Текст книги "Талисманчик (СИ)"

Автор книги: Наталья Егорова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Наталья Егорова
Талисманчик

– Что я тебе скажу, Матюха, борец за правду: будешь делать реализм – будешь жрать хлеб без масла. Бывай.

Хызел запрокинул голову, вливая в бездонную глотку очередную порцию пива. Кадык пару раз судорожно дернулся, и с очередной бутылкой было покончено. Я задумчиво откусил от хот-дога, столь же гадкого на вкус, как и на вид: не иначе его настрогали из помоечных голубей.

Самое обидное, что Хызел был прав. За последнюю неделю у меня не забрали семь портретов из двадцати: непростительный процент, если учесть плату местным рэкетирам и отсутствие постоянной работы. Жизнь уличного "мазилы", создающего для вас шедевр в полчаса, не сахар, а кушать хочется всегда.

А виной всему – мой чертов натурализм. Вон, Хызел из любой обрюзгшей коровы с бисерными глазками Мэрилин Монро делает. Портретного сходства остается так, самая малость, но берут же! К нему в хорошую погоду просто очередь выстраивается: вон, какое брюхо на пиве отрастил. И ведь не "Балтику" пьет – все больше "Гессера" да "Миллера" оригинального, если верить этикеткам, производства. А мне – голубиные хот-доги, потому что на моих портретах старая корова коровой и выглядит.

Настроение испортилось совершенно, да и дожевывать тухловатую сосиску было противно. Отдал остаток обеда дворняге с тоскливыми глазами бомжихи, собрал этюдник и отправился восвояси.

Хызел уже сидел на своем месте. Напротив устроилась на складном стульчике нарядно раздетая брюнетка с коровьим взглядом. Заметив меня, брюхан кивнул на клиентку и подмигнул: дескать, сейчас конфетку буду делать. Будешь, не сомневаюсь. И получишь свои законные 150 деревянных. А у меня за все утро два рисунка, которые я и уношу с собой.

Напротив ресторана под магнитофонную шарманку кувыркалась на байковом одеяле девчонка лет десяти с усталым лицом профессионалки. Я постоял среди зевак минут пятнадцать, отметив, что кульбиты ни разу не повторились, покопался в кармане, уронил в жестянку червонец. Уважаю серьезный труд. Червонец в банке оказался единственным, остальное – медяшки.

Только добравшись до выхода из парка, я побренчал оставшейся в кармане мелочью и с унынием выяснил – десятка была последней. По счастью, оставалась еще "живая" карточка метро, а вот на автобус уже не хватало. Э, ладно, в первый раз, что ли?

Подъезд встретил меня сумраком, долгожданной прохладой и привычной вонью. Я пересчитывал пыльными кроссовками ступеньки, скучно вспоминая, осталось ли в холодильнике хоть что-нибудь съестное. С тех пор, как я позорно вылетел из художественного, вообразив себя уникальным талантом, этот агрегат, кажется, научился самостоятельно глотать мои продукты.

На узком подоконнике, уткнувшись лбом в обшарпанную раму, сидела Катька – моя соседка по этажу. Сидела, видать, уже давно и так тихо, что я заметил ее, только подойдя вплотную. Все ясно – опять несчастная любовь, и очередной несознательный кавалер предпочел нашей страшненькой умнице эффектную стерву. И чего мы такие дураки?

– Катюнь, ключи потеряла? – я постарался придать голосу жизнерадостность.

Она шмыгнула. Ну точно, ревела. Опухшие глаза, и так-то небольшие от природы, сделали ее похожей на брошенного пекинеса.

– Не, – она мотнула мышиной челкой.

– А чего домой не идешь?

– Так... пусто... – блекло-серые глаза сердито уперлись в меня, обвиняя в грехах всей мужской половины населения. Потом она вздохнула и констатировала:

– А ты опять голодный и без денег. Пошли, пельменями накормлю?

Я согласился без малейшего укора совести. Наш старый негласный договор: она меня кормит, я чиню в ее крохотной запущенной квартирке всякие мелочи. Да и в самом деле, зачем ей в таких расстроенных чувствах одной дома сидеть.

И почему, спрашивается, между нами так и не возникло даже подобия романа? Впрочем, здесь как раз все ясно: я тоже предпочитаю эффектных стерв. А Катерина не так глупа, чтобы напрашиваться.

В кухне резко пахло химией. Я чихнул, входя, а Катька пояснила:

– С муравьями сражаюсь – замучили, заразы. Даже сахар приходится в холодильнике держать.

Я наблюдал за ее худыми руками, деловито раскладывающими пельмени по закопченой шкворчащей сковородке: вареные Катерина не признавала принципиально. Упоительный аромат жарящегося теста почти перебил запах муравьиной отравы. Я прислонился затылком к шершавой стене и подумал: а чего я, собственно, выпендриваюсь со своим реализмом? Искусство искусством, но ведь и жить как-то надо, правда? Да и вообще, на уличных портретах не принято ставить подписи.

Под уютное шипение чайника я решил – надо попробовать. Хотя бы вот на Катьке. Тем более, что у нее, кажется, скоро день рождения.

– Слышь, Катерин, – она настороженно обернулась, следы от слез на бледной щеке. – А давай я тебя нарисую.

В маленькой комнатке было темновато: перед окном нахально развесилась корявая яблоня. Не самая лучшая мастерская, ну да и я не Шилов, в конце-то концов. Катерина застыла на неудобном стуле скованной мумией. Как будто я ее не рисовать, а соблазнять собираюсь, ей-богу.

Да-а, природа явно поскупилась, отпуская девчонке привлекательности. Серые прямые волосы обрамляют невыразительное лицо с блеклыми глазами. Маленький курносый носик сам по себе неплох, да и линия губ изящная. Ресницы... оказывается, имеются, а я и не замечал, только тоже бесцветные какие-то. Все, вроде, при ней, а складывается в пустое место.

Стервозинки ей не хватает, вот что. Яркости и самоуверенности. А вот мы сейчас и поможем природе. Чуть глубже тон волос, чуть ярче губы, живинку в глаза. А, чего мелочиться, пусть сверкают ярче, не жалко. Кожу не таким зеленоватым оттенком запертого в четырех стенах бумажного работника. Живости ей, живости!

Я расслабился. Цвет ложился на лицо легко, детали прорисовывались будто сами собой. Даже захотелось чуток развлечь замороженную "модель".

– Катюнь, а ты где работаешь?

– Я программист.

Опа, вот это да! Я изумленно выглянул из-за мольберта. Нет, видно, конечно, что она не пустышка-продавщица, но программистка...

– У тебя же компьютера нету.

– На кой он мне дома? – Катька даже улыбнулась слегка. – Мне его и на работе хватает.

Ее немного отпустило. Даже показалось, что живинка с портрета перетекла в глаза оригинала, стирая всегдашнюю настороженность. Я проложил мягкую тень на висок.

– И телевизора у тебя нет.

"Чем же ты занимаешься по вечерам?" – не договорил я, представляя ее в темной пустой квартирке, похожей на гроб. Но она, кажется, поняла, потому что очень серьезно ответила:

– Я читаю. И перечитываю.

Привстав, она отворила дверцу обшарпанного шкафа. Хм, интересная подборочка. На полках Гоголь и Агата Кристи соседствовали с модным нынче Акуниным и неизвестным мне Перумовым. Тут же умостились Сартр и Оруэлл, какие-то Фрай и Кард, еще целая куча пестрых книг в глянцевых обложках. Вот черт, живешь так годами рядом с человеком и ничегошеньки о нем не знаешь. Хотя и ни к чему, вроде.

Я окинул взглядом получившееся "произведение". А что, даже здорово. Полное сходство с оригиналом, и в то же время какая красавица у меня получилась! Пожалуй, на такую я оглянулся бы на улице. И не один я.

Катерина даже прижала ладонь ко рту, словно зажимая крик. Она почему-то казалась не довольной, а растерянной, даже испуганной.

– Лешка-а... Как красиво...

Я был горд. Могу ведь!

Успех следовало закрепить, и дома я устроился перед большим зеркалом. Автопортрет – вещь в нашем деле бесполезная, денег и славы за него не получить, но не Зинку-алкашку же рисовать. Итак, что вам не нравится в собственной физиономии, сэр? Я бы, пожалуй, добавил чуточку цинизма в глаза. И эдакого самоуверенного лоска, как у знаменитостей на журнальных снимках. А кривой нос – подумаешь, это даже интересно в подобающем ракурсе.

Через пару дней, горя энтузиазмом, я сидел на обычном месте аллеи и пытался притянуть взглядом потенциальных клиентов. Хызел вовсю ваял очередную Венеру из дамы, чья самоотверженность в похудании вызывала даже не уважение – уже жалость. Ко мне клиент не шел. Только рэкет наведался за положенной данью.

О, вот и первая птичка. М-да, серьезный вызов мастерству: если убрать полкило штукатурки, останется совершенный пшик. Ну, что ж, решил – приступай. Долой алкогольные мешки под глазами, силиконовые губы сделать естественными, прожженые химией волосы – натуральными локонами. И отсутствующую интеллигентность подарить простоватой мордашке. Але-оп. Маэстро волшебных превращений – весь вечер на арене Алекс Матюхин. Спешите видеть.

Что-то я слишком развеселился. Впрочем, дело того стоило: девицын "опекун" с толстой цепью на бычьей шее отвалил аж стольник сверху. Значит, мои усилия не пропали даром. Даже Хызел показал большой палец из-за этюдника. Вот за что уважаю мужика: никогда не завидует и конкурентов не давит. Просто знает, что на его долю всегда хватит работы.

В этот день было еще три портрета. Чаевых, правда, не оставил больше никто, но все рисунки забрали с удовольствием. На радостях я купил запаянный в пленку шматок семги и пару банок "Гессера". А заодно прихватил у метро цветастый томик Перумова: интересно же, что читают девушки-программистки.

Перумов мне не понравился. Какие-то маги, замки, сражения – чушь для подростков! "Гессер" незаметно пролетел под клеклую семгу и душевное бормотание телевизора, после чего я страшно захотел есть и обнаружил, что холодильник по-прежнему пуст. Но я верил: удача, хоть и со скрипом, поворачивает в мою сторону.

Следующие дни я развлекался тем, что сочинял, кого сделать из очередной непотребной хари, устраивающейся на складном стульчике. Мне это казалось неким магическим действом: вот из этого плешивого циника сделать воплощение надежности, а из той стервозной жабы – радушную хозяйку гостеприимного дома. Наполовину осиленный Перумов ли был тому виной, но мир разворачивал передо мной калейдоскоп волшебных граней, на которых причудливо искажались лица моих художественных жертв.

Качок с цепью толщиной в руку, подошедший ко мне недели через три, походил на любого из их братии, как один тюбик краски на другой. А вот сопровождающая его крашеная блондинка показалась мне знакомой. Но только когда дама фамильярно подмигнула мне, заодно выдув гигантский жвачный пузырь, меня пробило – это же моя первая "ретушированная" жертва. Какая, однако, разительная перемена. Девица, похоже, перенесла пару недешевых косметических процедур, чем иначе объяснить, что сейчас она больше походила на идеализированное мной изображение, нежели на саму себя три недели назад. В лице, носящем гораздо менее убийственные, чем в прошлый раз, следы штукатурки, даже появилась некая духовность.

– Ты уж постарайся, дорогой, – холеные пальчики побарабанили по моему плечу. – Сделай из моего козлика человека.

Двухсоткилограммовый "козлик" мрачно взирал на меня исподлобья. Заказ портрета явно был не его идеей. Но меня давно уже не смущало недоверие клиентов, я лишь прикидывал, чью маску надеть на бугая.

На прощание девица послала мне воздушный поцелуй.

– Рекомендую тебя всем знакомым, талисманчик!

Про талисманчик я тогда не понял. Но клиент и впрямь пошел табуном.

Я медленно обводил взглядом усталую шеренгу серых лиц. Почему в метро не встречаются счастливые глаза, и даже по-настоящему красивые лица выглядят блеклыми дешевками? Толща ли земли так давит на нас, или мертвенность галогеновых ламп создает оптический эффект, но все мы в метро замученные и бесцветные.

Впрочем, передо мной уставился в черное стекло двери действительно выдающийся экземпляр, судя по отражению той части лица, которая видна мне. Большой глаз в пушистых ресницах, мягкие очертания скулы. Небрежно утянутые в растрепанный хвостик волосы цвета березовой стружки я вижу уже не отражением, а наяву. Познакомиться, что ли? Давненько что-то не проделывал я ничего подобного: работа затянула.

Поток вынес нас в мрамор вестибюля и разметал по разным эскалаторам. Светлый хвостик, стянутый пестрой резинкой, маячил над джинсовым воротником через десяток спин вверх по ступенькам. На мгновение мелькнули длинные пальцы на поручне. Нам, оказывается, по пути? Точно попытаюсь познакомиться.

Я нагнал ее уже на улице. Забежал вперед, развернулся и направился красавице навстречу, чувствуя всю глупость своей наигранной фривольности. И замер, уткнувшись взглядом в ее лицо, не узнавая. Не понимая.

– Катька?

– Привет, – безэмоционально уронила она. И я почувствовал, как цепенящий холод разливается в груди.

Я смотрел в лицо своего портрета. Катька – знакомые черты, изменившиеся как по волшебству: чуть-чуть, но выглядела она совершенно на себя не похожей. Я смотрел на свой оживший портрет – призрак, материализовавшийся посреди пыльного тротуара. Я словно даже ощутил запах краски.

Это же я нарисовал ей искрящиеся глаза, добавив в них цвета и жизни. Это я внес нотку тепла в тон ее волос, это я чуть смягчил линию скул. Запоздало мелькнула мысль, что уж в отношении Катерины любые домыслы о косметических операциях заведомо должны были оказаться беспочвенными. И ни намека на косметику, даже на помаду.

"Талисманчик!" – хрипло расхохотался демон в моем сознании, лицо давешней блондинки всплыло, наложившись на Катькино – еще один мой портрет. Я, кажется, начинал понимать, и это было чудовищней всего, что я мог вообразить. Мир приобретал черты абсурдного фэнтези, издеваясь над моим ужасом.

Я осознал, что опираюсь на холодную раму разбитого таксофона и, видимо, уже давно: рука затекла. Покалывало онемевшие губы, стиснутые в страхе перед неведомым. Катерина так же неподвижно и молча стояла напротив. Мне показалось, что в глазах ее читается сразу и понимание, и обида, и сочувствие, и презрение. Катька, Катька, что я сделал с тобой?

Я?

Понимание обрушилось на меня визгом тормозов и звоном бьющегося стекла. Мир замер, и даже не обернувшись на столкновение, я просипел враз пересохшим горлом:

– Что я с тобой сделал?

Не помню, как добрался домой, куда делась преображенная Катерина. Помню лишь, как мучительно вглядывался в заляпанное зеркало в собственной прихожей, в одной руке автопортрет, другую тянет к пыльному полу вскрытая бутылка дешевой водки.

Я все ищу и, к ужасу своему, нахожу мои и не мои черты в чуть циничном самодовольном взгляде из глубины стекла.

Больше я не помню ничего.

Действительность вернулась с тупой болью, долбящей по голове гигантским гулким молотком. Сквозь эту боль адским шумом врывались в уши шелест текущей воды и какое-то шкворчание.

Зато вспоминать о происшедшем не понадобилось: я проснулся уже с ясным знанием и принятием невероятной истины. Провал остался лишь в области количества выпитого. Хотя если судить по голове...

Медленно, закрыв один глаз и придерживая рукой голову, похожую на тяжелый неустойчивый аквариум, я сполз с кровати. Так. Раздеться перед отключкой, как водится, не смог, но хоть не изгадился. Вроде.

Держась за ускользающие углы мебели, принялся передвигать пудовые конечности к ванной. На кухне по-деловому хозяйничала Катька в клеенчатом фартуке, какие продают бабульки у метро. Жутко-ядовитый цвет этого фартука немедленно вызвал спазмы в моем желудке, пришлось закрыть глаза и попытаться развернуться.

Неожиданная хозяйка старательно делала вид, что не замечает моей скукоженной личности. Спасибо и за это. Мрачно размышляя, как ей удалось проникнуть в мою обитель, я прошаркал в ванную.

Через полчаса мое состояние – как физическое, так и душевное – приблизилось к удобоваримому. Удалось даже ни разу не порезаться при бритье, а ледяной душ – сволочи, опять отключили горячую воду – выветрил остатки хмеля из мозгов. Хотя подташнивало по-прежнему. Идиот, сколько ж я выпил-то? Разглядывая в заляпанном зеркале помятую физиономию, я сам удивлялся: и чего так разволновался вчера? Ну талисманчик, ну изменяются поросячьи морды клиентов, становясь похожими на портреты. Так это же клево! Такие перспективы открываются.

Перед глазами мелькнуло видение: футуристическое здание с громадной неоновой вывеской "Центр визуального преображения Алекса Матюхина". Воображение тут же насмешливо пририсовало негра-швейцара у входа. Негра с идеально правильными чертами лица. Я хмыкнул и поплелся на кухню. Хорошо, хоть моя миролюбивость не позволяла рисовать шаржи на политиков. Или портрет действует, только когда рисован с натуры? Или если находится перед глазами "жертвы"?

А, не один ли хрен? Экспериментировать не хотелось. Хотелось работать.

Катерина молча плюхнула передо мной литровую чашку бульона с густым мясным запахом. Желудок дрогнул и попытался взбунтоваться, но после пары глотков, как ни странно, полегчало.

– Я взяла пару сотен со стола. Сдача там же, – наконец, нарушила она молчание.

– Угу.

Я довольно беззастенчиво разглядывал ее в безжалостном дневном свете. Изменения, поразившие меня вчера неожиданностью, сейчас оказались не столь разительными. Хотя волосы действительно сменили оттенок. Как и глаза, и губы: Катька теперь казалась проявившейся до конца фотографией.

Допив бульон, я почувствовал, что не наелся, и с благодарностью смолотил еще и макароны с мясом. Катерина задумчиво помешивала ложечкой растворимый кофе. Молчание начинало меня тяготить.

– Ну, и как тебе твоя новая внешность?

Вопрос прозвучал несколько более снисходительно, чем мне бы хотелось. Эдакий модный визажист скромной клиентке. Уголки губ ее дернулись то ли в попытке улыбнуться, то ли в неприязненной гримаске.

– Ко мне раньше не приставали в транспорте, – нейтрально уронила она, и я не понял: осуждает ли она меня, изменившего отношение к ней окружающих, то ли просто смирилась, как мирилась раньше с собственной незаметностью. Уточнять не решился.

Она вымыла посуду – естественно, как будто всю жизнь занималась этим у меня на кухне. И уже уходя, заметила:

– Двери все же запирай иногда.

Ага, так вот как она сюда попала. Кольнуло невольное чувство стыда, когда я представил, каким она меня нашла вчера. Но его тут же заглушил вернувшийся энтузиазм. Талисманчик, значит? О’кей, будем работать.

Блондинка, окрестившая меня, оставила телефон. "Ядвига", – было выведено на бумажке зелеными каракулями. Мадам, похоже, считала себя кем-то вроде моей крестной матери, поскольку на робкую просьбу насчет рекомендаций откликнулась с восторгом. Правда, может, ей просто было скучно в ее обеспеченном безделье.

Я снял для начала "студию" – крохотную угловую каморку на верхнем этаже дома без лифта. Одно окно выходило на автобусный парк, другое – на роскошную свалку. Но света было предостаточно а неудобство подъема по вонючей лестнице не смущало моих первых клиентов – худых девиц с приклеенными улыбками, пышных дамочек в блестящих обтягивающих платьях, глядящих исподлобья качков, хитрых мужчин с физиономиями аферистов.

Я работал, как проклятый, иногда оставаясь в мастерской и на ночь: между мольбертами как раз втискивалась раскладушка. Я, наконец, получил возможность писать маслом, а не набрасывать наспех карандашом или пастелью. Я заполнил бар элитной выпивкой из крохотного дорогого магазинчика и наконец-то исполнил детскую мечту – объелся баночными ананасами. Я постепенно становился вхож в богемную тусовку, посещал модные спектали. Хотя и то, и другое вызывало у меня лишь скуку, но, без сомнения, способствовало пополнению армии моих заказчиков.

Чудо перешло в разряд рутины. По вечерам я иногда застывал у окна, бездумно вглядываясь в почерневшие кирпичные стены окружающих строений. Я прихлебывал какой-нибудь умопомрачительный ликер, а в голове было пусто как на подготовленном холсте за моей спиной. Меня окутывало умиротворение, и всего приятней было от упоительного сознания, что я делаю мир красивее.

С Катериной я больше не пересекался.

Через некоторое время я мог позволить себе просторную дорогую мастерскую в центре. Доходы мои выглядели исключительно стабильными, и я уже потерял счет приукрашенным мною лицам. Я вошел в моду в столичном «свете». Я запросто сталкивался с людьми, которых в прежние времена знал лишь по теленовостям. Теперь я передвигался по Москве только на такси, и еще одной стороной новой жизни оказалась необходимость отбиваться от назойливых девиц, жаждущих приобщиться к славе и, чего греха таить, кошельку преуспевающего портретиста. Мой взлет был стремителен, мои работы безошибочными, будущее представлялось обеспеченным.

И подумать бы мне хоть мимолетно, что безоблачность может окончиться катастрофой, что окружающая меня сладкая действительность, наполненная работой, запахом краски, мельтешением лиц – только затишье перед бурей!

Этот прием был таким же рутинным мероприятием, как и целая череда предшествующих и, видимо, последующих. Я знал лично едва ли половину гостей, но многие из них были мной уже запечатлены, начиная с хозяйки вечера – дородной молодящейся бабенции с лошадиным лицом и визгливым голосом. Я помнил, как добавлял мягкости в это лицо, как сочинял несуществующее благородство. Сегодня я с хозяйкой еще не здоровался, увлеченный потоком гостей к длинному фуршетному столу, а впрочем, я уже давно бросил проверять действие собственного бытового волшебства.

Мне уже достался бокал шампанского и пара бутербродов из стандартного банкетного набора, я уже рассказал популярной тележурналистке пяток старых анекдотов и со скучающим видом дал автографы двум невесть как затесавшимся на прием помятым девицам. Осталось ждать только случая засвидетельствовать свое почтение хозяйке и с достоинством удалиться. Наконец, ее огненное платье, туго обтягивающее валики откормленного тела, мелькнуло в непосредственной близости. Я бросился на перехват. Приложился к ручке с многочисленными тяжелыми перстнями и, уже произнося банальные уверения в почтении, понял – что-то не так. Что-то не то с ее лицом.

Я оценивающе вгляделся: глаза, скулы, очертания подбородка – вроде, ничего не изменилось. Вот: взгляд стал цинично-подсчитывающим, старой склочнице это и подходило более всего. Но я ее такой не рисовал! Презрительный изгиб губ также оказался новым приобретением. Я похолодел: чувство, как будто мною нарисованная картина вышла из повиновения и принялась изменяться сообразно своим собственным представлениям.

То, что я шутя называл "бытовым волшебством" действует недолго? Или не на всех? Или...

Я пробормотал какую-то чушь и бросился на второй этаж, где – я знал – над красным кабинетным роялем висел тот самый злополучный портрет. Я едва не сшиб с ног владельца радиостанции, обнимающего на лестнице сразу двух глупо хихикающих девчонок. Я метнулся к цели и... уставился в пол, словно боялся увидеть, что мною же созданное лицо насмешливо подмигнет мне, как в фильме ужасов. Я даже не удивился бы, кажется, хотя испугался бы без сомнения.

Наконец, оторвав взгляд от длинной царапины на полированном боку рояля, я медленно поднял взгляд. Скользнул по тяжелой золоченой раме в вычурных завитках, уперся в собственную подпись и мучительным усилием взглянул на живописные мазки самого лица. Сморгнул, разгоняя набежавший туман. И понял, что предчувствие катастрофы не обмануло меня.

Это не было мое произведение. Не было в полной мере моим, а словно уже живущим собственной жизнью. Своеобразно обаятельное лошадиное лицо, с которым я начинал работать и которое преобразовал по-своему, не вернулось. Получилось лицо новое, в котором я узнавал и естественные черты, и созданные мной, но они словно подернулись дымкой, поверх которой торжествующе и нагло нарисовались расчетливость и надменное презрение.

"Проявились", – понял я, хватаясь за полированную крышку рояля, чтобы удержаться на ватных ногах. Не нарисовались – проявились. На свет вылезла внутренняя сущность хозяйки, которая раньше скрывалась за лошадиным обаянием, а после – под гладкостью нарисованных черт. Проявились, сверхъестественно изменяя и саму ее, и мой портрет.

Похоже, кроме меня, этого еще никто не заметил.

Я сбежал с вечеринки и впервые за полгода отправился в свою старую квартиру.

В коридоре пахло нежилой пылью. Яйца в холодильнике протухли, масло покрылось зеленой плесенью, раскрытая книга Перумова валялась на табуретке. Я машинально поднял ее, и на глаза попалась фраза: "Мне нужен какой-нибудь могучий чародей, но не первый попавшийся..."

Черт, мне тоже не помешал бы какой-нибудь могучий чародей, мои собственные чудеса, кажется, выходят из-под контроля. Я понял, что инстинктивно пытаюсь занять руки и голову всякой ерундой, лишь бы не делать то, ради чего, собственно, я сюда и приехал.

Лишь бы не увидеть все еще валяющийся здесь автопортрет.

Лишь бы не подойти к зеркалу.

Лишь бы не обнаружить... Что?

Я все же поднял его – пыльный, валяющийся в углу лист, где когда-то написал себя – успешного. И сличил новый оригинал с ожившим портретом. О, да, они по-прежнему были идентичны, вот только это уже был не я давний и не я придуманный. Это был, наверное, такой я, каким я был изнутри: растерянный, с лихорадочным трудоголичным блеском в глазах, с недоверчивым восхищением вершащимися чудесами, испуганный, торжествующий – все сразу. Это значило, что мне не показалось.

Отчаяние захлестнуло меня. Я же только хотел сделать мир красивее. Я ведь искренне дарил им новые лица. Кто же знал, что одушевленные мною портреты заживут собственной жизнью, выявляя истинные лица своих моделей! Талисманчик оказался проклятием...

Я больше суток просидел перед телевизором, благо выбор теленовостей в наше время исключительно богат, а мои заказчики попадали в эти новости достаточно часто. С каким-то болезненным интересом я вглядывался в эти новые рожи, где под лоском наведенной мной красоты проглядывали скупость, зависть, жестокость, глупость – все человеческие пороки.

Пока, быть может, это видел только я. Но еще немного – и голого короля уже не скрыть. Я знал, чем это кончится – ужасным скандалом. Меня будут пытаться подкупить, испугать, сломить физически: они никогда не поверят, что запустив страшный механизм, я не смогу остановить его.

Тренькнул звонок. Я замер, тупо уставившись на пустую бутылку из-под вермута в собственной руке. Когда я успел его выпить?

Звонок повторился. Я знал, кто это и не мог заставить себя подойти к двери. Я понял, что если увижу преображенное лицо Катьки – какие бы пороки ни были написаны на нем – я окончательно сойду с ума. И я сидел, вздрагивая от каждого короткого треньканья.

Она была настойчива. В конце концов, я доплелся до двери и в пыльном утреннем свете поднял глаза на свою первую модель.

На ее лице была написана всепонимающая серьезность. Чуть-чуть усталости, немного интереса, искреннее участие. Я вглядывался в ее глаза, ничуть не утратившие цвета, в ее лицо, растерявшее стервозность, но приобретшее несвойственное ей прежде спокойствие. И понимал, что мир, качнувшийся на грани безумия, устоял.

– Я тебе пельмени принесла, – сказала она.

Я плакал, как младенец, и ничуть не стыдился этого. Я говорил и говорил – взахлеб, перескакивая с одного на другое, пытаясь неуклюжими словами выразить весь ужас перед свихнувшейся действительностью. Я истово сжимал ее ладони, цепляясь за ее реальность, как за последнюю соломинку в чудовищном мирокрушении. Кажется, мы сидели на кухне, она уговаривала меня что-то съесть, а я все не мог остановиться, не мог отпустить ее руку хотя бы на миг: мне казалось, что тогда я действительно сойду с ума, и чудовищные портреты обступят меня со всех сторон.

Я так и уснул – в слезах, вцепившись в ее ладонь. А когда проснулся, за окнами темнело, Катерина дремала в продавленном кресле, неловко подвернув ноги, и лицо ее было безмятежным и красивым.

– Катя, – шепнул я. Она мгновенно открыла глаза.

– Знаешь, – удивляясь самому себе, медленно произнес я. – А ведь я тебя люблю.

Она улыбнулась, словно лучики света заиграли в комнате. И ничего не сказала, и это было здорово, потому что никакие слова здесь больше были не нужны.

Ядвигу я встретил прямо на улице, возле какого-то китайского ресторана. Она выглядела такой же, какой и была на самом деле – не слишком умной, но добродушной и не лишенной обаяния теткой. Мы раскланялись, обменялись общими приветствиями и разошлись. Она помахала рукой «талисманчику» из окна шикарной машины, и я в который раз с недоумением вспомнил, что скандала так и не произошло.

Известие о моем отказе и дальше работать в жанре портрета вызвало, конечно, некий резонанс в модной тусовке. Даже пару раз промелькнуло в газетах. Меня некоторое время уговаривали, сулили приличные деньги, но я был непреклонен. Они не замечали, во что превратили их мои портреты: человек вообще склонен не замечать неприятного. Они не угрожали: угрожать модному художнику, пусть и удалившемуся от дел, не стильно. Через некоторое время обо мне просто забыли, чему я был только рад.

Однако фамилия Матюхин все еще на слуху, и это добавляет популярности нашему веб-дизайнерскому агентству, где моей обязанностью является собственно дизайн, а Катерина верстает из этого готовые сайты. На свет скоро появится Матюхин-младший, в моем институте через две недели сессия, я осилил-таки Перумова. А это значит, что мир устоял.

Вот только первый Катеринин портрет я потихоньку выбросил.