355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Наталья Иртенина » «Меж зыбью и звездою» («Две беспредельности» Ф.И. Тютчева) » Текст книги (страница 1)
«Меж зыбью и звездою» («Две беспредельности» Ф.И. Тютчева)
  • Текст добавлен: 8 октября 2016, 17:52

Текст книги "«Меж зыбью и звездою» («Две беспредельности» Ф.И. Тютчева)"


Автор книги: Наталья Иртенина


Жанр:

   

Критика


сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]

Наталья Иртенина
«Меж зыбью и звездою»
(«Две беспредельности» Ф. И. Тютчева)

«Жизнь Тютчева можно рассматривать как художественное произведение: имя ему драма», – такой виделась судьба поэта писателю русского зарубежья Борису Зайцеву.[1]1
  Зайцев Б. Тютчев. Жизнь и судьба // Лепта, 1994, № 4. С.143.


[Закрыть]
Сам Федор Иванович давал более сильную оценку тому, что было его жизнью: «…в недрах моей души трагедия…».[2]2
  Тютчев Ф.И. Русская звезда: Стихи. Статьи. Письма. М.,1993. С. 393.


[Закрыть]
На первый взгляд оба эти утверждения кажутся парадоксальными. Внешне жизнь Тютчева складывалась относительно благополучно:[3]3
  Федор Иванович Тютчев (1803–1873) родился в состоятельной дворянской семье помещиков Орловской губернии. Старинный род Тютчевых известен по летописям с XIV в. Отец поэта – Иван Николаевич Тютчев – поручик в отставке, надворный советник, в последние годы жизни – смотритель «Экспедиции Кремлевского строения» в Москве, широко образованный человек. Мать – Екатерина Львовна, урожденная Толстая, по описанию биографа Тютчева Ивана Аксакова, «женщина замечательного ума, сухощавого, нервного сложения, с наклонностью к ипохондрии, с фантазией, развитою до болезненности». – Аксаков И.С. Биография Ф.И.Тютчева. М.,1886. С.9.


[Закрыть]
он любим и любит, окружен заботливыми дочерьми, его ценят в высшем обществе, правда, с дипломатической карьерой ничего не вышло – это поприще пришлось оставить, но ведь за почестями и материальными благами поэт никогда и не гнался. В чем же дело, в чем трагедия?

Александр Блок, называя Тютчева «самой ночной душой», имел в виду прежде всего его поэзию. Но могут ли стихи быть оторваны от жизни, от судьбы поэта? Тем более такой жизни, как у Тютчева: почти все его биографы[4]4
  Жизнь Тютчева запечатлена в трех абсолютно различных по своему духу работах: Аксаков И.С. Биография Ф.И.Тютчева. М.,1886; Пигарев К.В. Жизнь и творчество Тютчева. М.,1962; Кожинов В.В. Тютчев. М.,1994. Подробную хронологическую канву жизни поэта можно найти в издании: Чулков Г.И. Летопись жизни и творчества Ф.И.Тютчева. М.-Л.,1933. Кроме того, к биографии Тютчева или отдельным ее аспектам в разное время обращались В.Я.Брюсов, Д.Д.Благой, Г.В.Чагин и др. В большинстве этих работ рассматривается по преимуществу внешняя сторона жизни Тютчева с большей или меньшей степенью погружения в его психологию и личный мир (и, само собой, поэтический мир). В задачу же данного очерка входило исследование истории души и судьбы в их экзистенциальном понимании – истории взаимоотношений и переплетений личности, жизни, мира и смерти, истории выбора и пути к смыслу. Именно поэтому при работе автором была задействована лишь малая часть литературы о Тютчеве – книги Кожинова и, в меньшей степени, Аксакова. Основной же упор делался на документальные материалы – письма самого Тютчева и близко знавших его людей, воспоминания, дневники современников. Такая избирательность несомненно оправданна в данном случае и максимально соответствует цели и внутренней сути предлагаемого очерка и концепции «персональной истории».


[Закрыть]
говорят о том, что поэзия для него была естественным продолжением его жизни, его стихи – это события самой этой жизни, органически выливавшейся в стихотворные формы. «Ночная душа» – определение всего мирочувствования поэта, его взаимоотношений с жизнью. Трагедия души ищет выражения в ночных мотивах поэзии. Отчаяние и тревога находят минутное успокоение в гармонии с изнанкой дня и света – во мраке ночи и тусклом звездном мерцании.

Но отчего такое обостренное восприятие жизни? Детство Тютчева было почти идиллическим: стародворянская усадьба в орловской губернии с ее патриархальным бытом, любящие родители, больше других детей отличавшие баловня Феденьку, беззаботные годы учебы в Московском университете.[5]5
  Необычайно одаренный мальчик начал посещать университетские лекции вместе со своим учителем, бывшим ненамного старше его, Семеном Егоровичем Раичем с 13 лет. В 18 лет он уже получил звание кандидата по словесному отделению.


[Закрыть]
В зрелые годы внешние обстоятельства отнюдь не мешали Тютчеву жить уверенной жизнью крупного столичного чиновника,[6]6
  В 40-х гг. Тютчев числился «чиновником особых поручений VI класса при государственном канцлере» К.В.Нессельроде. Затем его перевели в цензурное ведомство – сначала старшим цензором Министерства иностранных дел, потом председателем Комитета иностранной цензуры. В 1857 г. Тютчеву дали чин действительного статского советника, в 1965 г. – тайного советника.


[Закрыть]
как не мешали ему блистать в светских гостиных, быть близким к придворным кругам («всеобщий любимец и баловень, enfant terrible русского двора», – писал о нем позже его сын Ф.Ф.Тютчев[7]7
  Федор Иванович Тютчев: Материалы к его биографии //Тютчев Ф.Ф. Кто прав?: Сборник. М.,1985. С. 497.


[Закрыть]
), завоевывать внимание и благосклонность салонных красавиц. Не материальные же затруднения, с молодых лет сопровождавшие Федора Ивановича, были виной его трагического мироощущения!

Может быть, все дело в печати гения, дара не от мира сего, которым Тютчев был отмечен с детства? Ведь «должность» гения, на которую человек определяется задолго до своего рождения, отнюдь не синекура. И не всем удается донести эту ношу до конца. Многих она сгибает, ломает и плющит своей тяжестью. И главное – она не позволяет свернуть с дороги, намеченной кем-то свыше. Тютчев, очевидно, был одним из лишенных права распоряжаться собой носителей Дара. Или, пользуясь словом самого поэта, отмеченных роком. Этим словом Федор Иванович обозначает многое – оно встречается часто, слишком часто в его стихах и письмах: судьбу, страдание, первостихию, предопределение, смерть. Но чаще всего – это первое и последнее: судьба и смерть, начало и конец, две крайние точки пути.

Либо человек выбирает себе судьбу, либо судьба выбирает человека – подчиняет его себе. Тютчев не мог, не умел, не хотел выбирать – но не мог и подчиняться. Выбор он предоставлял случайности, т. е. той же необходимости, року, судьбе, подчинение же этой необходимости претило его могучему аналитическому уму, входило в противоречие с силой его потаенного «Я» (потаенного – потому что внешне это «Я» всячески укрывалось от посторонних глаз, нравственное, этическое смирение не давало ему выхода наружу). Его жена, Эрнестина Федоровна так описывала это: «На словах он готов согласиться с необходимостью подчиниться всем благоразумным решениям, но едва вы пытаетесь осуществить что-нибудь из того, что было признано необходимым, как он пускает в ход все средства, чтобы все расстроить, и в результате получается, что выгоднее предоставлять делам идти своим чередом, чем пытаться привести их в порядок».[8]8
  Литературное наследство (Далее: ЛН). Т.97. Ф.И.Тютчев. М.,1988. Кн. 2. С.249.


[Закрыть]
В этом, наверное, и коренится ответ на вопрос, который ставился некоторыми биографами поэта: почему, обладая столь мощным талантом, гениальностью поэта и мыслителя, Тютчев не оставил после себя и десятой доли того, что мог написать, сделать, создать? Первый биограф Тютчева И.С.Аксаков видел причину этого несоответствия в прирожденной и приобретенной лени, слабости воли поэта, не имевшего привычку к упорному, размеренному труду. Карл Пфеффель – брат второй жены Тютчева, известный баварский публицист – писал об отсутствии внешних условий для реального воплощения таланта: «…ему всегда недоставало случая, сцены, публики, словом, – обстоятельств, его достойных».[9]9
  Пфеффель К. Заметка о Тютчеве // ЛН. Т.97. Кн.2. С.34.


[Закрыть]
Сын поэта, Ф.Ф.Тютчев утверждал, что во всем виновато страстное увлечение женским полом, не утихнувшее даже в преклонные года. Тютчеву, по его словам, было присуще «какое-то особенное, даже редко встречающееся в такой степени обожание женщин и преклонение перед ними», он «в сердце своем воздвиг великолепный, поэтический храм, устроил жертвенник и на нем возжег фимиам своему божеству – женщине», «поверг к стопам своего божества лучшие свойства своей души, все свое свободное время, весь блеск своего таланта».[10]10
  Тютчев Ф.Ф. Указ. соч. С. 497–498.


[Закрыть]
Словом, Тютчев, по всеобщему мнению знавших его лично людей, был нереализованным гением. Как писал Аксаков, «ум его был серьезный, трезвый – жизнь пустая».[11]11
  ЛН. Т.97. Кн.2. С.56.


[Закрыть]
Он не умел воспользоваться своим даром, и потому промотал его в гостиных: «человек, рожденный для размышлений, для кабинетного труда, чья жизнь по странному капризу судьбы в течение почти 50 лет протекала в гостиных».[12]12
  Пфеффель К. Письмо к редактору газеты «L’Union» // ЛН. Т.97. Кн.2. С.37.


[Закрыть]

О том же пишет и наиболее близкий Тютчеву человек – его вторая жена Эрнестина Федоровна: «если даже ему и присущ дар политика и литератора, то нет на свете человека, который был бы менее, чем он пригоден к тому, чтобы воспользоваться этим даром».[13]13
  ЛН. Т.97. Кн.2. С.240.


[Закрыть]
Но ей же удалось и ближе всех подойти к разгадке этой тайны судьбы гения (подойти – но не увидеть ее!): «эта неспособность подчинить себя каким бы то ни было правилам ни с чем не сравнима».[14]14
  Там же. С.240.


[Закрыть]
Вот он – ключик от ларца: Тютчеву были тесны, малы масштабы человеческой действительности, он просто не вмещался в них. Отсюда же и полнейшее отсутствие тщеславия, отмечаемое всеми – и современниками, и биографами: любая человеческая деятельность была для него примерно тем же, чем для взрослого является игрушка младенца – он смотрит на нее с умилением и улыбкой, иногда даже играет ею с малышом с самыми серьезными намерениями, но затем неизбежно возвращается к своим – взрослым – делам. Какое уж тут тщеславие перед младенцем!

Вот детали внешности Тютчева в восприятии ребенка (таким его запомнил сын поэта Ф.Ф.Тютчев, которому в год смерти отца было 13 лет): «На плотно сжатых губах постоянно блуждала грустная и в то же время ироническая улыбка, а глаза, задумчивые и печальные, смотрели сквозь стекла очков загадочно, как бы что-то прозревая впереди. И в этой улыбке и в этом грустно-ироническом взгляде сквозила как бы жалость ко всему окружающему, а равно и к самому себе. Если человеческая душа, покинувшая бренную оболочку, имела бы свою физиономию, она бы должна была смотреть именно такими глазами и с такой улыбкой на брошенный ею мир».[15]15
  Тютчев Ф.Ф. Указ. соч. С.488.


[Закрыть]
Но Тютчев не преувеличивал разницу между ребенком и взрослым, между миром детских игрушек и взрослых игр, наоборот, он уменьшал эту разность, это расстояние: «Федор Иванович, когда обращался к детям… держался с ними совершенно особенного тона, совсем как бы со взрослыми… он говорил с ними вовсе уж не детским языком».[16]16
  Там же. С.494.


[Закрыть]
Для него это был один «брошеный мир» человеков, брошенный не им (хотя он то и дело покидал его, погружаясь в одному ему ведомый «мир пророческий духов»[17]17
  Искаженная строка из стихотворения Тютчева «1856». Правильно – «бред пророческий духов».


[Закрыть]
– в свою вторую, а может, и даже скорее всего, первую реальность), но покинутый кем-то, кто бы мог помочь человеку противостоять року, бороться с ним, отражать его удары, победить его.

«Ночная» сторона поэзии Тютчева дает отчетливое понятие о призрачности, непрочности, безопорности и безнадежности, безысходности этого «брошеного мира», который Федор Иванович умел видеть не как человек – снизу, с земли, а так, как видит его небожитель, – сверху и беспристрастно. Но это беспристрастие – лишь кажущееся, вернее, это только форма для содержания, полного страсти, тревоги и настоящего отчаяния. «Ночная душа» скорбит о человеке и его покинутости, его голом, ничем не прикрытом существовании: «непрочность человеческой жизни – единственная вещь на земле, которую никакие разглагольствования и никакое ораторское красноречие никогда не в силах будут преувеличить».[18]18
  Тютчев Ф.И. Сочинения: В 2 т. М.,1980. Т.2. Письма. С. 177–178.


[Закрыть]
Тревога – та самая экзистенциальная тревога человека, сознающего себя и свою беспредельную свободу в пределах рока, – она не дает покоя поэту. Тревога – постоянная и неизменная – за судьбы мира и человека, за исход борьбы вселенских стихий добра и зла стала неизменным спутником Тютчева, полноправным жителем его души, привычной тяжестью, которая не дает равновесия – но без нее уже невозможно ни идти, ни стоять – только падать и лежать. Жизнь превратилась в тревогу и отчаяние, иной жизни – вне этого – не было.

Наделенный способностью умом объять необъятное, свойством «охватывать борьбу во всем ее исполинском объеме и развитии»,[19]19
  Там же. С.173.


[Закрыть]
Тютчев не мог самоустраняться из этой борьбы: необъятное входило в него, как часть его самого, оно требовало личной ответственности за все происходящее, за все свершающееся. Оно требовало соотнесения личного и космического, вселенского, оно повелевало мерить свою жизнь – жизнь человека – мерками всего мироздания, всего живого бытия. Оно ставило перед выбором, перед бесчисленными «или-или», наполнявшими это необъятное. От того, какой путь, какое решение будет выбрано – зависят судьбы мира. Такое понимание сущности жизни, такая степень сознания своей личной ответственности, такой масштаб отождествления себя (своей частности, конкретности) со всем миром (с общечеловеческим, и больше – космическим) – весь этот недостижимый идеал будущей экзистенциальной философии странным образом был воплощен в камергере Его Императорского величества, главе Комитета иностранной цензуры, завсегдатае светских салонов, популярном в высшем обществе острослове – Федоре Ивановиче Тютчеве. Об этом лучше всего говорят, нет, даже кричат, вопиют его стихи – боль и стон мятущейся души, изнемогающей под непосильным бременем знания и ответственности – за себя и за весь человеческий род, «свершающий свой подвиг бесполезный». Но не меньше об этом свидетельствует и сама его жизнь.

Человек живет не в вечности, а в конкретном, настоящем времени. Уходя в прошлое, это время становится историей. Но историю определяет современность, имя которой политика. И обе они – история и политика – ответственны за будущее. Каким оно будет, какие проблемы оно обрушит на следующие поколения, как будет относиться к прошлому, каким будет он, человек будущего – эти константы последующих времен задаются в настоящем, и к этому процессу причастен каждый – даже самый незаметный, убогий, «последний» человек. И если историю изменить уже нельзя, то настоящее – можно. В этом и состояла программа-максимум Тютчева-политика и мыслителя и, в меньшей степени, поэта. Биографами Федора Ивановича (И.С.Аксаковым и особенно В.В.Кожиновым) не раз подчеркивалась его глубокая погруженность в историю и ее иную ипостась – политику. Для него эта вовлеченность была условием самой жизни: «восстановить цепь времен… составляет самую настоятельную потребность моего существа».[20]20
  Цит. по: Аксаков И.С. Указ. соч. С.307.


[Закрыть]
В этом Тютчев видел призвание человека: «Нет ничего более человечного в человеке, чем потребность связывать прошлое с настоящим».[21]21
  ЛН. Т.97. Кн.1. С.338.


[Закрыть]
В истории ему открывалось «величие несравненной поэзии», политика предоставляла широкое поле для деятельности. Но и та, и другая были для него лишь составляющими частями бытия всеобщности, не жизни как таковой, а бытия – мира не материального, но – сущего, идеального, т. е. мыслимого поэтом.

Мысля этот мир, невозможно не принять на себя всей полноты ответственности за него и за его будущее. «Связать цепь», соединить прошлое с будущим через испытания настоящего – вот единственная цель, к которой стоит стремиться, вот единственный идеальный (потому что идеал – всегда один, его не бывает много) выбор человека. Но было ли для Тютчева это выбором жизни? С полным правом на это можно утверждать, что нет, это не был выбор – это естественная, органическая потребность его натуры. Ощущая невыносимую тяжесть бытия, Тютчев добровольно брал на себя полную ответственность за этот груз. Чтобы жить, он должен постоянно преодолевать эту силу тяжести, «должен приподнять на себе целый мир».[22]22
  Тютчев Ф.И. Соч. Т.2. С.60.


[Закрыть]
Легкие пути для него были отрезаны: слишком ясно его ум высвечивал их бесперспективность и бесцельность, слишком четко он представлял себе весь мир дорогой в никуда – к смерти, разрушению, уничтожению. Тем более весомой для него становилась проблема «бесполезного подвига»: «борьба безнадежна», победа в схватке с вечностью немыслима, но у человека не может быть иной задачи, кроме этой непосильной борьбы с роком. Здесь пример одного бунтаря значит больше, чем тысячи спокойных жизней «обреченных заключенью» в «оскорбляющей и сокрушающей» действительности.

Конечно, все это может быть сочтено читателем, знакомым с поэзией Тютчева, лишь пересказом мотивов этой поэзии – наиболее значимых, весомых, «ночных» мотивов, которые, как может показаться, лишь в некоторой, очень малой степени отражают его истинные ощущения жизни и размышления. Но выше уже говорилось, что стихи не были для Тютчева вторичной реальностью. По словам Вадима Кожинова – лучшего биографа поэта, творчество Тютчева «предстает не как осуществление заранее намеченного замысла, но как прямое продолжение жизни в поэтическом слове. И такие стихи, не переставая быть созданиями искусства, в то же время являют собой, в сущности, вполне реальные события жизни поэта (а не позднейшее воспроизведение этих событий)».[23]23
  Кожинов В.В. Указ. соч. С.348.


[Закрыть]
В стихах Тютчева почти невозможно отыскать лирического героя, которому бы поэт препоручал выражать его собственные, тютчевские, чувства, усиливая их, дополняя различными оттенками или, наоборот, ослабляя, видоизменяя. Его лирический герой – это он сам, и его поэтическую мысль невозможно отделить от непоэтической (если не брать в расчет форму их выражения – в стихотворении или в письме, политической статье). Именно это и дает основания выводить жизненную философию Тютчева из поэтической. Одно с другим накрепко связано в нерасплетаемый Гордиев узел.

Но Тютчев не был бунтарем – он не боролся с роком, с судьбой. Он – мыслитель и поэт, лишь созерцающий борьбу других в дольнем мире и столкновение стихий – в горнем. И все же его удел не менее тяжел, чем жребий борца: груз знания и ответственности, налагаемой на философа этим знанием, – слишком огромная ноша.

Тютчев никогда не выбирал внешних атрибутов своей жизни: его дипломатическая карьера была предрешена на семейном совете, 22 года, проведенные им за границей имели отправной точкой рекомендацию графа А.И.Остермана-Толстого – родственника поэта, лично отвезшего 18-летнего юношу в Мюнхен, к русской дипломатической миссии. Позже сам Тютчев так оценил это событие в письме к родителям: «Странная вещь – судьба человеческая. Надобно же было моей судьбе вооружиться уцелевшею Остермановою рукою, чтобы закинуть меня так далеко от вас…».[24]24
  Цит. по: Кожинов В.В. Указ. соч. С.90. Граф А.И.Остерман-Толстой – троюродный брат матери Тютчева, легендарный полководец. Участник штурма Измаила, войн с Наполеоном, командовал корпусом в Бородинской битве, герой сражения при Кульме 1813 г., где потерял левую руку. Остерман-Толстой опекал юного Тютчева, поступившего на службу в Государственную коллегию иностранных дел, вплоть до прибытия последнего в Мюнхен в 1822 г.


[Закрыть]
Окончательное возвращение в Россию в 1844 г. стало возможным для Федора Ивановича лишь благодаря настояниям Эрнестины Федоровны. Хотя сам он много думал об этом, Россия манила его к себе, но, не решаясь на столь резкий разрыв с Европой, он ничего не предпринимал для отъезда. Впоследствии Федор Иванович писал жене: «Ты привела меня в эту страну»[25]25
  Тютчев Ф.И. Соч. Т.2. С.159.


[Закрыть]
(т. е. в Россию). Карьера не была для Тютчева самоцелью, он дорожил «своей придворной службой и ключом камергера лишь постольку, поскольку они открывали ему доступ в высшие, а потому наиболее интересные сферы».[26]26
  Тютчев Ф.Ф. Указ. соч. С. 89–90.


[Закрыть]
Главным для него было его личное участие в свершающейся истории, политика его волновала потому, что он чувствовал и возлагал на себя личную ответственность за все происходящее. Федор Иванович дорожил любой возможностью самому влиять на ход политических событий, использовал для этого все имеющиеся в его распоряжении средства, все связи, которыми располагал, вплоть до родственных. И ему это действительно удавалось. В этом он видел свою цель, хотя писал с присущей ему скромностью: «Если то, что мы делаем, ненароком окажется историей, то уж, конечно, помимо нашей воли».[27]27
  Тютчев Ф.И. Соч. Т.2. С.243.


[Закрыть]
Если Тютчеву и приходилось когда-либо делать жизненноважный выбор, это был выбор внутренний, духовный, но не житейский, не материальный. Он не выбирал и не определял свою судьбу, но он жил этой судьбой, которая направлялась его постоянной внутренней тревогой, его душевной болью.

Одна из центральных тютчевских философем – невыносимое для человеческого сознания, устрашающее противоречие между призрачностью человеческой жизни и вечностью космического, природного порядка. В одном из писем Федор Иванович так говорит об этом: «А поток жизни все течет и течет, унося с собой без разбора все, что нас заботит, тревожит или успокаивает, все наши надежды и наши страхи, сегодняшние печали и завтрашние праздники, событие недели и судьбы многих дней. От этого могло бы помутиться в голове, если бы и мы не неслись в том же потоке».[28]28
  ЛН. Т.97. Кн.1. С.561.


[Закрыть]
Но поток – стихия весьма капризная: он несется, не разбирая дороги, устремляется в водовороты, бурлит и разбивается о камни, может и обмелеть неожиданно. И этим-то капризам человеку приходится подчиняться, он – в их власти. Тютчеву это было ведомо, это знание и тяготило его душу. Поэтому капризам времени он стремился противопоставить крепостные стены истории – единственной вещи в человеческом мире, уже вышедшей из-под влияния времени. Потому что разрушениям времени подвластно только настоящее, прошлое – вне его, оно принадлежит вечности.

Мучительным должно быть состояние человека, сознающего себя причастным космической вечности и одновременно вполне ощущающим свою бренность, подчиненность потоку все уносящего времени. Время, наряду с пространством были для Тютчева самыми страшными, самыми влиятельными его врагами. «Самый мой страшный враг – пространство, ненавистное пространство, которое… топит и погружает в небытие и тело наше и душу»,[29]29
  Тютчев Ф.И. Соч. Т.2. С.100.


[Закрыть]
«никто, я думаю, не чувствовал себя ничтожнее меня перед лицом этих двух угнетателей и тиранов человечества: времени и пространства»,[30]30
  Цит. по: Кожинов В.В. Указ. соч. С.292.


[Закрыть]
– сколько таких признаний встречается в его письмах! Эти два измерения, без которых, по сути, невозможна сама жизнь, сравниваются им с небытием: воспоминание о прошедшем или ненавистная разлука – это «сознающее само себя небытие», «страшное представление о дали» подавляет человеческую мысль. Поистине, жизнь человека с таким обостренным, болезненным восприятием действительности должна быть трагедией, когда самому себе он представляется ничтожной пылью, «мыслящим тростником» и «грезой природы»: «Ах, каким жалким созданием становишься, когда сознаешь себя во власти того, что не является твоим собственным, личным я…»[31]31
  Тютчев Ф.И. Соч. Т.2. С.110.


[Закрыть]
Какие уж тут могут быть заботы о постоянстве, спокойствии, обустройстве своей жизни: «День пережит – и слава богу!» Тютчев предоставлял жизни течь так, как ей заблагорассудиться, изменять что-то в ней, даже если внешние обстоятельства угнетали и доставляли множество забот и хлопот, – для него не было такой необходимости. Сопротивляться или подчиняться этому внешнему давлению жизни он не считал нужным, вернее, не считал нужным обращать на него внимание. В воспоминаниях В.П.Мещерского[32]32
  Мещерский Владимир Петрович – издатель журнала-газеты «Гражданин», внук Н.М.Карамзина, знакомый Тютчева.


[Закрыть]
эта черта Тютчева объясняется поэтичностью его натуры, для которой не существовало ничего материального: «Он был олицетворением и осуществлением поэта в жизни: реальная проза жизни для него не существовала. Он жизнь свою делил между поэтическими и между политическими впечатлениями и, отдаваясь им, он мог забывать время, место и подавно такие прозаические вещи, как еду, сон, или такие стесняющие свободу вещи, как аккуратность, дисциплина, придворный этикет».[33]33
  Мещерский В.П. Мои воспоминания. Т.1. Спб, 1897. С.324.


[Закрыть]
Поэзия действительно пронизывала всю его жизнь, даже его политические, историософские концепции опоэтизированы, они составляют часть его поэтического мифотворчества. Но основой всего этого – творчества, политической активности, вообще всей его жизни – была оригинальная (для тютчевского времени) философия человеческого существования (позже она будет названа экзистенциализмом). И философия эта – не надуманная схема, не кабинетная разработка, она воспринята не извне – но выстрадана душой и сердцем, она черпалась из глубоких тайников духа и разума. Философия эта была способом жизни, способом постижения жизни и способом же борьбы с жизнью, противостояния ей – все это одновременно. Можно сказать, что тютчевская стратегия жизни целиком и полностью находилась в пределах умозрения, не выходя из ее границ. Жизнь Федора Ивановича была для него ее постижением, одним мыслительным действием, усилием мысли. Мысль для него – это все: и работа, и творчество, и отдых, и поэзия, и политика – сама жизнь.

И понятными тогда становятся его невозможная (для окружающих) лень (ведь работа мысли, сколь бы ни была она титанической, не видна на поверхности) и его равнодушие к собственной судьбе, к «празднику» жизни, который казался Тютчеву попеременно то сном, то пошлой действительностью, и полнейшее отсутствие интереса к «службе», к карьере, и его постоянная нерешительность в выборе чего-либо, даже в самом ничтожном, житейском выборе. Этот конфликт с жизнью и порождал, по словам его жены, то «постоянное состояние подавленности, из-за которого ему так трудно делать то, что другие делают, подчиняясь требованиям жизни и совершенно незаметно для себя».[34]34
  ЛН. Т.97. Кн.2. С. 240–241.


[Закрыть]
Не умел выбирать, не умел и подчиняться выбору, который делался за него – судьбой или кем-то еще – не важно. Не это ли подлинная трагедия – эта жизнь вне жизни, это полнейшее отсутствие определенности, это перепутье, когда не знаешь, какую дорогу выбрать, да особо и не стремишься никуда идти – а ведь надо?

Выбор – не как результат, а как действие, процесс – вообще не существовал для Тютчева. Это не его категория. Для него существовало перепутье, неизбежная данность, перед которой он застывал в созерцательном бездействии. Перепутье было ловушкой, лабиринтом из бесчисленных ходов, выходов и тупиков в пространстве неизвестности – ничем иным, как заговором «тиранов человечества» – времени и пространства. А значит любой выбор для него равнялся выбору небытия, смерти, уничтожения. Поэтому он так страшит Тютчева, парализует его волю. Поэтому Федор Иванович сознательно избегает принимать окончательные решения, чего бы они ни касались – житейских дел, любви, службы, самого себя. «Всякое решение его затрудняет, и не потому, чтобы оно было хорошо или плохо, а просто потому, что это – решение»,[35]35
  Там же. С. 270.


[Закрыть]
– так писала о Тютчеве его дочь Анна. И еще: «Папа – такой милый, но не способный ни на малейшее усилие воли».[36]36
  Там же. С. 363.


[Закрыть]
Он бежит от окончательных решений, которые устрашают его этой своей окончательностью. Прячется от них, как прячется ребенок: закрывая ладошкой глаза и не видя, он думает, что и его самого не видно. В этом Федор Иванович сам становился ребенком – но ребенком, который сознает свое ребячество и мучается им, тщетно пытаясь походить на взрослых.

Мысль Тютчева всеобъемлюща. Она не знает границ, не ведает пределов – она не делает выбора. Ей не нужно «либо-либо» – ей нужно все. Она «желает всего вообще и ничего в частности».[37]37
  Камю А. Человек бунтуюший // Сочинения: В 5 т. Харьков, 1998. Т.3 С.71.
  .


[Закрыть]
Это «все» стало довлеющим принципом тютчевского жизнепостижения, ergo, его жизненной стратегии. Взять от жизни все значило для Федора Ивановича познать ее всю до конца, до последней черты, вобрать в себя всю ее полноту. Мощный аналитический ум, мифологический (архетипический) метод постижения мира, неутолимая жажда жизни, жажда впечатлений – это и были те звенья, которые позволяли «связать цепь», те константы, которыми определялась вся его жизнь. Тютчев жил так, как в одном из писем советовал относиться к жизни своей дочери Дарье: «Вбирай же в себя полнее жизнь, тебя окружающую, впитывай ее в себя как можно больше…»[38]38
  ЛН. Т.97. Кн.1. С.443.


[Закрыть]

Политика, литература, любовь – вот то, что в избытке доставляло ему свежие впечатления, то, что он впитывал в себя с жадностью пересохшей от летнего зноя земли. Из этих «кирпичиков» впечатлений любого рода слагался фундамент его жизни. Само же здание выстраивалось иным способом: отдельные, частные вещи абстрагировались Тютчевым от своей частности и конкретности, мощным излучением его ума высвечивалась их истинная, внутренняя суть, постигался идеальный смысл всего этого разрозненного существования и увязывался со смыслом бытия всеобщности.[39]39
  Иван Аксаков, близко знавший Тютчева, так говорит об этом: «…замечательная способность Тютчева: усматривать в отдельном явлении, в данном внешнем событии его внутренний, сокровенный мировой смысл. Откидывая внешние частности, он в каждой заботе текущего дня обращается мыслью назад, к ее истинным основам, ищет и отыскивает в случайном и временном вопрос пребывающий – роковой, как он выражается». – Аксаков И.С. Указ. соч. С. 134.


[Закрыть]
Каждая вещь, каждое явление теперь существовало не по отдельности, но в слиянности с другими. Это и была истинная полнота жизни – та, без которой Федор Иванович не мог прожить и дня, без которой он впадал в крайнее уныние и подавленность. «Самым глубоким, самым заветным его наслаждением было наблюдать зрелище, которое представляет мир, с неутомимым любопытством следить за его изменениями и делиться впечатлениями со своими соседями»,[40]40
  ЛН. Т.97. Кн.2. С.48.


[Закрыть]
– писал о нем его мюнхенский друг князь И.С.Гагарин. Если он чувствовал себя обделенным этими впечатлениями,[41]41
  Характерна фраза Анны Тютчевой из письма к сестре: «Флот покидает Кронштадт… Папа, который находится здесь только ради впечатлений, считает, что его обкрадывают». (Упоминается событие времен Крымской войны: летом 1855 г. англо-французский флот отошел от Кронштадта и остановился возле Ревеля). – ЛН. Т.97. Кн. 2. С.270.


[Закрыть]
им овладевали тоска и скука, ужаснейшая апатия лишала его сил и воли. В письме к брату Эрнестина Федоровна пишет об одном из таких приступов: «в данный момент бедняга угнетен мертвым штилем, и я бы хотела ради него, чтобы в мире политики произошло какое-нибудь новое событие, которое могло бы хоть немного занять и оживить его. Вы не можете представить себе, какая вялость, какое уныние владеют им».[42]42
  ЛН. Т.97. Кн.2. С.219.


[Закрыть]

Тютчев мог жить только в «избытке ощущений» – иначе жизнь теряла для него всякий интерес, лишалась последних остатков смысла и привлекательности и превращалась в «томительную повесть». Его неудержимо влекли к себе картины мира – всеобщего и частного, он был зрителем в этой грандиозной картинной галерее – зрителем, неустанно наслаждающимся зрелищами живого бытия. Этим и жил. Зритель, захваченный впечатляющими видами и волнующими событиями, не может отвести от них глаз и забывает о себе – о том, где он и что он: он превращается в субъект чистого восприятия и познания. В этом – весь Тютчев: ему нужен целый мир, а по какой тропе идти, какую дорогу и средство передвижения выбрать – не так уж и важно. Главное, чтобы с этой тропы открывалось всемирное зрелище. Чем выше забирается путник, тем больше открывается его жадному взору. Для Тютчева такой высотой были придворные петербургские круги, политический Олимп, чуть ниже – салонная аристократия, литературные и философские вечера, собрания, светские приемы, рауты… Все это было наводнено свежими политическими новостями, прогнозами, слухами, вдосталь обеспечивало разговорами, спорами, литературными новинками, женским вниманием и массой впечатлений. Впечатления стали для Федора Ивановича необходимым условием погружения в реальность жизни, погружение в нее – условием ее познания, постижения. Последнее и составляло способ жизни для него. Жить – значило мыслить; мыслить можно было только получая от жизни все, что она способна дать. Жизнь не была для него целью, она была превращена Тютчевым в средство – средство познания самой себя. Очень похоже на скорпиона, который кусает себя за хвост: жизнь Тютчева пыталась поймать себя в свои же сети для того, чтобы узнать самоё себя. Воспринимающий сосуд – сам Федор Иванович, и для него важно содержимое, а какие формы примет этот сосуд в руках судьбы или случайности – его не заботило совершенно.

«В его обществе вы чувствовали сейчас же, что имеете дело не с обычным смертным, а с человеком, отмеченным особым даром Божиим, с гением»,[43]43
  Из воспоминаний А.И.Георгиевского // ЛН. Т.97. Кн.2. С. 110.


[Закрыть]
– подобные фразы не раз можно встретить в воспоминаниях, дневниках, письмах современников – тех, кто знал Тютчева много лет, и тех, кто встречался с ним мимоходом. Его гений признавался другими еще при жизни Федора Ивановича – что с гениями случается не так уж часто. И единственный, кто не поддерживал этой распространенной точки зрения, был сам Федор Иванович. Он будто бежал от своего гения, от предназначенного судьбой и делал это, может быть отчасти, может быть полностью неосознанно, потому что не видел в своих возможностях и талантах ничего, что отличало бы его от простых смертных. Стихи свои, записываемые им на клочках бумаги, которые потом подбирали за ним его родные,[44]44
  Сколько таких клочков, быть может потеряно или сожжено им самим! В одном из писем И.С.Гагарину Тютчев со свойственной ему самоиронией пишет: «То, что я вам послал, составляет лишь крошечную частицу вороха, накопленного временем, но погибшего по воле судьбы или, вернее, некоего предопределения. По моем возвращении из Греции, принявшись как-то в сумерки разбирать свои бумаги, я уничтожил большую часть моих поэтических упражнений и заметил это лишь много спустя. В первую минуту я был несколько раздасадован, но скоро утешил себя мыслью о пожаре Александрийской библиотеки. Тут был, между прочим, перевод всего первого действия второй части „Фауста“. Может статься, это было лучшее из всего». – Тютчев Ф.И. Соч. Т.2. С.10.


[Закрыть]
стихотворчество он считал чем-то вроде бумагомарательства, не придавая этому большого значения и не прилагая никаких усилий для публикаций своих поэтических творений.[45]45
  За него это делали другие: в пушкинском «Современнике» тютчевские стихи появились лишь благодаря стараниям И.С.Гагарина, около 20 лет спустя по инициативе И.С Тургенева уже некрасовский «Современник» напечатал более 100 стихотворений Тютчева. Сам поэт не принимал в этом никакого участия.


[Закрыть]
Его талант мыслителя, политика запечатлен лишь в трех небольших политических статьях[46]46
  «Россия и Германия», «Папство и Римский вопрос с русской точки зрения», «Россия и Революция» – все были впервые опубликованы на западе, в Германии и во Франции. В России они появились на русском языке много позже.


[Закрыть]
и набросках к обширному трактату «Россия и Запад».[47]47
  Одна только грандиозность этого замысла, этого обширного трактата, где Тютчев намеревался исследовать корни противостояния России и Западной Европы и выявить провиденциальное предназначение России, одно только это свидетельствует о том, что ему не суждено было закончить этот труд, который требовал усидчивости, терпения и упорства, – ничего этого в Тютчеве никогда не было.


[Закрыть]
Остальное растрачено им в разговорах и спорах на светских приемах, балах, раутах, конфиденциальных встречах.[48]48
  Очень многое о Тютчеве как политике и мыслителе могут сказать его частные письма – в них он (почти в каждом – жене, детям, знакомым и др.) поистине щедр на политические оценки лиц, событий, ситуаций, на прогнозы, проклятия скудоумию государственных мужей, делавших внешнюю политику России, ироничные описания придворных интриг и т. д. и т. п. – всего не перечислишь.


[Закрыть]
И как это ни парадоксально, Тютчев именно этим «растратам» отдавал предпочтение перед писанием – стихов, статей, писем. Писание для него было «страшным злом», «оно как бы второе грехопадение бедного разума, как бы удвоение материи».[49]49
  ЛН. Т.97. Кн. 1. С. 506.


[Закрыть]
Разговор же – это не материя, это дух. В отношении тютчевских речей – это дух вдвойне: когда он говорил, для него не существовало ничего внешнего, разговаривая, он погружался в таинственное бытие мысли. Каждая его фраза – мысль, поданная в остроумной, глубокой, отточенной, яркой формулировке. Очень верно написал о Федоре Ивановиче М.П.Погодин, знавший его с юных лет: «Настоящею службой его была беседа в обществе!»[50]50
  Погодин М.П. Воспоминание о Ф.И.Тютчеве // ЛН. Т.97. Кн. 2. С.25.


[Закрыть]
Тютчев, не умевший служить, делать карьеру, добиваться почестей смыслом своей жизни сделал… разговор. Его разговоры стали его служением единственной приемлемой для него цели – России. Но это служение было его естественной жизнью – не судьбой, и не тем более предназначением, а органической формой его существования.

Когда после 22-летнего пребывания в Европе Тютчев навсегда вернулся в Россию, в нем ожидали видеть законченного западника, европейца по уму, вкусам и взглядам. Каково же было всеобщее удивление, когда под безупречной европейской внешностью, западным блеском обнаружилась натура русская, русская до кончиков пальцев и волос, преданная России до самозабвения. Разумеется, эта преданность не была ни в коем случае внешней – для Тютчева это вообще немыслимо. Она жила внутри него: в его мыслях и настроениях, в его готовности сделать все для возвеличения России и ее самосознания. По словам Ивана Аксакова, Тютчев был (несмотря на всю свою европейскость) одним «из малого числа носителей, даже двигателей нашего Русского, народного самосознания».[51]51
  Аксаков И.С. Указ. соч. С.6.


[Закрыть]
Тот же Погодин был весьма удивлен, обнаружив в славянофильских воззрениях своего давнего знакомого много схожего с своими собственными размышлениями по славянскому вопросу. Суть парадокса заключалась в том, что Европа не была для Тютчева фетишем (в чем он позже укорял либералов и западников). Он, с юных лет вторгнутый в самый центр европейской образованности, много общавшийся с лучшими умами Запада (в частности, с Шеллингом, Генрихом Гейне), постиг дух Европы как дух просвещения, Европа была для него синонимом цивилизации.[52]52
  Из письма Тютчева П.А.Вяземскому: «Очень большое неудобство нашего положения заключается в том, что мы принуждены называть Европой то, что никогда не должно бы иметь другого имени, кроме своего собственного: Цивилизация…» – Тютчев Ф.И. Соч. Т.2 С.103.


[Закрыть]
Но цивилизация – понятие космополитическое, она не может заменить человеку национальности, приверженности к своей стране, своему народу. В противном случае эта замена становится скудоумным подражанием (в данном случае – всему европейскому), вызванным полнейшим отсутствием чувства Родины. Тютчев никогда не терял этого чувства. Поэтому, несмотря на такие удивительные пертурбации в его жизни, Россия не была для Федора Ивановича сознательным выбором. Разве можно выбрать то, что у человека в крови, что заложено в нем с рождения, впитано с молоком матери, усвоено с раннего возраста, привито учителями детства и юности? Россия была для него естественностью. Сознательный выбор не дался бы ему так легко, не был бы таким органичным. Сознательный выбор – это почти всегда надлом, душевные муки и борьба. У Тютчева ничего этого не было. Но опять-таки, это не означало для него подчинения необходимости, естественной данности. Изначально бессознательное движение в сторону России, путь к ней глубоко осмыслены поэтом, окончательный итог был подведен уже после 1844 г. – после его возвращения. Сердце (душа) всегда говорили Тютчеву «да» России, его ум лишь подтвердил это «да», основываясь на глубокой осознанности этого решения…


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю