Текст книги "Открывая дверь в прошлое. О любви, счастье и стране, которой больше нет на карте"
Автор книги: Наталья Ковалёва
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)
Москва и москвичи
Главное в каждом городе – это, конечно же, люди.
Какими только эпитетами не награждали москвичей в то время: они и прижимистые – покупают в магазине всего по сто грамм колбасы, и хамоватые – не подскажут дорогу, не уступят место в метро, нетерпимые к приезжим: «Вы не москвичка? Фу!» В общем, полный набор отрицания и негатива. Все эти разговоры я пропускала мимо ушей, потому что для меня это были досадные мелочи, которые совершенно не мешали мне воспринимать Москву как один большой, яркий праздник жизни. Ведь я не жила в столице постоянно, а бывала лишь наездами, поэтому понятия не имела, каково этим москвичам постоянно существовать в самом динамичном, самом густонаселённом и самом дорогом городе Советского Союза.
Для нас, гостей Москвы, самая главная проблема заключалась в том, где «приземлиться» на время пребывания в столице. Свободных мест в гостиницах любого класса и уровня не было, в какое бы время года я не приезжала. По этой причине искались всевозможные знакомые знакомых, у которых можно было остановиться. Так, в очередной приезд в Москву моим местом жительства оказалась комната в коммунальной квартире, которую я делила с её хозяйкой, знакомой моих знакомых, журналисткой Жанной. Личность неординарная во всех отношениях, начиная с внешности и заканчивая взглядами на современную жизнь, Жанна какое-то время олицетворяла для меня, молоденькой провинциальной девушки, образ настоящей москвички. Сказать, что она была некрасива, значит не сказать ничего. Такой внешностью, наверное, обладали колдуньи Средневековья: огромные чёрные глаза, тёмные длинные волосы, которые закручивались в многочисленные спирали, хриплый, почти мужской голос, полное отсутствие женственности и при этом безумная уверенность в себе. Выкуривая одну сигарету за другой, она учила меня жизни, рассказывая о своих отношениях с мужчинами, которые в начале рассказа были прекрасными принцами, а по мере того, как догорала сигарета и повествование подходило к концу, становились полными козлами. Жанне льстило, что в моих глазах, глазах симпатичного юного создания, которое ещё не нюхало пороха под названием «любовь», она выглядит как настоящая светская львица. За стеной, отделяющей нашу комнату от следующей, орала какую-то сложную песню пьяная соседка, но меня это не смущало, я мечтала только об одном – быть такой же, как Жанна. Зачем иметь такие длинные стройные ноги, как у меня, хорошую фигуру (спасибо занятиям по балету и художественной гимнастике в детстве и юности), наконец, светлые волосы? Главное – уверенность в себе, умение идти напролом к намеченной цели и побеждать. Пусть мужчины валяются у моих ног так же, как они валялись у ног Жанны. У меня даже мелькнула грешная мысль: «А не начать ли мне курить?» – но Жанна немедленно выветрила её из моей головы, отобрав у меня сигарету и показав при этом кулак. Это не была забота обо мне, скорее курение входило в один из атрибутов её личности, на который я не имела права. Пьяная соседка, наконец, допела свою песню и, не слыша аплодисментов, постучала к нам в дверь. Жанна мученически закатила глаза, но открыла дверь с приветливой, как ей казалось, улыбкой. На самом деле на её слишком выразительном лице это скорее выглядело как маска устрашения пьяных соседей.
– Жан, а Жан, давай выпьем, у тебя есть что? – Маска устрашения не подействовала, и соседка протиснулась в дверь.
– О, а это кто у тебя? – В нашей крошечной комнате не заметить меня было невозможно. Получив полный ответ от Жанны, что я гостья из другого города, соседка скорчила презрительную гримасу.
– Понаехали тут из деревни, нам, москвичам, пройти невозможно.
Я остолбенела от такого хамства. Картина была ещё та. Мы стояли напротив друг друга: я – не москвичка, стройная, красивая, стильно одетая девятнадцатилетняя девушка, и «москвичка» – пьяное, заплывшее жиром чудовище с остатками химической завивки на голове. Отвечать ей – значит не уважать себя. Я молчала. Посчитав, что она меня растоптала, соседка вышла из комнаты в развевающимся застиранном халате и гордо поднятой «химией». Я растерянно посмотрела на Жанну. Неужели есть и такие москвичи?
– Не бери в голову. В Москве сейчас таких много. Всю жизнь прожили в своей деревне на окраине Москвы, а когда её снесли, им дали жильё в столице, и они срочно стали москвичами. А нутро-то не переделаешь. Вот такие теперь у нас есть москвичи, – успокаивала меня Жанна.
Но я не могла успокоиться. Жить в Москве было моей мечтой, я считала это огромным счастьем. Поэтому все счастливчики-москвичи мне казались людьми необыкновенными. Пьяная соседка быстренько сняла мои розовые очки. Взрослей, девочка!
Меня очень привлекала профессия Жанны. Я считала, что журналистика делала женщину привлекательной и независимой в жизни. После долгих уговоров моя новая приятельница согласилась, наконец, взять меня с собой в редакцию. Профиль газеты был чисто экономический, а значит, скучный, но я испытывала трепет первооткрывателя, который соприкасается с чем-то неведомым. По дороге Жанна, как бы между прочим, заметила, что её коллеги в курсе моего визита. Я удивилась:
– Какой визит, Жанна? Так, зайду на минутку.
В небольшой редакционной комнате по периметру стояли столы, разделённые перегородками. Портативная печатная машинка, чашка кофе и неизменная пачка сигарет – такими были главные атрибуты этой профессиональной атмосферы, в которой рождались экономические шедевры. Как только мы вошли, Жанна начала активно подталкивать меня к своему столу-«скворечнику». Но не тут-то было. К нам один за другим стали выходить обитатели столов-перегородок, красивые молодые люди не старше тридцати лет. Оттеснив Жанну, они начали довольно бесцеремонно разглядывать меня, как будто я только что появилась на свет из ребра Адама.
– Боже мой, какие нежные ручки, а пальчики, пальчики – это же чудо! А личико свежее-свежее!
Кто-то из них чмокнул меня в щёку.
– Она ещё и краснеет. С ума сойти!
Молодые журналисты окружили меня и вертели во все стороны, правда, довольно вежливо. Кто-то взял меня за талию и посадил на стол. Это не было хамством, они всё делали очень бережно и нежно, а главное – искренне, правда, не давая сказать мне ни слова.
– А ножки, ножки, посмотрите, какие стройные. Ну, прелесть, просто прелесть!
Я была в шоке от происходящего, а молодые люди – в восторге от меня, вернее, от той чистоты и свежести, которые присущи девятнадцатилетней юности и провинциальному строгому воспитанию. Я попыталась сделать неопределённый жест, чтобы как-то расширить пространство вокруг себя, но тотчас мои руки были пойманы, и искусители стали благоговейно целовать по очереди каждый пальчик. Я буквально задохнулась от такой нежности и внимания. Внутри у меня всё упало и покатилось куда-то вниз. Я смогла только выдавить из себя дрожащий писк о помощи:
– Жаннааааа…
Мой спасательный круг стояла у окна и нервно курила, придав лицу выражение деланого безразличия и презрения. Но её взгляд готов был убить меня на месте. Увидев её глаза, я всё поняла. Никогда ничего подобного по отношению к себе она не испытывала. Для коллег она всегда была лишь своим парнем, которого запросто в разговоре можно похлопать по плечу, обсудить статью или главного редактора за парой выкуренных сигарет. Но никто и никогда не восхищался ею как женщиной, как существом другого, более нежного порядка. Мне искренне стало жаль её, такую независимую в своём одиночестве, подавившую в себе прекрасное женское начало. По виду Жанны было совершенно ясно, что если я сейчас каким-то образом не исправлю ситуацию, то она сорвётся, и вход в её сердце (а также в её квартиру, что было немаловажным) будет закрыт для меня навсегда. У меня по спине пробежал холодок. Перспектива остаться ночью одной в незнакомой Москве без крыши над головой становилась суровой реальностью. К тому же я не могла обидеть Жанну. Она относилась ко мне как заботливая старшая сестра. Женская солидарность напомнила о себе небольшим уколом совести, и я, решительно отодвинув двух красавцев, стоявших ко мне ближе всех, спрыгнула со стола. Повернувшись лицом к мужской половине экономической редакции, я довольно противным, с предательской дрожью, голосом возмущённо заговорила:
– Да как же вы мне все надоели!!! Платье помяли, пальцы обслюнявили!
И я начала демонстративно отряхивать платье, на котором не было ни одной мятой складочки. Мне стыдно было поднять глаза на молодых людей. Они молчали, и эта зловещая тишина постепенно заполняла всю комнату. Взглянув мельком, я заметила на их лицах глубокое разочарование. Ещё бы! Их так жестоко обманули: вместо бриллианта чистой воды подсунули дешёвую подделку. Наконец мои бывшие воздыхатели очнулись от оцепенения. Один из них покрутил пальцем у виска, другой разочарованно присвистнул, третий махнул на меня рукой. Молодые люди молча разошлись по своим столам-«скворечникам», не подозревая о том, что женская солидарность – страшная сила, которая способна на многое. В этот момент ещё одна «страшная сила» обняла меня сзади за плечи.
– Молодец, девочка. Как же ты их «умыла».
Жанна была по-настоящему счастлива. На её лице сияла улыбка, напоминающая маску довольного вампира.
– Ты хорошо усвоила мои уроки, девочка. Я же говорила, что все мужчины – козлы. Теперь ты сама в этом убедилась. – Жанна просто светилась от удовольствия и продолжала меня нахваливать. А я, глядя на её счастливое и такое выразительное лицо, чувствовала себя феей из сказки, мимоходом подарившей немного счастья уродливой, но такой доброй колдунье. Увы, она никогда не превратится в прекрасную принцессу, так пусть хотя бы порадуется счастливому мгновению.
Главное в каждом городе – это, конечно же, люди. И москвичи – не исключение. Они такие же разные и непредсказуемые, как и сама Москва – прекрасная и удивительная.
Отец
Детские воспоминания – самые сильные, они остаются с нами на всю жизнь. Их яркость и выразительная точность просто поражает воображение. Сколько помню себя в детстве, рядом со мной всегда он – мой ОТЕЦ! Папа рассказывает мне сказку, и это самая интересная сказка на свете, потому что придумана им самим. Папа даёт мне принять лекарство, и оно перестаёт быть горьким и противным, потому что он поколдовал над ним и произнёс волшебное слово. Папа заплетает мне косички, когда мама в отъезде. Ему не даются только бантики, их сложно вплести в мои слишком тонкие волосы, поэтому он прибегает к помощи соседки-старшеклассницы Нельки, которая и завершает сие действие.
Я родилась, когда папе было уже за сорок, и его любовь ко мне являлась обострённым чувством последней привязанности, которую испытывают, вероятно, к внукам.
* * *
Мне четыре года. Я сижу за большим круглым столом, который занимает половину комнаты в нашей небольшой двухкомнатной квартире, и бессознательно стучу по нему пальчиками, перебирая по очереди каждый. Папа внимательно смотрит на мои действия.
– Наташеньке нужно фортепиано. Она хочет играть, – задумчиво произносит он.
Мама возмущённо всплёскивает руками.
– Горчик (так ласково называла она его дома, от красивого имени Игорь), ты с ума сошёл? Какое фортепиано?
Мама права. В то время, в 60-е, о такой роскоши можно было только мечтать. Это было всё равно что грезить об автомобиле: дорого и недоступно. Но через два года, когда я стала постарше, это чудо уже стояло в комнате, подвинув в угол большой стол, и пахло необыкновенно приятно: свежим деревом, краской и чем-то таинственно новым. Куда бы впоследствии я ни переезжала, меняла квартиры и города, этот дружок был всегда со мной, а музыка стала моей профессией.
* * *
Я всегда точно знала, что мой папа может сделать для меня абсолютно всё, потому что он – мой папа! До сих пор помню и ощущаю его большую тёплую ладонь, в которой моя маленькая ладошка чувствовала себя уютно и защищённо, как воробышек в гнезде.
Вот так, взявшись за руки, мы с родителями идём на представление цирка шапито, который раз в году разбивал свой шатёр в местном парке. Для нашего небольшого города это настоящее событие, и зрители в приподнятом настроении ручейками стекаются к цирку со всех сторон. Я подпрыгиваю на одной ножке от нетерпения и счастья. Но в кассе закончились билеты, и разочарованию моему нет предела. Прекрасный, сказочный мир для меня рушится. Родители обсуждают альтернативу цирку и какое ближайшее кафе-мороженое для этого подойдёт. Я же, опустив голову, внимательно разглядываю носки своих туфелек, боясь разреветься. Мне восемь лет, но разочарование, постигшее меня, вполне взрослое. Папа осторожно берёт меня за подбородок и нежно приподнимает моё лицо. Предательская, непрошеная слезинка всё-таки скатывается из уголка моего глаза. Её оказывается достаточно, чтобы отец вернулся к кассам цирка, где непомерно длинная очередь стоит в ожидании чего-то невероятного. О, чудо! Он подходит к нам с мамой, держа в руках заветные билеты. Папочка, ты просто волшебник!
Мы сидим в самом центре, в первом ряду партера. Это так близко к артистам, что кажется, будто представление идёт только для меня. Я бесконечно счастлива. После очередного циркового номера на арену выходит клоун – здоровенный дядька в разноцветном ярком костюме и с накладным красным носом. Он идёт вдоль первого ряда и останавливается прямо напротив меня.
– Девочка, а девочка, хочешь яблочко? – обращается он ко мне, протягивая руку с красивым красным яблоком.
Толстый клоун стоит очень близко от меня. Между нами только бруствер арены, и я, встав со своего места, поддавшись ему навстречу, протягиваю руку за яблоком.
– Э, нет, я сам его съем. – Клоун поспешно прячет яблоко в карман и отходит, повернувшись ко мне спиной.
Я так и остаюсь стоять с протянутой рукой. Весь амфитеатр надрывается от хохота, а я, опустившись на своё место, не могу сдержать слёз. Я реву не из-за яблока, а из-за удушающего чувства стыда: надо мной так посмеялись, меня так обманули. Мама пытается меня успокоить:
– Доченька, это всего лишь шутка.
Но я безутешна. Закрыв лицо руками, я не вижу, как смеётся зал вместе с клоуном, как дети показывают на меня пальцами. Но самое главное, я не вижу, как бледнеет отец.
Оторвать руки от заплаканного лица меня заставляет только удивлённый вскрик мамы. И перед моими глазами начинают прокручиваться события, как кадры киноплёнки. Вот мой отец перешагивает через бруствер арены и быстрым шагом подходит к клоуну, который уже отошёл к боковому партеру и пытается проделать фокус, а точнее – обман с яблоком, выбрав очередную жертву. В следующем кадре папа резко разворачивает клоуна к себе и что-то минуту говорит ему, глядя прямо в глаза, забрав при этом злосчастное яблоко. Застывшее от ужаса мамино лицо не вписывается в кадр, потому что то, чего она опасается, не происходит. Папа, интеллигентный человек, с прекрасным ленинградским воспитанием, никогда не позволил бы себе ударить человека вот так, на глазах у всех, хотя это положено было сделать по законам киножанра.
Но, видимо, слова его были настолько вескими, что клоун подходит ко мне с извинениями. Но они мне уже не нужны. Только что я посмотрела чудесный фильм с моим героическим папой в главной роли, яблоко «раздора» лежит у меня на коленях, а весь зал аплодирует. Все решили, что наша семья – тоже «цирковые», и это всё действо было специально разыграно. После этого случая я разлюбила цирк, а клоуны до сих пор вызывают у меня подозрение. Посещала это развлечение только ради своего маленького сына, но никогда не брала билеты в первый ряд. Детские слёзы – они дорого стоят.
* * *
Мама с папой собираются в гости. Мама – красавица, высокая, стройная. Папа – под стать ей: представительный, элегантный. Как же мне не хочется, чтобы они уходили! Я, как маленькая обезьянка, цепляюсь обеими руками за штору на двери, поджимаю ноги и, зажмуриваясь загадываю: «Если не оборвётся – не уйдут». Штора падает на пол вместе со мной. Мама в недоумении: я не шаловливый бесёнок, который постоянно скачет по шторам и сметает всё на своём пути в квартире. Я – тихая, спокойная девочка и подобные шалости – это что-то из ряда вон. Но папа, кажется, понимает. Он ставит меня на ноги и, присев передо мной на корточки, заглядывает в глаза:
– Ты не хочешь, чтобы мы уходили?
Я отчаянно киваю. Родители берут меня с собой, и на свете в этот момент нет более счастливого ребёнка.
* * *
Папа, как сказочный волшебник, исполнял все мои желания. Я никогда не требовала и даже не просила. Достаточно было в разговоре сказать, что мне бы этого хотелось или мне это нравится, и у меня, как по мановению волшебной палочки, появлялся велосипед, редкая книга, которую было не достать, интересная поездка. А однажды после посещения выставки собак, где моему восторгу не было предела, у нас появилось симпатичное существо на четырёх лапах, оглушавшее наших соседей сначала щенячьим писком, а потом взрослым лаем. Но никогда это волшебное исполнение желаний не касалось одежды и обуви. Мы все хорошо одевались, исходя из бюджета, и возводить в культ вещи было не в традициях нашей семьи. Зато у нас была прекрасная библиотека и довольно редкие книги. Мы ходили в театры, делились впечатлениями о спектаклях и игре артистов. Наверное, эта безграничная любовь к театру, которую я пронесла через всю жизнь, зародилась именно тогда.
Меня всегда угнетала мысль: почему папа – коренной ленинградец, а мы живём в небольшом провинциальном городе на Северном Кавказе? Я всем сердцем рвалась в большой город, мечтала о Москве. Но отец, просто обожавший меня, не сделал на этот раз то, о чём я просила: он не отпустил меня учиться в столицу. Только потом я поняла, что он просто меня оберегал. Москва меня могла «сломать», слишком я была романтична и доверчива. А он был бы слишком далеко, чтобы меня защитить.
Отец очень любил свой родной Ленинград. Он мне так много рассказывал о нём, особенно когда я болела. А так как это происходило со мной довольно часто (я не обошла вниманием ни одну из детских болезней), то рассказов было много. И о детстве, и о прекрасной ленинградской юности.
Когда много позже я оказалась в этом прекрасном городе моего отца, у меня было полное дежавю, мне всё там было знакомо. Это был «мой» город! Я как-то спросила отца после очередного увлекательного рассказа, почему по окончании войны он не вернулся в Ленинград, ведь наша семья могла бы жить сейчас в этом замечательном городе.
Отец тяжело вздохнул:
– Потом когда-нибудь поймёшь, девочка моя.
Но понять мне не пришлось, я узнала. В большом ящике папиного письменного стола хранилась фотография огромных размеров, которую я очень любила рассматривать. Это был настоящий фотографический портрет, с которого на меня смотрела женщина с удивительным лицом и в платье, открывающем оголённые плечи необыкновенной красоты. Её глаза, причёска, овал лица и эти бесподобные плечи – всё говорило о том, как она была прекрасна и существовала в какой-то другой жизни. Женщина, необыкновенно одухотворённая, на фото явно позировала, портрет получился настоящим произведением фотоискусства. Папа очень трепетно относился к фотографии, но на все мои вопросы об этой женщине отмалчивался.
В очередной наш переезд в другой город, когда папы уже не стало, мне вновь попалась на глаза эта фотография, и на мой вопрос мама ответила:
– Это папина старшая сестра. Она погибла в сталинских лагерях.
У меня перехватило дыхание, а глаза увеличились ровно вдвое от удивления и непонимания. Представить эту невозможно красивую, благородного вида женщину заключённой, да ещё в лагере, было невозможно.
– За что? – только и смогла выдохнуть я и рухнула в кресло. Я слушала рассказ мамы, а в голове стучало и тикало, тикало и стучало: «Так вот оно что! Вот, значит, как!»
Я наконец получила ответы на все свои вопросы. Вот почему мой отец не вернулся после войны в свой любимый Ленинград. Вот почему мы живём в этом заштатном провинциальном городе. Вот почему, занимая достаточно высокую должность на производстве, он вежливо, но твёрдо отвергал все предложения о вступлении в члены КПСС, без чего продвижение по службе было невозможно в то время. Папа побывал в застенках КГБ после того, как была арестована его сестра. «За связь с иностранцами» – так звучала формулировка её ареста.
Будучи дочерью высокопоставленного чиновника, которым являлся мой дед, и женой одного из высоких промышленных руководителей, блистая на приёмах в высших кругах тогдашнего ленинградского света, Нина, так звали сестру моего отца, вызывала восхищение иностранных послов и дипломатов. Пока её муж скромно обсуждал деловые вопросы, Нина, знавшая пять иностранных языков, разбиравшаяся в мировой литературе и искусстве, умевшая вести светскую беседу, покоряла военных атташе своей красотой и интеллектом. Они теряли голову, поддавшись её обаянию, и, желая подчеркнуть значимость своей персоны, выбалтывали ей факты, о которых в других обстоятельствах говорить не посмели. Скорее всего, Нина была связана с КГБ, потому что для неё были открыты двери всех светских мероприятий, связанных с иностранцами. Возможно, как агент КГБ она имела и более тесную связь с кем-то из иностранных дипломатов, чтобы добыть очень важные сведения. Я не могла осуждать её за это. Отказ от выполнения такого задания был тогда равносилен смертному приговору для всей семьи. Но однажды что-то пошло не так. Нина взбунтовалась. Причина была в военном атташе, в которого она влюбилась без памяти.
Это было чувство, не подчиняющееся рассудку. Страсть, сильная, всепоглощающая, захватила обоих. Какие сведения? Ей была отвратительна сама мысль об этом. Это была любовь ради любви, и предать её она не могла.
Сначала она лгала своим начальникам, а потом, когда её уличили во лжи, наотрез отказалась использовать любовь всей своей жизни. Как же дорого она за это поплатилась. Её забрали прямо с очередного светского раута. Это было расчётливо и жестоко. В шикарном платье, в лаковых туфельках, в дорогих украшениях, её бросили в каземат КГБ. Затем лагерь, невыносимые условия, смерть.
Её младший брат, мой отец, тогда ещё совсем юный, тоже побывал в этом «чудном учреждении». Я не знаю, что там было с ним, но всю свою жизнь он боялся рассказывать о своей сестре и своей семье. Вероятно, как я потом догадалась, ему ограничили круг городов для проживания, и в Ленинград он не имел права вернуться. Именно поэтому мы жили в провинциальном городке, и мне оставалось только наслаждаться папиными рассказами о далёком и прекрасном городе на Неве, где прошли его детство и юность.
Отец жил ради нас, своей семьи, отдавая нам всего себя, но я видела, как он задыхается, как тоскует по родному Ленинграду.
