Текст книги "Под сенью эпохи и другие игры в первом лице"

Автор книги: Наталья Пичугина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

– Алексей Павлович был крупная фигура, – позднее рассказывала мне мама, – он боролся за руководящее место в Госплане с Байбаковым, будущим министром нефтяной промышленности. Но в чём-то проиграл, выбрали Байбакова.

Дед был очень добрый и мягкий человек. Невозможно было представить его иным на своём рабочем месте. Его старший любимый брат Виктор погиб на войне. Дед просился на фронт («Представь себе, что бы я делала», – с неподражаемым сарказмом пересказывала мне баба семейную хронику тридцатилетней давности), но его не отпустили – под его ответственностью находилось несколько заводов на Урале.

– Можешь себе представить, какой надо было иметь характер и работоспособность, чтобы в те страшные военные годы не сесть в тюрьму, а сохранить заводы, сдать все нормы производства, да ещё получить за это столько орденов, – комментировала мне мама.

Дед представлял собой тот редкий случай, когда во всю траекторию своей государственной службы сохранил особенную доброту и политический идеализм. В начале перестройки, когда зашатались устои его государства под занавес его жизни и собственная дочь безжалостно открывала ему глаза, дед, обнимая меня, сказал:

– Вот эти пойдут за нами.

Обнимая его, я только кивала, согласная идти куда угодно за ним в его иллюзии. Он умер во сне, не заметив своего ухода, – его душа справилась с земными задачами. Благодарение Богу за то, что до конца дней хранил судьбу этой удивительной личности и не дал разочароваться в собственной жизни.

Над своим неувядающим трюмо баба устроила иконостас из фотографий. Баба с дедой покупали мебель на всю жизнь, вернее, в те времена мебель делали на всю жизнь. Во всяком случае, с рождения и по сей день интимно знакомая мебель встречает меня в тёткином доме вместе с «другими» членами семьи.

Из вороха фотографий я с удивлением вынула большую доброкачественную фотопробу, на которой в полный рост стояли возле учительского стола совсем молодой Шукшин и мой дядька-подросток, племянник деды.

– Что это? – с изумлением вопросила я у бабы, поднося ей снимок.

– Это Валерка снимался на пробах подхалима Синицына.

– Да-да, я помню, – обрадовалась я. – Но баба, с Шукшиным?!

– С Шукшиным, – невозмутимо кивнула баба. – Ведь это было так давно, он не был ещё знаменитым.

В нашем доме жил четырнадцатилетний Валерка, взятый дедой из Перми на воспитание в помощь своей сестре Жэке. Воспитание не удавалось, так как Валерка был жуткий лодырь и отлынивал от уроков всеми путями. Однажды баба взяла меня с собой в поликлинику, и пока она отлучалась в кабинет врача, я увидела Валерку. Если в списке моих семейных пристрастий деда стоял на первом месте, то Валерка – на последнем, но он охотно играл со мной в шумные и подвижные игры, и мы были большими друзьями. Во дворе Валеркин товарищ Никита учил меня чихать, глядя на солнце.

– Не говори, что я здесь! – наказал мне Валерка, исчезая с глаз долой.

– Хорошо, – согласно кивнула я, и как только баба вышла из кабинета, тут же по младенческой непосредственности передала ей нашу встречу.

– Он просил меня ничего не говорить! – беспокоясь за Валерку, закончила я, совсем не подозревая, что подвела его под монастырь.

По вечерам Валеркино домашнее задание помогали готовить все подряд. Но даже бабин преподавательский опыт и умение давали весьма скудные результаты. В проёме двери в столовую я видела Валеркину голову, бессильно уложенную на локти поверх обеденного стола, и канючащий голос:

– Тётя Ни-ина, дядя Алё-оша…

– Эх ты, шляпа! – раздавался из столовой расстроенный голос деды. – Лодырь и шляпа!

Это было самое сильное выражение, какое только я слышала в раннем детстве. Удивительно, но оба – баба и деда – не умели гневаться, скорее расстраивались и недоумевали, когда сердились. В их доме никто не повышал голоса.

И вот однажды лодырь и шляпа Валерка примчался из школы возбуждённый и сообщил, что некая съёмочная группа отбирала школьников для съёмок, и его выбрали на исполнение роли подхалима Синицына!

– Подхалима Синицына? – с неподражаемым чувством юмора переспросила баба. – На роль положительного ученика наверняка взяли Никиту Михалкова?

С этого дня наступила незабываемая и продолжительная пора, когда Валерка врывался после школы в дом и взахлёб пересказывал события съёмок. Фильм шёл к концу, Валеркины актёрские данные хвалили, обещали взять в новый фильм.

– Тётя Нина, дядя Алёша, я буду актёром! – ликовал он.

– Актёрам тоже надо учиться! – саркастически отзывалась баба.

Валерка уже собирался бросить школу и посвятить себя киносъёмкам. В итоге он уехал-таки на новые съёмки и переехал из нашего дома. Я ещё слышала о нём отрывочные замечания от бабы, от папы. Затем жизнь окончательно развела нас.

Среди моих друзей и знакомых понятие столовой я замечала только у меня. Где бы ни жили баба с дедой, в их доме, так же, как и на даче, была столовая, где стол ставился посредине комнаты часто недалеко от окна, очень гармонично увязывая между собой всю мебель. Это понятие столовой и манера ставить стол с возрастом убедили меня, что именно так стояла мебель в доме рано умершей прабабки («У нас в столовой ещё стоял фикус» – смутно помню бабины слова), – по укладу жизни в дореволюционных городских квартирах России.

В тёткином доме сохраняется прежняя, с рождения мне знакомая обстановка столовой, связывающая меня не только с памятью бабы с дедой, но и с их пермским детством, а оттуда с эпохой прабабки, дореволюционного быта и ушедших веков с героями нашей памяти. Я не отдавала себе в этом отчёта, пока тётке не пришло в голову обновить мебель в столовой и избавиться от фамильного буфета, почти достигающего потолка. Непроизвольно из меня вырвался такой вскрик, что тётка в изумлении замерла, и буфет – вместе с историей нации – остался на своём месте.

5. Игра в первом лице

Мне нравится повествование от первого лица, где я становлюсь любым персонажем каких угодно историй. Это моя игра, я играю в неё с детства, и весь мой мир реален, как окружающая нас действительность, – в этом самая соль игры и её основное стремление, из какого и сложился мой метод, который, как стало ясно во время моего образования, гуманитарные науки назвали реализмом. Я не имею к этому никакого отношения, но знаю наверняка: это самый иезуитский изо всех творческих методов способ искусить, обольстить и соблазнить (все три слова в своём исконном значении) читателя абсолютной – обратите внимание – ложью, с точки зрения окружающей действительности, а затем и бросить его на произвол этой окружающей действительности. Последнее не совсем человечно, но можно худо-бедно подготовить читателя, внушив ему о существовании двух реальностей – реализма художественного и реализма повседневного, на то у нас и школы, в конце концов.

Непосредственно для школьников и студентов хотелось бы привести некоторые формулировки с тем, чтобы поделиться с ними ясностью миропонимания. Метод реализма: отображение предметной реальности, как она есть, для изображения не существующей действительности. Метод экспрессионизма: образ ощущения. Его разновидность – символический экспрессионизм. Не хотелось бы выглядеть не от мира сего, но эти формулы помогают мне жить.

В отрочестве, как у Гулливера в стране лилипутов, у меня «был» многоэтажный дом красного кирпича высотой в мой рост, где проживало много разных семей, каждая со своей историей. Истории создавала я, так же как живых людей и животных миниатюрного, по габаритам жилья, размера – взрослых, детей, подростков, собак, кошек, рыбок и птичек. Я водила их по лестницам, из квартиры в квартиру, на улицу и в магазин, следуя взаимоотношениям, историям и интригам. Помню себя в задумчивости над снятой крышей дома: меня занимала проблема просматриваемости мизансцен в случае сохранения крыши на своём месте в связи с климатическими невзгодами в виде осенних дождей и зимних снегопадов.

Невозможно заметить, в какой момент у меня окружающая действительность переходит в сказку, почти волшебную. Я вся ушла в роли, исполняемые мной на протяжении жизни. От меня реальной, думаю, не осталось ничего или же некоторые недостатки, недостойные моей игры. Во всяком случае, с некоторых пор я равнодушна к собственному «я» и пользуюсь им постольку, поскольку оно позволяет мне исполнить ещё одну роль. Что-то вроде транспорта.

С возрастом моя игра только усугубляется, и мне нравится приглашать в неё друзей и читателей.

Я люблю рассказывать от своего «я», но избегаю того реального, что, вторгаясь в повествование, разрушает поэтическую ткань созданного мира. Что-то во мне чутко бдит и никогда не ошибается, рассказывая сказку о себе: она никогда не превращается в быль, хотя отличить их в повествовании невозможно. Благодарение художественному реализму.

Именно поэтому мне не даётся жанр мемуаров. Годами я кружу вокруг интересующих меня тем, лежащих в плоскости реальных имён и эпохи, подстёгиваемая честолюбием и тщеславием. И всякий раз при сближении двух планов, мой мир прекрасно раскалывается на мелкие осколки, оставляя меня безгрешной.

Пожалуй, только анекдот способен рассказать сущую нелепицу о Пушкине и Василь Иваныче, никого не оставив в обиде. Пожалуй, только анекдот позволяет нам снисходительно смотреть на рассказчика, не подавая на него за клевету.

Приветствую прекрасную находку, расширяю поле её приложения и представляю новый жанр: драматический анекдот-размышление.

Что я ищу, рассказывая историю своего поколения? Я стараюсь отыскать что-то, вороша ушедшую эпоху. Что?..

Загадочное нечто, правящее миром, это великое и непостижимое нечто, которое мы, по своей безграничной ограниченности, не обоняем и не осязаем, не видим и не слышим, но которому в моменты смирения инстинктивно подчиняемся, возвращает нас в переулки и за кулисы вчерашних событий в поисках прошедшего времени…

6. Причастие

Когда это началось? Каждое новое воспоминание влечёт за собой более раннее, и становится невозможным определить начало моего причастия к эпохе, сформировавшей моё поколение, – тех одногодков, которые раньше составляли мою единственную обозримую среду обитания, и которых теперь, в разнолетнем потоке поколений я распознаю по неуловимым приметам, как членов своей семьи.

Этот долголетний процесс причастия всегда стоял для меня на заднем плане, в полудымке реальности, существовал полубессознательным фоном, на котором развёртывался единственно первый для меня план моей эмоциональной роли среди друзей. Не удивительно поэтому, что все мои воспоминания, не касающиеся мира чувств, отличаются невнятностью. «Творческая память,» – как отзывалась об этом моя мама. Не помню в себе другого возраста, которому бы так безразличны были судьбоносные для общества события.

И только теперь принадлежность к своей эпохе и народу, понимание миссии гражданской, профессиональной и персональной, выдвинулись для меня на первый план, отодвинув на задний все остальные интересы. И прежний фон моей юности, покрытый дымкой, прожитый полубессознательно, теперь к моему удивлению, оказывается главным героем в становлении моей личности, главным действующим персонажем в драме моей жизни. Этот фон, как выясняется, при всей своей неявности имел на меня действие неотвратимое, как бомба замедленного взрыва, сработавшая много лет спустя, и теперь составляет мою ценность не только как свидетеля ушедшего времени, но и как вида: я не просто российское, я советское дитя – у меня клеймо стоит на самом сердце.

Однажды, в литературе чилийского сопротивления, меня поразило высказывание писателя, который вспоминал, как выросши в годы фашизма, он не столкнулся с его трагедией, и юность его была прекрасна.

Моя подруга, старше меня на десять лет, не устаёт удивляться моим безмятежным воспоминаниям.

Посмотрев фильм «Раскаяние», моя мама, журналист до мозга костей, очень резко сказала: «Я не согласна с темой фильма. Я не согласна, что виноваты те, кто не понимал ситуации.» В её резкости прозвучала не только обида, но и её прошлое, никогда не упоминаемое и неожиданно мне незнакомое. Но мама была не из тех, кто что-то скрывает. Видимо, незнакомым мне было именно её прошлое непонимание.

Я склонна доверять разного рода феноменам. Судьба всегда индивидуальна, даже если люди находятся в одинаковом положении.

И как мы, прощая родителям недостатки, помним о них лучшее, так и я, советское дитя, несу в себе светлое детство и юность, не омрачённые взрослым опытом.

Это была жизнь наших родителей. В то время мы неизбежно оказывались их и её отголоском.

В начале девятого класса мы выходили из школы после уроков, останавливались у киоска «Мороженое», у которого наши дороги расходились в разные стороны, и задерживались из-за разговора, похожего на спор.

После продолжительных осенних дождей у киоска разливалась непроходимая лужа, затопляющая улицу от тротуара до тротуара, и папа, отправляясь на автобус, надолго останавливался перед ней в раздумье, после чего сердито шёл вброд, обняв свой чёрный пузатый портфель, в котором вёз том античной истории, учебник французского языка и амбарную книгу для записи стихов и мыслей в автобусе, везущем его по делам. Никита случайно наблюдал за ним от киоска и со смехом комментировал мне папино классическое для гения поведение.

Стояла поздняя осень 1969 года, мы в пальто, и послеполуденное солнце характерно золотило лица, волосы, паутину и грело плечи.

Одноклассница Ира из семьи военного, Витя из семьи инженеров-речников, Никита из семьи технической интеллигенции и я из семьи журналистов-литераторов. Спорили в основном Никита с Ирой, Витя их корректировал, а я слушала. Всем по пятнадцать лет, мне скоро исполнится. Спор о системе социализма.

Кость бросил Никита, правнук дореволюционного публициста Меньшикова, на уроке литературы. Девятый класс сформировали после большого отсева выпускных восьмых. Район строился, и в школу пришло много новеньких. Состав класса был заново укомплектован. Праздничное ощущение новизны привносили и новые для нас учителя. Учительницу литературы Марго в школе ценили за подготовленность и разносторонность, фамилию Сонечкиного отца из «Преступления и наказания» она произносила «Мармаладов», считалось, что с литературой нам повезло. Марго защищалась на удивление яростно:

– Культ Сталина был осуждён на ХХ съезде партии! Все злоупотребления властью и гибель невинных людей признаны преступными! Зачем же продолжать порочить весь строй? Он наносил вред нашему государству, и я считаю, очень справедливо, что его исключили из Союза Писателей!

Для меня тема была совершенно новой, мои друзья оказались более информированы.

– Мама, кто такой… Солженицкин? – спросила я дома.

– Где ты слышала это имя?! – закричала мама голосом, которым обычно меня ругала.

– Да что ты на неё кричишь? – спокойно возразил ей папа, из чего я поняла, что им ведома суть дела. К моему большому удобству мои родители всегда всё знали. До сих пор я прибегаю к их знаниям или памяти, ибо в моей голове из необходимого задерживается так мало, что однажды я посетовала маме, отчего у меня такая несовершенная память.

– Творческая, – объяснила мама. – От тебя отскакивает всё, что не связано с эмоциональным потрясением.

До сих пор я стараюсь успокаивать себя этим ответом.

– Что вам сказали в школе? – спросила мама. Я пересказала.

Папа с мамой переглянулись. Папа усмехнулся, пожав плечами, мол, а чего ты ждала. Мама горько кивнула.

– А ведь это учительница литературы, – не удержалась мама.

– С учительницы физики не было бы спросу, – согласился папа.

Они говорили между собой, а не со мной. Говорили о себе – о том, что ежедневно встречало их за стенами нашего дома.

Я усваивала эмоциональные акценты, родительская реакция была в то время моим жизненным ориентиром, и я доверяла ей безгранично, насколько это в нас возможно.

– Не Солженицкин, а Солженицын! – возмущённо поправила меня мама и молча дала мне журнал, раскрытый на нужной странице. – На, почитай. Он писатель.

Это были рассказы «Матрёнин двор», «Для пользы дела» или даже «Один день Ивана Денисовича».

Как и следовало ожидать, при своих девственных знаниях ничего преступного со стороны писателя я в прочитанном не углядела, причин сверхъяростного спора не уяснила, родители с моей реакцией согласились, эмоционального потрясения не произошло, и непонятный спор отошёл на задний план.

Меня не задел нравственный аспект исключения из Союза Писателей. Я принимала его как установленные положения природы и не задумывалась над их целесообразностью. Не могу сказать, чтобы родители от меня скрывали происходящее. Они разговаривали с утра до вечера в малогабаритной двухкомнатной квартире, где на фоне их разговоров жила я.

«Система такая, система сякая» – в семидесятые годы я всё это принимала теоретически, занятая жизнью грёз. Убедило меня только чтение Бердяева в годы перестройки. Он вписался в мои грёзы и потряс меня даже не тем, о чём пишет, а как пишет. Оказывается, можно, оказывается, моя мысль – не социальная, не гражданственная, не умная, не сильная – тоже имеет право на существование. Изо всех, кого я прочитала к тому дню, никто так не писал. Речь домашняя, интеллигентная, он замечает то, что кажется несерьёзным, не стоящим внимания, что-то интимное, домашнее, языком необязательным, несовершенным, безбоязненно. При чтении Бердяева во мне росло восхищение его мыслью, удивление общностью наших с ним ощущений и реакций, таких узнаваемо русских, интеллигентных, настолько мягких, человечных, не притязающих на силу, не притязающих на знания, только размышление, только любопытство к мысли и ощущению, – и одновременно поднимался протест против тех, кто лишил меня и всю нацию наслаждения знать Бердяева с начала собственного пути, формироваться под влиянием его мысли, читать его книги, возможно, слышать запись его выступлений, смотреть о нем передачи по телевизору.

Поднять руку на такого человека, изгнать его из страны могла только преступная человечеству власть.

Принципы свободы мысли и слова специально в нас не воспитывались, они сложились во мне сами собой и, как мне казалось, не имели противостояния ни с чьей стороны.

Так я и росла, следуя своей естественной реакции на происходящее, в атмосфере родительского с ней согласия. Нам повезло: в нашей маленькой семье царствовали гармоничные отношения людей с похожими интересами и реакцией.

Учительница биологии, женщина средних лет, стояла, скрестив неординарные ноги, и я наблюдала, как ниже юбки они закручивались одна за другую, – поэтому услышала тему разговора, только когда тот перешёл на повышенные тона. Биологичка толковала о книге «Сионизм – это опасно». Я не знала слова «сионизм» и попросила его объяснить. Мне не стоило спрашивать, обычно у неё была нелогичная речь, и в этот раз оказалось невозможным понять даже, за кого она выступает – за или против книжки.

Получив внятное объяснение дома, я не совсем поняла, отчего гитлеровский нацизм обрушился на безобидных евреев.

– Да первые в мире нацисты были евреи! – воскликнул папа и полез на полки за Библией.

После прочно заложенного во мне детским садом, школой и семьёй интернационального воспитания такое заявление, да ещё исходящее из папиных уст, меня ошарашило. Мир становился всё более противоречивым.

– Да? – подозрительно вопросила я у последнего оплота справедливости – мамы.

– Конечно, – в тон папе ответила мама.

– Они же первые провозгласили себя избранной нацией, и гитлеровский нацизм был реакцией на нацизм еврейский! – папа ещё сердился на моё заявление и восстанавливал справедливость.

Идея осталась в голове, однако не изменила моего мировоззрения, тем более, что восстановив справедливость, оба моих беззлобных родителя снова стали человеколюбами, и по-прежнему среди их друзей неизбежно оказывались евреи, о которых я только и знала, что они журналисты, писатели и художники, интересные и талантливые люди, коллеги родителей, собутыльники в Доме Литераторов, – короче, творческая среда.

На подмосковной станции, возвращаясь от сотоварища после бурной встречи, пьяный папа упал под перрон и домой добрался на следующий день с кровоподтёком на лице. Мама долго не могла успокоиться.

– Однажды тебя заберёт милиция, – нервничала она, когда папа уже был в состоянии её слушать. – И с тобой сделают, что угодно. Костей не соберёшь.

– В милиции не бьют, – возразила я, воспитанная на «дяде Стёпе, милиционере» и на скромном милицейском герое советского кинематографа.

– В милиции не бьют?! – знакомо зловеще воскликнула мама. – Вот тебе исполнится шестнадцать лет, я тебе расскажу, как не бьют в милиции.

Это прозвучало угрожающе. Но мне не было и пятнадцати, а мама следовала своим словам.

Дождавшись совершеннолетия, я напомнила маме про милицию. Мама не ожидала во мне такой памяти, но нарушить обещания не сумела.

Оказывается, в день похорон Сталина мой родной отец, Павел Пичугин, вместе с несколькими товарищами прошёл всю траекторию похоронной процессии по крышам домов, согреваясь водкой и выкрикивая антисталинские лозунги. Его арестовала милиция.

Когда мама отыскала его в отделении и добилась свидания в камере, он, длинный и худой, сидел на полу, опираясь локтями о согнутые колени и свесив между ними голову.

Увидев, что он изорван до лохмотьев и сплошь избит до кровоподтёков, включая кисти рук с длинными, узловатыми пальцами пианиста, мама стала так кричать и биться, что сбежались все работники отделения.

Дома она впервые в жизни умоляла моего деда, Алексея Павловича Пичугина, работавшего в Госплане, имевшего около сорока медалей за нефтегазовую промышленность во время войны и мирное время, – сделать что угодно, чтобы освободить сына. Дед, принципы которого не позволяли просить за виновного, даже если это и член семьи, в этот раз ими поступился. Папу освободили. Когда дед с мамой поехали забирать его из милиции раньше срока, один из стражей порядка сказал ей:

– Только ради вас мы его отпускаем.

По телевизору транслировали ХХIV съезд КПСС. На следующий утро после речи Брежнева в школе лукавый Женька Лобушко, ухмыляясь губастым ртом, повторял:

– Сиськи-масиськи.

Это абсолютно неприличное звучание оказалось словом "систематически" из выступления генсека.

– Неужели вы настолько незрелы, что не понимаете всей важности съезда?! – энергично воскликнула Марго, когда «сиськи-масиськи» достигли её урока.

Судя по невнимательному молчанию моих одноклассников, съезд их интересовал так же мало, как и меня, разве только мог вызвать скуку и отдалённое беспокойство, поскольку на выпускных экзаменах, ожидающих нас, собирались спрашивать дополнительно по всем его материалам.

Несколько лет спустя на семинаре по основам научного коммунизма молодой доцент с таким же энергичным напором приглашал нас задавать вопросы:

– Любые, какие хотите, не бойтесь спрашивать. Нет вопросов, на какие бы нельзя было ответить!

Очень похожее полувежливое молчание воцарилось в маленькой аудитории, только теперь в нём прослушивалась невнятная осторожность.

Меня всегда удивляла осторожность моего поколения, казалось бы необоснованная, вызванная не реакцией на преследование, и потому похоже, впитанная с молоком матери, – моего странно свободного поколения: нас не арестовывали, не сажали, не ссылали и не высылали, не диагностировали шизофрению, мы не были стукачами, – напротив, наши дни были светлы и безоблачны: мы свободно доставали диски зарубежной рок-музыки, носили джинсы (купленные на чёрном рынке), говорили о чём попало без оглядки и последствий, спорили на самые конфликтные для государства темы, путешествовали в меру наших юношеских возможностей, зачитывались недавно запрещённой, а теперь опубликованной литературой, следили за авангардными явлениями в живописи, театре и кинематографе. В то время, как всё ещё сажали, высылали и запрещали поколение наших родителей, хоть и в несравнимо малых дозах, хоть нас и не коснулся этот ветер: ни мы сами, ни друзья наших друзей не были знакомы с такими семьями. Хотя… сказать так было бы не совсем верно.

Однажды родители взяли меня в гости к своим друзьям из писателей – пожилой паре Алтайских. «Константин Николаевич сидел в сталинских лагерях,» – предупредила меня мама. Но я была слишком мала, не любила табачного дыма и пьяных, и в то время, как они вчетвером разговаривали за водкой в до иссиня накуренной столовой, провела целый вечер в соседней комнате и в итоге насупилась и раскапризничалась.

Во всяком случае для нас это было прошлое, сами мы принадлежали новому времени, возможно даже не семидесятым годам, а будущим. И тем не менее осторожность жила в нас, как инстинкт, и – о, моя великая Родина, – живёт до сих пор.