Текст книги "Игрушка детского бога (СИ)"

Автор книги: Наталья Егорова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 2 страниц)

***

Дно прошуршало по песку, лодка накренилась. Замёрзший Фарел тяжело вывалился в мелкую воду.

Холодом плеснуло прямо в сердце.

Отец стоит на берегу, а вон и мать. Кё Хораса опирается на кривую палку, глубоко ушедшую в песок. Там Горей и Родка – вернулись раньше него. Фарел обернулся к морю: вдалеке покачивались на волнах раз, два... все четыре оставшиеся лодки.

Благодарение Ашу, на этот раз вернулись все.

Отец жестко ткнул в плечо:

– Мужчина.

Сквозь близкие слезы улыбалась мать.

А там, в стороне, неужели Найра? А ведь точно: прячет глаза, корзина с рыбой в руках. Горячая волна прихлынула к щекам, растеклась по телу. Пришла все-таки.

Они давно уже не разговаривали. Кажется, целую жизнь.

Что с того, что Фарел за десять весен четырежды собирал умоломку? Что ходил на отцовской лодке и помогал тянуть здоровенного тенца. Что с того, что выловленная оккула чиркнула по его груди шершавым хвостом, едва не отправив за борт, и оставила на память неровный шрам.

Чудилось: чем больше из кожи лезет Фарел, тем пуще сторонится его Найра, смотрит мимо и брови хмурит. И наоборот, стоило не получиться головоломке, Найра словно ласковее становилась.

Чудилось ли?

Прошлым летом он застал её возле Ашевой башни: Найра как раз забрала горшок с орнаментом и седую беранью шкуру. Оккеан шумел и терзал берег, вгрызаясь в песок, переворачивая камни.

– Найра, постой!

Остановилась, глянула испуганно и отвела глаза.

– Послушай, Найра, – воздух был горячим и липким, язык с трудом ворочался во рту, – хочешь, я привезу тебе оккульих зубов, когда мы снова пойдём за рыбой?

Она обхватила обеими руками горшок, словно спряталась за ним от Фарела.

– Или хочешь, я поймаю тебе рыбу-радугу? Может быть, если её высушить, ты сможешь...

– Я вообще не хочу, чтобы ты уходил в оккеан, – прошептала она еле слышно.

Фарел запнулся.

– Почему?

– Потому что за тебя боюсь, – быстро заговорила Найра, глядя в землю. – Когда ты в оккеан уходишь, я будто теряю что. Всё думаю: вдруг тебя оккула съела.

– Так не съела же, – растерялся Фарел.

– А вот у сестры мужа съела! – в голосе Найры зазвенели близкие слёзы. – И у рыжей Хоны съела! А у Алариного мужа ноги откусила, так он ещё две зимы мучался, пока помер. А я так не хочу! Не хочу бояться.

Фарел непонимающе смотрел в её пылающее лицо.

– Ты всегда хочешь первым быть. Всюду. Чтобы говорили: вон Фарел идёт, он самый смелый, самый сильный. Он таном будет. А я не хочу мужа-тана. Я хочу живого и с ногами!

– Ну... не ягоды же собирать.

– Зачем ягоды? Можно ножи делать, – горячо заговорила она, – клювы для стрел – тоже нужная работа. Вот Карак, например...

– Ах, Карак! – вся кровь бросилась в лицо Фарелу. – Карак ни разу не сложил умоломку!

– А может, её и не надо складывать? – в запале выкрикнула девушка. – Может, волну вообще кё выдумала!

Фарел вспомнил долгий вздох башни.

– Не выдумала. Мой отец видел волну. И лучше быть безногим, чем трусом.

– Лучше быть трусом, чем дураком! – крикнула Найра и уронила горшок.

Раскрашенные черепки раскатились по мелкой гальке. Фарелу показалось, он сам разбился вместе с горшком.

До ночи Фарел сидел на берегу. Волны лизали его ноги; издеваясь, скалился Хур, а он чертил на песке невидимые в темноте закорючки и думал.

Разве это плохо – хотеть быть первым?

А хотеть спасти селение от волны – плохо? Если он это может? Если детский бог отвечает ему?

Его отец всю жизнь ходит в оккеан, мать ждет на берегу. Она никогда не говорила так...

Внутри точно ворочался раскаленный шипастый клюв.

Его мать никогда не сказала бы так.

***

Старая кё Хораса поставила на очаг горшок с супом. Красивый горшок: только Найра умеет так сплести глаза Аша и ягоды в один орнамент. А какие украшения делает она из деревянных и костяных бусин! Мастерица.

Жаль... Они с Фарелом были бы славной парой.

А вот и он – бледный, словно море.

– Я хочу сложить умоломку.

Старуха покачала головой.

– Я хочу сложить умоломку, – с нажимом повторил он. – Я знаю, ее до сих пор не собрали. Волна близится.

Кё Хораса невозмутимо помешивала суп.

– Я не запрещаю тебе подняться в башню. Чего же ты хочешь от меня?

– Смолу. Ту, что помогает говорить с детским богом.

– Детский бог больше не для тебя, Фарел. На пути безмолвия ты пробовал смолу в последний раз.

Фарел готов был взвыть. Это же глупо, это бессмысленно – запрещать ему!

– Мне нужна смола.

Старуха молчала.

– Где она? Где?

Он будто клещами вцепился в костлявые старческие плечи и затряс. Но блеклые глаза кё смотрели так же безмятежно.

– Я не дам тебе смолу, Фарел. Ее могут жевать только дети. Ты больше не ребенок.

Фарел разом опустился на циновку, остановившиеся глаза смотрели в огонь.

– Чего ты хочешь, старая кё? Чтобы селение смыло волной? Чтобы здесь не осталось ни дома, ни лодки? А ведь я могу собрать умоломку.

– Нет...

Яростный взгляд заставил ее отшатнуться.

– Фарел, Фарел... – с упреком произнесла она. – Почему ты не хочешь слышать? Дети жуют смолу и говорят с детским богом. Взрослые жуют смолу и дуреют, как бераны весной. Ты ведь помнишь кривого Яхора…

– Если детский бог не понимает, с кем говорить, он просто глуп!

– Фарел!

Он сжимал и разжимал кулаки, пытаясь выровнять дыхание. Мальчик, так быстро ставший мужчиной. Мужчина, слишком недавно говоривший с детским богом.

– Я прошу тебя, кё. Ради нас всех.

Хораса медленно покачала головой.

– Ты так молод, Фарел. Тебе нужно научиться просто ждать. Просто надеяться. Умоломку соберут, а если нет – что же... Я видела волну, она страшна, когда приходит. Но мы оставим ей только дома, только лодки, а сами уйдем в горы. Волна схлынет, и жизнь вернется. Знаешь, иногда мне кажется... – она пожевала губами и закончила еле слышно. – кажется, детскому богу это зачем-то нужно...

Юноша поднял голову, и она поняла, что он не слышал ни единого слова.

– Я сложу умоломку.

– Ты не можешь, Фарел, – резко сказала она. – Детский бог не услышит тебя.

***

Он бросился на берег. Рухнул на черный песок, обнимая ускользающую, рассыпающуюся плоть земли. Белая злая ярость душила его, и грудь готова была разорваться от боли.

Ты не можешь. Детский бог не услышит тебя.

Фарел бессильно замолотил по песку кулаком.

Я четырежды собирал умоломку. Четырежды! Кё говорила, такое не удавалось еще никому.

Детский бог любит тебя, Фарел.

Столько лет волна уходила, не забрав ни одной жизни, ни одного жилища. Столько лет отвозили полную дань, а оставалось еще вдоволь: малыши росли крепкими, здоровыми, старики мерли редко. Головоломка безымянного бога хранила их от стихии.

Фарел тоже – хранил.

Хур скалился с черного неба. Даже сердце Аша не выглянуло сегодня, чтобы помешать его торжеству.

Ждать. И надеяться, что кто-то другой убережет селение от волны.

А если – нет?

А он будет бессилен.

Они приходят в башню друг за другом: совсем малыши и почти мужчины. Девочки почти так же часто, как мальчики. Они жуют черные ароматные горошины и закрывают глаза. Зовут детского бога.

Они поворачивают яркие кубики.

Все четыре картинки были разными. Невозможно было повторить собранную головоломку. Просто нужно было почувствовать мгновение, когда тёплым лучом проливался на тебя восторг, вздрагивала и тихо вздыхала башня. И ты понимал – волна остановлена.

А через несколько дней или часов умоломка снова становилась хаотическим нагромождением гладких кубиков. Сама.

Детский бог не услышит тебя.

– Я не уйду, – крикнул Фарел морю, еще не родившейся волне. – Слышишь? Я не уйду!

***

Брошенное селение мертво торчало на берегу, как объеденный чакками дохлый киит.

Вроде бы только что метались женщины, подхватывали на руки ревущих от страха малышей, бестолково увязывали пожитки. Хмуро вглядывались в горизонт мужчины, шныряли меж домами неугомонные мальчишки: одним им сумятица казалась весёлой. И, надрываясь, кричала в лицо деревянному Ашу старая Хораса:

– Волна идёт! Волна!

И вот – будто и не жили здесь никогда.

Фарел постоял возле дома Найры, бездумно окинул взглядом Ашеву башню.

Когда они вернутся, башню придется отстраивать заново. Интересно, унесет ли волна статую.

Глаз Аша глядел сквозь туманную дымку. Хур виден был почти так же хорошо, как ночью. Он уже дохнул: вода уползала от берега, убегала, обнажая черный песок дна, и мелкая рыба билась среди мокрых оранжевых водорослей.

Фарел смотрел, как завороженный, не в силах двинуться с места.

И только, когда гигантская неповоротливая кербала плеснула хвостом, торопясь за уходящей водой, бросился в башню.

В окна виден край глаза. Будто ничего не происходит.

А Хур не виден вовсе. И это хорошо.

Фарел закрыл глаза, послушал нарастающий где-то за краем мира гул.

Нет. Детский бог не будет говорить с ним. Он пробовал: каждый день, много раз. Слишком поздно.

Он не должен слушать. Он должен смотреть.

Он должен догадаться.

Детали умоломки: гладкие, как галька, и легкие, как дерево. Блестящие, как камень, из которого делают ножи. Кё говорит, Аш вырезал их из позвонка красного киита, на котором держится мир, а раскрасил собственной кровью. У него, выходит, была разноцветная кровь?

Быстрее. Волна идет.

Черные кубики – как песок, белые – как небо, вода и туман, красные – как сердце Аша, рыжие – как листья, коричневые – как дерево.

У оккулы тоже большие кости, но хрупкие: такую головоломку из них не вырежешь.

Быстрее!

Фарел коснулся прохладной поверхности кончиками пальцев. Черный, белый, красный, рыжий, коричневый.

Помоги мне, детский бог.

Под корнями башни шумела вода. Странно, почему раньше он не слышал этого шума.

Картинки всегда разные. Всегда: он расспрашивал мальчишек. Фарел прикрыл глаза, вспоминая.

Оккула с черными глазами? Лодка... второй раз точно была лодка на черном песке. Потом берс, прыгающий, с красными глазами, и оранжевые листья вокруг. А в последний что-то вроде орнамента на горшке.

Он должен понять.

Глаза? Листья? Небо?

В собранной головоломке были все пять цветов. Всегда.

Быстрее!

Ему чудилось... давно, еще с самого первого раза, он пытался увидеть, почувствовать правило. Он ощущал невидимую связь, закон, по которому разноцветные кубики выстраивались в спасение.

Гул нарастал.

Фарел прикрыл глаза и взялся за оранжевую детальку.

Поворот. Сверху опускается белая. Слишком хорошо видно умоломку, не хватает солнечной пелены, которая появляется, когда тебя ведет детский бог. Не хватает легкости рукам.

Черную убрать.

Весла. Почему он представил гребцов на лодке?

Длинный красный кубик.

Фарел смотрел на головоломку. Гребцы... Четверо слева, четверо справа. В каждой картинке цвета были... уравновешены! Да. В картинке с оккулой белый уравновешивался оранжевым, а черный – коричневым. Но в орнаменте... в орнаменте уравновешивались сразу красный, черный и белый.

Он незряче уставился на яркие кубики.

Их количество всегда было разным. Это нельзя было посчитать.

Но кажется... кажется, он это чувствовал.

Пальцы уверенно легли на гладкую поверхность.

Вот оно! Вот.

Не было тёплого восторга. Ни мгновения.

Но башня привычно задрожала и вздохнула. И почудилось даже, где-то глубоко под корнями повернулся с боку на бок громадный киит.

Фарел сморгнул мокрое с ресниц: пот? слезы? Какая разница. Он смог.

Он не слышал детского бога, но он смог.

Неуклюже повернулся, шагнул к окну, враз обессиленный. И остолбенел.

Там шла волна.

Надвигалась неотвратимо – громадная, серая, заслонившая край мира и пол-оккеана, поднимающаяся плавником громадной оккулы, готовой проглотить всю землю.

Фарел застыл, не в силах отвести взгляд. Одна мысль билась в такт заполошно стучащему сердцу.

Я ведь собрал ее...

Я же ее собрал!

Цепкие пальцы впились в плечи. Фарел едва смог обернуться – кё Хораса.

– Зачем ты вернулась? – бросил он сквозь зубы.

– Я не уходила, – голос ее звучал ровно, но пальцы дрожали. – Я не могла оставить... тебя. Я не знала, как будет лучше...

Она запнулась. Фарел мимолетно удивился: и это старая кё, хранительница тысячи историй, которая знала все на свете.

Волна поднялась до Хура. На песке жалко белела перевернутая лодка.

Фарел сморгнул.

Волна застыла. Чтобы обрушиться на берег всей мощью...

Показалось, качнулась земля. Тяжкий гул, неслышный, но ощущаемый всей кожей, раскатился с моря. В стене воды виднелась изумленная морда громадной оккулы.

Дрогнуло еще раз.

Волна рухнула в море, словно ее потянуло назад.

Вода вскипела, серая пена шипела на берегу. Что-то, похожее на гигантский водоворот забурлило, раскатилось бурунами. Волны накинулись на черный песок, дальше, дальше, почти до башни Аша, но обессиленно сползли обратно.

Суматошно орала чакка, мечущаяся под небом.

Круглая рожа Хура казалась изумленной.

– Боги мои, – шептала за спиной кё Хораса. – Боги мои, он её сложил.

Слезы бежали по щекам, темным как дерево.

Позади с чуть слышным скрипом расходились детали головоломки, расползались сами, превращая картинку в привычный хаос ярких кубиков.

Перевернутую лодку унесло в оккеан, но и только.

Прямо под башней валялся большой черепок горшка с красным орнаментом по ободу – он видел его до мельчайших деталей, до шершавости скола, до чуть искривленной линии там, где соломинка рисовальщицы соскользнула с круглого бока. Такой орнамент с глазами и ягодами умела рисовать только Найра.

Он сложил головоломку. Остановил волну.

Но ведь он не слышал детского бога...

Он ведь больше не ребенок.

Дикая мысль отравой вползала в бешено колотящееся сердце, туманила взгляд. Головоломка, созданная богом...

А богом ли?..

***

– Здоров, Геннадьич. Давненько не показывался, летал куда?

– Привет, Саш. На Четвёртую Собаку ходили.

– Это где ж такая?

– Процион.

– Далёко. Уран? Платина?

– Если бы... Сектантов возил, представляешь?

– Всё у тебя, Геннадьич, не как у людей: то крокодилов возил, то… Что за сектанты хоть, сыроеды какие-нибудь или вечноспящие?

– Экопоселенцы.

– Это которые детям учиться не разрешают? Могу себе представить: натуральная еда, счастье в работе, просветление на природе.

– Угу. И запрет на машины. А там цунами, кстати.

– Да ладно.

– Да точно. Раз в два года. Волна тридцать метров высотой.

– Погоди-погоди, что-то я помню… так это на ней терраформинг начали и бросили? Там ещё с аборигенами что-то не спелось.

– На ней, на ней.

– Ну, самое местечко для сектантов. Два года просветляться, а потом утопиться.

– Да нет… там это… "Триграм" остался.

– Терраформный модуль?

– Угу.

– Ничего себе! Геннадьич, ты меня поражаешь. Закон о вмешательстве, значит, уже никого не волнует? Ты там пару масс-конвертеров не оставил до кучи? И, между прочим, сектанты твои тоже хороши. На машины у них, видите ли, запрет. А как прижало, так будьте любезны!

– Да нормально всё. Им алгоритм в генпамять зашили. С откликом на… не помню, на химию какую-то.

– А методом тыка подобрать? А вычислить?

– Перестань, Саш. Это ж не кубик Рубика тебе.

– И будет твой "Триграм" идолом нового бога Четвёртой Собаки.

– Болтун ты, Сашка.

– Я, может, и болтун, а каковы сектанты твои молодцы. И планета им, значитца, и антицунами, и все условия для культа. Эх, Геннадьич! Поколений через десять эти ребята таких мифов вокруг "Триграма" насочиняют, что нам и не снилось!