Текст книги "Карлсон, танцующий фламенко. Неудобные сюжеты"

Автор книги: Наталья Рубанова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 8 страниц)

романс
[ЕЁ УНИВЕРСИТЕТЫ]

Памяти О. С.

У неё тогда опять «прорезалось», а не ехать нельзя было, и так из института за прогулы чудом не вышибли – вот и чеканила, будто по учебнику: «…цистит дефлорационный, цистит медового месяца, цистит посткоитусный, цистит беременной, цистит родившей, цистит постклимактерический, цистит инволюционный…»; я отмалчивался, а она вдруг нехорошо так хохотнула: «Виновен, старче!..»

Подошёл рейсовый. Её серые глазищи впились в стёкла моих очков (разделительная полоса, лимит на проникновение в эрогенную зону мозга) – поцелуй же был сух, сух и скучен: я подумал, надо же, неужели это она, неужели это её губы, нет-нет. Мы не знали, что увидимся уже в новом, будто б запрограммированном на обнуление, тысячелетии: две тысячи и одна никчёмная ночь – дошло до меня, о великий калиф…

С. делано-равнодушно вошла в автобус, но потом резко бросилась к окну и, вместо того чтобы просочиться, пройти с к в о з ь, отчаянно вжалась в него: лисичка-сестричка, шатенка-бурка… твой нос расплющивается, становясь чернильно-чёрным – странно, думаю я, неужели у тебя нет слёзостойкой туши, странно.

Ро д с т в е н н и к, как прозвала она единоутробного братца, кольцевался: С. не смогла проигнорировать событие, хотя выбор так до конца и не одобрила – мой (давнишний), впрочем, тоже: «Эк вас, ребята…» – покачав головой, она отвела взгляд от моей благоверной, которую видела впервые, и закурила. Но эти её ключицы, подумал я. Сжать бы до хруста… как раньше – сжать бы… «Раньше?» – С. усмехнулась одними губами, б е з г л а з усмехнулась, и разомкнула пальцы – мне показалось, специально разомкнула: что-то театральное сквозило в её жестах, что-то наигранное… я опустил голову: ползущего по скатерти алого паука никто, кроме меня, не видел – и, если б не нарочито бодренькие выкрики тамады, гости, поглощающие горячие и холодные «блюда́» (изысканный прононс официанточек: любая из них пошла бы со мной, любая: тоска!), давно перестали бы замечать и новоокольцевавшихся рабов г-на Б.

Мы сидели друг против друга – я видел, С. тяготится обстановкой: интерьер пэгэтэ́шного кафе[30]30
  ПГТ: посёлок городского типа.


[Закрыть] и отдалённо не напоминал то, к чему худо-бедно привыкла она в «сity», а уж о приглашённых – та ещё компания – и говорить нечего. «Автоматы не способны любить, – сказала вдруг С., и зрачки её расширились, – они могут лишь обмениваться своими личными пакетами в надежде на чистую сделку, обрыв связи»[31]31
  Э. Фромм, «Искусство любить».


[Закрыть]. Она частенько цитировала великих: вредная, на самом деле, привычка, один из «умных» способов так и не высказать с в о ё… Мне захотелось раздеть, банально раздеть её, может даже снять ш к у р к у – здесь и сейчас, на свадьбе её р о д с т в е н н и к а: я знал, под чёрным атласным воротом, под строгой застёжкой и тугим поясом прячется от меня перевёрнутый на спину ёжик: я мог погладить его, а мог и распороть ему брюшко… «Горько!» – распетушился тамада: я со странным сожалением посмотрел на брачующихся, и плеснул водки. С. притворялась, будто ей нет до меня дела. Целующиеся на публику куклы напоминали пингвинов. Как странно, подумал я, как всё странно… до чего же С. красива? До неприличия?..

Однажды она обронила, что бросит всё и приедет, приедет н а с о в с е м. Я тут же спошлил, заявив, будто не потерплю рядом с собой женщину без «вышки»: С. училась тогда на втором курсе того самого меда, который окончили когда-то и мы с её братцем – конечно, мои слова показались ей жестокими… а ведь «злодей» помнил её совсем юной, совсем ещё дикой: вот она щёлкает меня, едва переступившего порог, стареньким своим «Зенитом», вот откладывает томик Саган, чьи романы здорово задурили ей голову (как сейчас помню: «Смутная улыбка»), вот растерянно вертит жестяную банку (кукумария с галатурией, предмет моих постоянных насмешек); «а рот-то, ротто в ягодах весь, да ты до лесных прогулок охотница, так бы и съел черничку твою, дядь’игорь, дядь’игорь, ха-ха-а вот и не достанешь, ха-ха-а вот и не догонишь, ха-ха-а вот и не…»

В ту пору С. ещё не признавалась себе, что приезжает на каникулы вовсе не к брату, и поначалу делала вид, будто люто меня ненавидит – пусть понарошку, пусть… да кто теперь разберёт?.. У неё было – впрочем, почему б ы л о? я наблюдал за передвижениями её фигурки на протяжении всей свадьбы, напрочь забыв про кольцевавшихся, – умопомрачительное (помрачающее рассудок: мой рассудок) тело, огромные серые глазищи с пляшущими в зрачках чертями и длинные каштановые волосы, абсолютно прямые, которыми она пыталась связать мне руки, стремясь – едва ли осознанно – привязать к себе по-настоящему. Штрих к портрету: она могла не вставать с мата — а «прелюбодействовали» мы, как сказала бы моя благоверная, на спортивных матах – сутками: вот оно, ложе… Я пробавлялся тогда лечфизкультурой – в моём в е д е н и и находились спортзал да кабинет нескладного, построенного пэгэтэшной администрацией специально для «крутых» своих пьянок, оздоровительного комплекса. Странно, словечко «командировка» – какая? куда? – всё ещё действовало на женщину, взявшую – всегда казалось, взявшую в з а й м ы, будто б поносить, – мою фамилию. Нас связывало общее студенчество, всё тот же лечфак – и точка: моя будущая жена оказалась единственной из группы, не пролепетавшей ялюблютебяигорь, поэтому, собственно, всё и сложилось. Лет несколько я был если не счастлив, то вполне доволен жизнью – или мне так казалось, не знаю… казалось до тех самых пор, пока на нас не рухнул ребёнок, спровоцировавший невольно то, что называют окончательным охлаждением. Моя благоверная со странным рвением окунулась в так называемый воспитпроцесс, как-то нехорошо расползлась, опустилась до «конского хвоста» с грязно-жёлтой махровой резинкой у затылка и, как мне показалось, окончательно з а с н ул а. Хуже того, она ударилась в православие и даже пыталась – разумеется, безуспешно – наставить «на путь истинный» и меня в то самое время, когда я довольно успешно наставлял ей рога… Почему я думаю об этом, глядя на С.?.. Как я могу думать об этом, глядя на С.? На С., перелетевшую из прошлого века – в этот?.. Свалившуюся с обратной стороны Луны в чёрную эту дыру, где, за неимением «жареных» тем, только и говорили, что о свадьбе её р о д с т в е н н и к а – моего друга, чью новоиспеченную ж., кассиршу п р о д м а г а, мы на спор (!), от скуки, п о д ц е п и л и в центровом, как называли его аборигены, баре прошлой зимой?.. Она согласилась выйти за городского довольно быстро: полуграмотные кресты[32]32
  Зд.: крестьяне.


[Закрыть] с той или иной стадией алкоголизма не прельщали, а других кандидатов на и/о мужчины в пэгэтэ не осталось.

Я не разбираю лиц. Голосов. Не замечаю кольцующихся. Я наблюдаю за тем, как С. наливает в бокал вино. Как струится оно по мраморным её пальцам. Стекает на стол. Капает на пол. Как на белой скатерти появляется мясистый паук. Как жиреет. Как их, пауков, становится всё больше. Больше. Как расползаются они в разные стороны. Как оплетают склизкой паутиной гостей, не замечающих крови, сочащейся сквозь жадные, вечно жующие, рты. Пожирающие, всегда пожирающие. Пожирающие тех, кого следовало б любить. Они называют их сельскохозяйственными животными: твари дрожащие с претензией на право — вот эта рыжая, знаю, в к а л ы в а е т в костедробильном цехе, вон тот усатый специализируется на забое м о л о д н я к а (почему, кстати, забое, а не убое? в чём разница между убийствами?..) «Горька-а-а-а-а!» – истошный крик тамады вынуждает меня закрыть глаза: тогда-то и вижу червивое месиво. Вместо лиц. Вместо лиц. Вместо их лиц.

Что ценно: паукам в голове нет дела ни до свадебного конвейера (тщетные попытки оправдания техпроцессов спаривания и репродукции), ни до жалеющих себя «плакальщиков», столетия напролёт горюющих об истёртых шкурках бессмертных – пока же ни живых ни мёртвых, беспробудно спящих – душ… О, пауки при деле, всегда при деле, потому-то и затягивается занебесное лассо, потому-то в истории этой так много того, что называется жидкой соединительной тканью, циркулирующей в кровеносной системе тела животного… мы тоже, тоже приматы… Странное, действительно странное дежавю: С., будто на ретро-показе, боится смотреть в мою сторону… совсем как в предыдущей серии… Чёрт, чёрт!.. Но что значит смотреть в мою сторону? Где она? Не в том ли лесу, где ты, глупыха, каталась голышом в зарослях орляка и была совершенно счастлива, то есть молчала о своём счастье?.. Это потом, когда тебя отчислят-таки за непосещение (о, твои университеты: практической курс любви на покрытых полиэстером и велюром матах, освоенный блестяще, – з а ч ё т, малыш!), ты окажешься на кафедре фотомастерства и станешь сыпать такими словами как «драматургия», «свет», «композиция», «обработка», «монтаж», «эмульсия», «печатные технологии»… Это потом начнёшь рассуждать о работах Анри Картье-Брессона или Эдварда Уэстона, экспериментировать с фильтрами и растолковывать мне, деревенщине, что фотоаппарат – часть твоего тела, лучшая, уникальная часть: с одной стороны, такая же как грудь или щиколотки – и вместе с тем иная, особенная… Этой-то самой ч а с т ь ю т е л а ты и «протоколировала» кольцующихся, лишь изредка наводя объектив на скромную мою персону. Именно эта ч а с т ь т е л а и одаривала тебя силой живительного забытья: «Искусство переплавляет любую, абсолютно любую боль. Даже вызванную ёжикопотрошением…» – странная фраза повисла в свадебном безвоздушье: я не знал, как реагировать. Усмехнувшись, ты принялась фотографировать захмелевших и откровенно пьяных гостей: все они, признаться, казались мне персонажами «Дома умалишённых» да «Похорон сардинки» – себе же напоминал я засыпанного песком пса[33]33
  Ф. Гойя, «Пёс»: одна из картин «чёрного периода».


[Закрыть], которому уже не выбраться: когдато ты подарила мне альбом с репродукциями Гойи – я оценил его работы не сразу, как не сразу осознал и то, что ты никогда, никогда не снизойдёшь до того, чтобы намекнуть мне на главное, на самое важное… тебе легче было снять с собственной головы скальп, нежели признаться в том, что ты, как и все эти курицы, кое о чём мечтаешь. Как мог, как мог я отпустить девчонку, чеканящую, будто по учебнику: «…цистит дефлорационный, цистит медового месяца, цистит посткоитусный, цистит беременной, цистит родившей, цистит постклимактерический, цистит инволюционный», а?.. Кретин. Кретин.

«Бежим!» – не помню, кто не выдержал первым, да и какая разница? Всё наносное, фальшивое наконец-то исчезло; исчезли и свадебные декорации. Перед глазами поплыли цветные круги: сквозь марево красок я с трудом различил точку, куда были устремлены наши взгляды. Я оцепенел, а через какое-то время с удивлением заметил, что над головой твоей закручивается тончайшая серебристая спираль, похожая на поднявшуюся в воздух фату. Слова стали не нужны, просто не нужны: вместе со страхом отверженности, – быть может, одним из самых страшных на свете страхов, – ушло отчуждение: мы вжались друг в друга спинами, мы пролежали так всю ночь, всю брачную ночь – молча, бездвижно… «Это наша, наша свадьба… какая уж есть, глупыха… если ты, конечно, согласна… если ты, конечно… если ты…» – «…если ты, конечно, согласна!..» – злобно передразнила моя благоверная, с нехарактерной для неё яростью хлеставшая меня по грязным – классика жанра: morda v salate, хвастаться нечем – щекам, тщетно пытаясь привести в чувство: кафе закрывалось в полночь.

этюд
[А ДЕВОЧКА ПЛЫЛА…]

А Девочка плыла, плыла меж домов и деревьев, и Лера, конечно же, видела – да разве могло быть иначе? – её губы, руки, её лицо, которое тщетно разыскивала днём с фонарём лет, наверное, тысячу – из жизни в жизнь, из жизни в жизнь: так бывает, увы, днём с фонарём, да, из жизни в жизнь, днём с фонарём: одно и то же, одно и то же, одно и… Но неужели «здесь и сейчас», думает она? В этом теле? Не ущипнуть ли себя за руку? Неужто скоро можно будет обойтись без подсветки?.. Вот, вот они, да вот же, совсем близко – глаза колдуши, глаза зелёные, той самой формы – манящей и слегка отпугивающей: а если… если за цветом и формой – не разглядят её, Лерину, форму и цвет, как быть?

Лера идёт по улице: этот город не спит никогда, этот город – опасная паутинка для раз и навсегда влюбившихся в него, ведь он, город этот, высасывает из раз и навсегда влюбившихся в него все соки, а потом смотрит, что вышло: да, так просто, так примитивно! Однако Лере повезло: в Лере ещё осталось. Осталось немного сока. Потому лишь и видит она, одна из немногих, Плывущую Девочку: как хороша, надо же, как воздушна… И снова: как хороша, как… «Странно, Лера, не правда ли? Ты ещё способна на глупости! А ну-ка! Какие наши годы!» – «Да замолчи, замолчи же немедленно!» – Лера онемечивает Железного Человечка, сидящего у неё в мозгах: сделать это, на самом деле, ох как непросто. Он, этот самый Железный Человечек, как и город этот, не спит никогда – его можно лишь обмануть, обвести вокруг пальца, что Лера и делает: годы тренировки, сеточка морщинок на сердце – вот, собственно, и вся наука. Металлический голосок исчезает и она, наконец, выдыхает – впору хвататься за сердце, впрочем… нет-нет, говорит себе Лера, я ведь даже не знаю её, не знаю эту проплывающую сквозь стены Девочку (почему, кстати, именно Девочку?), зачем же сразу – за сердце? А оно: тук-тук, тук-тук! – убирайся… – тук-тук, открой… – поздно! – тук-тук! тук-тук! поверь… – я не могу больше! не могу верить!.. все, кого я … – тук-тук, она не «все»! туктук! тук-тук-тук! тук-тук-тук-тук-тук!..

Открыть шлюзы – так, вероятно, это называется? Лера хватается за сердце и улыбается: пусть, пусть бьётся, к чему условности! Да пусть этот кусок мяса размером с кулак разобьёт её вдребезги, расплющит, размозжит – какая теперь разница? Уже не страшно – Лера больше ничего не боится и ни о чем не жалеет:

«тогда было тогда, теперь есть теперь».

Девочка-девочка, откуда такая выучка? Попробуйте-ка с подобной грацией проплыть над уставшим Театром Пушкина, не задеть миниатюрную церковь, не зацепиться за официозный Литинститут, не удариться о крышу восхитительного нотного! Да она, пожалуй, профи! Сколько оболочек сменила душа её, перед тем как превратилась в небесную танцовщицу? И вот уж – смотрите-ка! – Сад Эрмитаж, Каретный ряд и Большой Каретный, Успенский и Лихов… Может, окликнуть, думает Лера, и не сразу замечает, что прокусила нижнюю губу до крови: привкус йода и морской воды, отзвук неизведанной ещё блаженной боли, оцепенение: «Девочка-Девочка, кто научил тебя плыть по воздуху? Как попала ты в моё безвоздушье?» Девочка касается – случайно, впрочем, – плеча Леры: Леру бьёт током – так, в общем-то, и падают замертво… А Девочка уж плывёт над ней – рассматривает: ни живую ни мёртвую, ни молодую ни старую; так и заплывает глазами своими зелёными – в серые Лерины, так и остаётся там.

Лера думает: вот если б Девочка сейчас не плыла, они могли бы идти вместе – хотя, нет-нет, постойте: и д т и… – всё уже было! Вот если б она, Лера, сейчас не шла, а плыла — тогда они могли бы вдвоём п л ы т ь! «Не обязательно быть всё время рядом, чтобы плыть всегда вместе, правда?» – спрашивает Лера Девочку, но та молчит, молчит, всё время молчит… «Почему не отвечаешь? – не произносит Лера. – Почему заставляешь теряться в догадках? – не плачет. – Почему боишься? – не кричит».

Девочка легко огибает Почтамт, а потом опускается на землю: это — з е м л я – происходит так неожиданно, что Лера поначалу не совсем понимает, как вести себя – и потому, быть может, чтобы побороть невесть откуда взявшуюся неловкость, пристально вглядывается в её губы, будто желая снять с них «кальку»: чего не договаривают? какие таят наслаждения? чего жаждут? требуют? боятся? Тысячная доля секунды – самая настоящая вечность, если воздух, по которому вы обе только что плыли, превращается в пену морскую.

«Вам лучше? Вам уже лучше?» – Лера не понимает, Лера не хочет понимать, как не хочет и подниматься с асфальта. «Вам действительно лучше? Одна дойдёте?» – «Пальто-то как испачкала пылью этой! Дорогое, поди… главное, чтоб в химчистке белое не испортили…» – «В химчистке могут…» – «Не надо: в ‘евро’ всё нормально» – «А может, наркоманка? Сейчас же их, как собак» – «Да не похожа, приличная вроде» – «Ага, эти приличные знаешь чё вытворяют? Бляди они все. И Рената Литвинова – блядь!» – «При чём здесь Рената Литвинова? Человеку плохо, а вы нецензурно выражаетесь… При детях и, можно сказать, женщинах!» – «Можно сказать, а можно и не сказать!» – «Эт ты о чём?» – «Да о женщинах… Где тут хоть одна женщина кроме этой припадочной?» – «А ну, гоните его, хамло такое! Я, между прочим, двадцать лет учительствую!» – «Пошла ты…» – «Я те щас как пойду по морде! Я заслуженный учитель, падла такая, понял?!» – «Тихо, народ… очухалась вроде» – «Может, машину ей?» – «Сама дойдёт, не сахарная» – «А интересная бабёнка, между прочим! Я бы с такой… и не раз!» – «Быстрый какой, а может, у неё муж!» – «Да нет у неё никакого мужа. У неё на лице написано: одна» – «Что значит ‘на лице написано’?» – «А то и значит: одинокая» – «Что такое одиночество?» – «Почему сразу ‘одинокая’? Свободная! Сво-бод-на-я! Вам это в голову не приходит, нет? Что не всем нужны обременения в виде партнёров?» – «Одиночество, друг мой, это когда кроме родной собаки вам и поговорить-то не с кем…» – «А что, собака – не человек?» – «Человек, только очень… очень немой. Неговорящий…» – «А какой породы у вас Молчит?» – «Дворянин!» – «Опять собачники, тьфу…» – «А вы не плюйтесь, дедуль, собачники – оно к лучшему» – «Как так к лучшему! Людя́м и́сть не́чва, а эти…» – «У этой тоже небось… собачка… или там, кот какой-нибудь…» – «Может, ей неплохо с ними…» – «Дама, да скажите же что-нибудь!» – «Здравствуйте…» – выдавливает не к месту Лера: голова гудит, будто адский котёл. Какая-то лысая девица подмигивает ей и помогает подняться:

«Проводить? Или, может, ко мне? Дома никого, расслабитесь… У меня и вино есть… Вы какое вино-то пьёте?» – Лера качает головой: «Простите…»

Это ж надо – средь бела дня грохнуться в обморок, толпу зевак собрать, что ещё… что ещё… было ведь что-то ещё… что-то важное, невероятно важное… Лера хватается за сердце. «Послушайте, вам действительно было плохо, ну то есть реально – как вы доберётесь? У вас есть на такси? Нельзя в метро, душно… а вы, случаем, не беременны?» – Лера хохочет: «Беременна! Беременна! Ну конечно, конечно, беременна! Целую вечность! Вы угадали. Во мне – Девочка» – «Девочка?» – вскидывает брови лысая девица и, понимая, что ей ничего не светит, убирается восвояси. – «Девочка. Она плывёт. Плывёт меж домов и деревьев!»

«Куда же Она подевалась? Почему не вижу Её, не слышу Её, не чувствую Её? Неужто для того, чтобы плыть с Ней, нужно обязательно находиться в отключке? Впрочем, я и так в отключке, меня давно, возможно, о т к л ю ч ил и…»

Лере кажется, будто она р е п е т и р – был в старинных часах такой механизм, отбивающий время при натяжении шнура или нажатии кнопки, и вот уж: боммм, боммм… Слышите? «Отбивающий время» – Лера вздыхает; Лера, как всегда, заостряет внимание на «несущественных» деталях: несущественных до тех самых пор, пока эти не прижмут к стенке: «Руки за голову!» – тра́-тата-та́, тра́-тата-та́… «А земелюшка-чернозём холодная, а земелюшка-чернозём склизкая! – бабы поют, слёзы льют. – Уж мне б в тебя, земелюшка-чернозём, погодя́, не сейчас, лечь! Уж мне б тебя, кровинушка, опосля удобрить! Уж мне б тебя, гноинушка, сказкой про бычка белого, невинно убиенного, замордовать!..» – Лера затыкает уши, плачет, Лера бежит: она должна, должна во что бы то ни стало пройтись сегодня по воздуху, здесь и сейчас – другого времени на жизнь у неё нет.

«Отказ от социального взаимодействия» называется у них аутизмом, безработица – «высвобождением квалифицированного персонала». «Мы не нуждаемся больше в ваших услугах!» – Город трясёт, Город рвёт людьми прямо на улицу: они называют это «лёгкой кадровой паникой», они ещё не придумали, кривда, что делать с з а п а х о м д е н е г, которые отобрали.

Лера выкатывается на пованивающую отобранными деньгами улицу, осматривается – Девочки нет! Жаль… Она точно купила бы ей сейчас вот это французское мыло – или нет, зачем мыло? Духи, духи, конечно, духи… А лучше… лучше… лучше, пожалуй, вот этого розового слона, смешного, с чёрными глазами-пуговицами… Но Девочки нет! Никто не плывёт меж домов и деревьев, хоть уревись! Между домами и деревьями реклама: «Впитывают до двух раз больше!» – на плакате прокладка «с крылышками»… «Каждая женщина имеет право на менопаузу!» – скандируют бойкие старушонки, лихо марширующие от Тверской к Моховой… «И даже пламя свечи состоит в каждое мгновение из совсем разных, других частичек огня!..» – какой-то очкарик, собравший у памятника А. С. П. толпу, отчаянно жестикулирует; ему задают вопросы, он счастлив. «Новогодние соревнования по украшению офисов! Консультации для hr-менеджеров по проведению мероприятия! Сплочение коллектива. Раскрепощение. Пожизненная гарантия» – «Конец постсоветской эпохи выражен в падении биржевых индексов…» – «Конец истории… Идеалы рынка… Философия продукта…» – «Требуется автор уникальных статей. Девушка с презентабельной внешностью, оплата почасовая…» – «Требуется курьер, грузчик, уборщица» – не требуется сегодня только Лера, только она одна.

И вдруг… Девочка плыла, действительно плыла меж домов и деревьев, плыла к ней, Лере, и она, конечно же, видела – да разве могло быть иначе? – её губы, руки, её лицо, которое тщетно разыскивала днём с фонарём лет, наверное, тысячу – из жизни в жизнь, из жизни в жизнь: так бывает, увы, днём с фонарём, да, из жизни в жизнь, днём с фонарём: одно и то же, одно и то же, одно и… Но неужели «здесь и сейчас», думает она? В этом теле? Не ущипнуть ли себя за руку? Неужто скоро можно будет обойтись без подсветки?.. Вот, вот они, да вот же, совсем близко – глаза колдуши, глаза зелёные, той самой формы – манящей и слегка отпугивающей.