Текст книги "Нансен. Человек и миф"
Автор книги: Наталия Будур
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 25 страниц)
7 декабря Еве Нансен исполнилось 49 лет. Фритьоф послал ей поздравительную телеграмму, а в ответ получил убийственное известие:
«Вчера ваша жена прекрасно себя чувствовала, сегодня, к сожалению, сильный кашель и перебои в работе сердца. Доктор Йенсен».
Лив Нансен-Хейер так описывает происходящее в Пульхёгде в те дни:
«6 декабря был день рождения Одда, и мама поручила мне купить ему в городе игрушку. Я с гордостью принесла домой небольшую деревянную тележку, запряжённую лошадкой, и ещё какие-то безделушки. Утром торжественного дня я собрала всех детей и привела к ней в комнату, где смотрела, как она вручала подарки новорождённому. Одд был в восторге, больше всего понравилась ему тележка, и он тут же принялся катать её по полу, понукая лошадку и крича ей „тпру“. Мать смеялась, но скоро устала, и мы ушли. Она проводила нас счастливой улыбкой.
Назавтра был её собственный день рождения. Я зашла к ней рано утром, перед тем как идти в школу. Она порадовалась какой-то безделице, которую я сама сшила для неё, и очень ласково говорила со мной. Но, видно, она и сама сознавала, что ей стало хуже, потому что сказала, когда я собиралась уже уходить: „Ну, теперь тебе придётся быть умницей и помогать другим…“
Потом она взяла меня за руку и сказала: „Ну, всего тебе хорошего, дорогая моя большая девочка, – и повторила с большой теплотой в голосе: – Всего хорошего, сокровище моё“.
Никогда не забуду её белого лица на подушке и её любящей светлой улыбки. Я и не подозревала, что вижу её в последний раз, но запомнила это навсегда. Доктор Йенсен в то же утро телеграфировал отцу, который опять гостил в Сандрингэме с норвежской королевской четой.
Эта телеграмма разминулась с поздравительной телеграммой отца ко дню рождения матери.
Мать лежала в постели счастливая, с телеграммой в руке. Может быть, это и позволило доктору Йенсену вечером телеграфировать отцу: „Супруге к вечеру стало лучше, надеемся, опасности нет“.
Доктор просидел около матери всю ночь. Он не отходил больше от неё, а утром ему пришлось отправить отцу весьма неутешительное сообщение: „Супруге, к сожалению, стало гораздо хуже ночью. Состояние чрезвычайно опасное“.
Отец сломя голову помчался домой в отчаянии, что не сделал этого раньше. Он был уверен, что опасность миновала и что доктор Йенсен сделал всё возможное, чтобы остановить болезнь.
К маме теперь никого не пускали. При ней был только Йенсен. Когда-то она сама в шутку сказала: „Нашему милейшему Йенсену придётся когда-нибудь закрыть мне глаза“.
Да, она часто в шутку говорила о смерти. Такой далёкой казалась она ей. Она была так полна жизни, что у неё хватало сил оживлять всех кругом.
„Когда я умру, хочу, чтобы меня сожгли и прах мой развеяли по ветру, – говорила она с весёлым смехом, – и если у тебя будет когда-нибудь дочь, то назови её Евой в честь меня, ты это сделаешь! Тогда я буду продолжать жить в ней после того, как навеки угасну“.
<…> Йенсен не мог сказать ничего утешительного. „Тяжёлое воспаление легких, – сказал он, – сердце всё слабеет. Но она всё время в полном сознании, когда не спит после морфия“. Он был потрясён её духовной силой. Ни одной жалобы на боли, ни тени страха в твёрдом взоре.
„Смерти я не боюсь, но я так много думаю о своих близких“, – сказала она ему.
Она знала, что отец едет домой, и всё время неотрывно думала о нём. Почувствовав близость конца, она произнесла: „Бедный мой, он опоздает“.
Это были её последние слова».
Нансен действительно опоздал – ужасная весть застала его в Гамбурге. Это был страшный удар. Брат Александр смог встретить Фритьофа в Гётеборге.
В своём молитвеннике королева Мод, получившая известие о смерти Евы 9 декабря, записала на родном английском:
Король Хокон написал Фритьофу:
«Я бы так хотел, чтобы в этой ужасной поездке вас сопровождал друг. Как тяжело вам пришлось одному! <…> Нам так жаль, что мы сейчас не дома и не можем хоть немного утешить вас, если это вообще возможно!»
По воспоминаниям Лив, по приезде у Нансена были совершенно безумные от горя глаза и он рыдал, как ребёнок.
Поскольку крематория в Норвегии в то время ещё не было, для исполнения последней воли жены Фритьоф вместе с доктором Йенсеном повёз тело Евы в Гётеборг. Нансену пришлось найти двух свидетелей, которые подтвердили последнюю волю его жены, чтобы получить разрешение на такую поездку. В Швеции Еву кремировали. Никто не знает, где развеян её прах. Лив полагала, что отец следующим летом, вероятно, развеял прах на даче в Сёркье, прежде чем продать её – поскольку жить там без Евы не мог. Существует также версия, что он высыпал её прах под розовый куст в Пульхёгде. Точно этого не знает никто – это осталось тайной самого Нансена.
После возвращения домой Фритьоф погрузился во мрак своего горя: он почти ничего не ел, не впускал в кабинет дневной свет и ничем не занимался. Он не хотел приглашать врача, поскольку, по его собственным словам, «от этого недуга никто не может вылечить».
Болезнь и смерть Евы были чем-то необъяснимым. Доктор Йенсен писал Сигрун Мюнте:
«Всё течение болезни и сама смерть были так немотивированны и бессмысленны, даже безнадёжны, ведь это был самый здоровый и сильный человек из всех, кого я знал, – и умереть от такой болезни, это просто несчастный случай!»
Нельзя сказать, что фру Мюнте особенно горевала. По свидетельству писательницы и друга семьи Нини Ролл Анкер, во время одного обеда в 1929 году (уже после женитьбы Фритьофа на Сигрун), когда Нини рассказала о том, что одна их общая знакомая лежит в больнице в связи с болезнью сердца, Сигрун ответила: «Так ей и надо»[53]53
Однако слова мемуаристки можно поставить под сомнение, поскольку она же писала, что Фритьоф и Сигрун были резки друг с другом последние годы жизни, но их письма пронизаны любовью и нежностью, а называют они друг друга исключительно ласковыми прозвищами.
[Закрыть].
Так трагически закончилась внешне успешная дипломатическая миссия в Лондоне министра Нансена.
Глава девятая
Без Евы
«Прошло две недели после смерти мамы. На пороге стояло Рождество. Я не знала, как пережить это время, – пишет старшая дочь Евы и Фритьофа. – Отец хотел, как всегда, устроить ёлку с подарками и изо всех сил старался, чтобы малышам было весело. Нас просто спас приход Анны Шётт и Торупа. Я уверена, что мы с отцом одни не смогли бы устроить детям настоящее Рождество.
Коре и трое малышей тоже были невеселы. Коре было уже десять, и он сильнее, чем мы думали, тосковал по маме. Но он был мужчиной и не хотел показывать своего горя. Имми было семь, Одду – шесть, а маленькому Осмунду четыре с половиной года, они, наверное, и не понимали как следует, что произошло. Они видели только, что мы серьёзны, и это приглушало их веселье. Да и Доддо, как мы называли фрёкен Шётт и профессора Торупа, посидели с нами в тёмной гостиной, пока отец зажигал свечи на большой ёлке в зале. А когда двери распахнулись и малыши увидели ёлку, полную подарков, в блеске свечей и мишуры, глаза их засветились радостью.
И в этот рождественский вечер мы водили хоровод вокруг ёлки и старательно пропели все рождественские песенки, только голоса плохо слушались нас.
<…> Папа лучше владел собою, чем я. Лишь временами в глазах у него появлялось пугающее меня выражение отчаяния. Но он сразу спохватывался и опять весь был с нами.
Потом я узнала, что утром он ездил во дворец, поздравлять с Рождеством. Один мальчик, который жил на Бюгде-алле, видел, как отец ехал туда на своём огромном вороном коне. Через несколько часов мальчик опять его увидел, отец возвращался назад. Он ехал по улице Нобеля, оттуда по Драмменсвейн, вверх по Бюгде-алле и возвращался той же дорогой, и так много раз подряд. На углу улицы Нобеля и Бюгде-алле стоит деревянный домик моей бабушки, с которым у отца связаны воспоминания о первых днях его совместной жизни с мамой. Целый час отец кружил вокруг этого домика, он ехал шагом в глубокой задумчивости.
Старый год кончился, а что сулит нам будущее? Умолк мамин смех, и никогда больше нам не слышать её песен. Большой дом стал пустым и заброшенным.
Мне очень хотелось помочь отцу. Он и сам просил меня об этом.
„Теперь ты должна заменить малышам маму“, – сказал он. Но разве смогу я заменить маму? Мы потеряли не только самого дорогого человека, каждому из нас не хватало той нежности, которая была у неё и которую только она могла дать нам.
Отец бродил по дому словно тень, с окаменевшим лицом и невидящим взглядом. Он пытался заняться нами, а нам это было очень уж непривычно. Ведь много лет он бывал дома только наездами и вся тяжесть забот о детях лежала на маме. Сейчас отец и сам был похож на беспомощного ребёнка, о нём о самом-то надо было заботиться.
Он укрылся в башне – быть может, чтобы работать? Однако он сидел над разложенными бумагами, устремив невидящий взгляд в ночь за окном. На столе громоздились письма. Со всей страны и из-за рубежа приходили дружеские, тёплые письма с выражением соболезнования, во всех газетах появились некрологи, посвящённые маме. Только читать всё это было больно… Отец ответил на некоторые из писем, а остальные пускай подождут. Вот только Бьёрнстьерне Бьёрнсона надо поблагодарить за его тёплые строки. А может быть, отцу просто захотелось поделиться с человеком, который знал и ценил Еву.
„Дорогой Бьёрнсон!
У меня просто слов не хватает, чтобы выразить тебе всю благодарность за твоё милое письмо, которое несказанно помогло мне. Спасибо за всё то хорошее, что ты сказал о ней. Да, вот такой она и была. Она была удивительным человеком. Я никого не встречал в жизни, кто мог бы с нею сравниться. Ни единой мелкой мысли не было у неё в душе; самый воздух, которым я дышал, был чище, небо – выше, когда она была рядом. И вот ничего этого уже не будет, и только воспоминания живы. О!
Ведь она-то была создана для жизни, а как много было в жизни такого, ради чего ей хотелось жить! Я всё ещё никак не могу этого осознать: произошла какая-то бессмысленная и нелепая случайность! Порой я готов взбунтоваться против жестокого, бессмысленного рока. У меня и мысли никогда не возникало, чтобы возможно было то, что произошло; я ещё мог допустить, что это случится со мной, но чтобы с нею? Ведь теперь жизнь словно утратила цель, утратила всякий смысл, бесприютная мысль мечется, не находя себе пристанища. Мне сейчас вспоминаются твои строки:
Всё то, чем жизнь моя цвела,
Увяло вмиг, лишь ты ушла.
И ведь я уже мог наконец вернуться из-за границы, и мы полны были надежд, что начнём жить заново. Как она радовалась!
Но зачем я буду терзать тебя своим горем? Дети всё-таки большое утешение, они милые и добрые, и некоторые так на неё похожи, и, наверное, мне нельзя жаловаться, раз есть ради чего жить. Но не представляю себе, как они будут без неё, сколько они потеряли“.
Бьёрнсон ответил тотчас же из Рима, где он жил в это время. Он сам был болен и удручён, работа давалась ему с большим трудом. Но его большое, доброе сердце по-прежнему горячо билось для друзей, и он принимал живое участие в их жизни и печалях.
„Дорогой друг!
Я так обессилел от кашля, который ни днём ни ночью не даёт мне покоя. Но не только из-за этого я плакал над твоим письмом. Видеть сильного человека сломленным под самый корень – вот что грустно. Я только что писал Грану о Еве (я всем о ней пишу). И в этом письме я сказал одну вещь, в которой заключена истина. Я спросил его, доводилось ли ему в слово „гордость“ вкладывать смысл прекраснее того, который выражало оно, будучи отнесено к Еве?
Оно осветило мне путь, как путеводная звезда. Да и вообще, ведь величайшее благо, которое может подарить нам другой человек, – это помочь нам возвыситься до того лучшего, что есть в нас самих. Когда ты был в Ледовитом океане, я видел в ней женщину, с которой ни одна другая не сравнится святостью своего предназначения. Мне представлялась она жрицею алтаря, на котором пылает тоска и надежда всех женщин. Она хранила его. Можно ли назвать другую, более достойную! С каким юмором отстраняла она от себя мирскую мелочность и глупость, как звенел он в её смехе, и ведь таким лукавством был окрашен этот юмор и смех, такою всепобеждающей весёлостью, что он и поныне звучит в моей памяти, точно посланец из прочного, незыблемого мира, полного счастья и света.
Мысленно я так прочно был связан с нею и с тобой, что совсем забыл о детях! Прочитав о них в твоём письме, я отложил письмо – и узрел берег! Как же я забыл о них! Ведь когда я с тобою мерил шагами палубу, когда стоял над нею в её смертный час (всё это неоднократно виделось мне, ведь я тут всё один), я должен был тогда видеть детей. А я не видел! Конечно, они страшно усугубили её муку в час последней разлуки, а тебе – твоё жестокое одиночество. Вдобавок я вижу, ты терзаешься мыслью о том, что они утратили. Но ведь это, именно это и озарит твою тьму, дорогой мой, отважный мой друг. Ведь так и со мной было – я не видел детей, пока не пришло сострадание, так и с тобой будет, когда ты переживёшь самое страшное. Дети! Дети!
Мне так хорошо было писать тебе о ней, а потому спасибо за твоё письмо. Каролина сочувствует тебе от всего сердца. Тысячи приветов от неё и от меня.
Бьёрнстьерне Бьёрнсон“».
Довольно долгое время Фритьоф не мог работать, общался только с самым близким кругом – и, конечно, с детьми. Довольно скоро после смерти Евы он продал своё «королевство» – Сёркье, потому что всё там напоминает ему об ушедшей жене.
Хозяйство так хорошо было отлажено Евой, что всё шло по заведенному ею порядку. С детьми помогали две верные подруги фру Нансен – Анна Шётт и Ингеборг Мотцфельдт.
В начале весны 1908 года Нансену пришлось вернуться к делам и поехать в Лондон: он должен был передать посольство своему «сменщику» – Юханнесу Иргенсу.
В Англии ему пришлось задержаться: король Эдуард пожелал, чтобы Нансен оставался официальным лицом до первого его и королевы Александры визита в Норвегию. Это произошло в мае 1908 года, и Фритьоф с облегчением сказал: «Больше никогда!»
Вскоре после приезда в Норвегию королева Александра, принцесса Виктория и королева Мод посетили Пульхёгду.
«Мы заранее вышли во двор встречать гостей, – вспоминала Лив. – Мы, конечно, с волнением ждали встречи с английской королевой, а отец предупредил нас, что нужно приседать и пониже кланяться. И вот они подъехали к усадьбе в открытых экипажах, запряжённых лоснящимися вороными. На кучерах были сверкающие золотом ливреи и цилиндры, а на спинах лошадей – белые сетки.
Королева Александра оказалась такой же сердечной и простой, как наша королева, и мы очень скоро перестали стесняться. Всё же в ней было что-то величественное – она такая прямая и статная, и ни одной морщинки на красивом тонком лице. На королеве Александре было фиолетовое шёлковое платье с широкой юбкой и со шлейфом. Впрочем, все дамы были в длинных, по тогдашней моде, платьях.
Малыш Осмунд сразу подбежал к королеве Мод и уже не отпускал её руки. Королева умела обращаться с детьми, они сразу чувствовали к ней доверие. Она очень любила нашу маму и поэтому была особенно ласкова и приветлива со всеми нами. Разговоры с отцом она вела в шутливом тоне, который легко было поддержать, и на душе теплело, когда мы видели, с какой гордостью она показывала своей матери и сестре Пульхёгду и окрестности. Отец потащил всех наверх, на крышу башни. Он показал им фьорд, мыс Несодден и лесистые холмы. Он рассказал им о своём детстве, когда соседняя усадьба Форнебю принадлежала его дяде Фредрику Ведель-Ярлсбергу. Все слушали его с живым интересом и дружно и искренне восхищались открывшимся сверху видом. Как сказала королева Александра, королева Мод ничего в своих рассказах не преувеличила, Норвегия – a wonderful country[54]54
Прекрасная страна (англ.).
[Закрыть].Нансен по-прежнему оставался нелюдим и мало кого принимал. Он ушёл в работу с головой, пытаясь хоть немного забыться.
Не мог он остаться и вдали от разгоравшейся в стране кампании „норвегизации“. Он написал и опубликовал четыре статьи: „Форма – не содержание“, „Чужаки“, „Язык“ и „Выпускные сочинения на лансмоле“.
Опасный лозунг „Норвегия – норвежцам!“ разжег нешуточные страсти, ибо гонениям подверглось всё, что не было, по мнению лжепатриотов, „истинно“ норвежским. В стране менялись названия селений и городов. Преследовались говорившие не на чистом норвежском диалекте. Подозревались в нелояльности государству те, кто не придерживался исконных обычаев и обрядов.
Нансен писал: „Все мы, готовившие и помогавшие осуществить 1905 год, мечтали о новой весне в Норвегии. Наивных мечтателей подстерегало разочарование. Листочки не распустились. И вот мы слышим, что по всей норвежской земле некие мужи возвещают, что они устроят новый 1905 год в вопросах языка. Где же тут здравый смысл? Неужели у нас никогда не откроются глаза на то, что нам предстоит ещё многое наладить, исправить, поднять экономику, которая находится в упадке? Что сделали наши политики, чтобы возродить её? Сейчас не время раскалывать страну спорами о формах слов. С языком у нас нет затруднений, язык тут не помеха, понять друг друга мы как-нибудь уж сумеем“.
Страх быть недостаточно норвежцем по языку или по внешнему виду вызывается лишь бедностью содержания. Страх перед чужой культурой означает не что иное, как недостаточную уверенность в самом себе. Он не только осуждал, но и искал путей к тому, чтобы „очистить жизнь для труда“. Для того необходимо, писал он, „уничтожить яд во взаимоотношениях между народами и собрать силы не для уничтожения или угнетения других, а для построения человеческого общества, в жизни которого не будет ужаса. Для такой цели следует взять государственный руль из рук дегенератов, преступников и сумасшедших, освободить отношения между народами от лукавства подлецов и морали гангстеров И построить эти отношения согласно этическим основам“».
Однако националисты одержали верх: стортинг принял постановление о том, чтобы с 1909 года преподавание в средней школе велось на лансмоле, а с 1912 года предполагалось экзаменационную работу на аттестат зрелости (изложение или сочинение) также писать на лансмоле[55]55
В Норвегии существуют на сегодняшний день две официальные языковые нормы – два равноправных языка: книжный – bokmål (букмол, основанный на языке времён унии с Данией) и новонорвежский – nynorsk (нюнорск, или лансмол, «сконструированный» на основе диалектов). Лингвисты считают, что букмол и нюнорск – два разных, хотя и близкородственных языка. Однако сами норвежцы решили эту проблему легко – все дети обязаны в школе обучаться обоим нормам норвежского языка. Родители же вправе выбирать, какой язык будет в школе «основным» – книжный или новонорвежский.
[Закрыть]. Нансен решительно возражал против этого.
Друзья не оставляли осиротевшую семью, и Лив вспоминала, что к ним часто приезжали король с королевой и кронпринцем:
«Весной они часто привозили с собой в Пульхёгду кронпринца Улафа поиграть с нашими малышами. В большом лесу было хорошо и привольно, кронпринцу, наверное, нравилось у нас. Вместе с другими он сломя голову носился по холмам, испуская индейские кличи. Случалось, дети спускались вниз по крутым склонам к фьорду, это беспокоило королеву, и отцу или королю Хокону приходилось догонять и „спасать“ детей. „У меня только один сын“, – оправдывалась королева. Впрочем, она и сама любила спорт и не боялась крутых склонов. Пока остальные бросали камни в воду, развлекаясь, как мальчишки, королева и я наблюдали за ними, сидя на причале, или прогуливались под огромными соснами, болтая о всякой всячине.
Иногда отец и король затевали во дворе игры с детьми, вот шуму-то было! Как-то играли в прятки. Сперва долго, перебивая друг друга, объясняли королю правила, потом пришёл его черед „водить“. Король стоял, отвернувшись к стене и закрыв, как ему было велено, глаза руками, а отец с детьми кинулись прятаться. Король Хокон считал громко и отчетливо: „Один, два, три, четыре, пять, шесть…“ И как раз в этот миг Эрик Вереншёльд, вышедший посмотреть, услышал пронзительный крик Одда: „Так нечестно!“ Король слишком рано обернулся, и Одд не успел спрятаться. „Считай снова, – скомандовал Одд, – надо считать до ста“. Вереншёльду такое обращение с королём показалось странным, но сам король смеялся громче всех, значит, всё было в порядке».
В 1908 году Фритьоф стал профессором океанографии в Кристианийском университете. Эта должность была учреждена специально для Нансена и не обязывала его к активной преподавательской работе, но он всё же читал лекции – и продолжал заниматься исследовательской деятельностью.
Летом 1909 года он предпринял путешествие на своей собственной яхте «Веслемё» вдоль берегов Норвегии. С собой он взял старшего сына Коре.
Нансен вернулся домой в плохом настроении – горе было всё ещё велико. Трудно было ему управляться с пятерыми детьми. Трое младших были ещё маленькими, а вот старшие уже начали показывать характер. Лив плохо училась – и отец решает послать её в пансионат для девочек в Швейцарию. Сама дочь так вспоминала о том времени:
«Временами мне казалось, что если бы отец обращался со мной, шестнадцатилетней, как со взрослой, и не держал одиннадцатилетнего Коре в такой строгости, а был бы с нами поласковей, то добивался бы куда большего; и нам, и отцу жилось бы тогда гораздо легче. Но отец вовсе не хотел, чтобы нам было легко, он стремился воспитать в нас силу характера, чтобы мы выросли независимыми и толковыми. Но его „воспитание“ давало скорее обратные результаты.
Одно мы усвоили – никогда не греться в лучах отцовской славы. Если неумные люди начинали охать и ахать над нами, какой, мол, у нас „великий отец“, мы только смущались и в душе проклинали отцовскую славу».
В 1910 году Нансен предпринял путешествие в северную часть Атлантического океана на «Михаэле Сарсе», а его спутниками стали Йорт и Хелланд-Хансен.
В 1911 году он отправляется в путь уже на «Веслемё». После возвращения в дневнике появилась следующая запись:
«Жизнь, можно сказать, уже прожита, но всё-таки… По мне так я вообще не повзрослел, остался таким же мальчишкой, тем же неисправимым идеалистом, сохранившим веру в добро, идеалистом, которого жизнь так ничему и не научила. По-прежнему я полон планов, столько нужно ещё сделать, мне кажется, я не сделал ничего ценного, но ещё успею – как будто жизнь бесконечна, а силы ещё не растрачены.
Сейчас мне пятьдесят, через десять лет будет шестьдесят, когда-то я считал таких людей стариками. А разве эти десять лет позволят мне сделать всё, что нужно, раз я то и дело отвлекаюсь надолго, как случилось, например, с моей последней книгой о туманах Севера. А что, если придётся отвлечься ещё не раз?
Я только что вернулся из плавания и, кажется, сделал большое открытие. Ведь я осуществил, и удачно, семилетней давности идею об измерении скорости морских течений с помощью постановки судна на плавучие якоря. Мне кажется, что теперь открылось много возможностей по-новому решать загадки моря, изучать морские течения, – я богат, как бог, и полон сил, как в юности».
В своё время Арне Гарборг считал Нансена олицетворением противоречий Пера Гюнта. После подвигов Нансена в 1880–1890 годы он писал:
«Цельным человеком является тот, для кого характерно единство мыслей, слов и действий».
Фритьоф так отзывался о великом драматурге:
«Хенрик Ибсен был человеком, который наложил отпечаток на всю мою юность, определил моё развитие, указал на возвышающее значение воли и необходимости следовать своему признанию».
Он сознательно сделал своим идеалом Бранда, отведав испытаний Пера Гюнта.
Как и Бранд, Нансен всегда старался поступать «по совести» и никогда не хотел причинять горя окружающим (вот только получалось ли это?). Он свято верил в силу воли человека, благодаря которой можно преодолеть практически все препятствия на своём пути. Девиз его всегда был «Всё или ничего», и достижение компромиссов не было самым лёгким для него делом. И, как герой в пьесе Ибсена, Нансен практически всегда, всю свою жизнь, оставался в полном одиночестве, несмотря на обилие друзей и большую семью. Как и Бранд, Нансен – идеалист, чьей миссией является спасение мира.
Фритьоф никогда не мог оставаться в стороне от общественной жизни, как не мечтал заниматься исключительно наукой.
«Работая в области океанографии, Нансен постоянно наталкивался на ряд вопросов, которые экспедиции на „Фраме“ не удалось разрешить вследствие несовершенства методов наблюдений в то время. Задуманная Амундсеном экспедиция в Полярный бассейн на дрейфующем судне, обставленная по последнему слову науки, могла бы, несомненно, многое выяснить, но, как известно, Амундсен решил сперва отправиться к Южному полюсу, отложив дрейф на неопределённое будущее. Это побудило Нансена произвести хотя бы часть интересовавших его наблюдений на собственной небольшой яхте „Veslemoy“ (32 регистровых тонны брутто). Забираться на этом судёнышке в те широты, где некогда дрейфовал „Фрам“, нечего было и думать, но Нансен надеялся, что ему всё же удастся дойти до больших глубин к северу от Шпицбергена», – писал В. Ю. Визе.
Летом 1912 года Нансен отправляется в плавание на «Веслемё» на Шпицберген, чтобы исследовать приток более солёной и более тёплой воды из Атлантики в Северный Ледовитый океан. И его наблюдения позволили разгадать тайну происхождения глубинных вод Полярного бассейна. Именно Нансен определил, что эти воды образуются между Ян-Майеном и Шпицбергеном и оттуда переносятся в Северный Ледовитый океан, располагаясь под более тёплыми промежуточными слоями. Он пришёл к выводу, что температура водных масс, приносимая тёплым течением в Полярный бассейн, сильно колеблется и воздействует «на распределение атмосферного давления, а следовательно, и на ветры, дующие над морем между Шпицбергеном и Гренландией и влияющие на распределение льдов».
Кроме того, Нансен устанавливает, что хребет между Гренландией и Шпицбергеном (его назвали «Порог Нансена») является естественной границей между Северным Ледовитым океаном и Гренландским морем и оказывает большое влияние на водообмен между этими бассейнами.
Несомненен тот факт, что разработанные великим учёным приборы и методы исследований послужили основой для развития науки океанографии. Так, например, батометр Нансена (прибор для взятия проб воды с различных глубин) в течение всего XX века был одним из важнейших приборов в любой океанографической экспедиции.
Описанию этого плавания Нансен посвятил отдельную книгу «Шпицберген», богато иллюстрированную самим автором.
Вернувшись в Норвегию, Фритьоф включился в дискуссию о том, где должна находиться лаборатория морских исследований.
В декабре 1912 года он произносит в Студенческом обществе знаменитую речь «Дилетантство и народное воспитание»:
«Я хочу поговорить с молодёжью о том, как дилетантизм, подобно раковой опухоли, разъедает наше общество. К нам, старикам, относятся слова Моисея: „Этот род должен умереть“.
Дилетантом является всякий, кто, не будучи специалистом в данной области, берётся, однако, судить обо всём. „Преувеличенное уважение к общему образованию порождает дилетантизм в ущерб подлинно глубоким знаниям. Если все получат лишь общее образование, это, без сомнения, только ухудшит положение в стране“.
<…> К каким страшным последствиям приводит дилетантство и засилье невежд, можно видеть на примере нашего города. Как замечательно он расположен, каким прекрасным мог бы он стать!
И как похозяйничали в нём глупость и произвол, загубив все его прекрасные возможности.
<…> А что такое норвежский стортинг, как не рассадник того же самого дилетантства и невежества? Не в обиду ему будь сказано, но другим он и быть не может, ибо это вытекает из самой сущности этого института. Но дилетантство приводит к легкомыслию и безответственности. Чего мы только не вытворяли в 1892 году! Мы всей душой желали мира, а сами своей политикой то и дело провоцировали Швецию. Положение создалось угрожающее, но мы были настолько не готовы к обороне, что иностранный военный флот мог бы, не встретив ни малейшего сопротивления, подойти к самой Кристиании. В 1895 году эта политика пережила своё Ватерлоо. У власти стояли всё те же люди, и никто из них не чувствовал, какая на нём лежит ответственность. Дилетантство несовместимо с чувством ответственности…»
А в конце говорит:
«Засилье профанов доходит до такого абсурда, когда какой-нибудь аптекарь или заводчик выступает в стортинге и решает, где надлежит жить и работать учёному – здесь или в Бергене, – а соображения специалистов не принимаются во внимание».
Сам Нансен никогда не был дилетантом – чем бы он ни занимался, он доходил до сути. Он был энциклопедистом и эрудитом.
Нансен считал, что исследователи и учёные должны идти «на натуру», а не просиживать в лабораториях и библиотеках. Именно поэтому он активно выступал против расширения университета в Осло – строительства нового здания и отдельного корпуса библиотеки. Однако именно он добился учреждения в 1913 году института океанографии при университете.
* * *
При всех сложностях своего характера Нансен был удивительно благородным и щедрым человеком – прежде всего в человеческом плане. И «общественное» он всегда ставил выше собственных обид и амбиций.
Лучший пример тому – экспедиция Руаля Амундсена на «Фраме», целью которой первоначально было достижение Северного полюса.
Как мы помним, Амундсен «одолжил» у Нансена корабль, который Фритьоф отдал ему скрепя сердце – и во многом ради Евы. Руаль Амундсен планировал трансполярный дрейф через Арктику, который должен был начаться у берегов Чукотки, но в апреле 1908 года были получены известия о победе американца Фредерика Альберта Кука: он первым покорил Северный полюс. Вскоре о достижении Северного полюса заявил и англичанин Роберт Пири. Хотя заявление Кука и по сей день подвергается сомнению – из-за ряда фальсификаций, «сотворённых» им самим же в течение жизни. Руаль решил не рисковать, не терять спонсорской поддержки, без которой экспедиция была бы невозможна, и буквально «втихаря» решил отправиться покорять Южный полюс, за достижение которого тоже начинала разворачиваться гонка.
Все приготовления – уже для новой экспедиции – держались в строжайшей тайне: о планах Амундсена кроме него самого знали его брат-адвокат Леон Амундсен и командир «Фрама» – лейтенант Торвальд Нильсен.
Перед отплытием, однако, Амундсен отправил письма Нансену и королю Норвегии, где объяснял свои мотивы. По легенде, Нансен, получив письмо, вскричал: «Глупец! Я предоставил бы ему все мои расчёты». Так это или нет – неизвестно, но зато точно известно, что по возвращении Амундсена с победой (он опередил экспедицию Роберта Скотта[56]56
Скотт подошёл к установленному на полюсе норвежцами флагу через 34 дня после них. То, что Амундсен опередил его, было для англичан страшным ударом. «Ужасное разочарование, – записал тогда Скотт в своём дневнике, – и мне больно за моих товарищей. Конец всем нашим мечтам! Да, мы на полюсе, но при сколь иных условиях против ожидаемых! Страшное место, и каково для нас сознание, что мы за все наши труды даже не вознаграждены ожидаемым торжеством! Мы пережили ужасный день». Через два месяца умирающий Скотт, не достигнув зимовья, лежал в палатке, одиноко маячившей в ледяной пустыне, и с трудом выводил свои последние слова:
«Мы всё слабеем, и конец не может быть далёк. Жаль, но не думаю, чтобы я был в состоянии ещё писать. Ради бога, не оставьте наших близких».
[Закрыть]) Нансен был одним из первых, кто поздравил своего коллегу и соперника. Но тут лучше предоставить слово Лив Нансен-Хейер, поскольку она в те дни была рядом с отцом и непосредственно наблюдала всё происходящее:
«Из всех славословий в свой адрес Амундсен больше всего дорожил оценкой Нансена:
„Осенью 1910 года Амундсен должен был отправиться в своё большое плавание к Северному полюсу на „Фраме“, но скуден был интерес к его предприятию и ещё скуднее были денежные средства. Как и тогда, когда он уходил в плавание на „Йоа“, ему предстояло отправиться в путь с большим долгом, и, как и в тот раз, он вышел в море втихомолку, ночью.
Поздней осенью пришло его сообщение, что он изменил план и отправляется к Южному полюсу, чтобы добыть необходимые средства для северной экспедиции. Какое-то время все были в растерянности, не зная, что сказать. Это неслыханно! Отправляться на Северный полюс через Южный! Некоторые считали это предприятие грандиозным, другие (их было больше) – сомнительным, и многие подняли крик, находя выходку Амундсена недопустимой, недостойной и непорядочной. Некоторые даже хотели вернуть его. Но он был уже слишком далеко. Он уплыл своим курсом, который определил сам, не оглядываясь назад, и постепенно всё забылось, все занялись своими делами. День за днём, неделя за неделей проходили в тумане. В тумане мелких дел, за которым исчезает всё великое и выдающееся. И вдруг сквозь туман прорвалось яркое солнце. Пришла новая весть. Люди останавливаются, поднимают глаза, и там, в вышине, на недосягаемой для них вершине – великий человек! Устоять не может никто – все ликуют.
Взвиваются и полощутся в синем небе флаги. Люди всматриваются в открывшиеся вдруг перед ними неведомые просторы и на мгновенье забывают обо всем. Да, нам открылась новая страна“.
Нансен разъяснил огромные результаты экспедиции. Эти люди провели гигантскую исследовательскую работу. С начала и до конца Амундсен шёл своим путём, не многие путешествия и открытия за всю историю положили к ногам человека столь обширную область новой земли… „Ни в одной точке, за исключением самого полюса, маршрут Амундсена не совпадает с маршрутом англичан. Это очень важно для науки“[57]57
Решающими моментами в плане экспедиции были: во-первых, выбор в качестве места зимовки и исходного пункта для похода к полюсу «таинственного» ледяного барьера в Китовой бухте и, во-вторых, применение в качестве транспортных средств собак (механический, в частности воздушный транспорт, был в то время ещё недостаточно совершенен, чтобы применять его в полярных условиях). Именно эти два условия дали Амундсену громадное преимущество перед Робертом Скоттом.
[Закрыть].К сожалению, ещё не поступило сообщений об экспедиции капитана Скотта, но, по всей вероятности, он достиг полюса одновременно с Амундсеном. Это большая удача, и тем самым значительно возрастает ценность научных наблюдений обеих экспедиций.
В заключение Нансен обратился с призывом к норвежскому стортингу и ко всем норвежцам облегчить Амундсену финансовые затруднения, связанные с подготовкой экспедиции к Северному полюсу.
„Если он отдаёт свою жизнь и свои выдающиеся способности этим великим делам, то мы должны радоваться и гордиться возможностью предоставить ему средства для осуществления их наилучшим способом“.
Не все разделяли восхищение Нансена. В Англии считали, что, не предупредив заранее о своей экспедиции к Южному полюсу, Амундсен поступил непорядочно по отношению к Скотту, ведь он прекрасно знал о давно запланированном Скоттом путешествии в Антарктиду. Когда же стало известно о трагической гибели Скотта и его спутников во льдах, обвинения эти приняли очень резкую форму, особенно в Королевском географическом обществе[58]58
Ю. В. Визе писал:
«Сам Амундсен категорически отрицал какое бы то ни было „грязное“ соревнование со Скоттом, но едва ли он был в данном случае вполне искренен. Ведь от Северного полюса он отказался только потому, что Пири опередил его, и направился к Южному полюсу, рассчитывая прибыть туда раньше Скотта! Элемент соревнования норвежцев с англичанами за честь открытия Южного полюса, таким образом, налицо.
По возвращении экспедиций Амундсена и Скотта (последняя вернулась без своего начальника и его спутников по походу к полюсу) общественное мнение в Англии осудило Амундсена, а отдельные представители высказывались по отношению к победителю с нескрываемым негодованием. На обеде, данном Королевским географическим обществом в Лондоне в честь Амундсена, президент общества, лорд Керзон, отметив значение, которое Амундсен приписывал применению собак, закончил свою речь следующими словами, полными злой иронии: „Позволяю себе поэтому предложить троекратное ура в честь собак“. Позже Амундсен был исключён из состава членов этого общества.
Поход Амундсена к Южному полюсу представляет собой вершину „собачьей“ техники полярных путешествий, рядом с которой может быть поставлен только поход Пири к Северному полюсу».
[Закрыть].Нансен выступил с убедительной речью, в которой полностью оправдывал Амундсена. По мнению Нансена, экспедиция Скотта продвигалась медленно из-за непродуманности снаряжения, а тут ещё прибавились пурга, обморожения, возможно и цинга. Очень естественно и понятно, что Скотт в первое мгновение испытал горечь разочарования, обнаружив на полюсе норвежский флаг.
Но он никогда не поверит, говорил Нансен, чтобы подобное разочарование могло иметь решающее значение для такого человека, как Скотт. Экспедиция Амундсена к Южному полюсу не была некорректной по отношению к Скотту, как не были некорректны по отношению к нему, Нансену, ранее высланные английская и шотландская экспедиции к Южному полюсу. Ведь все знали, что и он готовил такую же экспедицию, но это других не остановило. Ни один человек, ни одна нация не обладают монополией на неоткрытые районы земного шара. Чем больше экспедиции, тем больше результатов, а вместе с ними и знаний о нашей планете. И не в том задача, чтобы опередить соперника, а в том, чтобы произвести как можно больше наблюдений. Скотт первым бы с этим согласился.
Однако судьба английской экспедиции потрясла Нансена. В некрологе, помещенном в „Тиденс Тейн“, он писал о Скотте:
„Эта великая трагедия заставляет нас невольно преклонить колена. Она затрагивает самые сокровенные душевные струны, и горе невольно выражается в человеческом сочувствии – ни в одной стране за пределами Великобритании это не ощущается так сильно, как в Норвегии. Сквозь нашу скорбь пробиваются восхищение и гордость, что и наш век ещё дарит таких людей“.
Нансен был убеждён, что экспедиция погибла из-за цинги, он также был твёрдо убеждён, что, если бы Скотт послушался его настоятельных советов и взял с собой собак и обычные сани вместо пони и моторных саней, бессмысленной гибели экспедиции можно было бы избежать. „Тогда он был бы сейчас с нами“, – писал он своему другу – ветерану полярных исследований Клементсу Маркхэму, выступившему с наиболее оскорбительными заявлениями об „окутанном тайной путешествии“ Амундсена. Нансен не разделял господствовавшего в Англии отношения к скоропалительной экспедиции Амундсена. Он считал, что англичане неправы, закрепляя за Скоттом монопольное право на Южный полюс. Он защищал Амундсена не потому, что тот нуждался в поддержке, а потому, что разделял его взгляды и находил убедительными его доводы.
Экспедиция к Южному полюсу с точки зрения исследования полярных районов действительно была более актуальна, чем новое плавание „Фрама“ в Ледовитом океане. Отец первым сумел оценить по достоинству способности и силу духа Амундсена, без которых не было бы победы, и он не мог поэтому оставаться безразличным к удаче норвежской экспедиции. Завоевание Южного полюса стало событием, утвердившим ведущую роль Норвегии в истории полярных исследований.
Но я часто задумывалась, как всё-таки относился отец к поведению Амундсена в глубине души? Пришло бы ему самому в голову взорвать этакую „бомбу“? Едва ли! Его взгляды отличались от взглядов Амундсена, соперничество не имело для него такого большого значения. Поэтому ему было не по душе, что экспедиция превратилась в гонки. Не очень понравилось ему и письмо Амундсена Акселю Хейбергу, в котором тот прямо заявлял, что „вступает в борьбу с англичанами за Южный полюс“ и видит практическую задачу в том, „чтобы прийти первым“.
На мой взгляд, Амундсен не только выиграл в гонке со Скоттом, но одновременно и оттеснил отца. Но я не замечала, чтобы отец рассуждал так же, конечно нет. В тот момент вся его жизнь была безраздельно посвящена океанографическим проблемам. Для него было важно использовать время, силы и людей так, чтобы как можно больше продвинуть норвежскую океанографию совместными усилиями. Именно поэтому он так горячо поддержал планы Амундсена об экспедиции в полярные районы. По этой же причине маловероятно, что он был в восторге от планов новых экспедиций к Южному полюсу. Отдавая себе полный отчёт в том, что у Амундсена – полярного исследователя могут быть другие мотивы, он всё же сделал всё возможное, чтобы убедить его в том, что изучение моря и атмосферы представляет для человечества гораздо большую ценность, нежели „простые путешествия“, как говорится в одном из его писем к Амундсену. Ещё в 1909 году, когда в Норвегии была разработана большая программа в области изучения Атлантического океана, он обращается к Амундсену, стараясь привлечь его к этой работе:
„Исследование Атлантического океана будет иметь для нас особое значение, только тогда у нас появится надежда разрешить важные проблемы, связанные с циркуляцией водных масс во всём океане. Будет непростительно не использовать полностью такую возможность. Работу, которую Вы могли бы при этом провести, я по её объёму и значению для будущего поставил бы рядом с той, которую Вы сможете провести во время Вашего дрейфа в Ледовитом океане“.
Одно совершенно ясно: отец не допускал и мысли, что Амундсен после путешествия к Южному полюсу будет почивать на лаврах. В их переписке часто встречаешь строки, в которых отец старается не дать остыть планам о северной полярной экспедиции. Когда Амундсен падает духом, теряет веру в себя, колеблется и говорит об отсрочке, Нансен безжалостно напоминает, что сделано лишь полдела. В апреле 1913 года отец пишет Амундсену:
„Могу Вам сказать то, чего Вы, по-видимому, не поняли, – ни одному человеку не принёс я такой жертвы, как Вам, отказавшись от экспедиции к Южному полюсу, которая должна была завершить дело моей жизни в области полярных исследований, отказавшись от „Фрама“ ради того, чтобы Вы могли совершить свой полярный дрейф. Чего мне будет стоить отказ от всего, что давно было задумано, с чем я сжился, я не сразу до конца осознал, хотя, надеюсь, ни разу не дал Вам этого почувствовать“.
Неудивительно поэтому, что Амундсен всегда смущался и по-мальчишески робел перед отцом. Он ведь единственный из всех знал, почему отец отдал ему „Фрам“. Мне известно от отца, что он не таил на Амундсена обиды, не питал к нему горьких чувств. Однако разочарован он был».
* * *
Вдовцу было, вне всякого сомнения, очень тяжело воспитывать пятерых детей. Часто он не мог понять их желаний и устремлений, особенно мечтаний старшей дочери – юной девушки, которой хотелось выходить в свет, танцевать на балах и чувствовать, что она нравится молодым людям. Лив писала:
