Текст книги "Шестое чувство"

Автор книги: Наталья Корнилова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 11 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

– Мне почему-то кажется, что раньше вы были учителем в школе. И, наверно, литературы.

Та медленно повернулась к нему и, смерив пристальным взглядом, ответила в гробовом молчании:

– Нет. Истории.

* * *

– А ну стой, сука!

Эти резкие слова гулко раскатились в холодном воздухе утренней улицы. Роману даже не потребовалось оглядываться, чтобы понять, кто его окликает. Он не замедлил шага, но движение за спиной нарастало, пока на плечо Романа не легла тяжелым крюком трехпалая рука и не развернула Белосельцева так, что он уткнулся взглядом в багровую физиономию и колючие глаза охранника из супермаркета. Тот тяжело дышал, и его буквально пучило от злобы.

– Я тебя узнал, падла, – сказал он. – Ты – вонючка из соседнего дома, выблядок этой дуры Нинки.

Роман даже как-то не сразу уразумел, что речь идет о его матери Нине Алексеевне. А злобный человечек продолжал:

– Ты, наверно, и не запомнил, как несколько лет назад подложил мне большую подлянку. Я пришел поговорить с твоей мамашей, а ты, осел, влез не в свое дело. Я тебя запомнил, и если ты думаешь, что я тебя не запомнил, то зря, я тебя запомнил!

Роман ответил:

– А тебе не кажется, что ты грубишь? Не знаю, что ты ко мне привязался. Спрашивай у своих друзей, зачем им вздумалось так шутить.

– Ты что, меня не узнал?!

– Да узнал, узнал, – мирно сказал Роман. – Ты тот наглец, что явился к нам в дом лет пять назад и закатил истерику. Конечно, пришлось тебя выставить. По-моему, тебе если и быть на кого в претензии, то только не на меня. Скорее – на себя.

Наседкин запыхтел, как начинающий закипать чайник:

– Ты это кому пылишь, сука? Да ты хоть знаешь…

– Знаю, – спокойно прервал его Роман, – иди своей дорогой. Если, конечно, при таких конечностях ты не ходишь по кругу, как мой игрушечный робот в детстве. – При этом воспоминании, при самом слове «детство» будто серая тучка набежала на лицо Белосельцева. – У этого робота одна нога была короче другой, и его уводило вправо, так что он передвигался по кругу. Скачками – от одной подзаводки до другой.

Наседкин захлебнулся от ярости, но Роман вдруг как-то странно посмотрел на него, и тот пробормотал:

– А, ну… иди. Да.

Ответом ему был веселый смех. Но смеялся не Роман. Из припаркованной рядом машины высунулась голова Ирины, а за ней виднелась бородатая физиономия ее спутника. Кажется, его зовут Николай. Наседкин вздрогнул и изогнулся от этого смеха, как будто к его спине приложили раскаленный утюг, а бородатый, оборвав хохот, отрывисто сказал:

– Вот что. Есть беседа.

Глава 6

Ночь в доме Белосельцевых поразила меня оглушительной тишиной. Мне постелили в гостиной. Спать совершенно не хотелось. Я смотрела на телефон, на который, по словам хозяев квартиры, время от времени поступали такие таинственные звонки с молчанием в трубке, и размышляла. А поразмыслить было о чем, особенно учитывая информацию, сообщенную мне по телефону боссом. Родион уже нарыл кое-что по своим каналам. Так, в частности, он сказал, что покойный Владлен Моисеевич Горовой был известным микробиологом, в свое время он работал в ряде закрытых НИИ. Водил знакомство с Алексеем Петровичем Поземовым, дедом Романа и Дмитрия Белосельцевых, генералом КГБ.

Горовой – личность сама по себе незаурядная, но найти что-то существенное о роде его деятельности очень трудно, потому что архивы засекречены и поставщики информации для Родиона Потаповича не властны преодолеть грифа секретности.

Впрочем, род деятельности Горового – это только одно из направлений, в котором предположительно следует вести расследование. Да и не Горовой вовсе центральная фигура. Нас интересует в первую очередь Роман Белосельцев. Еще Родион Потапович сказал, что не исключена вероятность моей поездки в Воронеж. Потому что навести справки в полном объеме можно только непосредственно на месте.

– А какое отношение имеет ко всему этому Воронеж, если Роман пропал в Москве? – проговорила я тогда.

– А самое прямое! – воскликнул босс. – Ведь Нина Алексеевна и ее муж утверждают, что записка написана Дмитрием. Стало быть, возникает вероятность, что Дмитрий жив и что он как-то связан со смертью Горового, с исчезновением Романа и с этими выматывающими нервы ночными звонками.

– Жив?..

– Ну, мало ли что бывает, – уклончиво отозвался Родион. – На моей памяти были прецеденты того, как люди сознательно объявляли о своей смерти, даже устраивали собственные похороны, чтобы таким образом выйти из какой-то игры.

– В данном случае мне кажется это маловероятным.

– Я тоже так думаю, особенно если учесть, что Дмитрий Белосельцев – слабоумный. Однако же люди, страдающие отклонениями в интеллектуальном развитии, порой способны на изощренные хитрости.

Далее Родион очертил основной круг людей, которых следует взять на заметку. В первую очередь он назвал профессора МГУ Пастухова, который в свое время был знаком и с Горовым, и с генералом Поземовым, дедом Романа. Именно на основании этого знакомства, о чем Родион узнал опять же из своих фээсбэшных каналов, босс и выделил Пастухова в «группу поднадзорных». Он употребил именно такое выражение. Во-вторых, он упомянул самих Белосельцевых – на том основании, что никакие версии, даже самые неправдоподобные, нельзя отбрасывать. В-третьих, босс сказал, что незамедлительно нужно выяснить место работы Романа, о котором, как это ни странно, родители не знали. Нет, то, что сын работал, Сергей Георгиевич упомянул еще у нас в офисе, но назвать конкретно, где же числился Роман, Сергей Георгиевич не смог. Нина Алексеевна также затруднялась.

Кроме того, я сама рассказала Родиону Потаповичу о родственниках Белосельцевых, младшей сестре Нины Алексеевны Ольге и ее «муже». Конечно, их также следовало включить в «группу поднадзорных», что и подтвердил мне босс.

Что касалось дела о смерти Горового, то его вела окружная прокуратура, и все шло к закрытию данного дела за отсутствием состава преступления.

Я сидела на диване с полуприкрытыми веками и смотрела на тусклый свет лампы.

Вдруг почему-то вспомнился отец. Наверно, потому, что слишком уж много раз за последние часы было произнесено слово «семья». Я находилась в квартире, в старой квартире, отремонтированной на новый лад, но все равно сохранившей неуловимое воспоминание о прежних своих владельцах – генерале Поземове и его жене. Я всегда остро чувствовала пульс других семей, потому что своей собственной у меня, по сути, никогда и не было.

Тот, кого я называла отцом, им не являлся. Да и как он мог быть мне отцом, если его имя было Акира, а сам он приехал в Москву из Страны восходящего солнца. Воспоминания нахлынули на меня: Акира, невысокий, сухощавый и подтянутый, быстрыми шагами входит в грязный детдомовский вестибюль и глядит на меня, семилетнюю девочку, своими раскосыми темными глазами. Мне тогда не понравился его взгляд, я отвернулась и уставилась в окно. За окном льет дождь, липнет к стеклу; деревья хватают промозглый воздух голыми ветвями, а черные комья грязи, зависшие на этих ветках, неожиданно распускают крылья и вдруг оказываются раскатисто каркающими воронами.

И вот мне всегда казалось, что моя память начиналась именно с этого.

Да, и еще с того момента, когда нас, пятерых детдомовцев – четырех мальчиков и одну девочку, меня, Марию, – взял на воспитание японец Акира, последний представитель запрещенной в Японии секты. В нашей стране всегда все было наоборот – то, что разрешено во всем мире, запрещено у нас, а то, что в других странах, мягко говоря, не приветствуется, у нас встречают если не с распростертыми объятиями, то, по крайней мере, откровенно смотрят на это сквозь пальцы. Мне неоднократно приходилось убеждаться в справедливости данного утверждения.

Мы спаялись в одну семью. Не по крови, по душе. После, сравнивая себя с другими людьми и женщинами в особенности, я то боготворю, то ненавижу Акиру за то, что он сделал с нами пятерыми и как он воспитал нас. КЕМ он воспитал нас. Акира держал нас при себе – у самого сердца, как он говорил, – много лет.

Акира учил нас искусству выживания. Возможно, та методика, которую он использовал, чем-то возвращала нас к истокам человечества, в первобытное состояние, но мы не стали питекантропами, не прыгали вокруг костра и не изъяснялись между собой ударами дубины. Напротив, мы стали всесторонне развитыми и очень сильными духовно и физически людьми.

Впрочем, как говорил Акира, мы были такими с самого начала, недаром из многих он выбрал именно нас и сказал нам, что у нас высочайший порог выживаемости. Только это следовало поднять на поверхность, проявить, как фотографию. Ну еще бы: детдомовцы в нашей стране, тогда еще – Советском Союзе. Кому же еще иметь высокий порог выживаемости, как не им?

Не нам?

Как я уже говорила, запрещенная в самой Японии методика Акиры якобы могла возвратить человека в первобытное состояние, благо будила древние подкорковые зоны мозга и сигнальные системы, которые имеются у зверей, но отмерли у современного человека. Его учение основывалось на психологическом погружении в образ того или иного животного. Какого именно – определял Акира по ему одному ведомым критериям.

Во мне он определил пантеру. В моих братьях – а Акира нарек нас, чужих по крови, братьями и сестрой – он узнал медведя, тигра, ягуара и волка. И мы стали ими, не до конца, конечно, благо сидящий внутри каждого из нас зверь не подчинялся воле и сознанию. У зверя нет сознания, его лучшие качества проявляются только тогда, когда он стоит на грани, и тогда инстинкт и первородные импульсы дают команду выжить и отпускают на волю истинный потенциал. Истинную мощь, таившуюся в каждом из нас.

Помню: словосочетание «истинная мощь» каждый из нас понимал по-разному. И когда мой брат-медведь научился одним ударом проламывать кирпичную кладку в полкирпича, Акира положил руку на его плечо, такой невысокий и щуплый рядом с рослым названым сыном, и сказал, что зияющая дыра в стене лишь видимость, что истинная сила не в этом. Акира знал, что человек, не порвавший со своими древними корнями, уходящими в дикую природу, сумеет выстоять там, где зажатый цивилизацией горожанин погибнет. Да, эти рассуждения звучат напыщенно и бессмысленно в огромной сияющей Москве, но ведь и город – джунгли, только каменные. И не всякий сумеет распознать и услышать, что…

Услышать!

Я вскинула пришпиленные дремой веки. Часы пробили два ночи. Телефон пел протяжно, прерывисто и тонко.

* * *

– Нина Алексеевна!

Она вошла в гостиную, в руке ее была трубка радиотелефона, которая звенела синхронно с аппаратом, стоящим на журнальном столике у моих коленей.

– Это он, – отрывисто выговорила Белосельцева. – Это он, вот видите. Сейчас опять будет молчать, и сколько бы ни…

– Я возьму параллельно, – сообщила я. – Соединяйтесь, Нина Алексеевна.

Она послушно нажала кнопку «Talk» на переносном телефоне и поднесла трубку к уху:

– Да, слушаю.

Молчание. Я подняла на Нину Алексеевну взгляд напряженно прищуренных глаз, и она проговорила:

– Почему так поздно звоните? Говорите же! Алло! Алло! Говорите!

Молчание. Нина Алексеевна судорожно сглотнула, и у нее вырвалось:

– Да не молчи ты! Так и говорите, что с Ромой что-то случилось, что он умер, или что вы требуете выкуп, или еще что-нибудь… – Она резко оборвала свою фразу.

В трубке возник какой-то шуршащий звук, а потом один за другим полились короткие гудки. Звонивший снова не пожелал что-либо сказать. Нина Алексеевна опустилась на диван, закрыла лицо руками. Вошел Сергей Георгиевич – он тоже все слышал – и бросился к жене: она сидела, скорчившись и подрагивая узкими плечами – как будто от рыданий, но она не плакала, ее тело сотрясал озноб.

– Нина Алексеевна, – проговорила я. – Выпейте успокоительного. Да… Сергей Георгиевич… вы…

Она высвободила лицо из ладоней:

– Ну, что вы об этом думаете?

Я мягко повела плечами:

– Пока ничего определенного сказать не могу. Звонок в два часа ночи поступил, да. Это подтвердилось. Осталось узнать только, откуда звонили. Если удалось определить, конечно. Босс наверняка связался с кем нужно и теперь отслеживает звонки на ваш номер.

– Но каким образом… – начал было Белосельцев, но тут же осекся: телефон зазвонил снова. Правда, на этот раз не домашний, а мой мобильный. Это наверняка был Родион Потапович.

– Да!

– Мария, попытка определить, откуда звонили, не удалась, – прозвучал глуховатый голос Шульгина. – Странно. Даже если бы набирали Белосельцевых из телефона-автомата, то это все равно можно было определить. А тут – ничего. Как будто звонили… гм… – Босс кашлянул, а я подхватила:

– Откуда? Договаривайте уж.

– Да что тут договаривать? Глухо, словно действительно звонили с того света. Или у звонившего очень хорошая аппаратура, позволяющая заметать следы. Но я не вижу смысла в таких серьезных предосторожностях. Ведь опять промолчали!

– Да.

– Белосельцевых накручивают, это совершенно очевидно. Причем делают это умело как с технической, так и с психологической точки зрения. Как там жена Сергея Георгиевича?

Я краем глаза взглянула на неподвижно сидящую Нину Алексеевну и отозвалась:

– А вы как думаете?

– Да, подумать есть о чем, – сказал Родион Потапович. – Только сдается мне, что разгадка всего дела – самая что ни на есть простая. Обычно так и происходит с теми проблемами, которые первоначально выглядят устрашающими.

– По-моему, нет никаких оснований применять слово «устрашающий», – ответила я.

– По-моему, тоже. Но все-таки я привык прислушиваться еще и к интуиции. А согласись, Мария, что есть тут что-то дьявольское. Откровенно говоря, у меня мороз шел по коже, когда я читал ту записку, которую еще порывался отнять у меня Белосельцев. Нагромождение безграмотных фраз, и вот такой эффект. Да уж!

И, выдав это глубокомысленное «Да уж!», босс дал отбой, откровенно огорченный.

– Ну что? – спросил меня Сергей Георгиевич.

– Откуда звонили, определить не удалось. Слишком малая продолжительность соединения. К тому же звонившие, по-видимому, люди предусмотрительные. Они учли возможность того, что будут отслеживать их звонки, – я одну за другой нагромождала эти трескучие фразы, чтобы скрыть собственную неловкость. Не знаю, но если честно – я рассчитывала, что Родион сумеет определить, откуда звонили. Не получилось.

– Ладно, – выпрямляясь, произнесла Нина Алексеевна, – давайте спать. Сегодня уже не позвонят.

Глава 7

Я вернулась в офис утром. В голове плыл легкий туман, руки и ноги работали словно независимо от меня, как хорошо смазанный механизм – это я чувствую всякий раз, когда провожу бессонную ночь. А в эту ночь я так и не заснула: рассматривала семейные альбомы Белосельцевых, из соседней комнаты доносился храп Сергея Георгиевича, съевшего лошадиную дозу снотворного, а рядом со мной привидением сидела Нина Алексеевна и тревожно смотрела, как мелькали в моих пальцах фотографии и страницы очередного семейного альбома. Она ничего мне не говорила, да я, откровенно говоря, и не нуждалась в ее комментариях к фото.

Наутро в офисе я застала не только босса и шарпея Счастливчика, совершенно не замечающих существования друг друга, а еще и третьего, которого я не знала.

Третий был высоким худощавым мужчиной лет тридцати с хвостиком, с узким загорелым лицом и очень приметным носом. Голубые глаза выглядели неожиданно светлыми и яркими в сочетании со смуглой кожей и темными, аккуратно причесанными (в отличие от Родиона и от Сергея Георгиевича Белосельцева) волосами. Волосы были не только причесаны, но и закреплены гелем с эффектом «мокрые волосы». Мужчина потрясал в воздухе указательным пальцем. В тот момент, когда я вошла, он говорил высоким, чуть хрипловатым баритоном, в котором проскальзывали откровенно саркастические нотки:

– Честно говоря, я не вижу, вокруг чего тут стоило бы городить огород. Дело не стоит и выеденного яйца, если посмотреть на него в ракурсе пропажи этого вашего… Романа Белосельцева. Таких пропаж фиксируется по Москве… огромное количество, видишь ли.

Родион морщился, но слушал. Он откровенно обрадовался, когда появилась я – сначала на экране видеофона, а потом и непосредственно в кабинете. При моем появлении проклятый пес Счастливчик пулей выскочил из кабинета. Пес меня не любит. Я отвечаю ему тем же.

Длинный носатый мужчина, рассуждающий о ракурсах и огородах, повернулся ко мне и медленно обозначил на узком лице улыбку. Поочередно, один за другим, открывались зубы, выглядевшие гротескно – золотая коронка, зуб, золотая коронка, зуб. Как частокол, в котором перемежались белые и желтые колья.

– Мария, познакомься, – сказал Родион, с усилием вставая из-за своего стола, а через секунду (зачем вообще поднимался?) падая обратно. – Это мой хороший знакомый, он работает в прокуратуре нашего округа.

– Альберт Эдуардович Сванидзе, – представился тот и поднес руку к голове, словно снимая несуществующую шляпу и отвешивая мне чинный поклон. – Для знакомых просто Берт.

– Он ведет дело о смерти Горового. Прокуратура все-таки завела уголовное дело.

– Если бы это был обычный старик-пенсионер, то ничего не завели бы, – сказал Сванидзе. – А Горовой…

– Чем же необычен Горовой? – едва сдерживая улыбку, проговорила я. Сванидзе был определенно забавен. Люди его склада обычно оказываются или несносными занудами, или, наоборот, – чрезвычайно интересными в общении.

– Чем необычен Горовой? – важно переспросил Сванидзе. – Я поясню свою мысль. Но попозже, – добавил он, пригладив волосы. – Видите ли, Мария…

– Берт, ты пояснишь ей свою мысль сейчас, – неторопливо перебил его Родион. В его негромком голосе прозвучала ирония, но не натужно-показательная, как у Сванидзе, а скрытая, тонкая.

– Хорошо, – важно согласился тот. – Некоторым образом… приступим.

Родион Потапович тяжело вздохнул и, постучав карандашиком по поверхности своего стола, сказал:

– Альберт Эдуардыч, сообщи-ка Марии некоторые особенности, обнаружившиеся в ходе следствия.

– Сейчас поясню, – откликнулся он. – Владлен Моисеевич Горовой, человек необычный, как я уже сказал, мог быть убит. Прокурор хочет закрывать дело, но этого не произойдет, пока я им занимаюсь. Со мной в прокуратуре считаются. Так вот, я полагаю, что убийство Горового могло быть заказным. Не потому, что покойный был важной персоной, нет, как раз в последнее время он отошел от дел…

Родион Потапович поморщился:

– Берт, ты, если уж на то пошло, и не знаешь, чем занимался Горовой. Даже несмотря на ваши отношения. Так что не надо строить гипотез, дорогой. Ты, как всегда, в своем потоке слов забыл о самом главном. Все дело в том, что наш гость, господин Сванидзе, – повернулся ко мне босс, – не кто иной, как двоюродный племянник покойного Горового, и квартира отходит как раз вот Альберту Эдуардовичу. Так что он, как работник прокуратуры и одновременно как родственник покойного, считает делом чести выяснить обстоятельства смерти Владлена Моисеевича. Уф… ну, кажется, все за тебя сказал. Теперь продолжай ты, Берт.

Господин Сванидзе сказал:

– У меня есть все основания предполагать, что моего родственника убили. Нет, конечно, он не самый близкий мой родственник, двоюродный брат моей матери, но тем не менее… («Тем не менее ты наследник, так что можно и прочесать местность на факт обнаружения новых претендентов на квартиру», – насмешливо подумала я.) Горовой был своеобразным человеком, – рассусоливал Сванидзе, закатив глаза в потолок. – Человек, у которого за плечами много лет работы в закрытых лабораториях, не может не иметь врагов. И я не желаю быть пешкой в чьей-то грязной игре, тем более что…

Приводить полностью рассуждения Берта Сванидзе бессмысленно. Не знаю, за что его взяли на следовательскую работу, на ответственную, на мой взгляд, должность. Точно так же я не понимала, зачем Родион пригласил его в наш офис. Доводы его не отличались логичностью, а за те два часа, в продолжение которых он пудрил нам мозги, он успел выдвинуть несколько гипотез относительно смерти Горового, одна другой нелепее, и относительно каждой расписал все возможные варианты действий за пунктами «а», «б» и так далее. Кончилось тем, что я не могла слышать без содрогания его фразу: «Сейчас я поясню свою мысль». За ней стояла бездна бессмысленной болтовни. При этом он курил сигары (Родиона), пил кофе (который приготавливала я) и раскачивался взад-вперед на стуле.

Когда Сванидзе кто-то позвонил на сотовый и попросил о встрече, я была готова броситься ему на шею и расцеловать его, только бы он ушел и глаза мои его больше бы не видели. Он прощался долго и все время при этом повторял, что он ужасно спешит, что он везде нарасхват и ему дорога каждая минута. Так что мое торжество не знало границ, когда он в третий раз поцеловал мне руку, в четвертый раз сказал «до свиданья», в сто пятый раз пригладил волосы и, согнувшись, выбежал из кабинета, как будто в самом деле куда-то ужасно спешил и дело решали считанные секунды. Я чуть не взвыла и без сил упала на диван. Решительно в последнее время мне везло на знакомства с удивительно приятными людьми: сначала Наседкин, а теперь вот этот Берт Сванидзе.

Родион сидел и миролюбиво улыбался. Его лицо раскраснелось, и, однако, видно было, что и он испытал облегчение от ухода Сванидзе.

– Босс, что тут вообще делал этот милый человек? – спросила я. – Может, он и работает в окружной прокуратуре, но если он и там потребляет столько же кофе и…

– Дело не в этом, Мария, – проговорил Родион. – Нет, он человек несносный, но куда более толковый, чем кажется по первому впечатлению. Иногда у него этот поток слов идет только от того, что он хочет скрыть свои настоящие мысли и…

– Родион Потапыч, он вас заразил своим словоблудием!

– Не без этого. Он всегда такой, сколько я его знаю. Но зачастую он бывает и толковым человеком. Так вот, быть может, его и наше расследования будут идти параллельно.

– Надеюсь, вы ему не показывали записку, которую нашел у себя Белосельцев? Эту, с каракулями?

– Ни в коем случае. Мы же обещали Белосельцеву, что дальше нас информация не пойдет. Так вот, Сванидзе покопался в материалах вокруг этого дела, в протоколах и экспертизах и уверил себя, что Горового выкинули из окна. Уверил именно СЕБЯ, потому что никто другой не находит возможным считать это убийством. Ну никаких доказательств. Типичный суицид или, если угодно, несчастный случай. В квартире ни одного отпечатка, сейф тронут не был…

– Какой сейф?

Родион хитро прищурил один глаз:

– Сейф, который стоял в кабинете Горового. Сванидзе вокруг этого сейфа танцевал на полусогнутых, так желал его открыть. Танцевал – это я фигурально, конечно. Сейф опечатали и увезли, прокуратуре дали понять, что за сейф отвечают другие. Сама понимаешь.

– ФСБ, что ли?

– Ну да. Сванидзе парень настырный, от него так просто не отделаешься. Сама успела заметить. Так что он взял за гипотезу то, что его двоюродного дядю убили. Кто, зачем? «Контору» он откинул. Если бы это сделали они, то не стали бы потом так демонстративно забирать сейф, взяли бы сразу. В общем, не понравилась ему первая гипотеза, и все тут. Вторая же гипотеза показалась ему более правдоподобной и… более близкой, что ли. Сванидзе предположил, что старика убили из-за квартиры. А что? Очень возможно, особенно в отношении московских квартир. Были случаи, когда одиноких стариков убивали, а их квартиры продавали; существуют целые банды, которые на этом специализируются. Тем более что Сванидзе с коллегами в данный момент ведет дело об исчезновении нескольких стариков как раз из того микрорайона, где жил Горовой. Есть даже из одного с ним дома. А еще Сванидзе успел навести справки и установил, что незадолго до смерти Горовой звонил… куда бы ты думала?

– Не знаю.

– А звонил он в Воронеж, откуда он, собственно, родом и где долгое время работал.

– Кем? – выдохнула я.

Родион ответил в тон мне:

– Он работал в местной психиатрической клинике. Правда, он уже много лет живет в Москве, но с Воронежем, как показывает распечатка телефонного архива, время от времени контактирует, причем родственников у него там не осталось.

– Та-ак! – протянула я. – Выходит, что несколько человек без всякой договоренности между собой могут прийти к одним и тем же выводам, которые и случайностью пахнут, и подтасовкой, но все равно… что-то есть? Горовой работал в той самой клинике, где содержался Дима Белосельцев?

– Вот! – воскликнул Родион и стукнул кулаком по столу. Как это часто с ним бывало, он задел кончик торчавшей из чашки ложки, так что та сработала на манер катапульты и плеснула в очки Родиона чай с ромом, а чашка опрокинулась и залила поверхность его стола остатками горячительного напитка. На это Родион не обратил ни малейшего внимания и продолжал:

– Это меня и поразило. Я связался со Сванидзе после того, как узнавал в прокуратуре насчет следствия по делу Горового. Мне сказали, что есть такой Альберт Эдуардович, который ведет дело Горового и утверждает, что того убили, а вовсе это никакой не несчастный случай. Я спросил: «Какой такой Альберт Эдуардович? Не Сванидзе ли его фамилия?» – «Вот именно. Обратитесь к нему, если у вас есть вопросы по этому делу. Он вообще утверждает, что корни этого происшествия тянутся куда-то в провинцию. То ли в Воронеж, то ли в Самару». И вот тогда я и связался со Сванидзе. Тем более что я с ним знаком.

– Слишком со многими вы знакомы, – с нарочитой подозрительностью протянула я.

– Да, у меня широкие связи в столице и за ее пределами, – скромно отозвался Родион. – Значит, тебе, Мария, не нравится Сванидзе?

– А какое это имеет значение? Вы решили нас для пользы следствия поженить? – съязвила я.

Родион почесал в курчавой голове и ответил:

– Ну, почти. Дело в том, что ты поедешь вместе с ним в Воронеж.

– Вы переняли от него дурную манеру шутить.

– А я и не шучу. Так что, моя дорогая Машенька, готовься к своей тяжкой миссии.

– Но с какой целью я с ним поеду в Воронеж? – пробормотала я, тупо рассматривая ногти на правой руке. – Разве основная работа будет не здесь?

– Здесь ты успеешь поработать. Продолжишь сегодня и завтра, а потом возобновишь после возвращения из Воронежа. А пока что ты, Мария, отправишься к Пастухову. Этот человек преподавал у Романа Белосельцева. Я сомневаюсь, что встреча с ним может что-то прояснить, но тем не менее это необходимо. Хотя бы для очистки совести.

* * *

Иван Никитич Пастухов, профессор математики МГУ, принял меня в перерыве между лекциями. Найти его не составило труда.

– Иван Никитич…

Он рассеянно глядел на меня сквозь очки.

– Что у вас? Вы ведь Никифорова, у вас задолженность по…

– Нет, профессор, я…

– Ну да! – обрадовался он и сорвал с переносицы очки. – Совершенно верно, я должен дать отзыв по вашей диссертации. – Он рассмеялся и продолжил: – Ну ладно, говорите. У вас пять минут.

– Я родственница Романа Белосельцева, который учился у вас на очном, а теперь восстановился на заочное после армии. Я просто хотела кое-что уточнить. (Если не ошибаюсь, такие люди, как этот седой воробышек Пастухов, не вдаются в тонкости: кто, зачем, почему? Их надо спрашивать в упор. Или я плохо знаю психологию.) Почему его выгнали, у него же были прекрасные способности. Не смотрите на часы, у нас пять минут!

От такого напора профессор несколько растерялся, а потом, приложив палец ко лбу, сказал:

– Конечно, я его помню. Один из самых одаренных людей, которых я когда-либо видел. Да, его сложно забыть… прекрасная математическая логика. Но если вы… простите, его давно нет в нашем университете.

– Уже есть. Я же вам только что сказала. Он сейчас учится на заочном. За что его исключили, профессор?

Я смотрела прямо в серые глаза за очками и улыбалась. Он чуть пожал плечами и ответил:

– Честно говоря, я был против его исключения. А вообще я плохо уже помню, что там случилось. Что-то дисциплинарное, кажется.

– Он действительно был талантлив? Мне важно знать, что вы про него скажете.

– Да. Очень одаренный юноша, – после некоторой паузы ответил Пастухов. – Только, на мой взгляд, он был несколько порывистым, вспыльчивым, резковатым. Он был у меня в семинаре.

– Я знаю. (Я видела подпись Пастухова в зачетке Романа, которую показала мне Нина Алексеевна.) Я знаю, Иван Никитич. А вы не замечали за ним каких-либо странностей, профессор? (Спросив это, я чуть не прикусила язык: нашла у кого спрашивать! То, что нормальным людям покажется странным, этот ученый муж воспринимает как само собой разумеющееся, и наоборот.)

Профессор расцвел неожиданной улыбкой:

– Странностей? Ну конечно! Замечал. Он, к примеру, постоянно носил с собой на занятия одну и ту же книжку. Я у него даже поинтересовался, что за книжка, а он сказал, что у них в семье это любимая книга. Да вы должны знать, если вы родственница.

– Я не близкая, – скороговоркой отозвалась я. – И что же это за книга?

– Хорошая, между прочим, книга. Я сам в детстве читал. Они с Ирой Тетериной сидели и листали ее. – Профессор смотрел на меня с откровенным интересом и странно улыбался.

– Так что это за книга?

«Человек-невидимка», – качнул головой профессор.

«Ты сказал мне папа, што, ты мне гаварил я постоянно в детстве сгонял с падаконика чилавека нивидимку. Я его боялся плакал…» – эти слова из письма, подброшенного Сергею Георгиевичу Белосельцеву, моментально всплыли у меня в голове. Мелочь, скажете? Да, мелочь. Но порой из таких мелочей, из таких малосодержательных и, казалось бы, неважных ниточек может соткаться паутина истины, в которой и увязает преступник.

– Ира Тетерина, вы говорите? – переспросила я, а профессор рассеянно щурил на меня глаза. Потом Пастухов что-то пробормотал и, проскочив мимо меня, побежал по коридору, не отвечая на последний вопрос и не прощаясь.

* * *

– Есть беседа, – повторил бородатый Николай, глядя на Романа. А девушка, в лице которой Белосельцев только теперь уловил что-то смутно знакомое… девушка вышла из машины и довольно грубо сказала Наседкину:

– Заткнись, япона мать. Что орешь на человека? Это мы над тобой прикололись, чтоб не злобствовал в порожняк.

Наседкин что-то пробормотал, но девушка на него даже не посмотрела больше, а, подойдя к Роману вплотную – тонкий аромат ее духов потревожил его ноздри, – произнесла:

– Рома, ты меня не узнал? Я Ира Тетерина, мы с тобой учились вместе и живем на соседних улицах. Я тебя, честно говоря, не сразу вспомнила. Мы с Колей сначала тебя разыграли, а только потом я вспомнила. Думала-думала, где же я тебя могла видеть? А теперь вспомнила. Мы с тобой на первом курсе дружили. Помнишь, «Человека-невидимку» с картинками листали, ты еще говорил, что гений и злодейство очень даже совместимы. Такие молодые, глупые были. Рома, как ты? Садись в машину, что ты стоишь?