Текст книги "Бегущие по мирам"
Автор книги: Наталья Колпакова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]
Глава 12
Ложка дегтя
Подготовив почву, Борун явился на Большой государственный совет, напомнить о законе Избрания и объявить себя претендентом. Выступление свое он помнил плохо. Хотелось бы сказать – совсем не помнил, но нет, память уцепилась за какие-то мелочи, за случайные вроде бы детали. По-настоящему ярко, выпукло запечатлелись почему-то стропила и балки открытой двускатной крыши, полутысячелетние стволы-исполины, золотисто отблескивающие в полутьме на головокружительной высоте. Снизу они казались жирными струнами великанской арфы, перебирать которые могла бы рука одной только судьбы. Борун, уж на что не поэтического склада натура, и тот почувствовал, как холодок бежит по спине, от воротника до поясницы и обратно. Возможно, это как раз судьба разыгрывалась, разминала пальцы. Пальцы у нее были ледяные, и как-то слабо верилось, что балки-струны могут отозваться на их прикосновение гимном славословий.
Все прочее тонуло в неопределенности. Туго налитые шары ярко-белого магического света, казалось Боруну, едва рассеивали полумрак огромного зала. Смутно маячили в светящемся тумане одинаковые столпообразные фигуры Двенадцати и Тринадцатого, подавляя величием. Советники, министры, сановники больше походили на людей, но и они казались выходцами из какого-то иного, безусловно, высшего мира. Скупостью жестов, властностью интонаций, врожденной уверенностью в своем праве повелевать они так же отличались от богачей Борунова круга, как их простые безукоризненные облачения – от роскошного платья этих последних. Он оценил настоятельный совет деда: поумерить гордыню и одеться скромнее. В этой компании кичливый нувориш был бы просто смешон.
Введенный в зал совета двумя гигантами стражами, будто конвоем, Борун проследовал на место оратора, пред очи Высших. Они сидели неподвижно – не люди, а символы высшей власти. Тяжело, осязаемо капало время, пока он, суетясь, сражался с непокорными застежками туфель. Нобили невозмутимо ждали, когда он разуется и встанет босыми ступнями на белоснежный песок в знак чистоты своих помыслов и праведности речей. И все это – терпеливая снисходительность, собственная приниженная поза, затемненные трибуны, возносящие над ним членов Совета, – казалось, нарочно было придумано, чтобы унизить и смутить его. Песок впился в кожу тысячами злых иголочек, стоять на нем было мучительно. Борун едва сдерживался, чтобы не переминаться, не почесывать о лодыжки зудящие стопы. Неудивительно, что голос его, когда он сумел заговорить, прозвучал жалко и просительно. Кто угодно растерял бы величие в подобных обстоятельствах!
Главное, однако, было не в голосе или фигуре Боруна, а в словах, которые он произносил. Только это имело значение. И Борун сумел сказать все правильно. Не зря дед заставил его задолбить нужные слова наизусть, не зря он сам раз за разом повторял их на разные лады перед зеркальными стенами. Он не сбился, не запутался.
Они услышали его срывающийся голос.
И услышанное их потрясло. В зале повисла невыносимая, мешающая вдохнуть тишина. И одна из фигур-статуй – прямо напротив Боруна, отчего он все время смотрел на нее, не различая ничего, кроме темного силуэта и бледного пятна на месте лица, – без сил стянула с головы глубокий капюшон мантии. Из-под черной материи полыхнули, будто языки пламени, вырвавшиеся на волю рыжие локоны. Борун увидел женское лицо, молодое и прекрасное. Юная женщина-маг смотрела на него с гневом и ужасом. Соседняя фигура шевельнулась, протянула было руку к женщине в жесте ободрения и поддержки – но рука упала, словно ее обладатель разом лишился и сил, и воли. До Боруна дошло, что он победил.
Дальнейшее казалось необязательным. Боруна сопроводили к неудобному деревянному стулу, отдельно стоящему у подножия возвышения. (Снова возня с обувью и собственное сопение в мертвящей тишине.) Призвали из числа собравшихся верховного хранителя законов – тучного, осанистого вельможу, из-за чего лишь сильнее бросались в глаза его растерянность и беспомощность. Окончание его речи потонуло в шуме и выкриках. Слишком многие не совладали с собой, не сумели сохранить маску церемонной невозмутимости. Несколько голосов зазвучали разом, силясь перекричать друг друга. Борун не слушал. Квадрат песка, где он только что стоял, притянул к себе его взгляд. На мерцающей поверхности остались следы его ног – маленькие, одинокие. Они мелели, плавились, текли и мало-помалу исчезли, затопленные песчинками, поднимающимися, казалось, из недр земли, из ее чистого и холодного ядра, где нет ни людей, ни страстей человеческих. Жалобно, просяще екнуло сердце.
Тогда на песок ступил некто, словно высеченный из цельного куска темного камня. Из каменных складок показалась рука. Худая рука, слабым старческим движением сронившая на плечи капюшон. Борун увидел старика с отрешенным лицом и взглядом, затуманенным печалью, на которого, хотя тот и спустился с возвышения, по-прежнему принужден был смотреть снизу вверх со своего жесткого стула-насеста. Борода, негустая и не особенно ухоженная, по старинке отпущена едва не до пояса, легкие, выбеленные сединой пряди лежат по узким плечам. Ничто в старике не поражало величием и не дышало силой. В нем было достоинство, одно только спокойное, возвышенное достоинство, которого не истребить никакой властью, никакими потерями, которое и в смерть уходит, не расплескав ни капли своей драгоценной сущности. Борун сразу понял, что это Тринадцатый, главное лицо в Совете. Маг был растерян и даже не пытался это скрыть. Видно, не умел и вовсе не знал, что это за штука такая – казаться лучше, чем ты есть. Просто привычка властвовать над своими чувствами была частью его самого, оттого-то удрученность и страх не столько виднелись, сколько угадывались в нем. Да еще эта несмываемая, как родимое пятно, печать достоинства... Борун, вспоминая потом о Тринадцатом, находил его просто жалким. Но это потом, а тогда, на Совете, – от духоты ли, от волнения, а может, из-за потустороннего свечения или других магических ухищрений – ощутил невольный трепет, сладостную дрожь преклонения низшего перед безусловно высшим. И возненавидел за это старого мага – безоговорочно и навсегда. Даже начал сомневаться, разумно ли сохранять Совет Двенадцати и Тринадцатого и прочие пережитки, как прежде планировал...
Тринадцатый стоял на колючем песке неподвижно и прямо, как статуя неотвратимости. Черная мантия крупными складками ложилась на белоснежное поле, над которым рождалось сияние. Оно разгоралось, росло, поднимаясь вверх вокруг черной фигуры, преображая ее, – черный камень обращался темным светом. Взгляд его, устремленный вверх, к рядам нобилей, был незряч, как отражение в колодце. На Боруна он не смотрел вовсе. И это тоже следовало записать проклятому магу на счет.
Тринадцатый заговорил. Негромко, без аффектации. Словно бы с усталостью, будто давно предчувствовал и ждал то, что происходило сейчас, и, надеясь избежать неизбежного, теперь встречал его стоически. Он говорил, что спорить не о чем, что закон Избрания, будь он хоть трижды забыт, никто не отменял, а стране действительно нужен король.
– Именно, король! – раздался чей-то презрительный возглас с верхотуры. – А не какой-то...
Тринадцатый, прерванный на полуслове, чуть приподнял бровь и с грустным удивлением оглядел трибуны. Сразу стало очень тихо. Старик едва заметно улыбнулся.
– Этот господин имеет право участвовать в Избрании. И не только избирать, но и предложить себя. Так гласит закон. И если он достаточно смел...
Короткое пожатие плеч. Шепот, шорох, общий вздох, как осенний ветер, пронесся по рядам над головой Боруна. Скользнул за ворот, вздыбил волоски над выбритой по столичной моде шеей. Или это опять судьба равнодушно, от скуки, трогала его ледяным пальчиком?
– Итак, Притязающий объявлен. Господин главный хранитель законов, прошу вас...
Откуда-то из-за правого уха Боруна тотчас полилось нараспев:
– Три смены дня и ночи отводится прочим, желающим заявить о своих притязаниях. Еще десять и четыре – на сбор голосов. Чиновники ведомства Хранения законов и присяжные маги по всей стране обязуются обеспечить оглашение соответствующих указов и имен Притязающих, всемерно содействовать сбору голосов и доставке их в столицу, а также надзирать за полной и безусловной законностью про...
Захрустела переворачиваемая страница. Борун даже не повернул головы в сторону чтеца. Он не мог оторвать взгляда от пронизанной светом фигуры мага, словно парившей над раскаленным добела квадратом.
– ...цедуры, – дочитал законовед. Шумно глотнул воздуха и пояснил совсем другим, неофициальным голосом:
– Все это, конечно, только с завтрашнего утра. Тут ведь, господа, такое дело! Подготовиться надо, подчиненных просветить... – И длинно, тоскливо вздохнул.
– Так что, три дня всего? – вопросил кто-то с верхотуры.
– Сказано же было, господа: три дня и три ночи.
– Вот и выходит три дня!
– Ничего не выходит! – подключились еще голоса.
– Ну что, найдется еще смельчак? – с вызовом выкрикнула женщина.
Для Боруна перепалка звучала как гомон птиц, повздоривших у кормушки. Он сидел. Смотрел. Вникал. Пытался – и никак не мог уловить нечто... Нечто очень важное. По-настоящему важное.
– ...до оглашения воли вершащих Избрание пребывать под сенью Дома правосудия! – Хранитель законов несолидно возвысил голос, силясь перекричать шум.
Но шум тотчас улегся сам. Только высоко, под самыми скатами крыши, протяжно и жалобно прозвенело что-то. Или это звенит у него в ушах? Все взгляды вновь обрушились на Боруна. Он чувствовал эту невыносимую тяжесть спиной и затылком, но не мог стряхнуть оцепенение, обернуться к недругам лицом, как надлежит. Он смотрел на мага. Маг смотрел в никуда. Светился. Лишь почувствовав совсем близко присутствие чужих, равнодушных, огромных тел – запах пота, пыли, дешевой рыхлой ткани, которую с удивительным упорством отряжала на государственные нужды казна, – Борун задышал и зашевелился. Над ним нависали две гигантские фигуры, два людоеда, демона, смутно напоминавшие стражей-привратников. Демоны тупо и терпеливо взирали на него, перетаптываясь, как вилороги в стойле. Побрякивала сбруя. У самой ноги Боруна, прямо у фиолетового щегольского башмака, основательно уперлось в пол древко копья. Они ждали. Демоны ждали его. Борун дернулся, отшатываясь от чудищ, взгляд его вновь метнулся к Тринадцатому. И встретился наконец с глазами мага. Тот весь разом потух, будто свечку задули, сделался обычной стариковской плотью, сединой спутанных волос, заношенной тканью одежды. И песок потух. Но вспыхнули глаза старика – не злым и не радостным, нездешним отсветом.
– Вы должны были знать, – пояснил он самым обыденным тоном. – Соискатель должен быть доступен к моменту оглашения решения. И для награды, если победит, и для наказания в случае проигрыша.
– Какого... наказания? – с трудом выговорил Борун.
– Лицо, заявившее необоснованные Притязания, карается смертью.
Борун неотрывно смотрел на мага и не видел в нем даже тени злорадства. Одну только сосредоточенную печаль. Стражники – конечно, никакие не демоны, а обычные солдаты, хотя и дюжие, – наклонились к нему, норовя подхватить под руки. Последним усилием не воли даже, а одной только бешеной поруганной гордости Борун задавил в себе порыв рваться и визжать. Повелительно вскинул ладони, отстраняя солдафонов. Встал, выпрямился, сколько смог. Протолкнул из горла в желудок шершавый ком. Даже улыбнулся.
– Все это, конечно, только с завтрашнего утра, – с издевкой повторил он слова законника. Раздвинул стражей. Те отошли, покорные едва заметному движению руки Тринадцатого. У выхода бросил, не оборачиваясь, через плечо: – Утром. Вы знаете, где меня найти.
В паланкине, едва слуга задернул плотный занавес, Борун скорчился среди ароматных подушек и то выл, то давился жутким хохотом. Опытные носильщики шли размашистой рысцой, в потемках мелькали и подпрыгивали в щели между шторами огоньки чужих окон, и от этой качки, и мельтешения, и пляски его вывернуло прямо на шапку поспешавшего рядом свитского. Тот даже не повернулся, разве что сбился с шага на мгновение, и Борун, поклявшийся себе во что бы то ни стало выгнать негодяя взашей прямо на рассвете, лишь даром напрягал слезящиеся глаза, силясь разобрать хоть какие-то приметы бедолаги. Не разобрал, решил рассчитать всех, и носильщиков, и кортеж, и остаток пути до дома провел, обессиленный, почти в беспамятстве.
– ...Пустяки? Это ты называешь пустяками? «Лицо, заявившее необоснованные Притязания, карается смертью»... Смертью, понятно тебе? О, небеса и недра!
Борун метался по комнате. Взгляд его слепо блуждал, выхватывая из багровой пелены отдельные приметы реальности. Бездымный магический огонь в очаге, золотые безделушки на столешнице низкого столика, выточенной из цельной пластины прозрачного сланца, кресло с фигурными ножками, опрокинутое им в недавнем приступе бешенства... Знакомые, любовно подобранные вещи, символы его статуса. Привычные, обыденные, убедительно настоящие. Мир, рухнувший для Боруна каких-то полторы ночные стражи назад, оказывается, и не думал рушиться, он даже не пошатнулся. Ровно грел очаг, маслянисто отливало золото, лениво дремали тяжелые складки узорных занавесей и покрывал. Он не был иллюзией, этот комфортный, роскошный, равнодушный мир. Он остался прежним, вовсе не заметив, как с грохотом и проклятиями вывалился из него достойнейший и виднейший гражданин. И оттого Боруну хотелось рвать и топтать эти наглые вещи, посмевшие остаться невозмутимыми, когда он оказался на краю гибели. Он метнулся к столику, повалил его яростным пинком. Роскошные вещицы посыпались с обиженным звоном. Одна, откатившись, остановилась возле блестящего кожаного сапога с фиолетовой отделкой. Новехонького дорогого сапога, слегка забрызганного свежей грязью. Борун медленно поднимал глаза, пока не добрался до лица – знакомого, вульгарно-красивого лица человека, снисходительно взиравшего на него из глубокого кресла.
– Кром, предатель! – взревел Борун, бросаясь к креслу и вцепляясь в подлокотники.
Человек даже бровью не повел, лишь поморщился слегка. Поднес к лицу руку, принялся изучать ноготь мизинца.
– Покуражиться пришел? Верный прихвостень нашего великого стратега! Где он, кстати?
– Ты что это, внучок?
Борун всем телом развернулся на голос. Дед, невесть откуда взявшийся, картинно восседал на краю столешницы, косо воткнувшейся в ковер. Как он там угнездился, бес его знает, – не сидел и не лежал, стлался по самому краешку, будто ящерица по каменному гребню. Вид у него был безмятежный, крылья расслабленно свешивались из-под складок плаща, только когтистая лапка цепко держалась за невидимые неровности на отполированном сланце.
– Бушуешь, вещи разбрасываешь. Никак недоволен чем?
Борун отклеил липкие ладони от подлокотников кресла.
– Ты знал?
– А что это меняет?
– Даже не спрашиваешь, о чем я, – упрекнул Борун, чувствуя, как улетучивается его ярость, уступая место беспомощной, детской горечи.
Существо ободряюще улыбнулось ему:
– Ты не понял, внучок. Этот их закон, заключение под стражу и... и прочее в том же духе – разве это что-то меняет в твоих планах? Ты что, собираешься проиграть королевские выборы?
– Я... Э-э-э, конечно, нет. Просто мне не очень-то... Если...
Борун провалился в выпуклые, поблескивающие влажной слюной глаза. И ослабли тройные узлы, стискивавшие все у него внутри, испарился нутряной, панический страх. Даже звериное чутье на опасность примолкло, свернулось клубочком где-то глубоко в душе. Эти глаза были полны любви – всепоглощающей отеческой любви и гордости за него, особенного, единственного на свете мальчика. Облитый теплым сиянием, Борун преображался на глазах. Сами собой развернулись плечи, величаво выпятился живот, и сладко заныли виски, схваченные королевским обручем, представлявшимся ему так ясно, будто он уже увенчивал голову.
– Ну так никаких больше «если»! – возгласила тварь, столбиком вытягиваясь на остром сколе камня. – Иди, мальчик мой, иди и завоюй этот мир! А сейчас спать. Ты устал, ты пострадал от злых людей, они пугали и мучили тебя. Засни, а завтра явись к ним. Мой наследник, мой победитель, спи, спи...
...Борун ехал через город. Это был прекрасный город, напоминающий столицу, но во сто крат более обширный, роскошный и величественный. Сонмы и сонмы людей переполняли его улицы и площади – население целой страны, двух, трех стран вмещал он, – и все они ликовали. Он проехал под аркой, отлитой из чистейшего света, и главная площадь открылась перед ним. Где-то неизмеримо далеко миражом вставал призрачно-прекрасный дворец. Площадь была пустой и белой. Необъятное пространство такого светозарного, идеального белого цвета, подобного которому не встретить в нашем несовершенном мире. Торжество Боруна на миг омрачилось. Он не знал, как ему пересечь площадь, не нарушив ее идеальности. В то же мгновение он вместе с экипажем и упряжкой взмыл в воздух. Это любовь людей, наводнивших город, чудовищная сила их страсти подхватила его и понесла над площадью. Он всматривался в марево, млеющее над горизонтом. Дворец приближался, и все больше изысканных подробностей вылепливалось из миража.
Ровно на полпути он отчего-то бросил взгляд вниз. Там, в самом центре белоснежной пустоты, темнело крохотное пятнышко. Шевельнулось. Определилось силуэтом. Вдруг проявились детали: узкий кольчатый хребетик, растопыренные лапки в налипших крупинках белого песка, пара выпуклых, глядящих точно в зенит глаз. Непонятно, как можно было различить все эти мелкие подробности с такой большой высоты. У существа не было губ, но оно улыбалось. Небеса и недра! Оно улыбалось, глядя на парящего Боруна, и тот сразу почувствовал себя уязвимым и мягким, словно вынутый из раковинки моллюск. Улыбка стала шире, гостеприимнее, хрупкие челюсти раздвинулись – и пошли разъезжаться, открывая провал пасти. Пасть была цвета тухлятины, она ширилась, росла, вот превысила размеры самого существа, полностью скрыв его, и продолжала увеличиваться. Лопались зеленоватые пузыри на блестящих зубах, крупные волны пробегали по гортани, жадно, нетерпеливо сглатывающей, и прямо под ногами Боруна – а он вдруг очутился в воздухе один, без экипажа, – вскипела, вспенилась слюна под хлестами узкого, как ременная плеть, языка. Пасть, заполонившая уже всю площадь, алчно чавкнула, обдав его луковым смрадом, и...
– Господин, проснитесь! Господин! – Перекошенное лицо слуги было так близко, что Борун почувствовал вонь луковой похлебки из его рта. – Там пришли... за вами пришли.
Он был в своей спальне, раздетый, среди простыней, сбитых в отвратительный, мокрый от пота ком. В просвете между ставнями ветер трепал линялый лоскут раннего утра. Явились ни свет ни заря! Боятся, как бы он не удрал? Так ведь он мог удрать и ночью... Кстати, почему он этого не сделал? Ах да... Потому что он победитель. Да, он победитель, и, если придворная шушера ждала от него страха, слабости, бегства, она крупно просчиталась!
Он спустил ноги с высокого ложа, потребовал воды для умывания и разбавленного вина, чтобы отбить привкус тухлятины, поселившийся во рту, и отдался попечению слуг. Что за пакость ему снилась? И как следует понимать этот сон, начавшийся так правильно, так обнадеживающе, чтобы обернуться мерзостью и бредом? Трясущийся от страха камердинер кольнул его булавкой, и Борун от души врезал старой бестолочи по уху. Да бес с ним, со сном. Сны, видения, пророчества – это для стада, для обычных людей, с рождения зараженных магией, будто дурной болезнью. Он, Борун, уникален. Он не властен над магией. Так не значит ли это, впервые пришло ему в голову, что и магия не властна над ним?
К огромному его удивлению, у ворот его ждал не военный наряд, усиленный группой магического захвата, а заурядная карета с эмблемами дворцовой службы на дверцах. Даже обидно! Впрочем, кортеж из двенадцати обряженных по-парадному скороходов и почтительность обоих выездных лакеев несколько утешали. По всему выходило, что в нем видят не государственного преступника, но и не беспомощного выскочку. Фактически наследника. И он воссел на жесткое сиденье казенного выезда с истинно королевским достоинством.
Водворение под сень Дома правосудия было обставлено с благопристойностью и тактом. Сам глава ведомства исполнения наказаний почтительнейше встретил новосела на пороге. Статус узника представлял неразрешимую загадку, и бедняге тюремщику следовало посочувствовать. Как-никак перед ним был не заклейменный судом преступник, а претендент на королевский трон. Не вполне законный, хотя и незаконным не назовешь. Правда, простолюдин. Но дело-то могло обернуться как угодно! Сегодня возьмешь этого непонятного типчика под стражу, а завтра он уже никакой не типчик, а Избранный. И кого тогда введет «под сень» квартет дюжих молодцев в сизо-зеленых, как тюремная тоска, мундирах? Словом, начальник тюрьмы решил видеть в постояльце персону не столько охраняемую, сколько защищаемую законом, отнестись к означенной персоне со всей возможной почтительностью, самому же держаться тепло, по-дружески. Подчиненные получили строжайший приказ на сей счет – и не подвели. Весь штат неумело лучился улыбками. Даже стражники на постах старательно растягивали губы, отчего гляделись истинными чудищами. Борун аж взмок со страха, пока добрался до камеры. Впрочем, какой там камеры – покоев дорогого гостя!
Отведенные ему апартаменты во втором этаже – для бунтовщиков королевской крови, пустующие вот уже полтысячелетия, – стараниями зеленомундирных приобрели почти домашний вид. Конечно, окна были чересчур узки, решетки на них слишком отдавали казематом, устрашающе нависали каменные своды. Так уж строили тюрьмы во времена, когда в правящей династии еще водились бунтовщики! Зато очаг протопили на славу, натащили модной тонконогой мебели и драпировок для пущего роскошества не пожалели. Словом, когда Борун протиснулся внутрь, то увидел нечто вроде винного погреба, увешанного бархатом и парчой и уставленного разномастными предметами обстановки, среди которых почему-то преобладали мягкие подставочки для ног и тому подобные услады старушечьего быта. На столе был сервирован недурной завтрак. Жаль, его пришлось разделить с говорливым начальником тюрьмы и вкусить под жуткие ухмылки двух мордоворотов. Потом все ушли. Дверь с тяжким скрипом затворилась, лязгнул кованый засов. И он остался один.
Тотчас в камере стало очень, очень тихо. Даже огонь в очаге облизывал несгорающие дрова-иллюзию совершенно беззвучно, и Борун впервые в жизни вздохнул о самом обычном, немагическом пламени – старомодном огне в печурке, обогревавшем дом, где он вырос. Он медленно пошел вдоль стен, дышащих холодом (никакие ковры не помогали), попинывая мебелишку в бессильном раздражении. Остановился у окон, слишком высоких, чтобы в них можно было выглянуть. Постоял и у двери, но это зрелище – железные накладки в две ладони шириной, здоровенные шляпки костылей, загнанных в каменно-твердое дерево, а главное, отсутствие ручки с внутренней стороны – ввергло его в уныние, и Борун отвернулся с тоскливым вздохом.
За столом сидел дед. Придирчиво осматривал остатки трапезы. Выловил какой-то объедок, кинул за щеку, принялся жевать с довольным видом. Борун испытывал к этому существу разноречивые чувства – от брезгливости до суеверного страха, – но никогда прежде не ощущал при виде его столь искренней радости.
– Дедушка!
– Внучок!
Старый ящер вытер лапу о скатерть, сцапал недопитый кубок и жизнерадостно забулькал плохоньким винцом, которое здесь подавали. Борун отлично знал это вино. Это было его вино, он в свое время подмял под себя почти все казенные поставки.
– Дрянь винишко, – приговорил дед, отставляя пустой кубок. – Жаден ты, внучок. Ну да тем ты мне и люб. Что захандрил?
– А как ты сюда...
Дед замахал лапками:
– Нет-нет, даже и не помышляй! На волю не выведу, риск большой. Или неправым хочешь себя перед выскочками этими объявить? Сиди, ешь, пей. Две седмицы всего, чего не посидеть-то на всем готовом? А там и победа, там и корону тебе на блюде серебряном поднесут. Да с поклонами, со всем уважением.
Борун криво усмехнулся. Радость от того, что он здесь не один, померкла, уступая место привычному страху перед сверхъестественным созданием, мотивы которого – он вдруг это осознал – оставались совершенной тайной.
– А точно поднесут?
– Сомневаешься... – удрученно протянуло существо, и глаза у него стали грустные-грустные. – Не веришь. Родному деду не веришь! Я ли для тебя не...
– Ты стой, ты вот что, погоди-ка, – жарко, лихорадочно забормотал будущий народный избранник, налегши грудью на стол. – Мне из этих палат каменных два пути всего – на трон или на плаху. А твой-то, змеюка, твой в чем интерес? Ведь не человек ты, и нет за душой у тебя ничего человеческого...
– А у тебя есть? – холодно обронило нечто, сидящее напротив, и в голосе его отчетливо послышалось шипение. – Забыл, кто ты такой? Ты ж выродок почище меня! Тебя же слуги собственные боятся. А надо мне того же, чего и тебе: власти.
Змеиный голос смягчился и потеплел. С нежным присвистом он говорил с Боруном о самом для него сокровенном, словно приобщая к общей для двоих тайне.
– Власти, власти я хочу. Посмотри на меня, Борун, посмотри: я знаю и умею больше любого ныне живущего, я почти всемогущ. – И страшным, тоскливым бессилием дохнуло на обмякшего Боруна это признание древней твари. – Но кто я есть в этом мире? Бродяга, цирковая диковинка! Я живу среди подонков и шлюх, ничтожества окружают меня, я нелеп и смешон в их глазах. Ответь, Борун, изберут ли люди правителем такого, как я? Ты станешь королем и в благодарность сделаешь меня канцлером. – Он мгновенно успокоился, облизнул сизые губы раздвоенным языком: – Ведь сделаешь?
Борун кивнул.
– Вот и славненько. Ну мне пора. Отдыхай, набирайся сил. А я навещать тебя буду, о новостях рассказывать.
Дед хлопнул его по плечу, встряхнулся, шевельнул крыльями. И вдруг оторвался от пола, лентой заструился вверх, к окну, просочился между прутьями. Исчез. Борун, как сомнамбула, добрел до кровати, повалился прямо в одежде на постель и проспал до самого обеда.
