Текст книги "Я буду твоими глазами (СИ)"

Автор книги: Наталья Гринина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

========== Часть 1. Погружение в туман ==========

Каждую ночь я горы вижу,

Каждое утро теряю зрение…

Фолк-рок группа «Мельница», «Королевна»

Он начал терять зрение с переходом в ЦСКА.

После прохождения медкомиссии, неизбежной бумажной волокиты и зачисления в клуб Алжан буквально на второй тренировке в несыгранной ещё команде с щедро разбавленным обновлённым составом получил страшный удар в затылок.

Разыгрывали спорный мяч. Алжан, стоя на центральной линии, на долю секунды отвернулся на окрик форварда и практически в этот же момент увидел не зал с пустыми трибунами и высоким, расчерченным бетонными балками потолком, а ночное августовское небо над Ташкентом – иссиня-чёрное, бездонное, усыпанное золотыми зёрнами звёзд, которые вспыхивали одна за другой и слепили его, слепили, как фейерверк, и сыпались с неба прямо в глаза, бесконечно, горстями, жгуче…

Очнулся он на скамье, силясь сообразить, что случилось и почему вокруг него столпились товарищи по команде, энергично жестикулирует тренер и ощупывает его голову Сева. Звуки слились в нескончаемый гул, а все предметы поочерёдно то пропадали в тумане, то возникали вновь, пульсируя вместе с болью в горящем затылке. Было… странно как-то.

В итоге всё обошлось: ни сотрясения, ни другой серьёзной проблемы не выявили. Алжан прошёл обследование, довольно быстро восстановился и вернулся к тренировкам, но с того дня что-то пошло не так…

Вроде бы всё было нормально: он по-прежнему играл в баскетбол, выматывался на тренировках Гомельского, время от времени выбирался с парнями на отдых куда-нибудь в кино, подолгу гулял по незнакомой ещё Москве, но мир вокруг него необратимо менялся.

Впервые Алжан почувствовал это на товарищеском матче со «Спартаком», в самом его разгаре, когда, находясь под кольцом, вдруг увидел, как прямо перед ним материализовался мяч. Не прилетел по дуге, расчерчивая воздух знакомым сухим свистом, а возник у его лица в одну секунду из туманного пятна, которое Алжан списывал на застилающий глаза пот и усталость. В тот раз он успел принять пас и забросил мяч в корзину, но в груди его поселилась неясная тревога.

Эта тревога росла и темнела по мере того, как он осознавал, что всё чаще мяч вспыхивает перед ним, вываливается из ниоткуда, бьёт в лицо вероломно, неожиданно и так необъяснимо. Потом он стал замечать, что не видит через поле очертания щита, не то что корзины, а вскоре и фигуры игроков на площадке превратились для него в мечущиеся тени, наваливающиеся, размытые, не дающие времени среагировать, избежать столкновения или передать пас.

И тогда его накрыла липкая ледяная паника, накрыла вместе с отчаянием и невозможностью понять, что случилось и как ему жить и играть дальше. Вернее, играть и жить, потому что баскетбол всегда был его жизнью, его пространством, его свободой. И если за стенами Дворца спорта он мог дышать и существовать, почти не обращая внимания на окружающий его молочный кокон, льнущий к нему всё ближе день ото дня, то на площадке это было невозможно.

По натуре Алжан был замкнутым, меланхоличным и миролюбивым. Он практически никогда не шёл на контакт первым, но тепло отзывался на предложение общения. Не любил, когда его касаются посторонние, но всегда пожимал протянутую руку дружбы и встречал радушные объятия. На тренировках и в товарищеских вылазках по большей части отмалчивался, тихо улыбаясь и думая о своём. Парни ценили его сдержанность, уважали немногословность, и в целом в команде ему было спокойно и хорошо. До недавнего времени. Потому что, несмотря на всё это, Алжан так ни с кем и не сблизился, не подпустил к себе настолько, чтобы довериться, поделиться тем, что его мучает.

Он душил в себе страх и продолжал, как и прежде, исправно посещать тренировки, всё чаще уходя в глухое одиночество на площадке, не играя в пас и выпадая из привычных отработанных командой комбинаций. Все больше старался ориентироваться на слух, на своё чутьё, на свою память о том, где находится кольцо и как нащупать его мячом, не целясь.

Парни замечали – не могли не заметить – что с Алжаном что-то творится, но в душу к нему не лезли, зная, что тот, как всегда, отмолчится, ответит грустной улыбкой и предпочтёт слушать, а не говорить. Почему его изменившуюся манеру игры игнорировал Гомельский, для Алжана оставалось загадкой. Но выяснять мотивы тренера, нарываться на откровенность и тем самым приближать неизбежное он не хотел. Не был готов.

А мир его тем временем всё плотнее заволакивало грязным туманом, и Алжан не знал, сколько ещё сможет выдержать. День? Месяц? Сезон? Просыпаясь по утрам, он первым делом искал сонным взглядом окно и, видя свет, выдыхал. Можно жить. До следующей ночи, после которой – он боялся и боялся смертельно – рассвет для него уже не наступит.

Последней каплей для Алжана стала тренировка перед выездом на союзные соревнования, на которой он принял бронебойный пас от неожиданно подлетевшего к нему Паулаускаса. Принял прямо в лицо.

Кровь стекала по подбородку, скапливалась в уголках губ, щекотала ноздри горящего огнём носа, но Алжан молча терпел, пока Сева возился с бинтом, требуя у кого-то принести лёд из тренерской, где стоял холодильник. Алжан просто закрыл глаза и сидел, запрокинув гудящую голову и думая о том, что завтра его вышибут из сборной, ведь так дальше продолжаться не может: его сумерки стремительно сгущались. Он отдавал себе отчёт, что получил удар от Модестаса только лишь потому, что не увидел вовремя его пас и банально не успел среагировать и вскинуть руки. И в данном конкретном случае задиристый литовец был совершенно ни при чём. А при чём был он, Алжан Жармухамедов, и его ускользающее зрение. Гомельский наверняка заметил его ошибку, его неготовность к пасу, ведь за пару секунд до удара Алжан слышал его голос рядом с собой, у самой линии площадки. А значит…

– Что у тебя со зрением? – тихий голос Сергея, прошелестевший прямо над ухом, заставил Алжана вздрогнуть и сжаться, как от повторного удара мячом.

Он открыл глаза и, сглотнув кровь, стекающую в горло, пожал плечами. Всё равно ничего не смог бы сказать, даже если бы захотел – онемел от ужаса. Сева, с показным кряхтением поднявшись с колен, на чём свет стоит клял бестолковых баскетболистов, которых только и делай, что за льдом посылай, в то время как они могут найти лишь корзину, да и то не всегда.

– Терпи! – приказал он Алжану и поплёлся в тренерскую сам.

– Я спрашиваю, что со зрением? – лицо Белова, как всегда, ничего не выражало, но глаза сверкали, как битый лёд. Он опустился рядом с Алжаном на скамью и, сцепив руки в замок, ждал. Было очевидно, что десятый не сдвинется с места, пока не получит ответ на свой вопрос. Он не смотрел на Алжана, но его напряжённое ожидание кололось тысячей мелких иголок.

Алжан выдохнул, изгоняя из груди вместе с воздухом последние ошмётки надежды. Краем уха он слышал, как Гомельский отчитывает Паулаускаса на другом конце зала, не скупясь на крепкие словечки, на что литовец привычно огрызается: «Да почему опять Паулаускас? Чуть что – сразу Паулаускас! Что вы ко мне вечно цепляетесь? Ни при чём я тут! Пас я ему дал и всё!» Искренне сочувствуя Моде, Алжан не удержался от вздоха облегчения: значит, расстрел от рук Гомельского откладывается. А вот Белов живым ему уйти точно не даст, так что какая разница, кто узнает первым, что в сборной Советского Союза по баскетболу теперь есть полуслепой игрок…

Алжан вновь закрыл глаза и обессиленно прислонился к стене, чувствуя непоколебимую решимость Серого выяснить всё здесь и сейчас. Глупо было бы думать, что он ничего не заметит: Белов видел на площадке даже то, что творилось у него за спиной.

– Я жду, – вторя его мыслям, напомнил о себе десятый.

– Серёж… я не вижу… мяч, – вот и всё, главное сказано.

– И давно? – голос Сергея прозвучал ровно и обыденно, как будто Алжан сообщил ему о том, что у него развязался шнурок.

– С тех пор как пришёл в ЦСКА.

– Тот удар на тренировке? Спорный мяч? – так же спокойно уточнил Белов.

– Да, – смысла врать и выкручиваться не было.

– Ясно.

В следующую секунду Алжан почувствовал на лице февраль. Вернулся Сева и не особо деликатно (баскетболисты – не кисейные барышни!) приложил к его переносице пакет со льдом.

– Сева, ты иди, мы справимся, – с тонким намёком обратился Белов к врачу сборной. Слабую попытку Севы посопротивляться, спасая профессиональную репутацию, Серый не защитал и, выслушав его возражения, вернее, терпеливо дождавшись, пока Сева иссякнет, он повторил все тем же невозмутимым тоном, в котором, впрочем, заскрежетали металлические нотки: – Уйди, я сказал.

Когда Алжан отнял от заледеневшего лица влажный пакет, рядом остался только Белов.

– Значит, так. Сегодня в шесть у Дворца спорта, – десятый поднялся, неловко припадая на правую ногу. – Сейчас сам справишься или помощь нужна?

– Справлюсь, – внутренне холодея, Алжан осознал, что пора смириться.

***

Сентябрь в Москве выдался тёплым и сухим, и к шести вечера в пятницу у Дворца спорта не осталось ни души. Алжан стоял, рассеянно глядя по сторонам и заставляя себя ни о чём не думать. Не получалось.

– Пойдём, – Белов вынырнул из-за спины и без лишних объяснений, не сбавляя шаг, устремился дальше. Алжан тенью двинулся за ним.

Врач, седой, пухлый и низкорослый, не достающий Алжану даже до груди, долго терзал его вопросами, осматривал глаза, проверял зрение на аппаратах и снова задавал вопросы. Всё это время Сергей молчал, неподвижно подпирая косяк не только спиной, но и головой, поскольку просто не входил в дверной проём кабинета.

Когда эта пытка, наконец, закончилась, Алжан устало уткнулся раскрасневшимся от волнения и медицинских манипуляций лицом в ладони, сидя на стуле у двери, где по-прежнему изображал немого атланта Белов.

– Голубчик, – услышав голос врача, оторвавшегося от бумаг, Алжан сгруппировался, словно перед прыжком в прорубь, хотя к проруби и близко никогда не подходил. – К сожалению, утешить мне вас нечем. Новости у меня довольно скверные. Вы действительно теряете зрение.

Алжан дёрнулся, как от удара током, чувствуя, что не только сидеть, дышать уже не может. Похоже, слышать он тоже перестал, поскольку дальнейшие разъяснения до него не доходили. Он просто видел, как у старичка шевелятся губы, но не понимал ясно ни единого слова: звуки доходили до него, как сквозь толщу воды. Лучше бы он вместо зрения потерял слух! Бессвязные фразы мелькали в словесной мути, на поверхность которой изредка выныривали медицинские термины и более понятное, но от этого не легче воспринимаемое «минус четыре», «отслоение сетчатки», «продолжит падать»…

Заканчивая разъяснения, врач сочувственно посмотрел на побелевшее лицо своего пациента, сделал паузу и сказал то, чего Алжан ждал, но к чему оказался совершенно не готов:

– С баскетболом вам, голубчик, придётся проститься.

Алжан подавил стон и в ту же секунду почувствовал на своём плече тяжёлую и тёплую руку Белова.

========== Часть 2. Даже думать не смей! ==========

И даже думать не смей, что ты можешь не выдержать!

Э. Хемигуэй

Врач продолжал что-то говорить, рисовал на листке какие-то схемы, выписывал рецепты, но Алжан больше ничего не слышал. Его мягко качал сгустившийся вокруг туман, а в ушах отдавалось рефреном: «С баскетболом вам, голубчик, придётся проститься». И только рука Белова на плече не давала ему окончательно погрузиться в вязкий омут отчаяния и удерживала на краю сознания…

Уже давно миновала полночь, а Сергей и Алжан всё шли куда-то, сворачивая в тихие переулки, пересекая дороги с жёлтыми мигающими лунами светофоров, ныряя в сумрачные подземные переходы. Шли и молчали.

Куда они шли, Алжану было всё равно. Как всё равно ему было, что с ним будет завтра. Если вообще будет…

Он засунул руки в карманы олимпийки и шёл, ссутулившись и глядя себе прямо под ноги, на серую асфальтовую кашу с редкими вкраплениями белёсых бордюрных росчерков. Смысла смотреть по сторонам не было никакого, тем более для него. Зачем? И, если подумать, он сам теперь – зачем? И не лучше ли будет сразу…

Алжан не успел додумать последнюю мысль до конца, как вдруг носки его кед наткнулись на такие же светлые кеды, с туго завязанными шнурками. Он запнулся, недоумённо поднял голову и встретил взгляд Белова, преграждавшего ему дорогу, искренне поразившись тому, откуда тот взялся посреди ночи. Всё время, что Алжан потерянно брёл по городу, рядом с собой он никого не замечал.

– Вот что, Жар, сегодня ты останешься у меня, – Сергей кивнул на кирпичную пятиэтажку у себя за спиной. – Тебе до дома всё равно уже не добраться. А утром поговорим.

Алжан пожал плечами – ему по-прежнему было всё равно.

На рассвете он привычно ощупал взглядом пространство и почувствовал привкус паники, обнаружив пятно света не справа, а слева, причём не сразу. Он вскинулся на постели и постепенно всё припомнил: как Сергей привёл его в свою квартиру, как они шатались по ночному городу, как врач вынес ему приговор… События восстанавливались в памяти в обратном порядке, и боль в груди нарастала по мере того, как воспоминания подбирались к самому главному – он теряет зрение и баскетбол. Алжан с силой провёл ладонью по лицу, как будто этот жест мог вернуть его привычную картину мира, сдёрнуть слепоту, как маску, и избавить от дурных мыслей.

– Встал? – в дверном проёме вырос Сергей. – Отлично. Жду на кухне.

Алжан покорно потянулся за одеждой.

– Так, – Белов убрал со стола последнюю чашку после завтрака, прошедшего в обоюдном молчании, и вернулся за стол с ворохом бумаг. – Я скажу это один раз и больше повторять не буду. Даже думать не смей, понял?

«О чём?» – спросили потухшие глаза Алжана. Рта он так и не раскрыл.

– О чём ночью думал! – рявкнул Белов, нависая над ним. – Я, по-твоему, идиот?

Увидев, как Алжан обмяк на табуретке, Сергей смягчился:

– Послушай меня. Внимательно. Это ещё не конец жизни. Ясно? Гомельского я беру на себя. Это раз. На тренировки будешь ходить, как прежде. И играть в сборной, как прежде. Это два. Будешь носить очки, но только дома. Будешь ходить на терапию, я вчера договорился. Будешь делать гимнастику для глаз. Это три. Купишь вот эти капли и прочие пилюли, тут всё написано, – он подтолкнул к Алжану густо исписанный листок. – Так можно будет притормозить ухудшение зрения. А потом сделаешь операцию. Всё понял?

Алжан не осознавал до конца, что его поразило больше: длинная речь Сергея, так ему не свойственная, его неожиданное участие или весть о том, что для него, Алжана, не всё ещё потеряно и можно жить дальше.

– Спасибо, – беззвучно проговорил он, чувствуя, как звуки царапают ему горло, выталкивая горький комок.

– Ты нам нужен, Жар. Слышишь? Мне. Сборной. Баскетболу, – Сергей поднялся. – Нужен. У нас всё получится.

И у них получилось.

Все предписания врача Алжан выполнил. Исправно ходил в клинику на процедуры, делал гимнастику для глаз с таким же упорством, как тренировал мышцы тела, и подолгу вечерами смотрел в зеркало, привыкая к себе, незнакомому, в очках.

Что сказал Белов Гомельскому и сказал ли вообще, Алжан не знал, да и не спрашивал. На эту тему они с Сергеем больше не разговаривали. Для обоих в этом не было ничего странного и обоих молчание полностью устраивало.

Алжан был благодарен Белову за то, что тот не отпустил его одного тогда, ночью, словно чувствовал, что Алжан не дойдёт до дома. Вообще больше никуда не дойдёт…

Он понимал, почему комсорг сборной, казалось бы, равнодушный и нелюдимый, не общавшийся ни с кем, кроме Паулаускаса, помог ему. И у Сергея была своя ахиллесова пята, вернее, колено, которое жестоко мучило его после каждой напряжённой тренировки, после каждой игры. Все в команде знали, что Белов в любую секунду может упасть и больше не подняться. В такие чёрные моменты Сергей подпускал к себе только Модестаса и позволял ему донести себя до раздевалки, до скамьи, до пакета со льдом и очередного укола обезболивающего. Все в команде знали, что предлагать помощь десятому равносильно самоубийству или – что в конечном итоге было не лучше – убийству от рук несносного ревнивого литовца. И все знали, что каждая игра может стать для Серого последней. Как знал это и он сам. Прекрасно понимая состояние Алжана, Белов сделал всё, чтобы помочь ему остаться в сборной, остаться на площадке, остаться в баскетболе как можно дольше.

Теперь они часто тренировались по вечерам вдвоём, когда все парни расходились по домам. Щитов в зале было два, мячей – сколько угодно, а желания доказать самому себе, что ты сможешь переломить и себя, и свою боль – хоть отбавляй. У обоих. Каждый занимался своим: Сергей оттачивал броски, а Алжан заново изучал баскетбольную площадку, спокойно и методично выясняя и запоминая, сколько шагов занимает расстояние от центральной до трёхочковой линии и дальше, до штрафной. Как нужно напрячь руки, чтобы с закрытыми глазами передать мяч через поле или забросить в корзину с различных позиций. Да, он действительно тренировался вслепую, а Белов помогал ему, давая отрывистые, короткие советы или пасы. И то, и другое Алжан с благодарностью принимал. Всё это не нравилось только Паулаускасу, который часто ждал Серого после тренировок, с тревогой наблюдая за его состоянием. Впрочем, ни Белов, ни Алжан не обращали внимания на ворчание литовца, тем более что ругался тот на родном языке.

Позже к их вечерним «передозам», как однажды метко заметил Сашка Белов, присоединился и Болошев. Теперь уже с Алжаном работал он, снимая дополнительную нагрузку с Белова, что очень устраивало всех: и самого Сергея, и Алжана, сдружившегося с Болошевым, а больше всех – Паулаускаса, который с появлением Саши заметно оттаял и уже не так громко возмущался, наблюдая, как его друг и два ненормальных с его точки зрения сокомандника истязают себя на площадке.

Каждый раз, пожимая руку Сергея при прощании, Алжан читал в его серых глазах одну и ту же фразу: «Даже думать не смей!». Не смей думать, что сломаешься! Не смей думать, что не сможешь играть! Не смей думать, что не сможешь жить дальше!

И он поверил. Сергею. Себе. И в себя. Поверил и успокоился. И даже туман, сопровождавший его везде и всюду, отодвинулся дальше, словно испугался его упорства и веры.

А потом в сборную пришёл новый тренер, Владимир Петрович Гаранжин.

========== Часть 3. Жар и Снежинка ==========

«И обернётся снежинка вдруг жар-птицей в руке твоей…»

Песня из к/ф «Чародеи»

– Добрый день! – Гаранжин обвёл взглядом шеренгу баскетболистов, замерших в напряжённом ожидании.

– Кому как! – Паулаускаса вечно тянули за язык.

Стоя рядом с неисправимым литовцем, Алжан просто физически ощущал исходящие от него волны настороженности и тревоги. И он сам, да и все в сборной чувствовали то же самое: новая метла и всё такое… Не говоря уже о том, что Гаранжин точно начнёт с зачистки состава.

И новый тренер не обманул:

– К сожалению, да. Я составил список игроков новой сборной и заранее прошу прощения у тех, кого в этом списке не оказалось.

– Ну, пусть капитан и прочтёт, – шагнул вперед Моисеев.

– В общем, не держите зла. Остальные – до завтра.

Пока Паулаускас по праву капитана сборной зачитывал новый состав, растягивая слова в литовской манере и привычно огрызаясь по мелочам, Алжан, кажется, не дышал. Он окаменел за спиной Модестаса и выдохнул только тогда, когда капитан сунул ему в руки листок:

– Жар, себя прочитаешь!

Алжан даже не пытался скрыть, что листок в его руках дрожит.

***

В этом году Москву завалило снегом ещё в ноябре.

Алжану, не привыкшему к такой зиме, казалось, что небо поменялось местами с землёй и вообще слилось в одну белую нескончаемую круговерть. Но это ему даже нравилось: хорошо идти по улице, не различая, где верх, где низ, плыть в молочном мареве, думая о том, что ты сейчас такой же, как все. Вернее, все вокруг такие же, как ты, ослепшие от снега, неуверенные и беспомощные. И это не глаза твои виноваты, а насмешница-природа…

В тот день как раз было снежно и безветренно. Холодные кусочки ваты лениво спускались на землю сплошной стеной, и Алжану опять казалось, что это не небо крошится вниз, а он сам поднимается ему навстречу. В этом ощущении полёта, невесомого движения вверх, было что-то по-детски волшебное и трогательное.

И вот когда он замер, подняв лицо к ватному небу, на него внезапно налетело нечто белое и пушистое, с размаху ударив в грудь. Алжан едва успел подхватить этот ойкнувший снежный ком, из которого на него снизу вверх испуганно взглянули озёрного цвета глаза.

– Простите! – девушка буквально висела у него на руках, не находя опору на обледеневшем, припорошенном снегом тротуаре.

Алжан держал её, как невесомое облако, а в груди у него цветочным мёдом разливался обжигающий солнечный свет.

Невероятно, непостижимо, но её так и звали – Света. Она носила белую шубку с глубоким капюшоном, из-под песцовой опушки которого постоянно выбивались вьющиеся льняные пряди. Белые сапожки и варежки лишали Алжана последнего шанса разглядеть её, когда Света бежала к нему после тренировки, но он чувствовал её, издали чувствовал и всякий раз уверенно шёл навстречу, как будто в её ладошках горел огонёк, а вокруг была непроглядная тьма. Но для него так оно и было.

Они виделись каждый день, потому что по-другому Алжан уже не мог, потому что не представлял себе, как это – быть без Светы, своего ясного зимнего солнца. Она стала для него светом и теплом, в котором он так отчаянно нуждался.

Они подолгу бродили по городу после тренировок Алжана или его возвращения с выездных игр. Шли в никуда, держась за руки, сквозь ласковый снег, который их подтолкнул навстречу друг другу. Говорили они или молчали, Алжану было не важно. Он держал холодную тонкую руку Светы в своей большой горячей ладони и чувствовал, всей своей истерзанной душой чувствовал, что в его мире, его пространстве наконец-то всё встало на свои места, всё идет так, как и должно быть.

Он мог рассказать ей о чём угодно. Было странно и непривычно так много говорить, но ему это нравилось. Впервые в жизни. Оказывается, это может быть легко и приятно – говорить.

Когда Света узнала о его проблеме со зрением, вокруг них сгущались мягкие рождественские сумерки в Сокольниках. Она поднялась на носках, коснулась кончиками пальцев его ресниц с капельками растаявших снежинок и ласково шепнула прямо в губы:

– Теперь я буду твоими глазами. Слышишь? Я буду…

Договорить ей Алжан не дал. Подхватил на руки и кружил, кружил, поднимаясь вместе с ней не в небо – к самым вершинам счастья…

***

Это было похоже на чудо, но с появлением Светы Алжан действительно начал видеть намного лучше. Рядом с ней он стал острее, тоньше чувствовать жизнь и замечать самые незначительные её детали, что уж говорить о щите и кольце на площадке.

Дала ли результаты интенсивная терапия или всё встало на свои места, прежде всего в нём самом, – подобными вопросами Алжан не задавался. Он просто любил и грелся в лучах света, вернувшегося к нему после его падения во мрак.

Жар и Снежинка.

Так их называли ребята в сборной. С одной стороны, было понятно, почему она – Снежинка, а он – Жар. Она любила белую одежду, её волосы отливали майским мёдом, растворённым в тёплом молоке, а кожа её, прозрачная и тонкая, была прохладной, словно Снежинка постоянно мёрзла. А его называли Жаром с первых дней в сборной – тратить во время игры выдох на имя длиннее было бы безумием.

Жар и Снежинка.

Его тёмные волосы, кофейного цвета глаза, смуглая кожа и горячие руки и её медовые пряди, глаза-льдинки и хрупкие запястья как нельзя лучше соответствовали этим ласковым прозвищам. Но характеры… характеры и темперамент у них были с точностью до наоборот. Рядом с живой, смешливой и лёгкой, как облако, Светой Жар казался полуденной тенью, тихой заводью у журчащего ручья и мечтательно улыбался, глядя, как искрится и сияет его Снежинка.

В сборной их любили и относились бережно и тепло. Мишико и Сако, восторгаясь Светой по-грузински открыто и непосредственно, постоянно вгоняли Алжана в краску. Ваня и Сашка умильно улыбались и понимающе переглядывались всякий раз, когда видели, как на крыльце Дворца спорта Жар подхватывает свою Снежинку и, не успев попрощаться с товарищами, машет им всем рукой и исчезает, растворяясь в своём счастье. Саша Болошев вообще стал их ангелом-хранителем и каждый раз, когда Жар опаздывал на тренировку или отлучался дольше положенного, проявлял чудеса изворотливости и выдавал Гаранжину такие версии отсутствия Алжана, что по ним можно было написать целый приключенческий роман. Паулаускас не походил сам на себя, донельзя довольный, что Жар теперь появлялся на вечерних «передозах» через раз и не терзал Сергея дополнительными нагрузками. И даже Серый, глядя на Жара и Снежинку, едва заметно улыбался кончиками губ и в глазах его мелькала оттепель.

Впрочем, хитрющий Болошев напрасно старался выгородить нарушающего режим друга перед тренером: Гаранжин непостижимым образом знал всё про каждого из них. И про Снежинку он тоже, разумеется, знал. Но по какой-то причине его эта ситуация устраивала и он молчал, лишь изредка задавая Жару взбучку, да и то скорее для порядка, чтобы сборная помнила о дисциплине.

Лишь однажды, во время особенно тяжёлой игры с бразильцами, когда из-за потасовки с площадки удалили Паулаускаса, а чуть позже из игры выбыл Серый и нервы у всех были на пределе, Гаранжин не сдержался и рявкнул Алжану:

– Сколько у тебя зрение? Ну?

– Минус четыре, – Алжан почувствовал, что падает. Падает в пропасть, из которой вроде бы сумел выкарабкаться.

Гаранжин, казалось, не удивился, будто и это знал заранее:

– А чего сразу не сказал?

– В сборную хотел.

– Мне такие глаза в сборной не нужны! – Гаранжин будто пощёчину дал. – Садись!

Но на следующий день тренер вёл себя как обычно, и бессонная ночь Алжана растворилась в насыщенной череде переездов, тренировок и игр. Иногда при воспоминании об этом разговоре Алжан предполагал, что это Белов поговорил с тренером, и Гаранжин угомонился. А может, причина была совсем в другом. Во всяком случае, из сборной его не исключили, и он перестал об этом думать.

Думал он только об одном – о своём зимнем счастье, а ещё о том, что теперь, когда он просыпался, ему больше не нужно было искать источник света где-то там, за окном. Его свет был рядом, грел его плечо тёплым дыханием и ласкал кожу мягкими медово-молочными прядями.

***

Они сидели на подоконнике в полной темноте. Алжан прислонился спиной к стене, а Света уютно устроилась у его груди, в кольце тёплых рук. Подоконник был широким, и места хватало всем: и Жару, и Снежинке и большому верблюжьему одеялу, согревавшему их обоих.

С высоты девятого этажа звуки спящего города были не слышны, лишь изредка где-то отзывался сигнал припозднившегося автомобиля и мигали последними янтарными окнами соседние дома, погружаясь во тьму.

Свернувшись калачиком, Света медленно водила кончиками пальцев по обнимавшей её руке Алжана, а он уткнулся носом в её затылок и дышал лавандовым запахом волос, стараясь надышаться и запомнить запах её кожи и шелковую мягкость прядей.

Завтра утром сборной предстояло вылететь из Союза на серию игр. Впервые Алжан и Снежинка расставались так надолго.

– С кем вы будете играть? – тихо спросила Света, касаясь твёрдых ладоней Алжана с сухими бугорками мозолей.

– С югославами, потом с американцами.

– Волнуешься?

– Нет.

– Совсем, ни капельки?

– Совсем, ни капельки, – повторил он, наматывая на палец длинную медовую прядь. – У нас же есть Серый, Модя, Сашка и Ваня. И Балаш.

– И ты у них есть.

– И я.

Света помолчала. Мимо окна пролетела какая-то птица, почти касаясь крыльями стекла.

– Когда ты собираешься делать операцию?

– После олимпиады. Там будет отпуск и достаточно времени, чтобы восстановиться.

– Хорошо, – Света легко коснулась губами его ладони. – Тогда ты будешь видеть всё-всё и даже меня на трибуне.

– Я и так всегда тебя вижу, – от невесомых ласковых прикосновений к коже ему становилось нестерпимо горячо. Лавандовый аромат обволакивал его и лишал ненужных мыслей.

Где-то пробили часы, два или три раза.

– Пойдём спать? – Света сонно ткнулась носом в сгиб его локтя. – Тебе вставать рано.

Алжан осторожно поднялся с подоконника, стараясь, чтобы со Светы не сползло одеяло, и поднял её на руки.

– Пойдём. Но не спать.

***

Матч с югославами они всё-таки выиграли, хотя победные очки пришлось отвоёвывать в жёсткой схватке на пределе возможностей каждого: и Серого, и Моди, и всего остального основного состава: на площадке бились все благодаря частым, непредсказуемым заменам Гаранжина.

К концу игры Алжан настолько вымотался, что рухнул на скамью и, уронив голову на руки, просидел так, пока стадион не опустел. С самого утра ему было плохо. Тянуло и болело в груди, и казалось, что сегодня он хуже видит. Списать болезненное состояние на ночной перелет и игру в день прибытия не получалось: он чувствовал в душе необъяснимую тревогу, что-то не давало ему ни дышать, ни видеть, ни играть нормально. Что-то было не так…

Посидев ещё немного, Алжан вздохнул и поднялся: нужно было идти.

В раздевалку он вошёл последним, мечтая только об одном: принять душ, добраться до гостиницы и упасть на кровать. А завтра его никто не поднимет, пусть Болошев с утра хоть песни над ухом орёт: ему нужно выспаться и прийти в себя.

Только прикрыв за собой дверь, Алжан понял – что-то случилось.

В раздевалке стояла абсолютная, давящая тишина. Слышно было, как в душевой гулко ударяются о кафель капли воды. Все парни почему-то были ещё в форме, молчали и не двигались. Гаранжин сливался с тенью в углу, у сетки с мячами. Мрачный Паулаускас нервно кусал губы. Ваня Едешко беззвучно всхлипывал. Глаза Сашки Белова никогда ещё не были такими огромными и несчастными. Все отводили от Алжана взгляд, и только Сергей, тяжело поднявшись со скамьи, смотрел прямо на него. Смотрел так, что Алжану стало страшно.

Болошев почему-то оказался у него за спиной, касаясь плечом, словно отрезая Алжану путь к бегству. А Белов подошёл к нему и, глядя прямо в глаза, с усилием произнёс:

– Жар, держись…

Он был готов услышать что угодно: что по какой-то нелепой причине им предстоит переигровка с югославами, что сборную расформировывают, что его отправляют в Ташкент, даже то, что его операция, назначенная после олимпиады, отменяется, да мало ли что… Но то, что он услышал, просто не помещалось в его сознании.

Как тогда, в кабинете у врача, Белов положил ему на плечо свою тяжёлую руку и тихо, отделяя одно слово от другого, сказал:

– Снежинки больше нет.

========== Часть 4. Я – буду… ==========