Текст книги "Душа и тело"

Автор книги: Наталья Антарес

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 8 страниц)

Наталья Антарес
Душа и тело

ГЛАВА I

Если бы я была, к примеру, всемирно известной кинозвездой, блистающей на голливудских подмостках, или, скажем, совершила бы головокружительный карьерный рывок в более прозаичной сфере и стала самым молодым управляющим крупного банка, или, предположим, неожиданно вышла бы замуж за финансового воротилу и превратилась в расфуфыренную светскую львицу, не вылезающую с гламурных тусовок, тогда, вполне возможно, перипетиями моей жизни заинтересовались бы многочисленные охотники за сенсациями, и мне осталось бы лишь сделать выбор, на страницах какого из модных изданий самозабвенно изливать душу. Но рядовая домохозяйка из ничем не примечательного городка с двадцатитысячным населением априори не вызывала пристального внимания у представителей прессы, заведомо уверенных, что в такой глуши толком не происходит никаких действительно значимых событий, а единственным развлечением местных жителей испокон веков являются пьяные посиделки и бытовые сплетни. Будь у меня хотя бы одна близкая подруга, чтобы поделиться с ней своими мыслями, чувствами и проблемами, я бы скорее всего не испытывала столь болезненного одиночества, однако, после того, как моя наивная доверчивость обернулась горьким разочарованием в самом понятии женской дружбы, я с горечью осознала непреложную истину: быстрее человечество колонизирует обитаемый космос, чем отдельные индивиды перестанут задыхаться от черной зависти, распространять гнусную ложь и подло злоупотреблять оказанным доверием, бессовестно самоутверждаясь за счет чужих неприятностей. Несколько подобных инцидентов, случившихся практически подряд, заставили меня лишний раз вспомнить о драгоценном происхождении молчания и решительно ограничить общение с так называемыми подругами до обсуждения сугубо отвлеченных вопросов, никоим образом не касающихся моих взаимоотношений с мужем и прочих аспектов личной жизни. Я надела маску и с тех пор не снимала ее ни на мгновение, а моя семья давно считалась едва ли не образцово-показательной: в глазах окружающих, мы успешно преодолели неминуемый кризис первых лет брака, благополучно притерлись друг к другу и теперь старательно строили прочный фундамент счастливого совместного будущего. Справедливости ради стоило отметить, что с формальной точки зрения всё именно так и обстояло, а вот в реальности небо над нашим домашним очагом выглядело далеко не безоблачным, и, признаться честно, я не только никак не могла определиться, чья же в этом вина, но и невольно ставила под сомнения саму целесообразность бесконечного поиска правых и виноватых. Куда чаще я задавалась иным вопросом: а не зря ли я вообще вышла замуж, ну, или по крайней мере, не чересчур ли поспешила связать себя узами Гименея?

Всего каких-то пять лет назад я была свободна, как вольный ветер, гуляющий на раздолье чистого поля, я была полна надежд и планов, фонтанировала идеями и заразительно смеялась: не будучи удивительной красавицей, я привлекала мужчин непосредственностью поведения, искренностью улыбки, верой в чудеса, способностью видеть в людях только хорошее… В девятнадцать всё вокруг казалось мне прекрасным, для меня были открыты сотни дверей, однако, я зачем-то шагнула в первую попавшуюся, и не сразу сообразила, что попала в западню. Но, как это обычно и бывает, прозрение наступило слишком поздно, да и то, быть может, это я не умела ценить выпавшего мне счастья в лице преуспевающего супруга-бизнесмена и безбедной жизни за границей? Не умела адекватно воспринимать «земные радости простые» и тайно лелеяла поистине кощунственные мечты сбежать из своей позолоченной клетки – подальше от Ор-Эркеншвика, подальше от Эберта, подальше от сытого, обеспеченного, стабильного, но при этом непостижимо бессмысленного существования.

Когда мы впервые встретились с Эбертом, командированным в столицу по делам компании, где он в то время работал, ему уже исполнилось тридцать пять, за спиной у него был неудачный семейный опыт и двое детей от бывшей жены, тогда как я буквально только что поступила на первый курс факультета журналистики, и мои мысли целиком занимала учеба. Я со школы неплохо владела английским, а в образовательную программу выбранной мною специальности также входил немецкий, и найти общий язык с Эбертом у меня получилось с непринужденным изяществом. Узнав, что в довершение ко всему, я еще и на треть немка по национальности, Эберт окончательно воодушевился, и наш роман начал развиваться семимильными шагами. В итоге от дня знакомства до дня свадьбы прошло меньше года, я стала официально именоваться фрау Беатой Штайнбах, получила вид на жительство в Германии, и поселилась в старинном двухэтажном особняке, принадлежащем моему мужу вместе с земельным участком и автоматически возводящем Эберта в ранг состоятельных жителей Ор-Эркеншвика. Объективно, на новом месте всё сложилось для меня чуть ли не идеальным образом: благодаря наработанной еще в столице базе, я довольно быстро преодолела языковой барьер, как правило, служащий основным препятствием на пути к интеграции в немецкое общество, природной коммуникабельности у меня тоже было не отнять, а готовность губкой впитывать новые знания помогла мне освоиться среди господствующих в Германии порядков. За медовый месяц мы с Эбертом исколесили без малого всю Европу, и ничего не предвещало появления туч на горизонте нашей любви. Впрочем, а была ли изначально между нами любовь или все-таки в глубине души каждым из нас двигали весьма прагматичные мотивы, а взаимная симпатия и физическое притяжение лишь составляло приятный бонус к обоюдно полученным от этого союза выгодам?

Юная студентка из семьи со скромными доходами, словно в сказке, стала женой богатого иностранца и на зависть всем вокруг укатила на ПМЖ в Европу, разве это не история современной Золушки? И ладно бы, иностранец был стар, толст, противен и лыс, но к внешности Эберта не смог бы придраться даже самый въедливый критик – в придачу к тому, что мой муж был сложен, как Аполлон Бельведерский, в его облике сквозила притягательная уверенность в себе, помноженная на холодную, преисполненную чувства собственного достоинства красоту. Эберт был выше меня на две головы, он без видимых усилий поднимал меня на руки и играючи кружил по комнате, а я заливалась беззаботным смехом, ощущая себя под надежной защитой. В свою очередь, жутко уставший от воинствующего феминизма своих чрезвычайно эмансипированных соотечественниц Эберт убежденно считал, что молодая неопытная девушка из бывшего СССР станет для него наилучшей спутницей жизни. Наверняка, Эберт мнил себя Пигмалионом, ваяющим из меня персональную Галатею, для достижения поставленной цели он не жалел ни времени, ни денег, но, к вящему сожалению, запоздало обнаружил, что исходный материал ему достался не особо пластичный.

Естественно, первое время после переезда Эберт был для меня непререкаемым авторитетом во всем и везде: я абсолютно не ориентировалась в непривычных и пугающих реалиях чужой страны, уровень немецкого оставлял желать лучшего, контакты с соседями налаживалась со скрипом и пробуксовкой, да и материально я всецело зависела от мужа. А еще я вынужденно прервала обучение в родном университете, но так никуда и не поступила в Германии. Гораздо позже до меня дошло, что Эберт намеренно отказывался содействовать мне в продолжении образования – ему была нужна жена послушная, домашняя, напрочь лишенная профессиональных амбиций, то есть типичная курица, деловито копошащаяся по хозяйству и не обладающая ни собственным мнением, ни правом голоса. На практике Эберт оказался заложником расхожих стереотипов и до определенной поры свято веровал, что привез идеальную жену, чей круг интересов не простирается дальше кухни и всяческого ублажения своего благоверного. Совсем не удивительно, что как только я слегка освоилась в стране, Эберт увидел меня с иной стороны, и увиденное ему, мягко говоря, не очень понравилось.

Я хотела и дальше учиться на журналиста, я хотела печататься, я хотела развиваться, я хотела путешествовать, я хотела работать наряду с мужем, но при попытке озвучить свои желания вслух Эберт моментально дал мне понять, что моим мечтам не суждено воплотиться в явь. Тревожный звоночек гулким эхом отозвался у меня в ёкнувшем сердце, тем же вечером я позвонила маме, и получила однозначный совет не перечить мужу, не искать добра от добра, не страдать ерундой, дорожить своим счастьем и не рушить семью из-за какой-то глупости. Мама была так убедительна и тверда в своих неоспоримых доводах, что я и сама начала думать, что была неправа и временно оставила разговоры на тему самореализации, однако, мысль о собственной никчемности отныне посещала меня в разы чаще прежнего. Я ждала от Эберта поддержки, а он упрямо чинил мне препоны, он будто бы делал всё возможное, чтобы я не почувствовала себя полноценным членом общества. Он боялся моей потенциальной независимости до такой степени, что принципиально запрещал мне проходить любые курсы кроме языковых и все эти пять лет я молилась, чтобы ему не пришло в голову отключить мне доступ в интернет – мою единственную отдушину, откуда я жадно черпала информацию, не позволяя себе деградировать.

Личный автомобиль у меня имелся, но опять же, Эберт приобрел мне машину лишь для одной цели – ездить в супермаркет за продуктами, и я искренне недоумевала, почему это он до сих пор не додумался запретить мне регулярные поездки в Реклингхаузен, где я занималась в фитнесс-зале. Учитывая, что бизнес Эберта дислоцировался в Дортмунде, и мужа я видела преимущественно утром и вечером, я отлично помнила первые месяцы в Ор-Эркеншвике, когда дефицит общения медленно сводил меня с ума. Потом я завела друзей… Хотя, о чем я, это ведь Эберт единолично решил, с кем я должна дружить и принудительно познакомил меня с наиболее подходящими на роль моих друзей кандидатурами.

Всего за год супружества с Эбертом я безнадежно растеряла своих столичных товарищей. Разница часовых поясов, отсутствие общих тем и интересов, корыстная жилка, внезапно проснувшаяся во вчерашних друзьях, настойчиво атакующих меня бесчисленными просьбами выслать им приглашение, бестактные расспросы о доходах мужа, о количестве спален в нашем доме – постепенно я сама перестала выходить на связь. В списке контактов остались только ближайшие родственники, да и те, по-моему, искренне недоумевали, чего мне неймется, если я живу, как у Христа за пазухой. Поэтому к новым знакомым я поначалу относилась с огромным энтузиазмом и проявленная Эбертом инициатива была встречена мною на ура. Ханна, ее дочери, Курт и его семья – я была позитивно настроена к ним всем, а одобрительное отношение Эберта и вовсе внушало мне оптимизм, во многом, увы, не оправдавшийся. Нет, в сущности, они все оказались неплохими людьми: коренные немцы, всю жизнь прожившие в Ор-Эркеншвике и немалого здесь добившиеся. Ханна Леманн владела пекарней, Миа и Леони, две ее дочки-погодки, приходящиеся мне почти ровесницами, работали в соседних городках, Курт Рихтер занимался фермерством, его жена– полька, как и я, вела домашнее хозяйство, а их повзрослевшие дети давно выпорхнули из родительского гнезда и образовали свои семьи. Жили и Курт, и Ханна в нескольких минутах езды от нас, и Эберт охотно поощрял мои визиты к ним в гости, а также ответные посещения, но с каждым разом мне становилось все тяжелей находиться в этой компании. Разговоры неизменно вращались либо вокруг специфических проблем того или иного бизнеса, либо плавно перетекали в перемывание костей кому-нибудь из жителей Ор-Эркеншвика. Если в первом случае я могла извлечь некоторую практическую пользу, то к сплетням я питала инстинктивное отношение, особенно после того, как мне неоднократно довелось воочию лицезреть Ханну, ослепительно улыбающуюся встретившемуся в магазине объекту вчерашнего обсуждения. Меня страшно коробило это вопиющее лицемерие, возведенное в норму, и я великолепно сознавала, что адресованные мне улыбки и широко распростертые объятия Ханны на самом деле ничего не стоят. Но до того момента, как моя доверчивость приказала долго жить, я по недопониманию совершила массу ошибок, и главной из них стало опрометчивое решение поделиться со «старшей подругой» семейными проблемами. Не успела я рассказать Ханне, что Эберт постоянно откладывает на потом рождение нашего совместного ребенка, как тем же вечером я выслушала от мужа гневную тираду. Впавший в бешенство Эберт долго склонял меня по всем падежам за неуместную, по его мнению, откровенность, а затем в очередной раз доходчиво объяснил, что в мире кризис, и сейчас не время для того, чтобы заводить детей, а на мое закономерное возражение, что это он сам уже три года не разрешает мне вносить посильный вклад в семейный бюджет, разразился порцией крайне обидных эпитетов, чей общий смысл только укрепил во мне комплекс неполноценности. Никогда я не была так близка к разводу, но на другой день Эберт «перегорел» и попросил прощения, пообещав обязательно подумать о ребенке, как только ситуация в экономике немного выправится. Мои родители дружно встали на сторону Эберта, Ханна и ее дочки наперебой убеждали меня, что произошло досадное недоразумение и мой муж неверно истолковал вскользь брошенную фразу, одним словом, мы с Эбертом помирились. Между тем, я солгала всем и сразу: мужу, родителям, «друзьям семьи» – я бы уехала обратно в столицу, несмотря на выброшенные на ветер годы, несмотря на бытовую обустроенность в Германии и отсутствие перспектив в родной стране, где бушевал такой кризис, что по сравнению с ним экономические неурядицы в Европе казались форменной насмешкой, я бы всенепременно уехала отсюда, если бы ни одно существенное «Но». Бросить Германию и Ор-Эркеншвик означало не только бросить Эберта, это означало бросить заодно и Йенса, а этого я сделать не могла.

ГЛАВА II

За пять прожитых в Германии лет я не обзавелась ни работой, ни личной недвижимостью, ни детьми, зато у меня уже появилась тайна, что для моей донельзя открытой и прямолинейной натуры выглядело настоящим нонсенсом. Однако, факт оставался фактом: уже почти два года я тщательно оберегала наш с Йенсом секрет. Впрочем, мне порой казалось, что как раз-то Йенсу все эти шпионские страсти были глубоко до лампочки, и, не видя в наших встречах равным счетом ничего предосудительного, он всего лишь безразлично шел у меня на поводу, когда я отчаянно призывала его ни в коем случае не афишировать мои поездки в Хорнебург. Говоря по правде, я и сама не могла найти рационального объяснения, зачем молодой супруге известного и уважаемого в городе человека понадобились эти странные отношения, приносящие только щемящую тоску на сердце и оставляющие болезненное ощущение недосказанности и незавершенности. Будучи в курсе истинного положения дел в нашем с Эбертом браке и прекрасно зная, что пламенной любви к мужу я изначально никогда не испытывала, мои родители тем не менее искренне считали главной причиной принятого мною решения сохранить семью панический страх перед возвращением на негостеприимную родину и гадкими ухмылками различных недоброжелателей, мстительно констатирующих крушение воздушных замков Беаты Вишневской –Штайнбах. К счастью, даже у мамы не хватило проницательности, чтобы догадаться о наличии в сложившейся ситуации двойного дна, и в результате она лишь от души похвалила меня за проявленную мудрость, но, думаю, ее постигло бы огромное удивление, узнай она, как нелегко мне дался этот выбор – выбор между правом на самостоятельность и возможностью и дальше украдкой ездить к Йенсу. Я выбрала домашнюю тиранию Эберта, жизнь по указке, уборку, готовку, стирку и глажку, прокуренный голос Ханны, легкомысленный хохот ее дочерей, примитивный юмор Курта и натянутую улыбку его жены-польки, променяв мечты и надежды на чистую совесть, а ведь Йенс, похоже, так ничего и не понял, потому что в тот день, как и в предыдущий, был пьян до состояния полной невменяемости.

Из чисто женского любопытства мне всегда была интересна реакция Эберта и особенно Ханны, если бы тайное вдруг стало явным. Наверное, на меня бы коллективно поставили несмываемое клеймо сумасшедшей, так как лишь человеку с откровенно нездоровой психикой могли прийти в голову подобные мысли, и нужно быть уж совсем махровым идиотом, чтобы целенаправленно воплощать свои бредовые инсинуации в реальность. Я сознавала, что дождаться понимания мне будет столь же сложно, как и строителям Вавилонской башни наладить между собой конструктивный диалог, а значит, любые намеки, связанные с именем Йенса, равносильны чистосердечному признанию в душевном расстройстве. Я отдавала себе отчет, что поступаю неправильно, однако, продолжала с завидным постоянством ездить в Хорнебург, где Йенс жил…вернее влачил убогое существование в жалкой пародии на частный дом.

Йенс приходился мужем Ханне Леманн, той самой пекарше, с которой я по неосторожности разговорилась по душам. Хотя, если уж взять на вооружение принцип не грешить против истины, в отличие от нас с Эбертом, Йенс и Ханна не были официально зарегистрированы, и их союз скорее подходил под определение гражданского партнерства, более того, Ханна до сих пор получала хорошие деньги в качестве алиментов от отца Мии и Леони, а Йенс выплачивал содержание своей бывшей жене в соответствии с семейным правом Германии, разительно контрастирующим с законодательными нормами покинутой мною родины. Так что супругами Йенс и Ханна были примерно такими же, как гусь со свиньей товарищами, да и под одной крышей они не проживали уже в течение довольно длительного периода: Ханна шиковала в трехуровневом коттедже с бассейном и сауной, а Йенс постепенно опускался на самое дно в старой развалюхе под Хорнебургом, напрочь лишенной элементарных удобств и, на мой взгляд, не пригодной даже для содержания в ней домашнего скота. Регулярно наблюдать этот непередаваемый кошмар мне было вдвойне тяжело – не буду прибегать к избитым метафорам вроде обливающегося кровью сердца, но знать предысторию событий и видеть, в кого превратился Йенс, с каждым днем становилось всё невыносимей, тогда как все остальные воспринимали происходящее как само собой разумеющееся.

Я познакомилась с Йенсом уже после того, как его затяжное падение в пучину безысходности приобрело неуправляемый характер, и когда мне взахлеб рассказывали о его прежней жизни, я, признаюсь честно, изрядно сомневалась в достоверности поступающей информации. Но Эберт лично показывал мне здание, где еще недавно торговая компания Йенса арендовала служебные и офисные помещения, а Ханна и не пыталась особо скрывать, за счет чьих колоссальных финансовых вложений ее скромное жилище столь радикально преобразилось по степени комфортабельности. Было трудно вообразить, как всё это очевидное благополучие могло столь внезапно рухнуть: фирма разорилась, деньги кончились, Йенс беспробудно запил, и вскоре без излишних церемоний был отправлен «любящей женой» с глаз подальше, а точнее, выселен в Хорнебург. Так, в свои сорок пять, Йенс оказался на обочине, и если первые год-полтора он еще худо –бедно сохранял человеческий облик, и мне порой доводилось видеть его помытым, побритым и относительно прилично одетым, то в последнее время он окончательно потерял вкус к жизни и неумолимо приближался к точке невозврата. Клянусь, я бы очень хотела опровергнуть свои подозрения касательно Ханны, но я все чаще ловила себя на предательской мысли, что в нынешних обстоятельствах смерть Йенса станет для нее лучшим вариантом покончить с этой пародией на брак. Прагматичная, расчетливая женщина, разменявшая пятый десяток и обладающая невероятно цепкой житейской хваткой не только не пыталась вытащить Йенса из трясины, напротив, она прямо и косвенно подталкивала его к самому краю бездонной пропасти. Судя по всему, у Ханны уже созрел четкий план на случай кончины гражданского мужа, и, выжав из Йенса всё, что можно, она собиралась уверенно двигаться дальше.

Эберт, Курт, да что мелочиться, все наши знакомые, безгранично презирали Йенса, и когда в компании о нем случайно заходила речь, мне хотелось заткнуть уши и не слышать тех уничижительных формулировок, на которые не скупились собравшиеся. Эберт открытым текстом издевался над неумением Йенса вести дела, с пренебрежительной усмешкой напоминал, как тот чрезмерно раздул штат, как слишком доверял нагло облапошившим его впоследствии сотрудникам, как не проявил достаточной жесткости в период массовых сокращений персонала и в итоге предсказуемо обанкротился, а развалившаяся на диване Ханна давила в пепельнице бесчисленный по счету окурок, хрипло хохотала и одобрительно кивала, подтверждая абсолютное согласие с позицией моего мужа. А потом к беседе присоединялся Курт, плотный, здоровенный, с вечно красным лицом и хитрыми бегающими глазками: естественно, и у бауэра находились свои примеры, выставляющие Йенса бесхребетным тюфяком, катастрофически не умеющим идти по головам конкурентов. Ханна снова принималась смеяться, и ее удлиненное лицо с выступающим, крупным носом приобретало портретное сходство с лошадиной мордой, Курт в унисон вторил ей басом и лишь Эберт сдержанно кривил губы, но в этом едва уловимом движении чувствовалось в миллион раз больше оскорбительного презрения к Йенсу, чем в незатейливом гоготе Ханны и Курта. Я же в основном молчала, только однажды, я в бесконтрольном порыве сказала, что обсуждать человека в его отсутствие выглядит довольно некрасиво, но обжигающий взгляд Эберта моментально заставил меня вспомнить свое место в этом доме, и с тех пор я ни разу не подала голоса – просто сидела в гостиной и терпеливо ждала, пока Курт откроет бутылку пива, Ханна опять закурит, а Эберт начнет сдавать карты. Ждала, чтобы быстрей пережить этот вечер и назавтра поехать в Хорнебург.

Как ни парадоксально, но с Йенсом нас познакомила Ханна. Тогда мы с ней уже довольно тесно общались, я успела неоднократно побывать у нее дома, установить приятельские отношения с Мией и Леони, но о существовании Йенса знала только понаслышке, так как Ханна, по всем признакам, предпочитала без крайней на то нужды не светить опустившегося мужа-алкоголика, ведущего отшельнический образ жизни на глухих задворках Хорнебурга. Мы собрались в Даттель за покупками, и по пути Ханна извиняющимся тоном попросила меня подождать, пока она завезет Йенсу теплые вещи. Я готова была восхититься благородством своей новоиспеченной подруги, но чуть позже выяснилось, что под «теплыми вещами» подразумевался ворох невнятных тряпок, которые не приняли бы даже в местном отделении общества «Красного Креста». А потом я увидела этот приземистый сарай с покосившимися стенами, с закопченными окнами, с прогнившими ставнями – в Ор-Эркеншвике круглый год стояла сырость, и замшелым стволам, бордюрам и тротуарам давно никто не удивлялся, но это место сходу показалось мне настолько мрачным, словно Солнце намеренно обходило его стороной. Здесь царила непостижимо гнетущая атмосфера, а влажный в преддверии скорого дождя воздух был насквозь пропитан ледяным холодом разверзнутой пустоты. Я на автопилоте вышла из машины и сделала несколько шагов по следам Ханны, ноги с чавканьем погрузились в липкую жижу, я нервно выдернула из грязи один ботинок и внезапно застыла в неестественной позе.

– Убирайся отсюда, мне ничего от тебя не нужно! – отчетливо произнес Йенс, я непроизвольно дернулась и лишь затем сообразила, что он обращается к Ханне.

– Неблагодарное дерьмо! – не осталась в долгу Ханна, с размаху швырнула «гуманитарную помощь» Йенсу в лицо, раздраженно фыркнула, когда тот даже не пошевельнулся, чтобы поймать летящий в него сверток, и решительно взяла меня под локоть, – идем отсюда, Беата, мне стыдно, что ты это видишь. Эта грязная свинья не заслуживает человеческого отношения. Имей в виду, Йенс, сегодня ночью обещают резкое похолодание, так что лучше подними вещи, которые я привезла. Ах ты, тварь! Пьяная скотина, урод!

С координацией у Йенса в тот день обстояло не ахти, а может быть, он просто плохо прицелился, но, если бы я вовремя не увернулась, мешок со всяким хламом угодил бы аккурат в меня, хотя предназначался импровизированный снаряд, однозначно, для Ханны, о чем последняя мгновенно догадалась и разразилась порцией отборной брани. Пока Ханна безостановочно сыпала ругательствами, а я осмысливала сию безобразную сцену, Йенс без единого слова исчез в жутковатых недрах своего жилища, оставив после себя резкий запах алкоголя и смутное ощущение какой-то неправильности происходящего.

Прогнозы синоптиков сбылись и ближе к вечеру температура действительно упала. И вот тогда, повинуясь внезапному наитию, я села в машину и поехала в соседний городок, купила там пару одеял и на обратной дороге завернула в Хорнебург. Я неуверенно поскреблась в дверь, а когда на пороге возникла еле различимая в густых потемках мужская фигура со словами «Кого еще дьявол принес?», молча протянула пакет и зачем-то пояснила:

– Это не от Ханны, и не от Эберта. Это от меня.

Йенс опасно пошатнулся, в поисках ускользающего равновесия ухватился за дверной косяк, чудом устоял на ногах, и заплетающимся языком осведомился:

– Ты кто?

– Беата, – приглушенно выдохнула я в каком-то полузабытьи и шепотом добавила, – там одеяла…

–Забери, – потребовал Йенс, силой вкладывая мне в руку злополучный пакет.

– Нет, – заартачилась я и с обреченной решимостью демонстративно спрятала обе руки за спиной, – я не могу везти все это домой, Эберт меня не поймет. Не подставляйте меня, пожалуйста, оставьте себе!

Последний аргумент неожиданно подействовал на затуманенное алкоголем сознание Йенса, и я с облегчением перевела дух, когда пакет с одеялами перекочевал вовнутрь.

– Теперь ты уйдешь? –спросил Йенс, и я автоматически отступила на шаг назад под его тяжелым взглядом, а еще через мгновение буквально побежала к машине по тонкой ледяной корочке, сковавшей подмороженную грязь. Понеслась без оглядки, чтобы никогда больше не совершать столь опрометчивых, неадекватных, иррациональных поступков. Вот только на следующий день, проводив Эберта на работу, я собрала два пластиковых контейнера и повезла Йенсу горячий завтрак.

ГЛАВА III

Когда я ранним утром приехала в Хорнебург и, практически наощупь пробираясь сквозь белесые клубы стелющегося по влажной земле тумана, бесшумно подкралась к расположенному на самом отшибе поселения дому, в голове у меня царил первобытный хаос из причудливого нагромождения размытых обрывков мыслей. После того, как я с горем пополам преодолела полосу препятствий, образованную обломками строительного мусора, горами ржавого металлолома и какими-то маловразумительными предметами, отдаленно напоминающими давно отслуживший все сроки сельхозинвентарь, а обутые в легкие полусапожки ноги изрядно промокли от повсеместно выступившей росы, у меня бесследно пропала львиная доля первоначального запала, но так как большая часть тернистого пути уже была успешно форсирована, я твердо вознамерилась довести задуманное до конца.

Для того, чтобы проникнуть внутрь, мне даже не пришлось стучать – дверь оказалась лишь неплотно притворена, и мне было достаточно ее просто толкнуть. При ближайшем рассмотрении я окончательно убедилась, что целевое назначение этой постройки не имело ничего общего с жилым помещением: здесь явно планировалось либо временно размещать сезонных рабочих, нанимаемых бауэрами на период летней страды, либо и вовсе хранить разный неиспользуемый хлам, который вроде как и выбросить жалко, а вроде как и девать особо некуда. Холод тут стоял настолько дикий, что я окоченела в мгновение ока и только волевым усилием сдерживала стук зубов, а промозглая сырость неотапливаемого строения заставляла мелко трястись всем телом. В довершение ко всему вышеупомянутому, в этом, с позволения сказать, доме, меня с порога встретил сумрачный полумрак, и в отчаянной попытке сориентироваться в незнакомых условиях, сопряженных с отвратительной видимостью, я неуклюже налетела на стенку и чуть было не выронила сумку с контейнерами. К счастью, мой стратегический груз не пострадал, однако, шумовой эффект я создала крайне впечатляющий, и сама того не желая, умудрилась разбудить погруженного в мертвецкий сон Йенса.

– Кто бы это не был, немедленно проваливай отсюда, пока я не вызвал полицию! – сквозь надсадный кашель просипел недовольный голос, и вместо того, чтобы благоразумно внять недвусмысленному предупреждению, я уверенно двинулась на звук и, рискуя вызвать новый приступ ярости потревоженного хозяина, шагнула в крохотный закуток, где Йенс, похоже, обустроил себе спальное место. В узкой комнатушке не обнаружилось ни одного окна, но по сравнению с остальным помещением здесь было на порядок теплее, и пожалуй, этим фактом преимущества данной каморки и ограничивались, зато недостатки в виде затхлого воздуха с незримо витающими в нем миазмами ощущались с удвоенной силой: атомная смесь застарелого перегара, крепкого табачного дыма и немытого тела вкупе со специфическим запахом неделями не стиранной одежды создавала такое непередаваемое амбре, что мне к горлу мгновенно подступил тошнотворный комок. Я мучительно сглотнула, резко выдохнула, и когда меня слегка отпустило, окинула Йенса растерянным взглядом и не нашла ничего лучшего, как удовлетворенно отметить:

– Рада, что одеяла вам пригодились.

Несколько секунд Йенс задумчиво созерцал меня мутными, непонимающими глазами, словно стараясь вспомнить, при каких обстоятельствах мы с ним уже встречались, а я всё это время стояла напротив небрежно застеленной раскладушки и непроизвольно задавалась вопросом, на какие средства мой визави покупает себе спиртное, и главное, как он до сих пор еще жив, потребляя спиртосодержащие жидкости в таком немереном количестве, что из опустошенной до последней капли стеклотары можно запросто выстроить внушительных размеров батарею.

– Ты ненормальная? – с подкупающей серьезностью поинтересовался Йенс, со второй попытки принял сидячее положение, опустил босые ноги на пол и нетерпеливо покрутил растрепанной головой по сторонам, явно рассчитывая отыскать в этом свинарнике недопитую бутылку.

– Наверное, – пожала плечами я, – тут кое-какая еда, а в термосе зеленый чай…

– Какой еще, к черту, чай? – Йенс нервно сбросил с себя одеяло, и с протяжным стоном стиснул виски. Его заросшее жесткой щетиной лицо исказила гримаса невыносимой боли, и следующая фраза, обращенная в мой адрес, неожиданно вышла не в пример лояльней, – давай свой термос!