Текст книги "Уикэнд"
Автор книги: Наталья Филиппова
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)
Annotation
Один день из жизни молодой петербурженки. Выходной день. Суббота. Уикэнд. Но героиня – учительница, у нее суббота в понедельник.
Нат. ФИЛИППОВА
notes
1
2
3
4
5
Нат. ФИЛИППОВА
Уикэнд
Наталье Филипповой – 28 лет. Окончила Ленинградский педагогический институт имени А. И. Герцена. Преподает в средней школе английский азык. «Уикэнд» – ее первый рассказ.
Рис. И. Дяткиной
Суббота. Relax[1] – хочешь спи, а хочешь пой. Хочешь пой, а хочешь пей. Муж Нины Львовны, Юрик, имеет право в субботу спать. И петь. И пить. Он инженер-химик. «Юрик! Боже правый, какое пошлое имя».
Нина Львовна учительница английского языка. У нее суббота в понедельник.
Она сидит в кухне, завтракает – босая. Ноги у нее белые – апрель. В чашке кофе на донышке – убежал.
Нина Львовна искала тушь, наступила на кошку, ударилась локтем об угол стола. Кошка, тоже не птичка, – расцарапала Нине Львовне лодыжку. Вообще-то кошка хорошая и незлая – котенок Марфушка.
Нина Львовна смотрит в зеркало – ресницы у нее белесые. Глаза усталые. «Как я могла с такими ресницами замуж выскочить?»
Нина Львовна отпила кофе. Подумала:
«Надо все-таки тушь найти. Не идти же в школу такой тусклоглазой шваброй».
В комнате муж Юрик запел: «…Солдаты любят про любовь».
«Боже милостивый, куда она раньше смотрела, чем слушала – Юрик! Имя у мужа должно быть широкое, как одеяло: Поликарп или Мафусаил. Или Докторнаук. И песню-то откопал какую. Такой и на свете нет».
– Нинка! – закричал муж из комнаты. – Ты еще тут? И чего ты валандаешься?
И тут Нина Львовна увидела тушь – под плитой, среди пустых банок. Кошка! Конечно, Марфушка.
Нина Львовна послюнила царапины на лодыжке. «Накрашусь в школе. Успею».
Она уже надела пальто, уже отыскала берет, когда позвонила соседка Шурка с пятого этажа – Шурка, от которой всегда пахло жареным луком.
– Выручай, – простонала она. – Век не забуду. Ниночка, у тебя прозрачная ночная сорочка есть?
– Есть.
– Прозрачная? Надо прозрачную. И кофемолку давай ручную.
Нина Львовна принюхалась – луком от Шурки не пахло, благоухала соседка польским дезодорантом.
– Девчонки рецепт дали, – сказала Шурка. – Мол, хочешь Алика своего присушить – надень прозрачную ночную сорочку, возьми ручную кофейную мельницу, расхаживай по комнате с задумчивым видом и мели кофе. Алик только из рейса вернулся. Только что позвонил. Едет… Понимаешь – едет…
– Шура, попрактикуйся на мне! – крикнул из комнаты Юрик.
Кошка Марфушка принялась хищно трепать шлепанцы Нины Львовны. Когда Нина Львовна дала соседке сорочку и ручную кофейную мельницу, та, глядя на нее выпуклыми, похожими на шоколадное ассорти глазами, прошептала:
– Ниночка, век не забуду – и кофейку.
Уходя, Нина Львовна прищемила в дверях кошку, за что получила громкий, но справедливый упрек мужа Юрика:
– Нинка, ты живодерка – вставать надо раньше.
В лифте Нина Львовна обнаружила, что взяла перчатки – обе на одну руку, зато разного цвета, ломаный зонтик, прочитанную книгу и вместо туши – пузырек валидола – тоже вещь!
Нина Львовна со страхом глянула на ноги. Туфли на ногах были одинаковые, хорошие. Даже слишком. Это были лучшие ее туфли, для театра и для гостей.
А на улице чавкала слякоть.
В метро Нине Львовне повезло. Народу было немного. Парень в дубленке, едущий явно не на работу, уступил ей место. Иногда так бывает – повезет, чтобы ты, человек, не терял веры в себя, чтобы думал, расслабившись: «Нет, я не злой. Я не злая. У меня все хорошо. Просто здорово. Даже улыбаться не разучился. Не разучилась». (Нужное подчеркнуть.)
Нина Львовна улыбнулась парню в дубленке. У парня между большим и указательным пальцами был выколот якорек. У Юрика тоже был выколот якорек. В детстве Юрик мечтал стать штурманом дальнего плавания. Наверно, сидит сейчас на диване, гладит кошку Марфушку и говорит: «Злая Нинка, как серная кислота, но знания у нее есть – язык она знает на десять баллов. И цыпленков хорошо жарит. И такая начитанная. И театралка… А мы с тобою займемся-ка сейчас нашими рутениевыми покрытиями».
На «Площади Александра Невского» в вагон вошли два туриста – ОН и ОНА, – влюбленные. У парня был такой громадный мешок, словно он нес в нем складную двухспальную кровать.
ОН сбросил свой величественный мешок на колено Нине Львовне.
Нина Львовна вскрикнула. Нет, не от боли, хотя было больно. Говорят, есть в эпидерме некие зрительные клетки – так вот, все они, а их миллион, отметили со всеми подробностями, как железная пряжка полосовала Нине Львовне колготки. Она их драла, расщепляла, грызла…
Нина Львовна попробовала натянуть на колено пальто, но колено все равно было голым и белым с красной широкой царапиной. Парень в дубленке отвернулся. Даже слегка отодвинулся. Зато женщина, сидевшая рядом с Ниной Львовной, сказала:
– Шесть семьдесят отдай, да еще стыдом обольешься, пока магазины откроют.
– Извините, – сказали туристы. – Мы возместим. – Они принялись рыться в карманах, все гуще краснея.
– Три двадцать, – прошептал ОН. Уши у него алели, как ручки стоп-крана.
Парень в дубленке достал из-за пазухи детектив. Впился глазами в замусоленные страницы.
Нина Львовна перепрыгнула через рюкзак.
Толпа вынесла ее на перрон. Соседка по вагону – крепкая женщина, похожая на хорошо спрессованную копешку сена, еще сохранившую запах позапрошлогодних лугов, – крикнула вслед:
– Ничего – плюнь! Ты еще молодая, у тебя все еще впереди!
Наверное, эта суббота оборачивалась для Нины Львовны тем самым, незабываемым днем, когда лестницы становятся вдруг крутыми и скользкими, сдоба – твердой, как камень-песчаник и с крыши, покрашенной два года назад, срывается капля краски и падает прямо вам на плечо.
Нина Львовна вошла в школу со звонком. Отметила гневный взгляд директора Софьи Геннадьевны, по прозвищу Фосген, выставила вперед ногу в разорванных колготках и, прихрамывая, стала подниматься по лестнице.
Школа пахла пригоревшей кашей, – Нина Львовна поморщилась. С тех пор, как она пришла работать в школу шесть лет назад, она не ела кашу.
У кабинета английского языка ждала группа 8 «а», напоминавшая очередь в бар «Баку».
Феликс уже загорел – на каникулах повалялся на пляже в Тбилиси – у него там жил папа. Лизонька полыхала красно-белыми кроссовками и клипсами – в тон. Марьяша благоухала чудесными духами – название Нина Львовна забыла, но запах помнила – Юрик подарил ей такие на свадьбу. Где-то валяется пузырек – надо выбросить.
Ввалились в класс, все сразу, чуть не выломав двери – «кто войдет последний, получит „банан“» – иногда они все же похожи на детей, подумала Нина Львовна, успев проскользнуть в дверь первая. Они все были выше ее.
Не торопясь стали готовиться к уроку.
Леня Рубанов степенно водрузил на парту «дипломат», нехотя вынул из него учебник. Взгляд его был прикован к изящному профилю Иры Савченко.
К столу подошла Марьяша.
– Нина Львовна, – сказала она. – Вы, наверное, сегодня здорово проспали. У меня тоже так бывает. Будильник хорошо ставить в кастрюлю – мертвого поднимет. Вот тушь – хотите? – Франция!
Нина Львовна красила глаза и зашивала колготки в лаборантской, а группа 8 «а» готовилась к обсуждению главы из романа Харпер Ли «Убить пересмешника», ничему в нем не восхищаясь, не удивляясь и не горюя. «Что Аттикус, что Аттикус? Белая ворона! И не поймешь, то ли он – псих, то ли кругом – все с приветом».
Нина Львовна вспомнила вдруг, как плакала над этой книжкой в детстве, как ее поражал интеллигентный и благородный Аттикус. Он казался ей громадным – до неба, с белым галстуком-бабочкой.
– Марьяша, – позвала она. И, когда Марьяша вошла, она, глянув на себя последний раз в зеркальце, спросила: – Скажи, Марьяша, у тебя есть такой герой, который кажется тебе громадным – до неба?
– Нету, – спокойно сказала Марьяша. – Большие – неповоротливые. Я люблю спортивного типа. А если вы про «Убить пересмешника», то нам всем непонятна позиция автора. Сейчас двадцатый век, и так не бывает. Мой папа адвокат, и он говорит…
Марьяша стояла спокойная, хорошо сложенная, чисто вымытая – отличница и хороший товарищ. Джозеф Хеллер был ее любимым писателем. Каждый день у школы ее ждал парень в белой курточке «Адидас».
– Извините меня, ребята, – сказала Нина Львовна, войдя в кабинет. – Портить вам настроение – моя работа. Сегодня я вас поспрашиваю.
В тот же миг она почувствовала, как группа стала чем-то единым, противостоящим ей одной. Они ненавидели, когда кто-то посягал на их мнение.
Лера Мицкевич подняла руку.
– What’s wrong?[2]
– Нина Львовна…
– Speak English![3]
– Я не знаю, как это по-английски. Видите ли, я не готова к уроку, потому что у нас вчера рожала сука.
«Лучше бы ты не знала, как это по-русски», – с тоской подумала Нина Львовна. Ну почему эта пятнадцатилетняя девочка не могла сказать: «У нашей собаки родились щенки»? 8 «а» гоготнул. Тут же возникло новое прозвище – Лерка-акушерка.
Нина Львовна открыла журнал, скользнула взглядом по вложенной записке: «Комитет комсомола не спрашивать – были в театре», еще раз отметила вызывающие, фирменные кроссовки Лизоньки и вызвала именно ее.
– Liza, explain, please, what made Atticus defend Thomas Robinson?
– I can’t answer your question.
– Liza, what is your opinion – what made thousands of people dive their lives away in the struggle against fascism?[4]
– Нина Львовна, – ответила Лизонька запальчиво, – это не имеет отношения к английскому языку!
– Ах, не имеет?
8 «а» замер, если Нина переходит на русский, – добра не жди, все в укрытие! Лизонька начала покрываться красными пятнами.
– А не кажется ли вам, уважаемые, что люди в вашем возрасте должны уметь отличать добро от зла, независимо от того, на каком языке о нем говорится. И не кажется ли вам, что для того я здесь и сижу, чтобы не просто научить вас разговаривать формулами и грамматическими конструкциями, а чтобы вырастить из вас людей честных и порядочных, умеющих думать и…
И понесло Нину Львовну. Юрик бы усмехнулся и сказал: «С катушек слетела. Шкраб, что поделаешь!».
Леня Рубанов отвел взгляд от личика Иры, выпрямился за низкой партой, посмотрел на Нину Львовну удивленно, словно только что проснулся, и сказал спокойно, как мама:
– Да бросьте вы, Нина Львовна! Не сердитесь – уикэнд ведь. Мы ко вторнику все подучим, честное слово.
На перемене к Нине Львовне зашла поболтать коллега – Ирина Борисовна – девица бодрая, беспроблемная, с хорошим цветом лица. У нее не бывало плохих уроков.
– Нинка, что ты так орала – у меня в классе стенд упал. Плюнь ты на них. Все вырастут, все людьми станут. Я в их возрасте ни о чем, кроме парней, не думала и до сих пор их люблю. И ничего, образованная, других учу! Ты тут из платья вылезаешь от усердия, а им кажется, что ты неврастеничка или злыдня. Знаешь, как они тебя зовут? Тигрой Львовной! Хватит киснуть – даю рецепт.
– Прозрачная рубашка и кофемолка?
– Этого не знаю. Ты мне это потом расскажешь, а тебе надо сходить в гости и выпить водки. Муж надоел? Позвони любовнику. Вымой голову, надень новое платье и – вперед!
Жизнелюбие – вещь заразная. Может не быть у женщины ни любовника, ни нового платья, и пойти-то ей, может быть, некуда, но что-то щелкнет вдруг, будто кнопочку какую-то нажали, и станет все хорошо. Расправила Нина Львовна плечи, припудрила нос, встретила 8 «б» улыбкой. Быстро, спокойно шел урок, по плану: повторение лексики, опрос, работа в парах, закрепление материала.
Васькину – тройка. Милый Васькин, он и не знает, что за такой ответ ему больше «пары» не полагается, но он так старается! Степанчиковой – пятерка. Ну и Степанчикова – не девочка, а Иммануил Кант! Такую без всякой методики научить можно.
На перемене Нина Львовна пила в столовой кофейный напиток за шесть копеек. Цветом он похож на чай, а пахнет немытыми стаканами.
Нина Львовна жевала ватрушку, не торопясь, изо всех сил подавляя профессиональную привычку есть быстро, за десять минут.
– С тобой сидеть рядом стыдно, – сказал ей недавно Юрик в ресторане, – ты не ешь, а жрешь. Это ведь шашлык, а не манная каша – его жевать надо. Ну кто за тобой гонится?
Звонок еще не прозвенел, а 3 «б» уже построился у кабинета – все ровненькие, одинаковые, как огурчики ка грядке. «Напакостили, – подумала Нина Львовна, подходя к двери кабинета – как пить дать». Стала вставлять ключ – не лезет. Посмотрела – в замочной скважине косточка от чернослива. Оглянулась Нина Львовна на 3 «б» – лица у всех невинные, все полны сочувствия, все готовы помочь. Особенно Егор Николаев – лохматый, шнурки всегда развязаны, пахнет своим фокстерьером Васькой. Выгреб Егор из своих карманов ворох всякого добра, нашел нужный инструмент, поковырял со знанием дела в замке, попыхтел, вытащил злосчастную косточку. Гордый вошел в класс. И вдруг завопил громко и радостно, на весь этаж:
– А у вас в кабинете кто-то кучу наложил!
У Нины Львовны во рту кисло стало. «Вот негодяй! Ухо оторву – пусть сажают!» И вдруг увидала – у самого учительского стола темнела небольшая кучка. Хочешь смейся, хочешь плачь, а хочешь закрой лицо руками и убеги. Нине Львовне захотелось сделать все сразу. 3 «б» обсуждал проблему:
– Кошка!
– Собака!
– Валерка Мухин из первого «а»!
Потом они начали хохотать – взахлеб, до слез. Убирать вызвались все. Пока убирали – разбили четыре горшка с цветами. Среди суматохи никто не заметил, как в дверях неслышно появилась Фосген. Егор вонзился ей головой в живот. Фосген словно носом чуяла непорядки.
– Что здесь происходит?
– Софья Геннадиевна, я вам после урока все объясню!
– Это вы называете уроком?
Фосген удалилась, не закрыв за собой дверь. Сколько суеты и неприятностей из-за какой-то несчастной твари, которой не найти было подходящего куста и понадобилось лезть, рискуя жизнью, на четвертый этаж, чтобы нагадить именно у нее, у Нины Львовны в кабинете!
Объяснялись после уроков, в кабинете Фосген.
– Чем вы объясните свое опоздание в школу?
Фосген успела сходить в роно. Она была мрачней тучи. Похоже, ей здорово попало.
– Семейными обстоятельствами, – не моргнув глазом, соврала Нина Львовна.
– У учителя не может быть семейных обстоятельств.
«Вот старая карга! – подумала Нина Львовна. – Это у тебя уже ничего быть не может». Она чувствовала себя молодой и независимой.
– Что происходило у вас в третьем «бе»?
– Убирали…
– Вы прекрасно знаете, что класс надо убирать накануне!
– Но загадили мне его только сегодня, – ответила Нина Львовна, позаимствовав цинизм Леры, спокойствие Лени Рубанова, прямодушие Егора. Ей даже показалось, что пахнет от нее фокстерьером. И Фосген побледнела:
– Нина Львовна, вы переступаете границы дозволенного. Боюсь, мы с вами не сработаемся.
– Ну тебя, дуру, к черту! – сказала Нина Львовна вслух за дверью школы, выключилась и пошла себе беззаботно, легко. Не Нина Львовна, а Нинка Ильина. Шла, дышала свежим после дождя воздухом, стараясь ни о чем не думать.
Впереди в ногу, плечо к плечу, шагали двое. Нине Львовне не хотелось их обгонять, ей нравилось быть совсем одной. Они о чем-то говорили.
– …бледная, синяки под глазами… рваные колготки…
Девушка оставляла за собой легкий аромат дорогих духов.
– …неприятности. Может, у нее муж пьет? Негодяй. Я бы ему глаза выцарапала!
– Брось! Нашла из-за чего расстраиваться, – отвечал парень. – Училки все «с тараканом». Оттого и мужики у них спиваются.
Марьяша! Нина Львовна повернулась и побежала в другую сторону. Задворками добралась до метро. Было ей больно и обидно. Юрик никогда не был пьяницей. Значит, было что-то в ней самой вызывающее жалость Марьяши. Может, она действительно несобранная, непрофессиональная, несостоявшаяся… Нина Львовна нанизывала слова с приставкой «не» и перебирала эти мрачные четки.
У метро давали цыплят. «Зажарю табака, чаю выпьем – пройдет», – подумала Нина Львовна, натянула поплотней берет и стала пробиваться к прилавку.
Эскалатор затормозил почти сразу, как Нина Львовна на него ступила. Она не удержалась, упала на толстого дядьку. Тот подхватил ее и раздраженно бросил:
– Пить меньше надо!
Нина Львовна ничего ему не ответила, но всхлипнула: «Сам, наверное, пьяница, рожа-то какая красная».
В автобус Нина Львовна втиснулась с трудом, уцепившись одной рукой за поручень, а другой прижимая к себе мешок, из которого торчали шесть желтых костистых лап. На ступеньку, пытаясь сломать Нине Львовне позвоночник, взгромоздилась крепкая девчонка в оранжевом «петушке». Нина Львовна поддернула сумку. Девчонка на нижней ступеньке взорвалась:
– Да ты что мне своими лапами вонючими в нос тычешь?! Понаедут, деревенщина чертова, понабьют мешки – ни пожрать, ни в автобус сесть!
Нина Львовна все это выслушала и захотелось ей вдруг заорать во весь голос, что она непьющая, коренная ленинградка, что она закончила университет, что муж у нее без пяти минут кандидат наук, что никто не смеет с ней так обращаться. Но она не заорала – она вытащила из-под мышки зонт и изо всех сил два раза стукнула по оранжевому «петушку».
Девчонка взвизгнула, соскочила с подножки:
– Шизо! Предупреждать надо!
Наконец-то парадная! Кошками пахнет. Темно-зеленая краска на стенах облупилась. Дом!
В школе Нину Львовну относили к аристократии – у нее был муж и отдельная, светлая, чистая кооперативная квартира. Ванная с голубым кафелем. Кухонный гарнитур «Березка». Электрическая плита с грилем.
Нина Львовна ускорила шаг, каблуки застучали по лестнице почти весело. При-шла, при-шла! На площадке между этажами, в углу, сидел пьяный. Нина Львовна брезгливо посторонилась, подумав: «Тоже ведь чей-то муж!»
И тут взгляд ее привлек шарф, а потом грязная до неузнаваемости куртка и старые джинсы. Мама дорогая! Перед ней сидел Юрик! Нина Львовна бросила сумки, принялась трясти его. Вить по щекам. Тщетно!
В руке у Юрика Нина Львовна увидела свернутый трубочкой журнал. Развернула – яркая глянцевая обложка «Analitical Chemistry» – большая редкость. Не иначе как в библиотеке спер. На первой странице реклама. У Нины Львовны сжалось сердце. Вот они – рутениевые покрытия! В Германии ими чуть ли не кастрюли уже обрабатывают. А этот теоретик второй год ищет вакуумный насос и какие-то шланги!
Нина Львовна стукнула Юрика журналом по физиономии, заплакала. Юрик хихикнул и запел: «Солдаты любят про любовь…».
С пятого этажа спускался сосед Алик – Шуркин муж – с чемоданом. Он помог Нине Львовне доволочь Юрика до квартиры и усадить на стул в коридоре. Юрик приоткрыл глаза, узнал Алика, икнул, с трудом выговорил:
– Ну как тебе Шурка… с кофемолкой? – и мешком свалился на пол.
Алик, поморщившись, вышел, тихонько прикрыв за собой дверь. Нина Львовна зло пнула мужа в бок, взвизгнула: «Алкоголик!».
Потом устало опустилась на кухонную табуретку. В ушах звенело от страшного грохота – Марфуша ловила свой хвост в пустом ведре. «Сумасшедший дом какой-то! Зачем я сюда пришла?» – подумала Нина Львовна.
Чем-то противно пахло. Огляделась – цыплята! И как она раньше не заметила? Она вытряхнула их в раковину – жалкая картина – тощие, синие, лапки кверху, словно своей смертью почили. Еще раз понюхала – хоть выбрасывай. Хотя, если положить в уксус, запах исчезнет. Нина Львовна открыла хозяйственный шкаф в туалете, интуитивно почувствовала, как на нее что-то падает. Увернулась – в унитаз упал молоток и разбил его.
Нина Львовна взяла с полки бутылку с уксусной эссенцией, легко открыла ее и влила в себя сколько могла. Рот обожгло. Кашляя, задыхаясь, добралась она до кухни.
В незакрытую дверь протиснулась Шура – глаза – темные щелочки – заплаканные, под мышкой – ночная рубашка, в руке – кофемолка.
Увидев скорчившуюся за столом, хватающую воздух ртом Нину Львовну, Шура уронила все что было у нее в руках, схватила ее за плечи и принялась трясти.
– Что ты сделала, идиотка? Что с тобой? Надо «скорую»?
С трудом высвободившись из Шуриных рук, Нина Львовна добралась до раковины, попила воды, смыла нестерпимо щипавшую глаза тушь. «Франция! Made in Gipsyland.[5] Дурочка ты, Марьяша!» И сказала вслух, хрипло:
– Садись, Шурка… Не бойся – не уксус. У моего алкаша оказывается бар в сортире. Будем пить спирт. Уикэнд.
Марфушка вылезла из ведра, не торопясь подошла к Нине Львовне и вцепилась ей в щиколотку. Она просила рыбы.
notes
Примечания
1
Расслабься, отдыхай (англ.).
2
Что случилось?
3
Говори по-английски!
Лиза, объясни, пожалуйста, что заставило Аттикуса взяться защищать Томми Робинсона?
4
Я не могу ответить на ваш вопрос.
Лиза, как ты считаешь, а что заставило тысячи людей отдать свои жизни в борьбе с фашизмом?
5
Сделано в Цыгании.
