Текст книги "Деревня дураков"

Автор книги: Наталья Ключарёва

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

Глава вторая: отец Константин

Отец Константин приехал в Митино всего на полгода раньше – зимой. Вез его тоже Вова и, поскольку других пассажиров в «Газели» не было, взял в оборот с самого райцентра: попросил пересесть в кабину и всю дорогу вел богословские расспросы.

Вову, например, интересовало, какому святому заказать молебен, чтобы присушить обратно одну стерву? Или святые такими делами не занимаются, и придется сгонять в Марьино к бабке-приворотнице, чего не хотелось бы: цену гнет, ведьма – ползарплаты за стакан сушеного дерьма!

Еще Вова спрашивал, надо ли снимать крест, когда с девкой – того-этого? И достаточно ли, чтобы не попасть в ад, сходить в церковь на Пасху или нужно отстоять еще и Рождество?

– Все это совершенно ни к чему, – не выдержал, наконец, отец Константин, чем глубоко поразил, чтобы не сказать – разочаровал Вову.

– Так чего же делать?

– Жить по-человечески. Изо дня в день, понимаешь, а не раз в году свечку ставить.

– Кстати, – воодушевился Вова, опять нащупав в разговоре знакомую колею. – Правда, что нельзя ставить четное число свечек, не то кони двинешь?

– Конечно, двинешь. Рано или поздно. Только не от свечек.

Вова замолчал, и на его лице отразилось физическое усилие думанья: сморщился лоб, насупились белесые брови, задвигались, будто проталкивая застревавшую мысль, желваки.

– А разве я живу не по-людски? – обиженно воскликнул он. – Пью, между прочим, только вечером, а не с утра, как все. Хотя, конечно, подлечиться тянет. Вкалываешь тут с бодуна, как лось. Но я за рулем ни разу – это у меня железно.

– Неужто каждый день, без передышки? – спросил отец Константин с таким участием, будто речь шла о приступах тяжелой болезни, а не об этом, обычном для всех, занятии.

– Ну да, – удивился Вова. – А как же?

– Ты вот меня спросил, что делать, – вздохнул отец Константин, заранее зная, что слова, которые он должен произнести, пролетят мимо.

– А то, – ввернул Вова. – Кому охота в котле вариться.

– Вот и попробуй – для начала – пить хотя бы через день. Когда справишься, приходи, скажу, что дальше.

– Ага, – ухмыльнулся Вова. – Знаю я, что дальше: пить только по пятницам, потом только по праздникам, а там и вовсе зашиться. Чтоб в меня все пальцем тыкали, как в сектанта! Нет уж, спасибо. Это ты, батя, от зависти ляпнул. Вам-то попам настрого лопать нельзя? Что, угадал я?

– Почему нельзя? Все можно. Но не все полезно.

– Фига! Это мне, значит, не пей, а самим все можно!

– Нет, Вова, – устало пояснил отец Константин, бесконечно жалея, что ввязался в разговор. – Это фраза апостола Павла, она ко всем относится, не только к духовенству.

– Так значит, и мне можно?! – возликовал Вова.

– Но ведь и тебе тоже – неполезно.

– Ну, это-то да. С этим-то кто спорит, – с облегчением согласился Вова и принялся взахлеб рассказывать о своем отравлении авиационным спиртом, случившимся, как и все важное в Вовиной жизни, во время срочной службы.

Войдя в нетопленный домик причта, размерами и утлостью похожий на дровяной сарай, отец Константин, не снимая зимней куртки, присел к столу и записал в своем дневнике:

«Что делать, чтобы наследовать жизнь вечную? В Иудее 1-го века ответ звучал: «Раздай все, что имеешь, и следуй за Мною». И это было чересчур. В России 21-го века ответ звучит: «Пей хотя бы через день». И это тоже чересчур. Ты всегда требуешь слишком многого. Нет бы просто сказал: такое-то количество свечек».

Отец Константин оглядел покрытые изморосью стены своего нового жилища, треснувшее стекло, залепленное скотчем, голую лампочку Ильича, качавшуюся на длинном проводе, и подумал, что сейчас он бы с полным основанием мог впасть в уныние, если б не знал, что и оно – неполезно.

Вова тем временем ораторствовал на крыльце магазина, размахивая початой бутылкой.

– Мутный какой-то. В церковь, говорит, не ходи, бухай, сколько влезет. Хотя оно и вредно, конечно.

– Может, он того – фиктивный? Поп-то? – засомневался мрачный Пахомов, некогда бывший трактористом.

– Может, и фиктивный. Я у него документов не спрашивал.

– А зря! – укорил Вову выходивший из магазина пенсионер Гаврилов, про которого все знали, что он стукач и кляузник.

Гаврилов с мужиками не выпивал, но нес домой кило сарделек.

– Я знал что ли? – огрызнулся Вова, досадуя, что попал впросак. – Думал, в платье – значит, поп.

– Ну, ты давай, не задерживай, – прервал его немногословный Пахомов.

Вова поспешно глотнул, крякнул и передал бутылку по кругу.

На следующее утро отец Константин тоже отправился в магазин, намереваясь купить что-нибудь для своего необитаемого дома-сарая. Любая, самая простая вещь могла бы внести в эти безотрадные стены свидетельство человеческого присутствия, облегчить вживание в новое место. Мыльница, кружка, веник.

На скамейке возле магазина, привалившись друг к другу, кемарили вчерашние Вовины собеседники. Из страшных разинутых ртов вырывались клубы морозного пара. Так отец Константин определил, что они живы, хотя, судя по небольшим сугробам на плечах и загривках, проспали тут всю ночь.

Внутри магазина собралось небольшое общество. Продавщица в мелких фиолетовых завитках монотонно штриховала клеточки в кроссворде. Пенсионер Гаврилов придирчиво перебирал мерзлые куриные лапы, которыми ради экономии кормил своего пса. Рядом, держась за прилавок, покачивалась молодая женщина в неведомо откуда взявшейся здесь, за двести километров от ближайшей станции, оранжевой железнодорожной жилетке.

– Ну, дед, ну, старый пень, – медленно и хрипло говорила она. – Я ж не водки, я хлеба прошу. Купи буханку, не жилься. Два дня не жрамши.

Пенсионер Гаврилов, брезгливо поджав губы, бросал в пакет синеватые птичьи пальцы.

– Хотя какой с тебя спрос, своего барбоса и того морожеными когтями моришь, –усмехнулась женщина и тут заметила нового покупателя. – Царица небесная, это кто ж такой божественный?

Продавщица и пенсионер оторвались от своих занятий и вперились в отца Константина.

– А, наслышаны-наслышаны, – мигом сориентировался Гаврилов. – Мы церковь, любим, уважаем. В праздники – дома не убираем, не готовим, целый день у телевизора сидим. Все как положено.

– Ангел святой, купи вдове чекушку! – встряла женщина в жилетке.

– Любка не приставай! – шикнула продавщица.

– А чего? Он должен бедным помогать!

– Это чья же ты вдова? – набросился на Любку пенсионер Гаврилов. – Семерых таджиков с лесопилки? Психов из деревни? Так они еще живы! Лисица блудливая!

– Я всех мертвых вдова, – многозначительно произнесла Любка и сама поразилась, как складно у нее вышло.

Пенсионер Гаврилов расплатился за куриные лапы, пообещал отцу Константину зайти вечером в гости и с достоинством удалился.

Отец Константин смотрел на мотки веревок, секаторы и голубые галоши, разложенные в хозяйственной части магазина, и никак не мог сообразить, зачем пришел.

– Слушаю вас, – подчеркнуто вежливо обратилась к нему продавщица.

– Пожалуйста, хлеба.

– И зрелищ! – фыркнула Любка и закружилась по магазину, изображая зрелище.

Отец Константин протянул ей сыроватую буханку. Любка остановилась, как вкопанная, только непослушная ухмылка продолжала блуждать по лицу.

– Мне? – ошарашено выдохнула она.

– Ну, ты ж просила.

– Возьмите вон еще сосисок, – подсказала продавщица. – А то, и правда, на одном спирте живет, как вечный двигатель.

Отец Константин вышел из магазина. Любка не отставала. Прижимая к груди пакет с чудесно обретенной провизией, она рассуждала о чем-то, что, по ее представлениям, соответствовало торжественности момента.

– Лисице Бог послал кусочек хлеба! – выкрикивала Любка. – А я в Бога не верю. Я верю в людей. Вот в тебя, например. Помог бедной вдове! Так и живем. Только решишь помереть, кусочек с неба – хлоп! Живи, мол, Любка, дальше! Как тут в Бога не верить! Я верю! Вот те крест! А ты – до чего ж расчудесный, на святого похож! Ты это, не святой, случаем?

– Нет, Люба, обычный человек.

– Ой! – умилилась Любка. – Лю-ба! Ну-ка скажи еще раз! Меня так никто не называет!

Разбуженные Любкиными криками, на скамейке зашевелились мужики.

– Я ж говорил – фиктивный, – прохрипел мрачный Пахомов. – Уже с психовкой снюхался. Приличный человек разве будет с ней валандаться? В зуб ногой – и все разговоры!

– Где это Вовчик видел таких живодригущих попов? В армии у себя что ли? – продрал глаза его собутыльник Палыч, супруг школьной начальницы Евдокии. – Поп должен быть с брюхом. А этот! Журавель! Как есть поддельный!

– А пойдем ко мне в гости? – трещала меж тем Любка. – У меня ведь тоже дом есть! Правда, стеклы выбиты, зато крыша на месте. Или вам, духовным, с женщинами нельзя? Га-га-га! Только не обижайся! Это я так, к слову, я ж все понимаю! Пойдем, посмотришь, как мы тут живем! Или побрезгуешь?

– Пойдем.

– Правда что ли? Не шутишь? Ко мне? К Любке? Вот это номер!

Они подошли к завалившейся на один бок халупе. У приоткрытой двери белел нетронутый снег. Любка давно не вспоминала, что у нее есть дом.

– Кто ж тебе стекла побил? – спросил отец Константин.

– А бабы! – весело отмахнулась Любка. – За то, что мужики со мной путаются. А чего бы им не путаться? Я нрава легкого! А жена – как циркулярная пила, не успокоится, пока не перепилит.

Они с трудом отжали примерзшую дверь и вошли внутрь. Такого погрома отец Константин не видел даже в предназначенных под снос ветхих домах, где в детстве лазил в поисках кладов.

Он пошел, переступая через груды рухляди и пустых бутылок.

– Немного не прибрано, – виновато заметила Любка, отпинывая с прохода пустую коробку.

На подоконнике лежала припорошенная снегом пластмассовая погремушка. Отец Константин взял ее в руки и обернулся к Любке.

– Сынок у меня был, – жалобно сморщилась та. – В интернат отняли. А я его так любила! Покормить иной раз забуду – он и орет, бестолочь. Лежал бы тихо – вместе б жили.

Любка впервые за время их знакомства замолчала и как бы задумалась. Ее обветренное лицо, находившееся в непрерывном движении, приостановилось, и в нем внезапно проступили человеческие черты. Вострый нос, мелкие веснушки, мертвенно серые в скудном свете, сочившемся из разбитых окон. Глаза, действительно, были лисьи: желтовато-карие, холодные.

– Нравлюсь? – вскинулась Любка и с каким-то звериным кокетством поерзала внутри своей безразмерной оранжевой жилетки. – Эх, жаль! Такой молодой, а уже духовный! А то б мы с тобой зажгли! Чувствую я в тебе родную душу! Вот те крест! Будто сто лет знакомы!

Отец Константин положил погремушку обратно и осторожно стал пробираться во вторую комнату, по некоторым остаточным признакам опознаваемую как кухня. Там творилось нечто совсем невообразимое.

– Люб!

Любка выронила погремушку, которую с тупой настойчивостью трясла над ухом, и бросилась на зов.

– Люб, это что такое?

Любка дурашливо вскинула брови и вытаращила глаза.

– Он еще спрашивает! Не видишь что ли? Дерьмо!

– Как не видеть. Но зачем же прямо тут? Ведь стыдно!

– Ну, есть немного, – замялась Любка и вдруг просияла. – А ты поставь мне фанфурик – и стыда не будет! Ну, ангел, ну, святой-пресвятой, купи выпить, раз такой добрый.

– Люб, так это ж хорошо, что стыдно. Плохо, когда стыда нет.

– Ну, все – понес сомбреру, – сникла Любка.

– Что?

– И я про то же. Сомбрера это все. Из книжек непонятное. Для моей головы велико.

Отец Константин вздохнул.

– Так значит, не купишь? – уточнила Любка.

– Нет, Люба, выпивку я тебе никогда покупать не буду. Ты это, пожалуйста, сразу запомни.

– Ладно, командир, – Любка запахнулась в жилетку и с царственным видом двинулась к выходу. – Тогда ты мне не нужен. Пойду до щедрых кавалеров.

Вернувшись в свой сарай, отец Константин открыл дневник, долго дышал на застывшую ручку, морщился, мучительно думал и в итоге записал всего два слова: «Очень страшно».

Глава третья: первые шаги

Митя проснулся необычайно рано, разбуженный звуками давно начавшегося деревенского дня: под забором ругались два женских голоса, в лопухах надрывался петух, гулко громыхало ведро в колодце.

Митя вскочил, треснулся о низкий потолок и окончательно вспомнил, где находится. В круглом чердачном окошке стоял все тот же пейзаж из букваря, даже вчерашний конь белел, как нарисованный, на прежнем месте.

Однако, надев очки, Митя с радостью первооткрывателя обнаружил новую, нехрестоматийную деталь: капли росы круглились на картофельных листьях и пускали ему в зрачок короткие позывные радуги.

Митя не спешил спускаться вниз, немного робея хозяев. Он сидел, как кузнечик, касаясь ушами коленок, и длил этот странный миг, о котором столько мечтал в детстве: что вот сейчас он сделает всего шаг и окажется сам внутри картинки.

В доме не было никого, и Митя, слегка волнуясь, вышел в сад. Растения обступили его, радостно кивая, но непонятное наваждение, с которого все началось, не повторялось, и Митя, привыкший жить в рациональном мире, обрадовался, а где-то внутри, незаметно для себя, загрустил.

Он пошел дальше, вздрагивая от холодных капель, которыми, как девчонки, брызгались в него тонкие деревца, и за домом увидел, наконец, обоих стариков. Фима, примостившись на перевернутом ведре, рыхлила землю вокруг величественных белых лилий. А Фим сидел в старинном деревянном кресле с высокой, как у трона, спинкой и резными подлокотниками. На коленях он держал большую картонку и делал нечто настолько не неожиданное здесь, в деревне, что Митя поначалу не поверил своим глазам.

Девяностолетний Фим рисовал. Размеренно и ладно, будто косил траву. Правая ладонь его была вся разноцветная от мелков. Левая, затянутая в кожаную перчатку, отстраненно лежала поверх картонки.

Митя вытянул шею из куста, за которым таился. Потревоженные гроздья красной смородины поймали солнечный луч и бросили на рисунок рубиновый отсвет. Радуга, которую размашисто штриховал старик, вздрогнула и задышала.

– Вот так и стой, – не оборачиваясь, сказал Ефим. – Смотри, какую красоту наделал.

Серафима подняла голову от лилий и заулыбалась.

– Вы художник? – спросил Митя, послушно застыв в смородине.

– Не отпускает меня этот мир, – плавно заговорил старик, будто собирался запеть длинную былину. – Сто лет в обед, а все как первый день творенья. Дух захватывает. И уносит под облака. Вот, послушай. Летели два скворца из алмазного ларца. Долго летели и достигли седьмого неба. Седьмое небо – последний цвет радуги, там все фиолетовое: и солнце, и облака. Только скворцы – черные. И решили они лететь через край. Чтобы узнать – что дальше. Может быть, снова красное небо, а за ним – оранжевое с желтым: новая радуга. Но восьмое небо оказалось белым. И скворцы вдруг тоже побелели. Или стали прозрачными, и сквозь них лился белый свет восьмого неба. Они не видели друг друга и перекликались, чтоб не потеряться. Два голоса тянулись, утончались и скоро растворились в молоке. А небо все продолжалось.

Ефим умолк, и сад наполнился будничным гудом насекомых. Серафима кивала и безадресно улыбалась. На стеганых плечах ее ватника симметрично сидели две бабочки с золотыми глазами на крыльях.

С непривычки Митя быстро переполнился молчанием и почувствовал непреодолимый словесный зуд, хотя все подсказывало ему, что говорить сейчас не стоит.

– Чем же кончается ваша история? – спросил он почти против воли.

– А она и не думает кончаться. Они все летят. Просто отсюда не слыхать уже.

– А когда прилетят?

– Никогда. Восьмое небо – бесконечно.

– Вы сказочник? – произнес Митя, не зная, что сказать.

– Фим, у нас простокваша осталась? – нагнулся вдруг старик со своего трона.

Серафима не сразу сфокусировала взгляд, словно возвращалась с восьмого неба и пробиралась – один за другим – сквозь все цвета радуги. Наконец, она совпала с собой, вздрогнула – и бабочки нехотя перелетели с ватника на цветы.

– Пойдем, дите дорогое, завтракать, – Серафима протянула к Мите мелко дрожащие руки. – Подними-ка меня.

Митя бережно и неловко, будто боясь разбить, поставил старушку на ноги. Она показалась ему почти невесомой, и от этой младенческой легкости у него болезненно сжалось горло.

Медленно они пошли через сад, и Митя, чтобы вынуть из сердца осколок жалости, спросил:

– Почему у вас цветет все сразу?

– Мы с ними нянчимся, как с дитями. Вот они и торопятся раскрыться. И не спешат уходить.

– А люди думают, дед Ефим наколдовал.

– Одни говорят – колдун, а другие – того, чекалдыкнутый, – засмеялась Серафима и покрутила у виска.

– Почему?

– Картошку не сажаем. Телевизии не держим. Меж собой не лаемся, седьмой десяток – как одна душа. Чего еще. Не пьем, про пенсию не тревожимся, на старость не обижаемся. Счастливые мы. Людям это стерпеть трудно.

– Счастливые?

– Так ведь радостно жить! Вздохнул – и счастье. Разве нет?

– Ну да, – растерялся Митя. – Наверное.

Наевшись простокваши с хлебом, Митя отправился в школу – узнать, что ему делать сейчас, во время каникул. Составлять учебные планы? Писать конспекты уроков? Или, возможно, что-нибудь еще?

У магазина ему повстречался молодой священник с бутылкой водки под мышкой. Митя испуганно отвел глаза и стал смотреть на исполинские лопухи, качавшиеся в канаве. Под каждым из них вполне мог спрятаться ребенок или маленькая директриса Дуня.

Все школьное население опять обреталось на грядках. Митя выяснил, что делать ничего не надо. Только полоть, окучивать, поливать. И так до конца лета.

– Да пойдемте, я вам хоть школу покажу, – спохватилась Евдокия Павловна, видя, что Митя – под нарастающий смех девчонок – не знает, как подступиться к земле.

Школа состояла из столовой, где стоял один очень длинный стол, учительской и трех классов. В коридоре на стене висел стенд: «Родное Прибитюжье».

– Это что? – удивился Митя.

– Наша речка, – смутилась Дуня. – Называется Битюг.… А я у вас все спросить хотела. Вы из Москвы, может, знаете. Правда, что Катрин беременна от президента?

– Что? Кто? – опешил Митя.

– Ну, как же! – в свою очередь изумилась Евдокия Павловна. – Катрин, певица, которую недавно в Госдуму избрали. Неужели не слышали? Она еще песню поет, такую жалостную: «А ты меня совсем не любишь…»

– Ну, они все примерно одно и то же поют, – улыбнулся Митя. – А певица-депутат – это сильно. Почти как кухарка, управляющая государством.

– Так вы что газет не читаете? – разочарованно протянула Дуня.

– Нет.

– Но ведь надо быть в курсе! Тем более, вы историк. Хотите, я вам принесу? У меня их много. Вовка из города каждый день привозит.

Митя вежливо отказался. И Евдокия Павловна, исполненная недоумения, вернулась на грядки, отправив странного учителя, не знавшего знаменитой Катрин, проводить каникулы по его собственному усмотрению.

Митя, немного стыдясь своей непригодности к сельхозработам, ушел далеко в луга и заскакал там на свободе, как отвязавшийся жеребенок. Один под синим небом.

Глава четвертая: Гавриловы

Вечером к отцу Константину заглянул пенсионер Гаврилов с женой Клавдией Ивановной – учительницей начальных классов. Клавдия Ивановна страшно молодилась, носила длинные серьги и шаль с кистями. Однако в скором времени и ей суждено было стать пенсионеркой. Она дорабатывала свой последний год: трое головорезов из 4 «А» переходили в среднее звено, а младше их в школе никого не было. Где-то далеко за краем демографической ямы маячили трехлетний Минкин и новорожденный сын Светки Пахомовой. Но Клавдию Ивановну, не дожидаясь, пока они подрастут, отправляли на заслуженный отдых.

Гавриловы предусмотрительно принесли с собой три пакетика чая, шесть кусков сахара и кипятильник. Правда, чашек в хозяйстве отца Константина все равно не оказалось, и Клавдии Ивановне пришлось идти домой за посудой.

Пенсионер Гаврилов был великий стратег. Готовясь к визиту, он просчитал это обстоятельство заранее. Временное отсутствие жены было ему необходимо для осуществления того, что упустил из виду безалаберный шофер Вова: проверки документов.

Делать же это при жене Гаврилов стеснялся. Клавдия Ивановна всю жизнь едко высмеивала бдительность супруга и даже грозила разводом, когда до нее доходила молва о его доносах и жалобах.

Раскрыв паспорт отца Константина, Гаврилов первым делом ознакомился с «пятым пунктом». Новый батюшка был русским, рожденным в России. Фамилия тоже не вызывала подозрений. Гора упала с плеч пенсионера. Больше всего он боялся, чтобы в Митино не заслали какого-нибудь выкреста.

Гаврилов аккуратно занес себе в книжку паспортные данные отца Константина, переписал номер семинарского диплома и хотел, на всякий случай, скопировать оценки из школьного аттестата, но за окном величаво проплыла Клавдия Ивановна, и пенсионер, мигом свернув разведывательную деятельность, заговорил о церкви.

Отец Константин с удивлением узнал, что чета Гавриловых составляла костяк вверенного ему прихода. Клавдия Ивановна пела на клиросе, а сам пенсионер выполнял многотрудные обязанности церковного старосты.

Гаврилов торжественно выудил из кармана связку ключей.

– Вы ведь в храме-то до сих пор не побывали? – полувопросительно заметил он. – Знаю-знаю. Не до того было. Наносили пастырские визиты. Так, может, сейчас заглянете?

Отложив чаепитие, они втроем вышли из сарайчика и окунулись в плотную деревенскую тьму, чуть подсвеченную сугробами. Дул влажный ветер, обманчиво пахнувший весной, и небо почти касалось земли пегими облаками, похожими на космы нечесаной, несчастной старухи.

– В такую ночь они обычно и летают, – произнесла вдруг Клавдия Ивановна грудным голосом.

– Кто? – вздохнул отец Константин, не предвидя ничего доброго.

– Пришельцы, разумеется! Только не говорите, ради Бога, что не верите в НЛО!

Отец Константин послушался и ничего не сказал. Но и в его молчании Клавдия Ивановна заподозрила протест. Она остановилась посреди церковного двора, гневно запахнулась в шаль с кистями и прочитала страстную лекцию о визитах летающих тарелок, зафиксированных, между прочим, еще в наскальных рисунках.

– Хорошо-хорошо, вы только не волнуйтесь, – попросил отец Константин. – Всякое бывает. Давайте пойдем, а то вы простудитесь, не дай Бог.

– Не простужусь! – надменно заявила учительница. – Я закаляюсь по системе доктора Столетова! Надеюсь, это имя вам знакомо?

Тут пенсионер Гаврилов справился с проржавевшим замком, и отец Константин не успел окончательно разочаровать Клавдию Ивановну. Они замолчали и шагнули внутрь.

Гаврилов щелкнул выключателем, и отец Константин увидел место, где ему предстояло служить неведомо сколько лет. Небольшое пространство храма было перегорожено строительными лесами.

– Прежний батюшка ремонт собирался делать, – пояснил Гаврилов. – Да не успел. Прошлой осенью помер. Благодатный был человек, но в текущем моменте разбирался слабо. По причине преклонных лет. Так что я на вас – молодых да ранних – большие надежды возлагаю. Как говорится: нас ждут великие дела! Но и враги не дремлют! Надо держать ухо востро! Правильно я рассуждаю?

– Простите, я что-то не понял. Какие враги?

– Как это какие?! – вскричал церковный староста Гаврилов, и эхо унесло его возмущение под самый купол. – Католики, жиды, либералы, экуменисты…