Текст книги "По заявкам сельчан"

Автор книги: Наталья Мелёхина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 7 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]

И только в одиночестве, в лесу, Вадим не чувствовал груза воспоминаний, на охоте лишь тяжесть ружья и рюкзака за спиной оставалась с ним. Слушая колыбельную, Вадим представил, как сейчас за Евсеевкой дремлет еловый лес, и зайцы с лисами, в их вечной погоне, опять изрешетили следами весь снег под раскидистыми лапами. Мелодия колыбельной показалась ему смутно знакомой. Вадим закурил у шестка русской печки.

 
И только голодные волки
Добычу выходят искать,
Но спят все ребята в поселке.
Пора и тебе засыпать.
Бай-бай, засыпай!..
 

Сквозь клубы табачного дыма Вадим увидел прочно утонувший в безднах памяти зимний вечер: бабушка брякает коклюшками, мама и папа еще на ферме, коров доят, а они со старшим братом и младшей сестрой сидят на печке. Греются после долгого катания на санках. Посреди кухни стоит Женя. Он весь день колол дрова: отец его нанял. Теперь дурачок поужинал и забавляет ребятишек. И тут голос Жени из воспоминания слился в унисон с песней Жени из сегодняшнего дня:

 
А вырастешь сильным и смелым
И тайны лесные поймешь.
Охотником станешь умелым.
За зверем по следу пойдешь.
Бай-бай, засыпай!..
 

Когда певец закончил, Вадим решительно произнес, не глядя ему в глаза:

– Хорошо, Женя. Потешил – спасибо. Телек давай смотреть. Да и спать будем.

Посмотрели какой-то сериал. Вадим хотел устроить дурачку постель на диване, но Женя попросился спать на русскую печку, заставленную пялками с растянутыми на них шкурами белок и куниц. Хозяин пялки отодвинул к стене, бросил на лежанку старое одеяло и подушку, и дурачок блаженно растянулся на горячих кирпичах.

В полудреме Вадиму все чудилась колыбельная, и под ее мелодию, звучащую в голове, вспомнились дочки-пташки. Когда-то Вадим был женат. Поначалу, после армии, он честно пытался стать нормальным парнем, чтоб все, как у людей, чтоб не хуже других. Так и обещал себе, даже проговаривал вслух, троекратно, нараспев, когда не слышал никто: «Буду нор-маль-ным! Буду нор-маль-ным! Буду нор-маль-ным!». Но эта мантра не дала результата. Пробовал залить так и неназванное горе водкой, но, напившись, впадал в бешенство.

Тогда еще жили в Евсеевке, вместе с Вадимом, его родители. Раз залег за поленницей, а чудилось, что лежит в укрытии, и метал дровами в родных отца да мать, а казалось, что гранаты кидает… Слава Богу, дело было на выходных, в отчем доме гостил старший брат, приехал на выходные из города. Братан с отцом и скрутили Вадима, связали, отнесли в баню да окатили ледяной водой, чтоб очухался… Пришел в себя вояка, а что с ним происходило сегодня и вчера, не помнит. Вадим сообразил, что это, должно быть, последствия контузии. К врачам обращался, так те чуть в психушку его не закатали, еле отбрехался потом, что, мол, от пьянки в мозгах случилось короткое замыкание.

Решил женитьбой спастись. Расписались с одноклассницей Светкой Иволгиной, она Вадиму еще в школе нравилась. Худенькая, невысокая, на птичку похожая, Иволгой ее и дразнили. Попробовали жить своей семьей в поселке Первач, за десять километров от Евсеевки. Квартира у Светки двухкомнатная, от бабки в наследство осталась, двойню родили – дочек Таньку и Наташку. Вадим слесарил на ферме, жена продавцом в магазине работала. Что еще надо? Казалось бы, живи – не тужи! Но водка и приступы беспамятного бешенства разбили семью. Улетела Иволга жить в Вологду, квартиру продала и дочек-птенчиков с собой увезла.

Вадим вернулся в Евсеевку, устроился сторожем в тракторные мастерские в соседней большой деревне. Иногда уходил в запои, но выучил свою норму, тот предел, за которым – Вадим знал – его ждет окончательное безумие.

Дочек в городе он навещал редко, но исправно платил крохотные алименты. В трактористы его, из-за контузии, больше не брали, из слесарей за пьянку уволили, а у сторожа велик ли доход? Но Вадим всегда был удачливым охотником. Зимой он добывал пушнину, весной продавал ее скупщикам из Москвы и, накопив энную сумму, каждой дочке вез «денежек с калыма». Так и говорил девчонкам: «Танька, Наташка, денежки с калыма! На куклы и платья!». А Иволге передавал мешок с «лесным» мясом – лосятиной или кабанятиной.

А потом последние соседи по Евсеевке – старики Мыльниковы – умерли, родители состарились, и старший брат на зиму стал забирать их к себе в город. В октябре увозил отца с матерью с внуками водиться, а в апреле привозил обратно: родители тосковали по своей избе и на лето возвращались в деревню. «Перелетные у меня предки, будто гуси», – шутил Вадим. Так и повелось, что полгода он жил в Евсеевке с семьей, а полгода – в полном одиночестве. Компанию ему составляли две лайки – Тобол и Ямал, да еще кот Рыжко. «Скоро весна, пора шкурки продать, съездить и проведать. Кукол купить. Сладостей. „Денежки с калыма“ поделить между Наташкой и Танькой поровну, – размышлял Вадим. – Давно не навещал. Хорошо, что Светка замуж пока не вышла. Когда в доме появится другой мужик, неизвестно, как оно будет».

При одной мысли о чужаке у Вадима вдруг сжались кулаки. Но он оговорил сам себя: «Виноват, виноват! Сам пил и бузил. Вот и упорхнула Иволга! Да и что об этом думать – пока, пока-то она одна! И девки-птахи ждут», – и Вадим провалился в чуткий, некрепкий сон.

Очнулся среди ночи и резко вскочил, будто кто пнул под ребра. В похолодевшей избе сиял неземной свет: в окно заглядывала полная луна с россыпью свечек-звезд. Вадим глянул на печь, где спал гость, и сразу же вскочил на ноги. Жени на месте не было! И гадать нечего – сбежал в Васильевское. Вадим по-солдатски скоро оделся, на всякий случай, взял одностволку с патронташем из сейфа: по ночам в округе, как в той колыбельной – бывает, что и «голодные волки добычу выходят искать». Прихватил фонарик, хотя нужды в нем в такую светлую ночь не было.

Быстро, будто новобранец кросс бежал, Вадим преследовал беглеца по лесной тракторной дороге и, как и предполагал, нашел его на месте нежилого Васильевского. Дурачок свернул с тракторного следа и прямо по сугробам поплелся к тому месту, где когда-то стояли избы, а теперь сохранился лишь остаток чьего-то сада с десятком яблонь, да торчала из снега нелепым мухомором красная телефонная будка. Она появилась здесь из-за бюрократической ошибки: в нежилой деревне все еще числился прописанным давно умерший Женин отец – дядя Матвей. В каждой деревне, где, по бумагам, оставался хоть один житель, положено было установить такой аппарат – вот и поставили, а что звонить давно некому, кто ж об этом задумался?

Дурачок почти не проваливался в снег. Наст сверкал под луной, как морская гладь, и Женя шел по снежным бликам, будто по воде босиком ступал. Вадим спрятался за придорожным сугробом. Интересно стало, что дурачок дальше делать будет? Да и неловко как-то сразу-то окликнуть. Человек даже из «дурки» сбежал – если не с родными людьми, так хоть с родными местами повидаться.

Женя добрался до телефонной будки, снял трубку и беспорядочно понажимал на кнопочки. Затем внятно и громко произнес:

– Алё, Боже? Это я, Господи, Женя из Васильевского. Помоги мне, Отец Небесный, домой вернуться, избу свою отыскать.

Вадим разом покрылся холодным, противным потом, сполз по снежному боку, как подстреленный, и зажал руками рот: то ли, чтоб не заплакать, то ли, чтоб не рассмеяться.

– Господи, я знаю, что ты людям не отвечаешь. Мать рассказывала, что глас Твой не можно нам вынести. Ты ее там береги у себя, Господи, рабу Божью Манефу и всю деревню нашу…

И тут Женя начал перечислять имена умерших односельчан, всех до единого, и никого не забыл. Вадим почувствовал, что по щекам течет что-то липкое, горячее, он схватил зубами кулак, чтоб не завыть, а Женя продолжал:

– Передаю, Господи, им концерт. Прими, Боже, по заявкам сельчан. Первая песня – для мамы моей, Манефы Николаевны.

Вадим ждал, что Женя запоет что-то церковное, но он тихо и торжественно завел песнь о первом, что увидел вокруг:

 
В лунном сиянье снег серебрится,
Вдоль по дороженьке троечка мчится.
Динь-динь-динь, динь-динь-динь! —
Колокольчик звенит.
Этот звон, этот звон о любви говорит.
 

Благовестом зазвучало «динь-динь-динь» под куполом небесного свода. У Вадима словно сжалась внутри живота горькая спираль, а потом разом выпрямилась, больно ударив под дых. Скрючившись, он упал на дорогу, захлебываясь в безголосых судорогах, как в спасительной рвоте, и чувствуя, как слезами выходит наружу застарелый яд, не имеющий названья, яд от гадюки-войны. Беззвучно корчась на дорожной ленте, Вадим уже понимал, что не сможет сдать Женю в «дурку» ни завтра, ни послезавтра, ни через месяц и будет отстаивать и дурачка, и Васильевское, и Евсеевку, и дочек-пташек до последнего дыхания, как и положено всякому воину. «Я-то тоже заколдованный! В родной избе живу, а с войны не вернулся!» – понял Вадим, крепко зажимая себе рот ладонью, чтобы нечаянным всхлипом не помешать певцу.

Над вековыми лесами дерзко полетели к звездам частушки. Это Женя объявил и начал исполнять вторую заявку: для отца своего, контуженного фронтовика дяди Матвея, Женя пел любимые батины частушки:

 
Раскачу я нынче избу
До последнего венца.
Не пой, сынок, военных песен,
Не расстраивай отца…
 

Как Байкала хоронили

Игнаха неловко вертел в руках сотовый телефон. Они были созданы друг для друга: крестьянские ладони, большие, как лопаты, грубые, с навсегда почерневшими от работы ногтями, и телефон самой простой модели, в потертом корпусе, с трещинкой на экране, с табачными крошками под клавишами цифр.

Родную деревню со всех сторон забаррикадировало снегом. Она стыла в блокаде зимы, окольцованная войском елового леса. Игнаха сидел за столом на кухне отчего дома и смотрел в окно. По улице никто не шел, да и некому было идти. Жилых в Паутинке осталось всего четыре дома. Воды с колодца все соседи еще с утра наносили, а теперь, в сумерки, да еще и в такой холод кому надо шататься по улице? Разве что кошка пробежит, да и то вряд ли. В такой час все коты уже забрались на русские печки, спрятали носы под пушистыми хвостами и мурлычут к очередному морозу.

Игнаха не решался позвонить младшей сестре, живущей в городе, чтобы сообщить ей скорбную весть: сегодня вечером от старости умер Байкал – лайка русско-европейской породы. Байкал уже давно был отправлен на пенсию по инвалидности – три года назад кабан порвал псу связки на передней лапе. Игнаха отвез раненую собаку в город к ветеринару, но врач сразу заявил, что Байкал «стар, отвоевал свое» и на всю жизнь останется хромым.

В отличие от молодых лаек, с которыми Ихнаха охотился теперь, «пенсионер» не сидел на привязи и пользовался разнообразными льготами. Стоило ему хоть немного заскулить, домочадцы Игнахи – мать, отец, жена и дети – неслись к «старичку» с подношениями. Кто нес косточку, кто – кусок пирога, причем именно пироги с картошкой и мягкие батоны Байкал, потерявший под старость зубы, особенно любил. Ради них он устраивал театральные спектакли. Как щенок, прижимал уши к поседевшей черной башке, напоказ выставлял раненую лапу и, заглядывая в лица хозяев проницательными карими глазами, отрывисто скулил, не в одну ноту, протяжно, а короткими фразами, будто жалуясь на стариковскую жизнь.

– Не балуйте его – нечего! – сурово говорил родным Игнаха. – Кормил я его сегодня!

Но мать лишь отмахивалась:

– У тебя вечно все сытые! Буду я тебя слушать!

Отец, старый коммунист, чеканил, как лозунг:

– Он ветеран труда – заслужил!

А жена и дети прятали лакомства в карманах и отдавали Байкалу тайком, пока Игнаха не видит.

Сегодня вечером мать пошла покормить собак, дала молодым лайкам овсяной каши, сваренной с обрезками рыбы, и зашла к «старику». У Байкала была своя собственная будка, но он предпочитал спать в сенном сарае между рулонами соломы. Вот там его мать и обнаружила. Байкал лежал, открыв глаза, обнажив последние редкие зубы. Он не шевелился, застыв в неестественной позе, вытянув все лапы и даже больную, чего никогда не делал – всегда прятал ее под себя, берег. Мать подойти к покойнику так и не решилась, вернулась домой в слезах…

Это была серьезная потеря. Жизнь каждой охотничьей собаки, от щенячьего возраста и до смерти, становилась целой эпохой в истории семьи. Была, к примеру, эпоха свирепого медвежатника Тунгуса. В домашнем общении он, наоборот, проявлял мягкость характера и до самой старости любил поиграть с ребятишками. Была эпоха Айны, рыжей бестии, которая выказывала такую невиданную хитрость и в лесу, и дома, что получила вторую кличку – Лиса. Сегодня закончилась эпоха великого труженика Байкала.

Даже уйдя на пенсию по инвалидности, пес продолжал работать: отгонял от курятника ежей, хорьков и лис, провожал детей на остановку школьного автобуса, добровольно взяв на себя обязанности няньки и охранника по совместительству. А охранять было от кого: к деревне подходили стаи одичавших собак, бросавшихся на людей.

Своего хозяина Байкал однажды спас от смерти. Как-то в Новый год Игнаха перебрал и, возвращаясь домой с сельской дискотеки, из соседней деревни, чуть не заснул в сугробе. Но пес не дал ему замерзнуть – то кусал за ноги, то рычал, то лаял и заставил-таки встать и добрести до дома.

В последние дни Байкал вел себя странно. Не выпрашивал пирогов, не ходил дразнить своей свободой молодых собак, сидящих на цепи, не ласкался к хозяевам. Видно, чувствовал скорый конец, готовился.

Игнаха по-прежнему вертел в руках сотовый и старался не думать о том, как придется завтра долбить в мерзлоземе для друга могилу. Вместо этого Игнат вспоминал разного зверя, которого взял из-под Байкала – лосей, кабанов, пушнину. Птицей покойник брезговал, ниже своего достоинства считал давить ее, хотя подранков, конечно, приносил, но брезгливо складывал к ногам хозяина, мол, твой недодел, сам сплоховал, вот, сам и дави. Стрельба по пернатым казалась Байкалу пустой детской забавой.

Ярче и четче всех других вспоминалась Игнахе ничем не примечательная охота на вальдшнепов. Самая что ни на есть обычная, одна из многих, а врезалась в память. Он смотрел в окно, но вместо снега видел зеленые весенние поля, раскинувшиеся за нежилой деревней Васильевское. По ним весело бежала сестра Дашка, поздний ребенок в семье, с Игнахой разница аж в пятнадцать лет. Дашка тогда была подростком, щенок Байкал, если собачий возраст перевести на человеческий – тоже. Шли втроем на вальдшнепиную тягу. Дашка росла азартной охотницей. Она в детстве много болела, и, чтоб закалить, стали с отцом брать ее на охоту и рыбалку, да так в этом деле натаскали, что к подростковому возрасту Дашка лихо била птицу влет, да и пушнину уже добывала, куниц и белочек.

Была она похожа на мальчишку – худая, невысокая, легкая, с серыми глазами, высокими скулами и короткой стрижкой. Повзрослев, так и осталась на вид подростком, и профессию выбрала не деревенскую – стала журналисткой. У других мужиков сестры работали продавцами, доярками, бухгалтерами, инженерами и лаборантами на молокозаводе, и только Дашка у Игнахи – журналистка и охотница.

Он отодвигал от себя необходимость думать о похоронах Байкала, разменивал эти мысли на воспоминания о сестрином детстве. Они всегда были как щит, которым можно прикрыться от любых бед. В ту охоту бежала Дашка вперед по непросохшему еще полю, налегке, с одной отцовской одностволкой за плечами, а в ногах у нее путался неуклюжий маленький Байкал. Игнаха тяжело шагал следом, никак не успевал за ними. Дашка не молчала ни минуты! Мало того, что птицы по весне орут со всех сторон, хоть уши затыкай, так еще и сестрин голос врывается в их хор:

– Игнат, а что будет, если по шмелю пулей выстрелить?.. А дробью?

Игнаха шмелю заранее посочувствовал, ничуть не сомневался, что, независимо от ответа и несмотря на запреты, она потом обязательно поставит эксперимент, когда взрослых не будет поблизости.

– Игнат, а как думаешь, сюда духи людей, которые в Васильевском жили, а потом умерли, приходят? А ты когда-нибудь привидения видел?

«Как бы не убежала сюда ночью, точно будет привидения ловить!» – обреченно вздыхал Игнаха, зная, что на такое дело Дашка легко найдет себе товарищей в соседней деревне.

Но вот болтовня прекратилась – любопытная и зоркая Дашка высмотрела ястреба-тетеревятника. Хищник кружил над мелиоративной канавой, в которой по весне стояла вода.

– Ондатру он ловит, – объяснил сестре Игнаха.

– Давай посмотрим, поймает или нет?

Спрятались за низкими кустами ивняка, Дашка взяла Байкала на руки, и бойкий щенок послушно и привычно затих на коленях хозяйки. Ястреб долго парил над канавой, а потом стал плавно снижаться по траектории спирали, с каждым витком сужая круги. На выходе из этого штопора птица спикировала к воде, раздался предсмертный писк ондатры, и уже через пару мгновений ястреб сидел на берегу канавы, раздирая клювом добычу.

– Вот дает! Молодец! – Дашка выпустила Байкала, и щенок с быстротой молнии рванул к месту только что разыгравшейся драмы. Он с высоким, немного писклявым лаем бросился на хищника, но птица вовсе не собиралась без боя отдавать свой обед и угрожающе захлопала крыльями. Ястреб готов был задать Байкалу хорошую трепку, но Дашка тут же побежала на выручку к щенку, и перед человеческим детенышем пернатому охотнику пришлось ретироваться. Обед, которого хищник так долго добивался, достался двум желторотым юнцам.

– Мелковата ондантра, – недовольно заметила Дашка, а вот Байкал не побрезговал чужой добычей – уплел растерзанную тушку в два счета.

– Вот отец говорит, что ондатру и люди едят. Игнат, а давай, попробуем ондатру? – тут же предложила Дашка.

– Да, как же мы ее теперь попробуем? – рассмеялся Игнаха. – Байкал нам ни кусочка не оставил. Придется подождать, пока ястреб снова прилетит.

Дашка тоже посмеялась шутке и на время перестала мучить брата вопросами. Тяга в тот раз удалась на славу – стреляли, как в тире. Дашка добыла вальдшнепа, Игнаха свою добычу даже не запомнил, осталось в памяти только, что удачно тогда на тягу сходили. И не спешили домой. Развели костер, приготовили чай с молодыми листочками смородины. Игнахе казалось, что он и сейчас все еще чувствует ароматы этого напитка – пьянящий свежий запах, разом заполнивший собой весь лес. Он знал, что и в последний свой день ярче всего будет вспоминать не окровавленные туши лосей и кабанов, не только что добытых медведей, остывающих меховой горой у его ног, а именно эту мирную и веселую охоту, смеющуюся Дашку и толстяка Байкала, из любопытства отнявшего у ястреба ондатру.

Игнаха вздрогнул, словно очнулся ото сна. В доме стояла поминальная тишина, даже дети сегодня не шалили, не смеялись… И вновь вместо зеленых полей он увидел за окном сугробы, среди которых по-стариковски медленно, приволакивая лапу, плелся… Байкал. Из соседней комнаты вбежала мать. Она смеялась:

– Игнат, ты посмотри за окно, покойник-то наш ожил! Осмотрелась, я видно! Это спал он так, будто дохлый! А я-то думала – околел! А он, глянь-ко, жив-живехонек!

– И точно живой! – Игнат с облегчением сунул матери нагревшийся в его руках телефон.

– Мама, Дашке звони, расскажи ей, как мы Байкала-то хоронили, пусть похохочет.

Он схватил со стола кусок пирога с картошкой и, как был, без фуфайки и в одних тапках, выбежал из дома.

– Байкал, Байкал! – звал Игнат и бежал за собакой вдоль деревни.

Но кричать было совершенно бесполезно, от старости Байкал давно оглох. Пес медленно хромал прочь, по узкой тропке, вьющейся меж сугробов и уводящей далеко-далеко, в самое сердце бесконечных зеленых полей. Умом Игнаха, конечно, понимал: не догнать! – но все-таки бежал следом, черпая шлепанцами колючий морозный снег.

Древо жизни

Дядя Гриша тащил домой только что срубленную елку. Она, как дикая кошка, цеплялась колючими лапами за обледенелую дорогу, будто даже сейчас продолжала борьбу за жизнь, будто бы мстила за то, что ей придется погибнуть ради одной новогодней ночи, ради людского обычая.

Дядя Гриша боролся с елкой за каждый следующий шаг. Временами он прикладывал ее горячим отборным словечком. Материться так, как дядя Гриша, не умел ни один мужик в его деревне. В юности дядя Гриша служил на флоте, и боцман весьма охотно обучал салаг искусству брани. Как-то раз этот морской волчище на спор матерился десять минут, а матросы следили, чтобы за это время ни одно ругательство не повторилось дважды. Боцман выиграл две бутылки кубинского рома и контрабандные джинсы.

Сейчас дядя Гриша вновь ощутил на своих губах соленый вкус, но не от морской воды, как в юности, а от крови. Он был тяжело болен и стар. Его мучили рак печени и сахарный диабет, и иногда, особенно от тяжелых усилий, из носа или губ начинала сочиться кровь. Дядя Гриша не обращал на это внимания. Он мог бы выбрать деревце поменьше, но не стал. Дом у дяди Гриши был большой, и елка требовалась дому под стать: чтобы выше человеческого роста, чтобы хватило места встать в хоровод всем восьмерым внукам. Поэтому дед упрямо тянул за собой по обледенелой дороге такую же упрямую ель.

В этом году старший сын предложил купить искусственную сосну: высмотрел в универмаге в райцентре. Ох, и досталось же ему от дяди Гриши, даром, что парню давно за сороковник перевалило! На сыновей дядя Гриша сейчас особенно злился: перед Новым годом запили все трое, что нередко случалось с деревенскими мужиками, да и с самим дядей Гришей, когда он был моложе. Однако молодо – зелено, и глава семейства, желая предостеречь новое поколение от старых ошибок, ругался на чем свет стоит, не щадя ни жену, ни детей. Когда старший предложил купить искусственную сосну, дядя Гриша схватился за топор: «В моем доме – не бывать! Лень за елкой пойти, спились совсем! Ну, так я сам пойду». Ему не посмели перечить, за ним не решились выйти следом, и только старший внук, девятиклассник, когда за дедом закрылась дверь, горестно выдохнул в воцарившейся тишине: «Да я бы сам сходил! Дедон ведь опять не елку, а баобаб притащит – надорвется!».

Внук, конечно, был прав: «дедон» выбрал непосильную ношу. Дядя Гриша срубил раскидистую ель, выросшую на дне мелиоративной канавы. Ров тянулся вдоль проселочной дороги. Весной местным дорожникам предстояло очистить канаву от деревьев, чтобы молодая поросль не мешала оттоку талых вод. Дядя Гриша по-хозяйски, но не без романтики, рассудил, что если елке, все равно, погибнуть, то пусть она сделает это красиво. Теперь ему предстоял самый трудный участок пути – свернуть с дороги и по лесной тропе дотащить новогоднее деревце до дома.

В лесу дядя Гриша, вконец измучившись, остановился отдохнуть под огромной елью. Она совсем не походила на ту, которая только что была принесена в рождественскую жертву. И даже само определение «она» к этой ели словно бы не относилось. Это было «оно» – древо. Его ветви раскинулись настолько широко, что к подножию ствола почти не попадало снега. Корни казались живым переплетением костей, жил и нервов. Они питались из самого чрева земли, скрытой под белым покровом. Вершина подпирала небо, протыкала серую хмарь, и как будто именно через эту дыру и вывалился вниз целый ушат пушистых снежных мух. Дядя Гриша осторожно, чтобы не закружилась, запрокинул голову, и посмотрел вверх – прямо туда, откуда падал снег.

Он внезапно почувствовал на губах не надоевшую кровяную соль, а странно знакомый свежий вкус. Он не сразу вспомнил, что это, а как вспомнил, невольно улыбнулся – это же арбузный сок вперемешку с дождем! Эта же та самая ель! И события юности, как картина в кинозале, ожили на белоснежном экране его памяти.

Лето клонилось к концу, когда они с Танькой, беременной вторым сыном, поехали в райцентр за коляской для будущего новорожденного. Долго выбирали обновку в универмаге. Решили собрать коляску прямо в магазине, поскольку везти ее в родную деревню предстояло на рейсовом автобусе. Так уж лучше катить, чем тащить на себе! Дядя Гриша до сих пор помнил запах нового дерматина, исходивший от «детской кареты». Им было весело с Танькой катить эту коляску по городу. И они зашли на рынок и купили огромный арбуз. В два раза больше Танькиного живота. И шутили, что прямо сейчас проведут испытания коляски на прочность. Арбуз положили в «карету» и везли этот крупный плод, как зеленого полосатого младенца. И на них, молодых и веселых – и с первого взгляда понятно, что деревенских! – с улыбками оглядывались горожане-прохожие. Арбуз был главным гостинцем для всей семьи – для тещи и первенца, для них самих, для младшей Танькиной сестры, которая тогда еще не вышла замуж и жила с ними в няньках. И приятно было представлять, как обрадуются, удивятся и восхитятся этим лакомством родные!

Так на рейсовом автобусе доехали до своей остановки, но от шоссе предстояло еще топать до дома километров пять, сначала по полю, а потом через лес. Ни проселочной дороги, ни мелиоративной канавы тогда еще не существовало. Коляска, не предназначенная для штурма деревенских тропинок, с трудом ехала по дерну, по корням и травам, по сучьям и комьям сухой пыли, и Гриша (тогда еще вовсе не дядя, а просто Гриша) с веселым остервенением толкал ее перед собой. Собирался дождь, небо темнело, но грозы ничто не предвещало, наоборот, сразу было ясно, что прольется теплый и ласковый поток, безмятежный и нежный. Так и случилось. Дождь застал их в лесу.

Они побежали к огромной ели, чтобы спрятаться от струй, глинистая тропка, как змея, юлила под ногами, и Гриша не удержался на ее скользкой шкуре – грохнулся, и коляска упала, и арбуз выпал на землю и раскололся на розовые, исходящие сладким соком, неровные и крупные куски. Они с Танькой хохотали, как сумасшедшие. Уже не обращая внимания на ливень, добровольно сдавшись в плен нежного потока, собирали осколки арбуза и складывали их в коляску. А потом, стоя под елкой, обнявшись, откусывали от одного ломтя по очереди, и арбузный сок мешался на губах с дождем.

Дядя Гриша очнулся от воспоминаний. Снова посмотрел вверх на снежную лавину. Погладил шершавое могучее древо, как старого друга. Вздохнул, взялся за свою новогоднюю ношу и потащил ее вдоль по тропке – домой.

Этим же вечером ель воткнули комлем в деревянную крестовину, и когда запахло на всю избу хвоей и лесом, на деревце, прежде всего, накинули переплетение электрических гирлянд. Дядя Гриша лично проверил все лампочки на исправность: все горело и сверкало, как положено. Теперь пришел черед Таньке и внукам нанизывать на ветви шарики и сосульки, снегирей и шишки, медвежат да зайчиков… В картонной коробке, где весь год хранились игрушки, пластиковый новодел мирно соседствовал со старинными украшениями. Коллекция пополнялась каждый год, на протяжении десятилетий, а часть игрушек и вовсе досталась в наследство от покойницы-тещи. И все это лежало в одном ящике, который теперь напоминал Ноев ковчег. Кого и чего тут только не было! Зверей – каждой твари по паре! А также свекла и груши, огурцы и яблоки, птицы и сказочные герои, часы и свечи! Ярко блестел новый заснеженный домик, привезенный из города в прошлом году старшей внучкой, тускло светилась плоская рыбка из плотной фольги, купленная тещей едва ли не сразу же после военных лет…

Старший, четырнадцатилетний Данька, самый высокий внук, взобрался на стул, а Танька и остальные дети копошились внизу, у подножия елки, смешались в веселой сутолоке и по очереди подавали Даньке украшения, чтобы он развесил их на колючей макушке. И у каждого ребенка был любимый шарик, а чаще всего, какая-нибудь старинная зверушка, и каждый стремился, чтобы его фаворит попал на самое удачное и выгодное место на ветке.

– Дед, ну ты и великаншу притащил! – нахваливали внуки и внучки. – Такую, хоть гирями украшай – ветки выдержат!

– А хотите анекдот? – вдруг спросил дед Гриша.

– Хотим!

– Знаете, как Мичурин умер? Приспичило ему салатика поесть. Полез он на елку за петрушкой, тут его арбузом-то и убило!

– Мичурин – это ученый, который овощи изобретал, – объяснил старший внук бегающей внизу мелюзге.

Все заулыбались, дед Гриша лукаво подмигнул Таньке. Она единственная поняла, о чем это он на самом деле. Гриша щелкнул по пузатому животу красного стеклянного космонавта. В аляповатом скафандре, космонавт напоминал беременную доярку в кумачовом сарафане и наглухо повязанном платке. Щелчок волшебным звоном отозвался в других игрушках.

– Весной арбузы посажу, – ни с того ни с сего вдруг сообщил детям дед Гриша.

– Круто! Свои арбузы! – одобрили внуки.

– Не вырастут, Гриша, – покачала головой баба Таня. – Какие арбузы у нас на севере? Хоть бы картошку вырастить.

– Ну, вот и вырастим вместе с картошкой, – упрямо заявил дедон и тут же рассмеялся. – Если что, на елку привью. На ней все растет.

…К весне сыновья дяди Гриши дружно «закодировались» и бросили пить, как обещали матери и женам. А в мае на подоконнике огромного окна – в доме дяди Гриши все было огромным, даже окна – появились горшочки и ящики с рассадой. Среди помидоров и перцев курчавились три веточки арбуза, заботливо рассаженные, каждая в свое ведерко из-под майонеза.