Текст книги "Трон любви. Сулейман Великолепный"
Автор книги: Наталья Павлищева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 12 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]
Соседи советовали каждый свое: кто говорил, что все это обман, а золото проклято и через шесть дней превратится в черепки. Кто твердил, что стоит отправиться к сыну, потому что Георгис всегда был умным мальчиком и вполне мог стать султаном. Конечно, в него влюбилась султанша, нарожала детишек, а куда ж детям без отца? Вот и вышла за него замуж. Сказано же: паша!
Микос молчал, сомневаясь, а вот его жена Мария не давала ни мужу, ни свекру покоя, жужжа и жужжа, мол, надо хотя бы съездить да посмотреть.
Если честно, то они напряженно ждали тех самых шести дней, о которых пророчествовали злые языки. Почему шесть, не знал никто, но все верили, что именно в этот срок все и решится.
Через шесть дней утром во дворе снова собралась почти вся Парга. Всем было любопытно, черепки в ларце или нет.
Теодор хотел бы открыть все без свидетелей, а потому даже отругал себя, что не сделал этого тайком с утра, но теперь уже поздно, соседи стояли плотной стеной, вытянув шеи, точно гусаки.
– Теодор, ты на двор-то выйди, чтоб всем видно было.
Он вышел, поставил ларец на давильный пресс. Собравшимся места в небольшом дворе не хватало, вперед пропустили самых уважаемых, остальные топтались, валя и без того некрепкую изгородь, вытягивая шеи и ничего не видя и не слыша. Хитрые мальчишки немедленно облепили все деревья вокруг, кто-то сообразил:
– Крикни, что там?
Раздался мальчишечий вопль:
– Принес!
Следом:
– Поставил!
– Открывает!
Все затихли. Теодор действительно взялся дрожащими руками за замочек ларца. Что там, неужто и правда все в черепки превратилось?
Крышка откинулась, но сверху лежал красивый парчовый платок, казалось, Теодор убирал его целую вечность. Наконец раздался торжествующий вопль мальчишки:
– Золото!
Все вздохнули, кто с облегчением, то с завистью. На Леона, который все сомневался в том, что золото настоящее, смотрели косо. Тот, словно чувствуя себя виноватым в том, что ничего не случилось, вдруг сообразил:
– А ты первый день считал?
– А как же? – удивился новоявленный богач.
– Так правильно, тогда сегодня пять дней, а не шесть! Завтра шесть-то будет! Завтра, а не сегодня!
Народ взвыл:
– Да что ж ты раньше молчал?!
Леон чесал затылок:
– Так я… я тоже только сообразил.
– Вечно ты поздно соображаешь!
– Небось и с женой дома так же?
– Пока сообразишь, и ночь прошла!
Все с удовольствием переключились на насмешки над Леоном, но это были добродушные насмешки, потому он только отмахивался.
Соседи как-то очень быстро разошлись со двора, мальчишки спустились с деревьев, ушли все, причем как-то сторонясь Теодора, как будто он обманул их в лучших ожиданиях. Тот стоял над раскрытым ларцом с золотом, с недоумением глядя вслед потерявшим к нему интерес соседям. Неужели было бы лучше, если бы золото действительно оказалось черепками?
Душила обида, закрыл ларец, отнес в дом и долго сидел, уставившись в никуда. Сноха завела свою песню о том, что нужно уезжать. От досады Теодор не знал, куда деваться, снова вышел во двор, увидел поваленный забор, вытоптанные грядки, сломанную молодую оливу, ободранные ветки деревьев, на которых сидели мальчишки. Словно враги прошлись по бедному, но аккуратному двору Теодора. Он крякнул и принялся чинить забор.
Понимал, что завтра любопытные свалят снова, но нужно было чем-то занять если не голову, так хоть руки.
Посланец Георгиса (у Теодора даже мысленно не получалось называть сына Ибрагимом) обещал вернуться как раз на следующий день. Может, Леон прав, и вся сказка закончится именно тогда – на седьмой день после весточки от сына?
Отец усмехнулся: как же сразу не понял, что это обман? Георгис прислал бы письмо, тем более если он так богат, ему ничего не стоило написать несколько слов. Письма нет, значит, это все обман. И теперь уже неважно, черепки будут в ларце или нет, даже если не черепки, это обманное золото, не настоящее.
Сноха ныла весь вечер, пока Микос не прикрикнул на нее.
Ужинали молча и спать легли рано, даже мелкой работой дома заниматься не хотелось.
С утра пораньше начали собираться первые любопытные, вернувшаяся от коз Мария фыркнула:
– Загодя места занимают. Снова забор свалят, зря чинили вчера.
Теодор угрюмо ответил:
– Пусть.
Микос тоже был мрачен.
– Если там, – он кивнул на ларец, – золото, так хоть самим черепками подменяй, не то проклянут в Парге.
Теодор взялся чинить старую давилку, которую уже стоило бы выбросить. Понятно, что это только чтобы заняться чем-то, не выходя из дома. Микос тоже принялся что-то мастерить.
Наконец выглянувшая в окно Мария сооб щила:
– Собрались.
Теодор тяжело поднялся, отряхнул одежду, вытер руки, взял ларец. Но не понес, как вчера сразу во двор, а открыл. Золото никуда не делось и ни во что не превратилось, оно все так же блестело, заполняя собой ларец.
Теодор снова прикрыл ларец и шагнул к двери. Мария ехидно улыбалась: вот им! И нечего в этой Парге сидеть, с такими деньгами нужно подальше выбираться, дом хороший заводить, корову, а не коз, больше не рыбачить и не бедствовать. Вот им!
Когда Теодор с ларцом в руках вышел из двери, вокруг снова затихли, только мальчишечий голос с дерева звонко сообщил:
– Вышел!
А дальше произошло невиданное…
Теодор не стал, как вчера, устанавливать ларец, чтобы торжественно открыть его у всех на виду, он даже в центр двора не вышел, открыл ларец прямо у порога и… резким движением вытряхнул золото в пыль двора, туда, где совсем недавно была трава, безжалостно вытоптанная десятками ног любопытных.
Выбросил и едва успел отскочить назад в дом, потому что уже через мгновение обомлевшая было толпа с визгом бросилась подбирать монеты.
Хлопнув дверь, он заложил ее на щеколду и устало опустился на скамью, все так же держа ларец в руках. Микос молча наблюдал за отцом, но его глаза явно посветлели, сын тоже чувствовал облегчение из-за поступка Теодора. И Мария, смотревшая сначала с ужасом, вдруг начала смеяться:
– А вот и все! Сейчас тюки из-под навеса растащат, и все! Нам только вот эта монета останется.
Она показала на ларец, в уголке которого поблескивал случайно не выпавший золотой дукат.
А Теодора больше заинтересовало то, что, помимо дуката, было на дне, – там лежал лист бумаги. Отдав монету снохе, он дрожащими руками вытащил лист из ларца и развернул. Письмо от Георгиса! Вчитывался в строки, которые так ждал, и плакал.
Его сын писал, что стал богатым и влиятельным, что посылает это золото просто как мелкий подарок, что отец волен делать с ним что угодно, хоть по земле рассыпать. Но главное, Георгис звал к себе, хотя бы посмотреть, как живет, обещая, что если не понравится, то поможет вернуться и купить в Парге хороший дом. Звал брата Микоса и его семью, если такая есть. Обещал принять всех, писал, что есть хороший дом, слуги, земля и лодка, если вдруг захочется половить рыбу.
Жить можно не в Стамбуле, если большой шумный город не понравится…
А снаружи кто-то закричал:
– Корабль!
Выйдя во двор, Теодор усмехнулся: забор снова сломали, золото, конечно, подобрали, а тюки, как и говорила Мария, растащили. Удивительно, хорошие поодиночке люди в толпе становятся совсем иными. Теодор не сомневался, что уже завтра многие понесут назад и подобранные монеты, и ткани, и богатую одежду. В Парге честные люди, очень честные, они не возьмут чужого, недаром дома не закрываются. Но вот стоило одному подать дурной клич, как отозвались, не думая.
И все-таки он понимал, что уплывет к сыну в далекий Константинополь, или Стамбул, как его сейчас зовут. Хотя бы на время уплывет, потому что завтра соседи будут чувствовать себя виноватыми, а тех, перед кем человек виноват, он не любит. Нежданное богатство, даже будучи разбросанным в пыли, уважения и любви соседей Теодору не добавит, скорее наоборот.
Немного погодя он молча отвел козу к соседу во двор, открыл дверь птичника с несколькими курами, отвязал собаку, погасил очаг и прикрыл дверь щеколдой снаружи.
С собой у семьи Теодора были только два небольших узелка с иконами и парой рубах. Соседи провожали их молча, никто не знал, что говорить после утреннего происшествия.
Кажется, посланец Ибрагима понял, в чем дело, он успокоил отца Великого визиря:
– Ваш сын даст вам все, что нужно, и даже сверх того.
Синьор Андреа Гритти чувствовал себя не слишком хорошо. У него, всегда гордившегося своим отменным здоровьем, стало пошаливать сердце. Выставляя свою кандидатуру на выборах 77-го дожа Венеции, синьор Гритти подчеркивал то, что не ведает, что значит болеть. Ему верили: не всякий сможет в столь солидном возрасте – шестьдесят восемь лет – соблазнить монахиню, подарив ей ребенка. Венецианцев грехи Андреа Гритти не отпугнули, он наконец стал дожем, чего добивался столько лет.
Дожи в Венеции избирались пожизненно, а потому Гритти пришлось ждать сначала кончины одного дожа, потом второго. Но он умел ждать и дождался.
Дожем вознамерился стать еще в Стамбуле, который про себя так и звал Константинополем, где был послом Великой Синьоры Венеции (как ее только не звали: Сиятельной, Блистательной, Великой Синьорой, Республикой Святого Марка…). Венецианский посол – это не должность, а наказание, денег платили куда меньше, чем приходилось расходовать, работы определяли невпроворот, жен с собой брать запрещали (вот это многим нравилось), а вот повара – даже обязывали. Сначала послов меняли три-четыре раза в год, потому что дольше никто не желал оставаться на опасной службе. Потом по требованию тех, где эти послы представляли Венецию, вынуждены были оставлять бедолаг на три-четыре года.
Много, ох как много, потому что опасная служба. А вот Андреа Гритти у Османов нравилось, сумел подружиться с султаном Баязидом, а также с его разумным визирем Ахмед-пашой. Да так подружиться, что, когда все же попался на шпионаже, не отрубили, как другим, голову и не бросили в воды Босфора зашитым в кожаный мешок, просто посадили в тюрьму на четыре года.
Стамбульская тюрьма и за меньший срок чему угодно научит, но опального посла частенько навещал друг – визирь, хлопотал за него, подарков пришлось немало подарить, взяток дать, но главное, конечно, воля султана. Баязид освободил незадачливого шпиона под обещание, когда станет дожем, сделать все, чтобы крепла дружба между Венецией и Стамбулом. Чтобы из подвала выйти, и с голодным тигром дружить пообещаешь, но Гритти обещал от души, он действительно стремился стать дожем и верил, что с османами нужно дружить, тем более султан Баязид Европу захватывать не спешил, скорее напротив, даже приглашал Леонардо да Винчи и Микеланджело, чтобы построили мост через Босфор, хотя из затеи тогда ничего не вышло.
К тому времени, когда Андреа Гритти дождался своей очереди быть дожем, на османском троне сменились уже два султана – Баязид «добровольно» уступил престол своему настойчивому сыну Селиму Явузу (Грозному), а тот через восемь лет освободил трон единственному оставленному в живых сыну Сулейману, отправившись к праотцам. Вот и получилось, что, когда Андреа Гритти стал дожем, в Стамбуле правил уже внук того самого Баязида, которому синьор Гритти клялся крепить дружбу. Одна радость – воспитателем у Сулеймана был тот самый мудрый Великий визирь Ахмед-паша, приятель Гритти, не забывший бедолагу в темнице.
Но кто бы ни сидел на престоле, а с Османами дружбу крепить нужно. Практически заперев выход из Средиземного моря в Черное и захватив все вокруг, Османская империя перекрыла путь в Индию, теперь ни один караван с пряностями и шелком не мог миновать османские земли. Торговать приходилось просто в самом Стамбуле, это удобно тем, кто вел караваны с Востока, удобно и самим европейским купцам, выгодно Стамбулу, который быстро превращался в перевалочный пункт, где продавалось все и с Востока, и с Запада. Огромнейшие рынки огромного города предлагали, казалось, все, что вообще производило или выращивало человечество в Европе, Азии и Африке. Товары из Нового Света туда пока не добирались.
Венецианцы пытались добиться привилегий в торговле, но при этом не уступить и капли собственных интересов на море. Удавалось не всегда, выручало только то, что флот Османской империи все еще пребывал в зачаточном состоянии.
Андреа Гритти решил, что крепить дружбу не обязательно личным присутствием, но полезно при участии своей семьи, отправил в Стамбул в качестве советника к молодому султану Сулейману и его не менее молодому визирю Ибрагим-паше собственного незаконнорожденного сына Луиджи Гритти. Для Луиджи Стамбул – дом родной, наложница синьора Гритти родила его именно там, когда Гритти еще числился в законопослушных дипломатах.
Наученный собственным горьким опытом, Андреа Гритти наставлял сына почаще общаться с молодым визирем, больше опираться именно на Ибрагима. А еще учил дарить подарки по поводу и без и не забывать, что Ибрагим бывший раб, которому предки не оставили земель или золота.
Для желающих дать взятки Османская империя была раем. Чиновничьи должности не передавались по наследству, как и полученный за время службы доход, отцовские заслуги и положение не давали права занять соответствующую должность, если к тому не было собственных задатков, а все накопленное тем же визирем после его смерти возвращалось в казну. Это полезно и удобно для султана и казны: щедро одаривая какого-то пашу, султан знал, что просто дает богатство во временное пользование, позволяя наживаться или даже грабить, понимал, что этим тоже пополняет собственные запасы.
Визирь берет взятки у иноземцев? Пусть берет побольше и почаще, золото, драгоценности и красивые безделушки после смерти (или казни) этого чиновника придут в казну, а потом будут розданы или подарены другим, которые примут и станут более зависимы. Кроме того, любому чиновнику, чтобы стать состоятельным, нужно выслужиться, особенно тому, кто приближен к падишаху, а все, что он сумеет припасти, вернется туда же, откуда получено, то есть в казну, да еще и с прибавкой.
Бывший раб Ибрагим обожал не просто богатство, а богатство кричащее, постепенно его скромное платье превратилось в роскошное, бывший скромный выезд теперь едва уступал султанскому, его дом стал больше похож на дворец, чем сам дворец.
Мальчик из нищей рыбацкой деревушки, воспитанный в Стамбуле в строгости и аскетизме дворцовой школы, быстро этот аскетизм забыл, привык есть с золотых блюд, носить перстни с огромными камнями, ходить в златотканых одеждах и ездить на лучших лошадях, попоны которых стоили целого состояния.
Но Ибрагим имел колоссальное влияние на султана, а потому попоны и халаты, затканные золотом, ему дарили щедро. И все же это было не то, умный грек понимал, что подарки – это зависимость, кроме того, это зависимость перед дарителем, пусть моральная, но зависимость. Если уж продавать совесть, то дорого, к тому же Ибрагиму хотелось постоянных больших личных доходов, а не даров время от времени.
Он не был бейлербеем какой-то провинции, не имел земель, с которых можно получать доход, не имел больших доходов и от походов Сулеймана. Конечно, Ибрагим сумел обогатиться, наводя порядок в Египте, недаром янычары кричали, что он больше положил себе в казну, чем привез в казну султана.
Но султан не возражал, прекрасно понимая, что Ибрагиму нужен доход, а любой подарок будет пристально рассмотрен, обсужден и осужден. Лучше пусть так: добыл себе Ибрагим богатство на наведении порядка в Египте – все это при его жизни принадлежит ему. Янычары не понимали, что, наполняя собственные кладовые, Ибрагим, по сути, наполнял султанские.
И все-таки это не то, не каждый год придется расправляться с поднятым бунтом, не каждый год эта расправа получится такой легкой и эффектной. Ибрагиму нужен постоянный доход, если честно, то его больше манила торговля. Глядя на вереницы судов со всей Европы, заполнявших бухту Золотой Рог, грек мысленно подсчитывал, сколько могло бы приносить участие в этих мероприятиях.
Сулейман взял Родос, ликвидировав главную угрозу турецким судам в этой части Средиземного моря, теперь торговать и торговать. Ибрагим понимал, что торговлей можно получить доход куда больший, чем войной, и с меньшей опасностью. Конечно, таким поворотом дел будут недовольны янычары, которые походами, вернее, грабежом во время них, живут, но ради янычар не стоило менять свои приоритеты.
Ловчей всего торговали генуэзцы и венецианцы, эти купцы от Бога. Но генуэзцы сидели в Кафе и ко времени прихода к власти Сулеймана былую уверенность потеряли, потеряв возможность беспрепятственного прохода по Босфору. А вот венецианцы подсуетились и, постоянно понемногу воюя с Османами, сумели удержать первые позиции в торговле.
Ибрагима тянуло к ловким венецианцам, вернее, не к ним самим, а к их многочисленным кораблям, приносившим большую прибыль. Он просто нутром чувствовал, что должен иметь доход от каждого из них, пусть маленькую долю, но от каждого. Держать собственные суда опасно, в море все же есть пираты, бывают штормы или случаются другие неприятности, а вот входить в долю…
В Стамбуле умный закон: иностранные купцы торгуют только оптом либо привозят что-то под заказ для богатых. На рынках Стамбула только местные. Так надежней, потому что не позволит вдруг закрыть какие-то лавки и вызвать недовольство населения. Но и иностранцам тоже удобно, держать свою торговлю, конечно, выгодно, но опасно, а так – привезли, продали все сразу, купили что-то иное и увезли.
Ибрагим приглядывался, на этой перепродаже можно сделать куда больший доход, чем на подготовке к очередному походу.
Султан сделал своего любимца зятем и подарил ему к свадьбе роскошный дворец Ипподром. Однако дворец нужно чем-то наполнить, а султанскую сестру одаривать, потому Сулейман закрывал глаза на то, откуда у Ибрагима доходы. А тот все ломал голову, как сделать их постоянными и надежными.
Там, в Египте, когда разбирался с уже подавленным до него бунтом, когда вокруг него роились сотни людей самых разных и незнакомых, к визирю подошел неброский человек, сказал, что от Луиджи Гритти. Венецианца Гритти Ибрагим запомнил по роскошному подарку к свадьбе, тот в числе прочего преподнес забавную золотую куклу, которая, будучи заведенной золотым же ключиком, умела двигать руками и поворачиваться. Хатидже Султан очень понравилось… А самому Ибрагиму понравились слова Гритти о возможном взаимовыгодном сотрудничестве.
Если бы все ограничилось беседами при дворе, Ибрагим просто принял бы очередные подарки, не удостоив Луиджи Гритти более близкого знакомства, но человек пришел там, где меньше всего могли наблюдать за визирем, где обсудить взаимные договоренности проще, но главное – легче скрыть их от посторонних глаз. В Египте не было толпы соглядатаев, и всем не до человека от Луиджи Гритти.
Визирь Ибрагим-паша обсудил с доверенным синьора Гритти насущные проблемы венецианских купцов, а также некоторые из своих собственных. Обсуждение оказалось взаимовыгодным, мало того, венецианцы, словно подслушав мысли и чаянья Ибрагим-паши, сами предложили участие в торговле. Не все корабли, но некоторые вполне могли приносить постоянный доход визирю. Море состоит из капель воды, пустыня из отдельных песчинок. Капля к капле, песчинка к песчинке рождают стихии, которые победить не может ничто.
Ибрагим задумался, потом хмыкнул: нет, человек смог, он построил корабли, чтобы пересекать моря, посадил тысячи деревьев и кустов, чтобы остановить пески.
Посланник Гритти предлагал именно то, что так интересовало Ибрагима, – участие в торговле. В ответ ожидали помощи в поддержании приоритета венецианских купцов, который и без того имелся, и… гарантий, что следующий поход султана Сулеймана не будет направлен против Венеции.
У Ибрагима от мгновенного понимания ситуации даже дыхание перехватило. Нет, дело не в доходах от каждого из многочисленных венецианских кораблей, не в будущих богатых подарках (можно не сомневаться, что они посыплются как из рога изобилия, Синьора Венеция богата, очень богата), а именно в последнем пожелании. Его, вчерашнего раба, венецианцы просили о содействии, признавали самым влиятельным человеком в Османской империи! Его, а не заносчивых пашей, кичившихся своей родословной. Признавали способным влиять на султана, на политику, в какой-то степени руководить этой политикой.
Ибрагим всегда давал советы Сулейману, был всего на год старше, но словно на сто лет опытней, лучше знал жизнь и быстрей все схватывал, а еще у него, как ни парадоксально, было больше возможностей. Раб мог узнать то, чего не знал Повелитель, Сулейман стал султаном, но положение не изменилось, очень много информации он по-прежнему получал от Ибрагима. А это и есть настоящая власть – определять, что должен, а чего не должен знать тот, кто принимает решения, потому что именно от осведомленности зависят сами решения. Возможность направлять мысли султана в нужное русло и значило управлять самим султаном.
Ибрагим даже глаза прикрыл, словно устало, но в действительности, чтобы не выдать блеск глаз. Кивнул:
– Я подумаю над словами синьора Гритти, вернусь в Стамбул, поговорим подробно. Развитие торговли всегда шло на пользу Османам.
И ни слова о будущем походе и ненападении на Венецию Посланник не стал настаивать, он прекрасно понимал, что визирь не может вот так просто обещать открытое содействие. Во-первых, чтобы не снизить себе цену, во-вторых, потому что опасается подвоха, в-третьих, потому что пока не столь силен. Но немедленного ответа и не требовалось, дело сделано, семена брошены в почву, нужно время и условия, чтобы они дали хорошие всходы. Время потекло, теперь придется создавать султанскому любимцу условия…
Ничего, Синьора Венеция богата, очень богата… Даже если один визирь будет стоить ей дороже десятка дожей, прибыль окупит эти расходы, а потери из-за противодействия такого, как Ибрагим, могут обойтись дороже. Венецианский дож Андреа Гритти слишком хорошо знал османов, чтобы мелочиться.
Уходя, посланник Луиджи Гритти оставил Ибрагиму два прекрасных туалетных набора для женщин с зеркалами, изящными флаконами духов, баночками разных притираний, костяными гребнями и прочей прелестью. Все богато украшено драгоценными камнями, инкрустировано слоновой костью…
Но почему два одинаковых?
Молодой человек скромно потупился:
– Для прекрасной Хатидже Султан и еще кого-нибудь…
И снова Ибрагиму пришлось прикрыть глаза, чтобы посланник не заметил довольного блеска.
– Благодарю синьора Гритти.
У Ибрагима было кому дарить второй набор. Его никто не спрашивал, любит ли Хатидже, когда предлагали сватать. Может, сама Хатидже и была влюблена в Ибрагима, а вот он? Сулейман об этом не задумывался: как может не полюбить сестру султана бывший раб?
А ведь после женитьбы на Хатидже Ибрагим вынужден избавиться от гарема, в том числе и от одной жены, которую по-своему любил, – дочери Скендера-челеби. Он постарался пристроить бывшую супругу получше, не забывал о ее нуждах, не слишком скучал, но, будучи мужем Хатидже Султан, жил словно в золотой клетке. Ибрагиму удалось притушить страсть к Роксолане, уже даже не жалел, что не оставил ее себе, потому что понимал – женившись на Хатидже, пришлось бы избавиться и от Роксоланы, а это было бы куда тяжелей, чем от дочери Скендера-челеби.
Но Ибрагим сильный, горячий мужчина, невольно вынужден воздерживаться, пока супруга беременна, ему тяжело, потому необходимость отправиться в Египет воспринял с радостью не только как возможность услужить султану и обогатиться, не только как шанс показать свою силу и способности не под рукой Повелителя, а по собственному разумению, но еще и из-за возможности хотя бы на время взять себе наложницу.
Нашел красавицу, куда там Хатидже и Роксолане, настоящую, и в любви опытную, такую, от которой потерял голову. Берег от чужих глаз, назвав Мухсине, чтобы откликалась так только на его зов, не желал знать ее собственное имя, чтобы даже во сне случайно не произнести. Имя не турецкое – арабское, означающее «благодатная». Вот Благодатной и будет второй набор.
Ибрагиму уже время возвращаться в Стамбул, все, что требовалось, сделал, жестоко расправившись с мятежниками, собрав недобранные налоги, наведя относительный порядок, но сердце держало в Каире, сердце, привязанное к Мухсине, не желало отпускать из сладкого плена любви в золотую клетку власти, и Ибрагим никак не мог сделать этот решительный шаг – порвать узы любви.
На помощь снова пришел Луиджи Гритти. Тот же молодой человек сообщил Ибрагиму, что у синьора Луиджи есть неплохой дом, где было бы удобно принимать гостей или гостью, если возникнет такая необходимость. Правда, дом далековато от Стамбула, ближе к охотничьим угодьям, но ведь есть гости, которые как раз это и любят. К тому же их удобно навещать, отправившись на охоту самому. Или по делам, потому что дом удобно расположен…
Сначала Ибрагим испытал ужас, такое предложение означало, что Гритти в курсе всех его дел, в том числе тайных! Попасть в такую зависимость смертельно опасно. Но отказаться от дома значило отказаться и от всего остального, а этого Ибрагим допустить не мог.
Это ничего не значило, он мог просто отказаться от своей Мухсине, но Ибрагим убедил сам себя и согласился:
– У меня есть дальняя родственница, которую я не хотел бы показывать в Стамбуле, и без того твердят, что я привлекаю родственников. Думаю, она может пожить в доме, который предлагает синьор Гритти.
– Синьор Луиджи с удовольствием предоставит вашей родственнице этот дом и даже подарит, если он понравится.
– Этого не нужно! Она ненадолго.
– Как пожелаете, синьор Ибрагим.
Синьор Ибрагим… звучало смешно. Синьор согласился.
Глаза Мухсине не давали Ибрагиму покоя ни днем ни ночью. В Египте женщины не так закутаны в ткани, не скрывали часто не только очертаний тела, но и некоторых подробностей фигуры.
Визирь увидел красавицу на одном из праздников. Ее лицо прикрывал прозрачный яшмак, а осиная талия оставалась на виду. Огромные темные глаза, так загадочно поблескивавшие, сулили немыслимое наслаждение, изгибы восхитительного тела, крутые бедра, крепкая грудь, стройные ноги, видные сквозь тонкую ткань шальвар… все это сводило с ума любого, бросившего взор на красавицу. Ибрагим не остался равнодушным.
Бей, хозяин дома, где проходил прием в честь высокого гостя, сразу заметил интерес Великого визиря к новой служанке. Конечно, она очень хороша, предпочел бы оставить себе, но в таком случае полезней подарить Ибрагим-паше. Сделал знак опытной рабыне, приглядывавшей за наложницами, Амине:
– Присмотри, чтобы она оказалась на ложе визиря.
– Слушаюсь, господин.
– Если задержится, будешь ее наставницей. Она неглупа?
– Умна. Только неопытна.
– Может, и к лучшему, опытные ему небось надоели.
Мухсине не только попала в постель к Ибрагим-паше, но и задержалась там. Она была не просто красива и умна, но и искренне полюбила визиря, это превратило их отношения из просто отношений хозяина и рабыни в настоящие любовные. Ибрагима любили женщины, но любили только как опытного мужчину, умевшего доставлять наслаждение, получая его самому.
Хатидже Султан полюбила сердцем, но его сердце оставалось глухо. Как ни пытался Ибрагим разжечь пламя страсти к супруге, это пламя оставалось спокойным, ровным огнем, словно за стеклом. Светлячок, но не пожар. Хатидже сгорала, а он лишь тлел, правда, успешно изображая бушующее пламя.
Но долго притворяться трудно, сердце требовало отдыха. Таким отдыхом для него стала любовь этой темноглазой девушки. С каждым днем Ибрагим все глубже погружался в новое чувство, чувство, ему доселе незнакомое. Он понял, что никогда не любил, даже Роксолану не любил, просто желал, отчасти потому, что стала недоступной. А вот Мухсине была доступна, всегда готова дарить свои ласки, смотрела на него с обожанием, она не выше по положению, как Хатидже, но Ибрагим был готов сам стоять на коленях перед возлюбленной, несмотря на то что он визирь, а она рабыня.
Пламя страсти захватило настолько, что Ибрагим просто не задумывался, к чему оно может привести. Занимаясь государственными делами, он ежеминутно помнил о том, что придет ночь и его руки обнимут прекрасную Мухсине, губы коснутся ее губ, ее тела, глаза заглянут в ее темные омуты, также полные любви.
Есть ли большее счастье, чем любить и быть любимым? Ибрагим был счастлив, пусть даже незаконно и недолго.
Амина, каждый вечер готовившая прекрасную Мухсине к встрече с пашой, наставляла и наставляла девушку, впрочем, сомневаясь, что та прислушивается к наставлениям. Может, так и лучше, неопытная и нерасчетливая Мухсине скорее завоюет сердце Великого визиря, чем опытная жрица любви. Так и было, Ибрагим-паша был без ума от Мухсине, и это сумасшествие с каждым днем становилось все очевидней.
Но влюбленный визирь все равно визирь, его ждали дела в Стамбуле, особенно когда стало известно, что там бунт янычар. Ибрагим-паше пора возвращаться…
Неужели красивая сказка для Мухсине закончилась?
Девушка рыдала, стараясь не тереть глаза, чтобы не покраснели, она поняла, что все может закончиться в любую минуту:
– Он заберет меня с собой, обязательно заберет!
Амина тревожно посмотрела на подопечную, похоже, та действительно пропускала мимо ушей все наставления:
– Ты делаешь ставку на любовь мужчины? Разве это разумно?
– А еще на свою. Я влюбилась в Ибрагим-пашу не на шутку. Неужели моя любовь не сможет победить?
– Победить кого или что? Ты хоть понимаешь, что его жена – сестра султана Сулеймана? Неужели ты думаешь, что Ибрагим-паша бросит принцессу, чтобы жениться на тебе? К тому же он Великий визирь, и никто не простит Ибрагим-паше измены.
– Но я не желаю занять место Хатидже Султан! Я всего лишь хочу, чтобы он любил меня, хочу быть его наложницей. Разве не ты рассказывала, что наложница Хуррем стала Хасеки у падишаха, опередив его жену?
– Нет, я рассказывала тебе совсем другое. Я говорила, что султан Сулейман стал брать на ложе и много беседовать с наложницей Хуррем, предпочитая ее другим. И то только когда она не была беременна.
– Не понимаю, в чем разница.
– В том, что у султана нет жены, есть только наложницы, родившие сына называются кадинами, но это жены, с которыми султан не заключал брак, просто наложницы, ранг которых выше всех остальных. А сестра султана Хатидже Султан – жена Ибрагим-паши. К тому же зять падишаха не имеет права на гарем, у него не может быть наложниц, только жена. Одна жена. Ты меня поняла?
– Это значит…
– Это значит, что никакой наложницей у Ибрагим-паши ты не станешь, вся ваша любовь только здесь, дома в Стамбуле Ибрагим-паша забудет тебя и снова станет любить свою супругу Хатидже Султан.
