Текст книги "Парадокс лжеца (СИ)"

Автор книги: Наталья Егорова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Наталья Егорова
Парадокс лжеца

Я увидел ее в кафе с издевательским названием «Плесень». Она сидела, забившись в угол под псевдоживой картиной, и перед ней скучал высокий стакан с «другом самоубийц». Отливающие багровым щупальца с картины сплелись в причудливое кружево над ее головой, пряча лицо за фантастической вуалью.

Полчаса назад я понял, что окончательно заблудился в кишечнике извилистых проулков. Я то и дело спрашивал дорогу, каждый раз, нещадно перевирая название улицы и забывая номер дома; унылые прохожие тыкали пальцами в самых разных направлениях, и сейчас я не был уверен, остаюсь ли по-прежнему в том же городе. Бумажка, на которой вкривь и вкось был накарябан адрес, вконец затерлась в пальцах, а узким улочкам не было конца.

Наконец, один особенно темный переулок, поднимающийся в гору, доконал меня. Я понял, что если сию же минуту не получу глоток чего-нибудь погорячее, чем висящая в воздухе дождевая взвесь, то растворюсь прямо в холодном вечере, оставив растерянную тень пугать одиноких прохожих.

Минуту назад, когда я бесцельно брел посреди мостовой, в глаза то и дело бросались вывески ресторанчиков; причудливая фантазия архитекторов радовала то помпезной колоннадой, сплюснутой в один этаж, то вычурными окнами, а то и вовсе изломанными фигурами манекенов, вплавленными в прозрачные стены. Но сейчас по обеим сторонам дороги высились дома-близнецы, точно набросанные углем на грязном холсте улицы; хотелось приглушить собственные шаги, чтоб не нарушать липкой тишины задавленного стенами пространства.

Табличке "Кафе Плесень", заросшей псевдоживым кораллом, я обрадовался, как старому приятелю.

Я спросил мартини, бог знает почему; я терпеть не могу мартини, но я знал: сегодня такой день, когда нужно делать странные вещи. Иначе все полетит в тартарары, и струна "ми", удерживающая меня в этом бестолковом мире, порвется раз и навсегда. Близость последнего шага сладко щекотала под ложечкой.

Я подсел к незнакомке с "другом самоубийц". Черные хлопья в ее стакане кружились в безостановочном танце, мне казалось, я слышу тихий шелест, когда они касаются стенок.

– Вы кого-нибудь ждете? – спрашиваю я.

– Может быть, вас... – бесцветно роняет она.

Мы собираем мозаику из раз и навсегда придуманных вопросов и заранее известных ответов. Черные хлопья кружатся бесконечным инвертированным снегопадом, а я не притрагиваюсь к мартини. Ее пальцы обнимают полосатую соломинку, как смычок, и из серых щупалец картины на столе вырастает крохотный игдрассиль.

– Я хочу, чтобы вы оставались со мной, – говорю я.

Она поднимается одним змеистым движением, стакан жалобно звякает об стол, разливая под корни игдрассилю черные звезды. Мне кажется, что вселенная замерла, и щупальца картины вросли мне в затылок, и невозможно вздохнуть.

Она – шизза.

***

Говорили, что они – результат неудачного эксперимента экологов, мутанты, иной биологический вид, сверхлюди...

Проще было считать, что их не существует.

Всегда женщины: с идеальными чертами лица, с нечеловечески плавными движениями, с холодной красотой произведения искусства. С двумя зрачками в каждом глазном яблоке. С кукольно гладкими телами, с тошнотворно колышущейся мембраной в груди, и все-таки – женщины.

Шиззы.

Ходили слухи, что они читают мысли, что они способны вскружить голову до безумия, что они способны доставить почти невыносимое наслаждение... Сейчас, увидев ее во плоти, я понимаю, что все это ложь. Чересчур мелко.

Она слишком не человек.

– Да, – говорит она.

И уходит, оставляя меня наедине с полным стаканом. Бармен понимающе скалится мне в лицо, игдрассиль втягивается обратно в картину, будто только присутствие шиззы удерживало псевдоживое щупальце.

Я медлю несколько минут, словно боюсь пойти за ней. Я думаю, что никогда больше не встречу ее.

***

– Я хотел бы увидеть будущее. Я хотел бы заглянуть в Чашу.

Менеджер невозмутим. Сколько подобных мне он выслушал за этим столом?

– Я должен вас предупредить: путешествие к Чаше – это путешествие в один конец. Изощренный способ самоубийства, если хотите. Оттуда не возвращаются.

– Я знаю.

– То есть первичным должно являться желание покончить с жизнью. Опишите, пожалуйста, причины такого решения.

Я мучительно вглядываюсь в поверхность стола, такую гладкую, что взгляд невольно проскальзывает вперед и упирается в короткопалую руку менеджера. Я начинаю потеть, перебирая варианты ответа, и каждый следующий кажется глупее. Наконец, я выбираю ни к чему не обязывающую банальность.

– Не вижу смысла в жизни.

Он многозначительно кивает мне, как нерадивому ученику, наконец-то решившему простую задачу.

– Как вы понимаете, нужно будет подписать несколько документов. О том, что не имеете претензий, что решение приняли по собственной воле, находясь в здравом уме... и так далее.

Мое отражение в глубине полированной столешницы безостановочно кивает.

– Кроме того, эти документы автоматически аннулируют любые страховые гарантии.

– Я в курсе. Я не застрахован.

Менеджер на мгновение умолкает. Может быть, человек без страховки встречается ему впервые, и он опасается, что выбрал неверный подход.

– Я перевел страховку на бывшую жену, – поясняю я, и это почти правда. Менеджер успокаивается.

– Наша компания обеспечит вам транспорт на первом этапе путешествия, но на саму скалу вам придется забираться самостоятельно. Таковы условия, накладываемые природой феномена Чаши. В связи с этим, вы должны понимать, что компания не дает стопроцентной гарантии того, что вы действительно увидите будущее и даже, что вы действительно погибнете.

Он ободряюще улыбается:

– Хотя на моей памяти не выжил ни один.

Я представляю, что с такой же улыбочкой он жмет руку обреченному у подножия эшафота, так же обнадеживающе уверяет в стопроцентной гарантии скорой смерти. К горлу подкатывает тошнота.

– На первом этапе мы можем предоставить вам провожатого...

– Нет, – обрываю я его. – Не нужно.

Он ничуть не удивлен.

– Также вам предоставляется право взять с собой к Чаше любого спутника, наделенного разумом или псевдоразумом. Дополнительная плата в этом случае составит всего 20% от суммы вашего договора...

Самоубийство оптом по договорной цене: меня начинает душить истерический хохот.

– Нет, нет...

– Не торопитесь, – снисходительно улыбается он. – Изменить договор можно вплоть до момента отбытия.

Я прикладываю мокрый палец к анализатору. Я вспоминаю, такой договор в старых легендах скрепляли кровью, и истерика прорывается наружу дребезжащим смехом. Я чувствую непонятную легкость, словно уже вычеркнул себя из мира живых. Меня охватывает неудержимое желание говорить, говорить без умолку о любой ерунде. Рассказывать о птице, увиденной в десятилетнем возрасте: я до сих пор помню, как прихотливо топорщились синие перышки, как странно поворачивалась крохотная головка, когда в лицо мне смотрел круглый блестящий глаз. Пересказывать кошмары, в которых меня пожирал бурый туман с тысячью глаз, и ватное безмолвие душило крик. Делиться застарелыми обидами на снисходительные усмешки паразитирующих на жизни приятелей, на мир, который так и не понял меня.

Который так и не смог понять я...

Менеджер деловито вводит мне успокаивающий препарат. Очевидно, это входит в договор.

Я умолкаю. Медленно разжимаю пальцы: на каждом отпечатался рифленый узор пластикового подлокотника.

Ухожу, старательно переставляя ноги, унося в кармане чип – пропуск к будущему. Он же – пропуск в смерть.

Я провожу последнюю ночь, закидываясь поочередно десятком разных наркотиков, дарящих мне безумные видения и невероятную гамму ощущений – от первобытного ужаса до болезненного наслаждения. Я схожу с ума, я теряюсь в мироздании, я раздуваюсь до вселенной и вмещаю в себе каждую мыслящую тварь, и лишаю их разума... но не могу забыть о завтрашнем дне.

Когда он наступает, я едва могу подняться.

Шизза ждет на тротуаре. Смотрит мне в лицо неподвижными, почти прозрачными глазами. Молчит.

Улица перед глазами размывается в остаточном наркотическом мареве. Чтобы произнести звук, нужно представить его, как наплыв цвета.

– Я иду к Чаше, – выталкиваю я из губ.

– Знаю.

– Я не вернусь.

– Иду с тобой.

Сейчас это кажется единственно правильным. Кажется, я оплачиваю дополнительные 20% прямо у крохотного автоматического такси. Кажется, мы едем очень долго, может быть, летим... или плывем – облако заглядывает сквозь диполяризованный пластик иллюминатора.

И лишь, когда закат обрушивается нам на плечи, я осознаю, что шизза не вернется тоже.

***

Черная река несет мимо частички чьих-то судеб: я вижу пестрые упаковки, обломки неузнанных предметов. Я представляю себе реку жизни, с тем же равнодушием несущую нас от бессмысленности рождения к абсурдности смерти, без следа растворяя наши усилия и мечты в потоке бытия.

Острый ветер выдувает из головы остатки наркотического похмелья. Мое путешествие и сама Чаша кажутся дурной выдумкой.

– Отсюда еще можно вернуться назад?

Спрашиваю из чистого интереса.

Шизза качает головой, и четыре ее зрачка вглядываются в мое лицо.

– Вернуться нельзя никогда.

– А если я захочу?

– Ты умрешь...

Я ложусь на холодный песок и смотрю в солнце; зеленые псевдоподии застилают глаза. Я думаю, что, возможно, шизза имеет в виду не банальную смерть, а гибель личности или продолжение жизни с чистого листа.

Я не собираюсь возвращаться.

– Скажи, вы действительно читаете мысли?

– Те, что будут.

– Будущие мысли?

– Те, что сбываются. Настоящие.

Непонятно. Песчинки бегут между пальцами живым ручейком.

– Зачем ты пошла со мной?

– Так было правильно.

– Дура, – говорю я ласково. – Я сам решил идти к Чаше, за себя. А ты что?

Я разглядываю ее. Представляю пятно грудной мембраны, спрятанное под просторным комбинезоном, вспоминаю, что на пальцах ног у них отсутствуют ногти.

Лучше бы я подцепил обдолбанную идиотку с панели. Ту, по крайней мере, можно было бы завалить на песок, и она не стала бы изрекать непонятные истины с безапелляционностью автомата.

– Ты ведь тоже не вернешься!

– Не вернусь, – охотно соглашается она, так что я начинаю сомневаться.

– Или вернешься? Может быть, ты знаешь окольный путь? Может быть, шиззы сопровождают к Чаше каждого?

Я едва не вцепляюсь ей в плечи. В последнее мгновение отдергиваю руки, вспоминая о ее омерзительной чуждости.

– Вернусь, – подтверждает она так же охотно.

Мне на мгновение чудится, что она не понимает человеческую речь и лишь слепо повторяет мои слова. Шизза тут же опровергает это впечатление.

– Зачем тебе умирать?

Здесь, у черной воды, у подножия скалы, уходящей в небо, мне кажется важным объяснить это самому себе. Сказать вслух.

– Потому что я скован жизнью, мы все скованы, понимаешь? Мир потерял невинность: кто-то придумал гражданские права, и теперь мы вынуждены их учитывать; кто-то создал наркотики, и теперь нельзя представить мир без них; а ведь есть еще буквы, и движущиеся тротуары, и реклама, и брачные контракты... Ты никогда не можешь выбраться наружу, ты всегда должен. Должен вписываться, соответствовать, значить, понимаешь?

– Существовать, – добавляет она.

Я запинаюсь. Ищу в ее лице призрак улыбки, вспоминаю, что шиззы не могут улыбаться.

– Я не хочу соответствовать! – выкрикиваю я. – Я учился, чтобы работать. Я женился, потому что так принято. Я работал, чтобы содержать семью, потому что так решили за меня, понимаешь? Я даже развелся, потому что меня вынудили, а я хотел решать сам. Сам – за себя.

– Тогда ты решил умереть.

Я опускаюсь на выстуженный ветром камень. Острая грань впивается под коленку, и это дарит странное удовольствие.

– Это единственное, что я мог решить...

– Не единственное, – возражает она и умолкает, не считая нужным пояснять.

– Я решил заглянуть за грань! – нахожу я нужное оправдание. – Выйти за рамки. Перестать быть тупой конструкцией, которая работает по программе. Смерть – только дополнительное условие, если бы можно было заглянуть в Чашу и вернуться...

– Ты не пошел бы сюда.

В глубине души я понимаю, что она права.

Скала нависает над нами корявым пальцем с замысловатым папиллярным узором. Говорят, на нее легко подняться, но невозможно спуститься.

Я поднимаюсь, машинально отряхиваю песок со штанин. Ставлю ногу в первую выемку. Шизза наблюдает за мной с безразличием насекомого.

***

Вертикальная поверхность скалы – как примитивная лестница: достаточно переставлять ноги и руки, поднимаясь по будто специально проделанным в камне ступенькам. Неловким, но вполне сносным.

Но скала чересчур высока! Через два часа медленного подъема я понимаю, что будущее мне не увидеть. Льну к извилистым трещинам. Каждая мышца гудит и требует отдыха; боюсь поднять глаза и увидеть, как много еще осталось до вершины. Я чувствую присутствие шиззы, но боюсь неловко повернуть голову.

Зато говорю взахлеб. Кажется, только слова удерживают меня между землей далеко внизу и неведомой Чашей.

– Это была глупая затея, глупейшая, слышишь? Кто мешал зафрахтовать аэроба, чтобы он снял нас с верхушки скалы? Кто мешал нам взять веревку? Зачем мне сдалась эта чертова Чаша, если гораздо проще закинуться сверхдозой и отбыть в нирвану? Почему я выбрал такой идиотский способ убить себя, который годится только для уродов, ты не знаешь, шизза?

Она молчит, но мне кажется, что я слышу ее дыхание.

– Ты многих провожала наверх?

– Многих, – отзывается она слева, и снова нелогично добавляет, – ты первый.

Испуганный человечек внутри меня съеживается от ужаса, чувствуя бездну под ногами, но тот, что снаружи хохочет, охваченный эйфорией близкого падения.

– Я всегда вру! Это про тебя.

Она молчит так долго, что я успеваю подняться еще на полметра.

– Я всегда говорю правду, – слышу я за спиной.

Она что, умеет шутить?

– Что я увижу в Чаше?

– Будущее.

– Чье будущее, шизза? Я ведь умру! У меня нет будущего!

– Есть.

– Ты нарочно каждый раз возражаешь мне, да?

– Это правда, – доносится из-за плеча. – И это ложь.

Я смеюсь и ползу по скале к облакам. Отпустить руки, встретиться с землей, так и не заглянув в Чашу – кажется сейчас забавной шуткой. Шизза обгоняет меня, я задираю голову и вижу четыре зрачка, словно впитавшие солнечный свет.

– Она уже видна.

Я поднимаю глаза к небу. Я вижу, как в облаках отражается поток невыносимо изумрудного света, и задыхаюсь от предчувствия невозможного.

Кажется, в следующую секунду я уже переваливаюсь через край, раздирая кожу на колене острой бровкой. Впереди глубокая, как жерло вулкана, шахта и на дне ее... вот сейчас... я увижу...

Я заглядываю внутрь.

И слепну от нестерпимого блеска миллионов изумрудных граней.

И умираю – целую вечность.

***

Солнце ушло, и Чаша потухла. Я смотрю вниз и вижу на дне жерла вогнутую поверхность зеленоватого кристалла. Просто камня: необычного, но не сверхъестественного.

Я добрался до нее и ничего не увидел. Ни-че-го.

– Чаша не показывает будущее, – безмятежно сказала шизза.

– Но какой смысл?

Изумрудный свет отражается в четырех зрачках.

– Она красива.

– Красива? Красива? – я срываюсь на вопль, но ничего не могу с собой поделать. – Ты хочешь сказать, что этот кусок камня стоит смерти только потому, что он красив?

Шизза наклоняет голову и становится похожей на птицу в синих перьях.

– Стоит, – говорит она и тут же опровергает сама себя. – И не стоит.

– Я не вернусь! Я не смогу вернуться, понимаешь?

В этот миг я забываю, что она пошла со мной и, значит, тоже обречена.

– Не сможешь, – соглашается шизза.

– Я думал, что я увижу! Я поднимусь над всем этим, потому что буду знать!

– Ты будешь знать.

Я, наконец, встряхиваю ее за плечи: она кажется тряпичной куклой в моих руках, словно под кожей нет ни единой кости. Отвращение заполняет меня до отказа, заставляя трясти ее все сильнее.

Она покорно закрывает глаза. Голова мотается на тонкой шее, губы приоткрывают мелкие неприятно розовые зубки.

Я швыряю ее к Чаше. На секунду мне кажется, что она упадет прямо в изумрудную сердцевину, но шизза нечеловечески изворачивается и остается на краю. Подтягивает колени к подбородку, безмятежно смотрит на меня четырьмя дырами зрачков.

Я понимаю, что мог бы убить ее. Но это кажется столь бессмысленным, что я только плюю под ноги, вкладывая в плевок все презрение к миру.

И ложусь на спину. Небо давит мне на грудь, мешая дышать. Я представляю, что это начало конца, и меня охватывает жуть пополам с восторгом. Воздух холоден и так сух, что царапает ноздри.

Я переворачиваюсь на живот, раскидываю руки, обнимая равнодушный камень. Площадка у Чаши – идеально плоская поверхность с большую комнату. Мне остался последний выбор: умирать долго и мучительно от жажды или шагнуть с кончика пальца скалы – полетать напоследок.

Или, может быть, броситься внутрь Чаши на радость следующим самоубийцам?

Жаль, не взял с собой дури.

– Как тебя зовут? – спрашиваю я.

– Шизза.

– Нет, тебя саму?

Она плавно пожимает плечами.

– Шизза.

– Шизза... – я произношу это слово, как впервые. – Почему ты раньше не сказала, что Чаша не показывает будущее?

– Чаша показывает будущее.

– Мне надоело играть в эти игры, детка. Ты знала, что я ничего не увижу, так?

– Да.

– Почему не предупредила? Почему ты сама поперлась на эту чертову скалу, если знала, что это аттракцион уродский, и Чаша ничего не показывает.

– Чаша показывает. Я знала, что ты увидишь.

Я выдыхаюсь. У горизонта видна полоса огней далекого города. Там сегодня живут без меня... Мелкий камешек впивается мне в щеку, и внезапной догадкой перехватывает горло.

– Шизза, – шепчу я. – Ты видишь будущее?

– Вижу.

– Ты сама. Без Чаши. Вы все видите будущее, правда?

– Правда.

– Тогда почему ты все время врешь? – голос звучит жалобно, но мне плевать. – Где ты врешь и когда говоришь правду?

– Нет правды. Нет лжи. Все ложь, и все – правда: есть очень много будущих. Любое будущее – правда.

Парадокс шиззы: я всегда лгу, когда говорю правду. Звезды давят сверху колючими обломками изумрудного кристалла.

– Ты что же, видишь любое будущее?

– Любое.

– А как отличить, какое из них настоящее? Какое будет?

– Все настоящие.

– А прошлое, шизза? Прошлое – тоже любое?

– Любое.

– Но ведь прошлое было одно. Оно уже было, уже произошло.

– Было множество прошлых, – холодно возражает она.

Это непостижимо, но я стараюсь постичь. Я растворяюсь в бездне нескончаемой вереницы прошлых и будущих, я словно заглядываю в бездонный глаз вечности.

И возвращаюсь на скалу, когда пальцы леденеют от холода.

Я больше не хочу умирать.

– Шизза, – зову я. – От чего зависит будущее?

– Оно не зависит, – с готовностью отзывается она. – Оно просто есть.

– Любое будущее?

– Любое.

– И есть будущее... – я запинаюсь, – где я не умру?

– Есть.

Я понимаю, что невыносимо хочу жить. До судорог, до звериного воя, рвущегося сквозь стиснутые зубы. И знаю, что с издевательски задранного в небо пальца не спуститься.

– Как... как мне выжить, скажи, шизза... Ты должна знать, ты же видишь! Как нам спуститься вниз?

Ее лицо – фарфоровая маска куклы, нечеловеческие глаза безмятежны.

– Все ложь, – говорит она. – Правда – это ложь. Чаша, скала, я, ты – ложь.

Я не понимаю. Я мучительно не понимаю, что говорит это чудовище с лицом воскового манекена. Я готов придушить ее за этот равнодушный голос, раз за разом изрекающий несочетаемое.

– Что это значит? Что?

– Твоя жизнь – ложь. Твоя смерть – ложь. Возможно все...

***

Когда солнце будит меня, шиззы нет.

Я обползаю площадку по краю. Меня мутит, губы пересохли, я мучительно вглядываюсь вниз, ожидая увидеть распластанный на камнях труп.

Вокруг скалы пусто.

Я заглядываю в Чашу сквозь сомкнутые ресницы, чтобы не опалить глаза сверканием граней. Шиззы нет, и это значит...

Она всегда говорила правду?

Парадокса лжеца не существует. Все правда, и все – ложь. Я не могу умереть, потому что никогда не жил. Я буду жить, потому что смерть – ложь.

Чаша – ложь.

Скала – ложь. Скалы нет, до земли один шаг.

Я смотрю в солнце, и вижу в нем четыре зрачка шиззы.

Я смеюсь и шагаю за острую кромку бурого камня.

***

Шизза неподвижно стоит у линии воды. Под легкой тканью комбинезона ритмично пульсирует мембрана, в глазах отражается уходящий человек. Он прошел мимо, не замечая ее, слишком занятый собой, слишком опьяненный решением парадокса.

Шизза знает, что больше не встретит этого человека. Ни в одном из его будущих.

Хотя и это – тоже ложь...