Текст книги "Мидзу Акаи"

Автор книги: Наталья Климова

Наталья Климова
Мидзу Акаи

Посвящается моему другу.

Это его письма. Мидзу Акаи.

Часть 1

Облетает цвет

Облетает цвет.

Когда-то нежные крохотные бутоны тянулись к солнцу, радуясь каждой секунде, подаренной им. Шли дни, становились теплей ночи. Бутоны раскрылись белым футэ. Входя в этот мир, можно было любоваться и размышлять. Ласковое прикосновение любви…

 
Весь день в яблоневом саду
Гуляет ветер
Белые лепестки унося.
 

Не одинокого, но одного

 
Веер лунного света
Несёт божественный ветер
Ты полюбишь огику —
Императорские хризантемы.
 

Я увидел тебя в Киото. Я тебя полюбил. Как любят последней любовью – страстно и нежно. Ты заигрывала и манила. Ты словно заранее знала все струнки моей души. Жестокое, жестокое создание. Перестань играть на арфе. Дай мне отдохнуть. Я люблю, когда ты рядом. Я люблю знать, что ты поблизости. Но оставь меня одного. За письменным столом, в комнате. Я тебя приласкаю ночью. Я скажу всё, что ты хочешь. Мои пальцы коснутся тела… ты будешь, будешь довольна. А пока подожди, не торопись. Куда ты вечно спешишь? Оставь меня сейчас. Не одинокого, но одного.

Я жду, когда ты вернёшься

Ночь. 7 июля. Танабата. Это теперь мой любимый праздник. Знаешь, а я всё помню. Ты рассказала мне сказку. Именно в эту ночь две звезды – Вега и Альтаир, разделённые Небесной Рекой, раз в год соединяются и идут вместе. Одну лишь ночь. Ради этого они преодолевают Млечный Путь. Ты мне рассказывала…

Я каждый год вешаю на ветку бамбука полоску с заветным желанием…

 
Ветка бамбука склонилась.
Я жду
Когда ты вернёшься.
 

Не надейся

Не надейся от меня избавиться. Ты представить не можешь, как мне дорога. А потому сделаю всё возможное, чтобы ты не исчезла, не сбежала, не потерялась и не скрылась. Я всегда буду рядом. Не беспокойся ни о чём. И не сомневайся. Никогда не сомневайся в моём чувстве к тебе. Что его может изменить? Ничего. Если вдруг стану тебе безразличен, надоем или достану своим вниманием, я превращусь в тень. Ты не будешь её видеть, не хочу, чтобы ты хмурилась. Но моя тень непременно станет следовать за тобой и подружится с твоей собственной. Будь уверена, я постараюсь, чтобы они подружились. Как ни крути, а ты уже ни-ку-да не денешься. Прими, как данность. А пока целую тебя, мой ласковый дикий котёнок.

Не заиграйся, моя дорогая

Мне ли тебя не знать.

В охоте ты не любишь ни охотников, ни жертв. Первых – за агрессивность, вторых – за уступчивость. Нынешняя охота иная. А коль благодаря обстоятельствам тебе пришлось принять в ней участие, ты объявила войну дуракам.

Не заиграйся, моя дорогая.

Один поцелуй, две пощёчины

Девочка моя, сколько можно драться?

А как ещё назвать то, что ты делаешь? Слова, слова… Говоришь – целуешь, говоришь – бьёшь. Словом тоже можно распорядиться по-разному. И получается на одно ласковое – два проклятья.

Я просто устал. Конечно, я терплю все твои выходки. Это, наверно, называется любовью. Иначе зачем бы мне, нормальному мужику, быть клоуном в твоём театре абсурда.

Соранг

Он был этой ночью. Снова. Этот тёплый зимний ветер. Он принёс запах апельсинов и ванили. Он зажёг фонари, и колокола начали звонить, а у детей от радости стали темнеть глаза.

У меня они темнеют от печали. Теперь так.

Почему этот шаг сделан? Попробую объяснить, и может быть, ты поймёшь. Игра это здорово, но выяснилось, что я не умею играть. Я вживаюсь, я врастаю плотью, я прирастаю венами, нервами, кожей…

О, как бы я играл, знай наверняка, что человек, которого я люблю, отвечает мне взаимностью. Но всё чаще мозг разъедает червяк сомнения. Он нашёптывает: "идиот, неужели ты не видишь, тебя используют". Не верю. Ищу опровержения… а их нет. Одни слова. Да и те сказаны другим. Значит, кто-то ближе, кто-то лучше, кто-то… но не я. Пусть так. И в этом бреду ложусь на кровать, натягиваю одеяло и ухожу. Туда, где я нужен, к тому, кому я нужен.

Был шанс, был верный вариант ответа, подсказанный мной. Почему он не был использован, не знаю… Вдыхаю солёный воздух.

…

Он был этой ночью. Снова. Этот тёплый зимний ветер. Он принёс запах апельсинов…

Друг мой…

Друг мой, в тебе единственном моё спасение. Я никогда не произносил этого вслух, но… глядя в окно и зная, что ты иногда вспоминаешь обо мне, тихо повторял эти слова.

Люди совершают ошибки. Во множестве. И я, увы, не исключение. Давно тебе не писал, так давно, что писать теперь просто стыдно. Ты можешь не так понять, промолчишь, как всегда, а я вновь, в очередной раз, пошлю всё…, скажу сам себе "зачем?"

Мне казалось, что мир, который я для тебя придумал не так отвратителен, и тебе здесь уютно и тепло.

Я стал ошибаться в приветствиях. Наверно, оттого, что ищу тебя повсюду, а ты об этом даже не догадываешься. Дела-дела. Череда дел. Они никогда не закончатся. На смену одним придут другие.

Я всё ещё напоминаю о себе. Неловко, наивно надеясь на твоё внимание и повторяя, не произнося вслух: Друг мой, в тебе единственном…

Дюны

Заворожила. Своими рассказами. Не было подобного прежде. Хочу во всё вникнуть, прикоснуться.

– "Я твоя судьба, преследующая тебя…" – ты рассказываешь о Крокодиле и водяном духе, а я не перебиваю.

Ухожу – возвращаюсь измождённый, уставший.

Говори, говори, не умолкай.

Мгновение, и песочные часы времени переворачиваются. И дюны поют свою печальную песню.

Я встретил тебя, когда ничего не ждал от жизни, ничего не просил, ни на что не надеялся. Ты пришла. Лучом, шёпотом травы, пробившейся сквозь жгучие, мёртвые пески. Чистой прохладой воды. После того, что было, сам становлюсь водой, по капле отдаю себя. Ни о чём не жалею. Хочу, чтобы была рядом.

Всегда.

А пока…

Мне так хочется подарить тебе мир. В белоснежных атласных бантах. Коробка откроется, а в ней еще одна – цвета киновари, что на свету станет млеть алым, биться в границах таинственным манящим огоньком. Он будет умолять тебя прикоснуться к нему рукой. Распахнутся лепестки лотоса, и ты увидишь начало нашего романа. Испещренный предложениями лист. Узелок шелковой кисти скроет еще один сюрприз. До поры, до времени, до моего прихода.

Я буду вечером. Когда уляжется суматоха утренних приготовлений, наступит приятная усталость от гостей, их пожеланий, от чтенья карточек, сопровождающих охапки вносимых букетов.

Я обязательно приду. А пока… С Днем рождения.

Поймай бабочку

– Поймай, – топнула ножкой, нахмурила брови.

Ты так похожа на свою маму. Обожаю тебя, ребёнок.

– Ловить не буду, – отвечаю.

Мы на поляне. Яркой, пёстрой от акварельных красок лета. Роса ещё не поднялась. Ранее утро. Солнце жёлтое и ласковое. Хочется просто лечь и смотреть в небо. Как проплывают облака, как догоняют друг дружку, как меняют формы.

– Поймай бабочку. Я хочу бабочку. Я подержу, посмотрю и отпущу. Че-естно, – просит дочь.

Что не сделаешь ради неё?

Ловлю. Сажаю ей на ладошку.

Эти глаза… Ради них готов поймать всех бабочек. Только бы была счастлива.

Когда женщина просит

 
Когда женщина просит «забудь» —
Нельзя отказывать.
 
 
Когда говорит «устала от тебя» —
Надо понять, наверно.
 
 
Когда говорит «не любим» —
Надо принять.
 
 
Когда говорит «попробуй жить без меня» —
Надо пробовать.
 
 
Не отказываю. Понимаю. Принимаю. Пробую.
 

Японская рулетка

Вечер. Мы вышли из отеля, направились в сторону центрального квартала. На Токио наползали сумерки. Мерцающие огни рекламы указывали нужное нам направление. Харуми-дори. Улица, дарящая массу ресторанов и кафе.

Чёрт меня дёрнул выпендриться. Хотелось произвести на тебя впечатление. В который раз. Тихо-буйный идиот.

Зима. Время фугу. Рыба-шар, в печени и яичниках которой содержится смертельный яд. Готовить её разрешено лишь поварам со специальной лицензией. Ну, как раз это известно всем. И, тем не менее, каждый год несколько смертельных случаев сотрясают кулинарный мир.

Вот она – японская рулетка. Запретный плод – крошечный кусочек опасной печени. Наслаждение. Кто выживет – вкусил райское яблоко, условно говоря, в противном случае – жуткие мучения.

Ты просила не дурить, я хотел быть героем. Глупо.

Не обижайся, но остановила меня не ты. Взгляд повара. Он не был приятным. Потому и решил – лучше минута позора, чем несколько часов мучений с милыми людьми в белых халатах и приклеенным ярлыком: " И он ел фугу. И ему не повезло. Вечная японская рулетка".

Точка, точка…

Укладываю дочку спать.

– Я была хорошей? – спрашивает.

– Ты всегда хорошая.

– Нет, – поправляет Мурасаки. – Сегодня я очень хорошая. Я птичек кормила и коленки зеленкой не мазала.

Вспомнился случай. Идти на праздник в детский сад, дочь будет читать стишок. А накануне Мурасаки упала во дворе, расшибла коленку, чуть-чуть, но ссадина есть ссадина, надо обработать.

– Придется немножко потерпеть, Мурасаки, – говорю, промыв ранку. – Мы зеленкой раз, и все. Чтоб зараза не пристала. Да? Я подую, не бойся.

Мурасаки терпеливая девочка. Свела брови, закрыла глаза. Приготовилась.

– Все, – говорит. – Мажь.

Обошлось. Подул, как не бывало боли. Покривилась немного, перед зеркалом повертелась и успокоилась.

А утром просыпаемся… Мурасаки вся в зеленке. Ну, вот так. Точечно, но этих точек… По одной на сантиметр.

Я присел.

– Что ж ты наделала, Мурасаки? У нас же праздник сегодня. Тебе выступать.

– Папа, ну посмотри сам. Тут ранка, тут ранка, – рука показывает, дочь доказывает.

– А здесь? – спрашиваю упавшим голосом. – Ничего же нет.

– Папа. А если бы я намазала только где ранки, было бы не красиво. Тут много, а тут совсем ничего.

Так я понял кое-что о симметрии.

– И как мы пойдем на праздник? Что я скажу Сацу-сан? А остальным родителям?

– Что я не заразная.

Смотрю на ребенка. Что с ней делать?

Обратная сторона луны

Обратная сторона луны, медали, монеты, любого круглого предмета, да хотя бы земли или кометы, что само по себе неважно. Обратная – это значит другая. Любое событие, явление имеет два края. И зависит от фантазии, что однажды посетит, раздвинет горизонт пошире, не размером в стекло в квартире.

И подумаешь враз: "а вдруг Ей больно от слова сказанного тобой". Невольно? Нет. Намеренно. И ты это знаешь. По-другому не бывает. Отчаянно себя защищаешь. Пытаешься прятаться за "ну, не думаю, что пишу, искрю, лечу с другой, это ведь ничего не значит совсем. Я так со всеми". В общем, даешь понять, что нет проблем и Она – не великое исключение.

Призналась раз: "Никого не пускаю". Одного не знает – я давно привык. Давно не стучусь в дверь, что закрыта, замурована, Ей самой забыта. И что мне подобно мухе биться, если все равно ничего не случится? Напев сурьмяжный, состоянье проталины и я тут гостем, топчусь в ожидании свободных тапок. Иду босиком. Акаций запах… я уже ощущал в Италии. Как давно это было. Сто лет и три месяца назад тому. Свечусь полумесяцем, помню стих – со всеми его полу… Получувствами, полужизнью. Долу глаза опускает девочка. Из-за меня? Я еще смущаю? Спасибо, боги. Не все так отчаянно.

С потертым лицом, нагулявшимися глазами, сытыми до женской ласки, а потому без опаски глядящими открыто: "И что теперь будет?" Это в религиях любят делать пророчества. А я опасаюсь простого человеческого одиночества. Обратная сторона луны – уже родная. Такая же, как и ты. И зная это, отдавая себе отчет, я словно помешанный звездочет, не могу жить без открытий. Каждую ночь припадаю к карте прибытий метеоритных дождей твоего настроения. Я знаю: гений – это его творение. Мысль – по касательной. Жаром. Причудлива в преломлении. Обратная сторона луны. Обратная сторона явления.

Ты просила сказку. Я пришел

26 октября 2007 года. Полнолуние. У тебя тучи? Там, где ты живешь, есть тучи? Прогони их в отпуск. Должен и у них быть выходной, правда? Самое время, чтобы им отдохнуть от нас, нам от них. Сегодня я расскажу тебе сказку. Нелепую, чудаковатую, но добрую, а это уже хорошо. Слушай.

Жила-была Саюри. Скромная в меру, в меру колючая. И вот однажды она встретила Якуро. С того самого дня пропал сон, не ловилась мышь. Имя его слышалось в шуме волны, дыхании ветра, в щебете птиц и в дрожащих радугах на воде, что принимались играться в лужах.

– Саюри – Якуро, Саюри – Якуро, – трещали сороки.

Как-то раз Саюри и Якуро столкнулись нос к носу.

– Какие у него колючки, – затаила дыхание Саюри, не отрывая восхищенных глаз.

– Какие у нее иголки, – неожиданно для себя оценил Якуро.

– Заметил, заметил, – радовалась между тем Саюри, кокетливо подбегая к грибу. Красная маслянистая шляпка вызывала у Якуро очень странные позывы. Это не был приступ голода или желание сделать запасы на зиму и даже валяние в листьях не доставило былого удовольствия.

На небе проплывали облачка-барашки, солнце приставляло золотую лесенку то к одной, то к другой ветке можжевельника, а Саюри и Якуро говорили и говорили. Только вечером Якуро решился спросить.

– Ты девочка или мальчик?

Саюри испугалась. Ей в голову не пришло, что Якуро тоже может быть девочкой.

Когда все выяснилось, зверята катались, свернувшись шарами и хохотали, чихая, как это умеют делать только ежи.

С тех пор до самой зимы, каждое утро Саюри и Якуро встречались у заветного гриба. И даже грибник не смог этому помешать. А зимой… зимой они спали в одной норке. А где еще? Не в берлоге же. Ежи все-таки.

Я не зря сказал о полнолунии. С каждой полной луной я буду приходить и рассказывать тебе сказку.

Я бы мог!

Я бы мог! Я бы мог…

Но однажды.

Упасть к твоим ногам, и не для того, чтобы завязать шнурок на ботинке, а чтобы попросить твоей любви.

Я бы мог! Я бы мог…

Но однажды.

Попробовать не ревновать. Но лишь попробовать, потому что знаю – не получится. Ревность – чувство охотника, а не жертвы. Жертва никогда не станет ревновать. Ей всё безразлично. Охотник же всегда в конкуренции.

Я бы мог! Я бы мог…

Но однажды.

Бросить всех, врать каждому, кто потревожит. Говорить одним, что я в точке “А”, другим – что я в точке “Б”, а быть в это время с тобой. Послать весь мир отдыхать далеко и надолго.

Я бы мог! Я бы мог…

Но однажды.

Забыться так, как никогда. Какая роскошь! А пока… Я словно пульсар с монотонной тупой периодичностью выдаю сигнал: я здесь, ничего не изменилось, всё постоянно.

Я бы мог! Я бы мог…

Но однажды.

Взорваться с тобой сверхновой.

Моя последняя сказка

Я помню дату, когда последний раз поверил в сказку. Это после были сказочные герои, все последующее случалось вполне осознанно и принято, нет, не разочарованием – некой игрой, не жизнью и тем более не сказкой. Другим. Красивым, чуть тревожным миром, дергающим за струночки потаенного, когда закрываешь ладонями лицо и оставляешь просвет, чтобы все-таки видеть происходящее, чтобы точно знать, что всё будет хорошо. Даже если закончится.

Папа привел меня в театр. В наш театр. С высокими креслами, обитыми темно-красным бархатом, теплеющим мгновенно, тающим светом и барельефами греческих мифологических героев. «Давали» Спектакль.

Кружила музыка, раскрывался свет рамп и юпитров, сцена вращалась, меняя декорации. А еще – Он, лежащий на искусно созданном тряпичном холмике. Это сейчас я понимаю, что бутафорию создают люди и чем талантливей художник, тем достоверней будет его творение. А тогда… Тогда были деревья, цветы, недвижимые, тяжелые тучи и ветер, удивительное ощущение ветра. Воя.

Его тоска передалась мне. Тоска Чудища. Я тогда еще не идентифицировал себя ни с одним из героев. В три года это не приходит в голову. Тогда я просто смотрел и чувствовал иных.

– Обещала вернуться на вечерней заре…

Чудище легло на холмик и закрыло глаза. Было в этом жесте не отчаянье, это в нем эмоции бьют через край, не ярость, перекрывающая гул ветра – любовь и тоска. Тогда я понял, что это такое. Мне показалось – понял. Знал, в Его словах усталость и смирение. И слово «обещала» скользнуло каймой, став лишним.

Мне так захотелось шапку-невидимку! Так… Чтобы прибежать к героине, никем не увиденным, чтобы дернуть за косу, крикнуть – Он же тебя ждет! Ты же обещала! – и чтобы она не видела меня. И чтобы ее гадкие, завистливые сестры не видели. Я хотел невидимо помочь.

Вцепился в спинку впереди стоящего кресла, губами прилип к бархату… С тех пор я знаю его на вкус.

Она успела. Остальное стало неважно. Все неважно. Даже Его превращение в красавца и принца.

Не хотелось идти домой. До последнего сидели в зале. Папа был догадлив, не задавал вопросов: "Ну как? Понравилось? А что больше всего?" Молодец. Я тогда еще сильней к нему привязался.

Повязал мне шарф, надел варежки, и лето на сцене открывшейся дубовой дверью «Выход», превратилось во вход в метель. Давно.

За мечтой по кругу

Так бывает, он знал. Проходит время и окружение меняется. На смену соседу-верблюду может вполне мирно придти соседка-зебра. А что верблюд? Снесут на склад, морду подкрасить или еще чего усовершенствовать. По-другому не получалось. Карусель должна работать.

Он остался единственным слоном в этой компании. И как часто случается, именно к нему бежали все дети. Правда, забирался только один – победитель. Он щекотал слону бока, теребил уши и заливисто смеялся, дотягиваясь до хобота.

Как-то слон увидел впереди себя новенькую. Ее сложно было не заметить. Серая, в яблоках, с развевающейся "на ветру" деревянной гривой.

Слону так захотелось стать ближе, что с каждым разом, когда детки рассаживались, он мчался со всех ног, стараясь ее догнать.

– Быстрей, быстрей, – повторял слон.

Ему стало неважно, что было вчера с соседом-верблюдом, норовившим плюнуть под ноги, что было год назад с той единственной, которую он может быть еще… или их красили в одинаковый цвет…

Он не думал об этом. Он бежал за мечтой.

По кругу…

Тысяча лет счастья

Сити-го-сан.

Это твой праздник, Мурасаки. Счастливые числа 3–5–7. Тебе 7 лет. И вновь, как несколько ноябрей назад, ты вместе с остальными детьми в центре всеобщего внимании. Разноцветные кимоно, праздничные одежды, приветливые лица.

Немножко тревоги в глазах и бесконечное доверие к взрослым.

Твоя ладонь в моей руке. Я веду тебя в храм. Там, рядом с другими родителями я тоже буду молиться о здоровье и благополучии самых маленьких. Я буду благодарить богов за тебя.

Сити-го-сан. Ты улыбаешься. Ты получаешь в подарок красно-белую палочку, приносящую тысячу лет счастья, и звонишь в храмовый колокол.

Пусть он никогда не замолкает.

Моё сердце слушает.

Старый, брошенный, ненужный

Всё. Жизнь кончилась. Вернее, она продолжалась инерцией тела, но на самом деле давно кончилась. Это происходило каждый раз, когда ничего не хотелось; ни ласковой ладони, ни приветливого слова, ни чужого раздражения, что вдруг сам того не ожидая, вызывал.

Сперва он разозлился на старушенцию Барто. Это по её чудной прихоти зайцы оставались на скамейках, а слоны всё шли и шли, качаясь на досках. Зачем слону доска? Тоска, – думал он, замечая странную особенность говорить в рифму.

– Сейчас мил-ай, – проскрипели рядом. Он решил – ему. Хотел было покобениться, да вовремя заметил, что старая женщина, присевшая поблизости, с умилением смотрит на птах, разбрасывая крошки хлеба.

– Бабуля, давай его возьмём, давай? – раздался ещё один голос. – Смотри, какой хороший.

– Что ты, детка, он же старый, мама ругаться будет, скажет – я хлам из дома, вы – домой.

– А мы не выдадим. Мы его вымоем, и как будто бы это ты подарила, давай? – девочка сжала найденного медвежонка, словно того собирались у неё отнять.

– Он плохой, – не унималась бабушка.

– Нет, хороший.

– Если бы был хороший, его бы не бросили.

– А его не бросили, его забыли, – доказывала кроха. – Правда, тебя забыли? – Она глядела в глаза-пуговицы и улыбалась.

– Забыли, значит, не нужен, – упорствовала бабуля всё тише, – она видела, как внучка гладит нос-сердечко, как смотрит на плюшевое чудо-юдо не отрывая взгляда и, махнув рукой, замолчала.

А он тем временем отогрелся. Только ухо, какого не было уже полгода, внезапно заболело.

Будь что будет, решил медвежонок, прикрывая глаза.

Открыл он их только когда провалился во что-то белое, воздушное, пахнущее абрикосом. Его тёрли и скребли, и укутывали в полотенце.

– Ты нужный, мне очень-очень нужный, – шептала перед сном маленькая девочка в новое фланелевое ухо.

Пожалуйста, люби

 
Вечер. За окном метёт.
– Почитай мне, – прошу.
Открываешь книгу наугад.
 
 
Светом дальним
Из окон «скорого»
Проезжающего, не виня,
Ты осветишь путь одинокого
Ожидающего меня.
 
 
Так хотелось на луч особенный
Краем глаза хотя б взглянуть.
Свет как свет
И восторги пройдены,
Не особенный он ничуть.
 
 
Я его себе напридумывал,
Завязал петлёй, – не жилец, —
Из заблудшей одной туманности
Из Сатурна семи колец.
 

Грусть навалилась. Неудачное стихотворение.

– Не надо больше. Иди сюда.

Идёшь. Садишься рядом.

Мотто, мотто аиситэ. Люби меня. Пожалуйста, люби.