имя забывать стала. Евлания мне больше по душе.

– Интересно, как звали пришлую красавицу?

– Не поминай «нечистое» к ночи, – перекрестилась Евлания. – Только я не скажу. Брат ее никак не называл, а люди… кто ведьмой величал, кто беженкой. Она в Березине и провела-то всего года полтора. Промелькнула злым огнем – и погасла. Я брата не выгораживаю – он сам на тот огонь полетел, как глупый мотылек. На всю жизнь без крылышек остался. Красивый мужик, видный, а так бобылем и коротает свой век.

На городок опустилась звездная ночь. В кустах пели сверчки. Церковь стояла темная, притихшая. В доме на заднем дворе загорелись окна.

– Я при храме живу, – сказала Евлания. – А вам есть, где переночевать?

– Мне в Москву пора возвращаться, – вздохнул сыщик. Достал блокнот и ручку. – Дадите адрес вашего брата? Поговорить с ним хочу.

– Дам, любопытный вы человек! Зачем старое ворошить? Ну, вам виднее. Записывайте: Локшинов Демьян Васильевич… – она продиктовала адрес. – Разбередили вы мою память, не усну теперь. Спаси нас от греха, Господи! Идемте, я вам ворота открою.

Он обернулся, задал ей последний дежурный вопрос о Мавре Вилениной.

– Не знаю, – покачала головой в темноте Евлания. – Не слышала. А кто она вам?

– Знакомая, – соврал Всеслав. – Надеялся ее отыскать. Говорят, когда-то она в Березине жила.

Евлания выпустила гостя из церковного двора на улицу. Над рыночной площадью стоял голубой месяц. Сыщик зашагал к припаркованной у старых тополей машине.

Городок спал. За заборами шумели отцветающие сады. Брехали собаки. Месяц свысока наблюдал, что происходит в его владениях. Пустынная дорога блестела серебром. Смирнов не выдержал, свернул к лесопилке. За тридцать лет улицу застроили домами, но сама лесопилка стояла, окруженная пространством отчуждения.

Сыщик остановил машину и вышел. Из лесу, с болот, доносились крики выпи. В призрачном сиянии месяца штабеля досок и здание лесопилки казались остатками заброшенного поместья. Здесь не было ни одного фонаря.

Всеслав молча смотрел на «нечистое» место, старался проникнуться его духом, впитать его энергетику. Ему стало холодно, сердце тревожно забилось. Возможно, он просто устал… а впереди – долгая дорога в Москву.

Уже на обратном пути он сообразил, что наименование улицы – Сосновая – было указано в адресной справке по Ершовой-Вилениной.

«Затмение на меня нашло, что ли? – рассердился Смирнов. – Мавра Ильинична могла быть прописана на Сосновой улице, а проживать где угодно. Да и номера домов с тех пор перепутались. Это все отговорки! Надо было-таки зайти в архив».

Оставаться до утра в Березине, спать в машине и утром разузнавать в архиве, где именно жила некая Виленина, ныне покойная? Нет уж, спасибо.

«Допустим, – рассуждал сыщик, – «пришлая ведьма» и Мавра Ершова – одно и то же лицо. Как же сочетаются черная магия первой и набожность второй? Или Ева права в том, что религиозность у Ершовых существует для отвода глаз? Но тогда полный абсурд получается: злодейка наводит порчу сама на себя! Зачем этот спектакль? И чем ей не угодила Руднева? Старая история про жениха? Смешно… десятки лет прошли, и тут Мавра вспоминает прошлое, спохватывается и расправляется с бывшей клиенткой. Кстати, Ершова умерла раньше, чем Руднева. Что-то не сходится…

Надо немедленно встретиться с Демьяном Локшиным, может, хоть какой-то свет забрезжит в этом густом мраке».

Глава четырнадцатая

Москва.

Зоя Сереброва достала из ящика комода злополучное кольцо и уставилась на него. В груди заныло, во рту пересохло. Она закашлялась, ощущая, как немеют губы и язык. Мимолетное недомогание отступило, и Зоя снова почувствовала себя здоровой.

– Зачем ты его брала? – ворчала Полина Андреевна.

Что на это скажешь? «Сама не знаю?» Глупо… Кто-то решил подшутить над ней, развлечься. Ее разыграли! Но она все чаще возвращается мыслями к кольцу: они ходят кругами, словно привязанные к этому дешевому колечку. Отчего-то возникла в сердце черная, тяжелая тоска. Зоя решила позвонить врачу.

– У меня иногда ни с того ни с сего немеют губы, – пожаловалась она. – От новых лекарств, наверное.

– Вполне может быть, – ответила врачиха, которая лечила ее от бронхита. – В легких чисто, поэтому, если таблетки вызывают аллергическую реакцию, лучше их не принимать. А в целом как ты себя чувствуешь?

Эта женщина, врач-терапевт, была давней приятельницей Серебровых. Она старалась изо всех сил, но заметных улучшений в состоянии Зои не наступало.

– Мне не хуже, – сказала Сереброва.

– Вот и славно! Побольше отдыхай, ешь фрукты… не нервничай, и все пройдет. Бронхит бывает весьма коварным.

Недомогание ограничило круг общения Зои, лишило ее возможности проводить время, как она привыкла. Куда пойдешь с кашлем? В театр, портить людям удовольствие от спектакля? На концерт? В гости? Чтобы за столом, во время приступа, все на тебя косились? Ей даже пришлось перейти спать в гостиную, дабы не мешать мужу своим кашлем. Он и так стал какой-то дерганый, напряженный, как струна. Переживает из-за Карины – у дочери жизнь не складывается: уже за тридцать, а она не замужем. Зою тоже расстраивало такое положение вещей. Чего девочке не хватает? Образование получила, зарабатывает, квартиру отдельную ей купили, на внешность жаловаться грех. Вот ума бы поменьше! От ума у Карины – все проблемы.

Задушевных разговоров, родительских советов девочка избегала с детства – уставится своими мерцающими глазами в одну точку, выслушает… и сделает все по-своему. А потом и слушать перестала. Чем старше она становилась, тем больше отдалялась. Мечты – вот чему она отдавалась с упоением, с какой-то даже болезненной страстью. Со стороны казалось, будто Карина придумала свой, несуществующий мир, населила его несуществующими героями и погрузилась в него с головой. Замужество она отвергала по той же причине. Несуществующий жених не появлялся, потому что он жил исключительно в воображении Карины. А поскольку природа требовала своего, девочка заимела любовника или… любовников, от которых получала и ласки, и деньги. Сколько, например, стоил подарок, преподнесенный Кариной отцу в день рождения?! И это при том, что она решительно отказывалась от материальной поддержки родителей.

Было одно, о чем Зоя не позволяла себе думать… даже тень подобной мысли гнала прочь. Иногда приходилось делать над собой невероятное усилие.

Зоя почувствовала приближение приступа и закрыла глаза, стараясь расслабиться, перетерпеть жжение в груди. Странный бронхит… Она внезапно провалилась в короткий сон, так же внезапно открыла глаза. Захотелось позвонить мужу.

Игнат был не в духе, отвечал односложно, со скрытым недовольством.

– Тебе лучше? – натянуто спросил он.

– Да, чуть-чуть, – соврала она. – Обедать придешь?

После паузы Серебров сослался на занятость и отказался.

Болезнь жены ужасно угнетала Игната Николаевича. Она напоминала ему уже случившуюся однажды в его жизни трагедию, крушение надежд, мучительный выход из депрессии. Он не переживет подобного еще раз. Лучше уехать на край света, отрезать прошлое и настоящее, стать человеком без сердечных привязанностей, свободным, как ветер. Почему жизнь приносит столько страданий?

Он пытался уговаривать себя, что Зоя простудилась – это происходит с миллионами людей, он сам недавно перенес грипп и кашлял целый месяц. Но что-то внутри подсказывало: не тешь себя иллюзиями, Игнат, у Зои начались галлюцинации, как признак серьезных неполадок в организме. Эта ее «встреча» с призраком, кольцо, телефонный звонок, обручение со смертью… чушь, но зловещая, предвещающая беду. Такие видения не посещают людей без причины.

Игнат гнал нехорошие мысли, но не так-то легко было от них избавиться. Они обступили его со всех сторон – черные вороны, как вестники грядущих несчастий.

Может быть, семейные неурядицы воспринимались бы им проще, не чувствуй он страшной, тайной вины перед Зоей, в которой он не мог признаться никому. Он и себе-то не отдавал отчета, как это могло произойти. Чудовищный, непоправимый поступок, совершенный им в состоянии умственного затмения, какого-то полного отсутствия воли. Эту вину нельзя было ни искупить, ни примириться с ней, ни понять.

– Мне нет оправданий, – твердил Игнат, содрогаясь от всплывающих в памяти подробностей. – Нет прощения ни божеского, ни человеческого. Я даже на исповедь к священнику не смею явиться с подобным покаянием!

И в то же самое время он признавал, что не в силах отказаться от содеянного, и сладость греха – отнюдь не выдумки.

Игнат Серебров не считал себя верующим, в церковь ходил редко, соблюдая скорее традиции, нежели подчиняясь велению души. Измена всем своим принципам, всем устоям, словно неугасимый пожар, пожирала его. Измена жене и угрызения совести являлись только составляющими сего испепеляющего пламени.

Игнат смутно помнил, как они оказались наедине… пили вино, и у него все поплыло перед глазами… В воздухе был разлит едва ощутимый аромат, курился душистый дым… все предметы меняли очертания, растворялись… все реальное таяло, а страсть, о силе которой он и не подозревал, просыпалась в нем, как хищная, утонченная и жадная, дикая кошка. Чувственность поглотила разум… он оказался слишком слаб, дабы оказать достойное сопротивление.

Женщина улыбалась, ее глаза горели… ее грудь розовела сквозь прозрачную блузку… или сквозь туман, застилавший сознание Игната. Могучее, кипящее в крови желание сокрушило все жалкие попытки опомниться, отстраниться… удержаться на грани. Жгучие ласки бросили в жар – он, будто пьяный, овладел ею… потом еще раз. Он перестал быть Игнатом Серебровым – бизнесменом, чьим-то мужем, зятем, другом, отцом, – и стал просто мужчиной, подчиняющимся напору плотской любви, слиянию двух вселенских начал… Женщина добилась-таки своего – она впитывала его страсть, как горячий песок впитывает дождевую влагу во время сезона дождей. Кто знает, когда это повторится вновь? Она заманила его в ловушку и растерзала, как хищник – долгожданную добычу. Кто знает, когда доведется вновь утолить этот голод? Он позволил ей вовлечь себя в извращенную, дикую пляску вожделений, где каждый поцелуй полон яда непоправимости и презрения всех законов. Отрава проникает в душу, и от нее нет спасения.

То расслабленная, то напряженная, в каждое мгновение новая, женщина плотоядно улыбалась, принимая его в себя раз за разом, предугадывая малейшее его движение… она задавала ритм, из которого он не мог выйти. Это был пульс неизведанного, темного, страшного забытья… боль и услада, смертельный плен.

Женщина отдавалась, как невинная весталка[4]4
  В Древнем Риме жрицы богини Весты должны были служить богине, сохраняя обет безбрачия. В случае нарушения обета весталок живыми закапывали в землю.


[Закрыть], знающая, что ее ждет за это преступление смертная казнь. Но казнь ждала не ее, а его! Она начала свершаться сразу, лишь только он вернулся к осознанию себя как Игната Сереброва – мужа, отца, делового человека, уважаемого члена общества. Раскаленное жало содеянного пронзило его насквозь, пригвоздило к позорному столбу, обещая муки земные и небесные. Словно святой Себастьян, пронзенный стрелами, он теперь обречен на гибель. Но если Себастьян принял муки за веру, то за что он, Игнат Серебров, надел на себя терновый венец? Как это произошло с ним?

Женщина молча смотрела, как он, вне себя от ужаса, вскочил, отводя глаза, велел ей уходить.

– Тебе от меня никуда не деться, – промолвила она. – Не сопротивляйся. Так ты еще сильнее увязнешь! Мой мед горек, но такого ты нигде не попробуешь. Ты уже испил из этой чаши, милый.

– Не называй меня так, – бессильно прошептал Игнат. – Ты не смеешь…

– Смею, – засмеялась она. – Теперь можно. Теперь мне все можно! А ты будешь молчать и подчиняться. Мне больно говорить тебе это, но любовь бесстыдна и всесильна. Она безжалостно срывает цветы и плоды, не спрашивая разрешения. Ни у кого! Любовь есть зло.

Она ушла, а господин Серебров долго стоял под горячим душем, стараясь смыть с себя… что? Кожу? Он переключил воду на холодную, но не заметил разницы. Вышел из ванной, сел на кухонный диванчик и выпил полстакана коньяка. Не помогло. Следующие полстакана ничего не изменили. Он был дьявольски, предательски трезв. Как стеклышко. Случившееся не удавалось ни смыть, ни залить алкоголем. Обхватив голову двумя руками, Игнат застонал:

– Боже, за что ты меня наказываешь?

Спустя несколько дней он проезжал мимо церкви и велел шоферу остановиться. В сумеречной прохладе храма поблескивал иконостас. От множества горящих свечей поднималась к потолку сизая дымка; сквозь нее глядели вниз, на молящихся, святые и ангелы. Дева Мария прижимала к груди младенца…

Сереброва скрутил резкий, судорожный приступ тошноты. Он едва успел выскочить из храма, как его вывернуло в подстриженные кусты у ограды. От земли шел приторный запах перегноя. Обливаясь холодным потом, Игнат побрел к машине.

– Вам плохо? – забеспокоился водитель. Ему еще не приходилось видеть шефа в столь плачевном состоянии.

«Плохо ли мне? – подумал Серебров. – Разве можно подобрать слова, выражающие то, что я испытываю? Плохо… хорошо… пустые звуки, за которыми ничего не стоит. Меня преследует рок».

Болезнь жены оказалась первой неприятностью, за ней последуют другие. Возможно, он разорится, потеряет деньги. Или что-нибудь случится с Кариной. Только не это!

По дороге в офис господин Серебров перебирал в уме возможные бедствия, могущие обрушиться на него. Водитель часто оглядывался на заднее сиденье, где, бледный, отрешенный, полулежал Игнат Николаевич, однако ни о чем не спрашивал.

Серебров в его возрасте оставался подтянутым, крепким, весьма привлекательным мужчиной. Ему можно было дать лет сорок пять. Его лицо с крупными, но правильными чертами украшали выразительные глаза, длинные ресницы и чувственная линия губ. Игнат Николаевич коротко стригся, одевался подчеркнуто элегантно и умел произвести впечатление. Особенно на женщин. О нем много сплетничали, часто – без повода.

Его супруга Зоя – бледная тень красавца-мужа, – миловидная интеллигентная дама, имела покладистый, терпеливый характер. Она занималась домашним хозяйством, от случая к случаю воспитанием Карины и была вполне счастлива. Строптивый, необузданный и взрывоопасный темперамент девочки она принимала снисходительно, чего не скажешь о Сереброве. Разумеется, Зоя хотела бы видеть в Карине совсем другое, но – кому что бог дал.

Такими Серебровых люди видели со стороны, и это была оценка, близкая к истине. Карина вносила разлад в их семейную жизнь, что Серебровы тщательно скрывали. Иногда напряжение между отцом и Кариной достигало критической точки. Зоя замирала от страха, но гроза разряжалась, и все возвращалось на круги своя. Когда дочь выросла, Игнату Николаевичу стало легче, а Зоя вообще вздохнула свободно. Отдельная квартира для Карины – большое благо.

Они собирались вместе по праздникам и дням рождения, как добропорядочная семья. Бабушка Полина Андреевна намекала на правнуков, но как-то вскользь. У Карины появилась своя жизнь, к чему Зоя быстро привыкла.

– Тебе нужно позволить дочери быть собой, – изредка говорила она мужу. – Карина не такая, как мы. Пусть живет, как хочет. По крайней мере, она не увлекается курением и наркотиками.

Мало-помалу все улеглось, но это оказалось затишьем перед бурей.

Серебров никогда не изменял жене: он был из тех мужчин, которые крайне брезгливы и чистоплотны в отношениях, ценят постоянство, избегают случайных связей. Переспать с дамой легкого поведения было для Игната так же немыслимо, как подобрать на мусорке надкушенный бутерброд и съесть его. На роль романтического рыцаря он не годился, на пылкого любовника недотягивал. В сексе предпочитал однообразие, и вообще не подозревал о наличии в себе безумных порывов.