Текст книги "Рассказы (-)"
Автор книги: Наталия Толстая
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]
Когда мы вошли в зал, там было всего пятнадцать человек. Роберт Сергеевич успокоил: "Вышли. Двадцать минут уже как вышли. Они из своих комнат полчаса до зала идут. Уже на подходе".
Те, что уже пришли, сидели в третьем ряду. Это были очень старые женщины с палочками. На многих были байковые кофты с карманами. При виде этих кофт сжималось сердце: последний раз я видела такие кофты сорок лет назад – бабушки бедных девочек носили такие бесполые кофты-балахоны. Время не властно над синей байковой кофтой. Ее носят в домах хроников. В зале обнаружилось несколько мужчин, почему-то в шляпах. Они заняли места за женщинами и время от времени трогали их за спину или за плечи, не меняя выражения лица. Это были тихие дауны, и женщины никак не отвечали на их прикосновения, как будто кошка прошла и задела край юбки.
Хор поднялся на сцену. Зрители хлопали, но было видно, что их мысли далеко.
– Люди-то какие хорошие. Вот и о нас вспомнили.
– Немцы это. У них в Германии голоса хорошие, я знаю.
– Дай бог им здоровья. А нам-то уж чего, помирать пора. Печенье, и то давать перестали, с перестройкой-то.
– Хватит про еду! Мешаете слушать.
После концерта артисты спустились в зал и сели в первые ряды: директор приготовил беседу об инвалидах СНГ. Старухи, наделенные мелкой властью, сгоняли пытавшихся сесть поближе к сцене.
– Роберт Сергеевич не разрешил занимать первые два ряда.
– Я инвалид первой группы, имею право.
– Вы нахальная женщина. Я сама инвалид труда, тридцать лет проработала на одном предприятии, а не сажусь туда, где запрещено!
Когда мы уходили из интерната, нам навстречу попалась маленькая бабушка в шлепанцах. Она только сейчас добралась до концертного зала, хотя вышла вовремя. Шведы окружили ее, умиленные ее уютным видом и словоохотливостью.
– Только сейчас дошла, родные вы мои, ноги не идут. Спасибо, что навестили нас, приезжайте еще, не забывайте. А? Чего говорят-то, доченька? Одна я, совсем одна. Сын утонул, а мне Бог смерти не дает. Жизнь-то совсем худая пошла...
– Что ты мелешь? – перебил ее мужчина на инвалидной коляске. Переведите зарубежным гостям: у нас всё есть. Парк вокруг интерната, газеты получаем. В цирк возят. Государство нас всем обеспечивает. Главное, чтоб мир был. Ленинские места гостям показывали? Нет? На "Аврору" обязательно съездите. Ну, передавайте привет шведскому народу.
– Лиходеев, анализы сдавать, – сказала медсестра, проходя мимо.
Мужчина повернулся, и тяжелая коляска покатилась по коридору, в конце которого угадывался обшарпанный автобус и санитар, увозящий дешевый гроб.
1993
ФИЛОЛОГИЧЕСКИЙ ПЕРЕУЛОК
В последние годы Марина приходила к Марии Яковлевне редко и каждый раз по делу: получить отзыв на статью или показать тезисы доклада. Услышав звонок, из комнат выходили сестры Марии Яковлевны в кухонных передниках. Они становились по разные стороны узкого коридора, приветливо глядя на входящую, готовые немедленно кормить. Коридор был завален туристским снаряжением: дочка Марии Яковлевны, Аня, опять собиралась в поход. Марина ни разу в жизни не видела Аню – та не выходила к гостям и была, по слухам, уже немолодой и с комплексами. Аня не была замужем и поэтому ходила в походы. "И не выйдет замуж, пока не бросит свои байдарки", – мстительно думала Марина, видя, как Мария Яковлевна с тревогой прислушивается к стуку молотка из дочкиной комнаты. Смущаясь, Марина проходила в столовую, где было уже накрыто. Накрыто и наготовлено для нее одной, бывшей ученицы. "Почему ей не жалко на чужого человека ни времени, ни сил? – думала Марина. – А я? Когда на дом пришел студент-дипломник, то меня хватило на полчаса. Потом началась тихая паника: да сколько же он еще будет мое время отнимать? У меня завтрашний доклад не написан, мясорубка не вымыта. Мне еще сегодня вечером тараканов морить!"
После ужина переходили в кабинет, где пахло лекарствами: за стеной лежал парализованный отец Марии Яковлевны. Там, у отца, громко играло радио, и было непонятно, как можно работать в такой обстановке. По стенам кабинета висели фотографии друзей и учителей. Учителей звали неправдоподобно – Ингеборг Теодоровна и Гудрун Христиановна. "Обе погибли", – предупредила Мария Яковлевна. Марина хорошо понимала, что с такими именами шансов дожить до конца войны было мало. "А это мои любимые друзья, Моисей Захарович и Фаина Зиновьевна. Всю блокаду работали в Ленинграде, в Академии Наук. После войны пришлось, правда, переехать в Иваново..." – "Не хочет досказать до конца", – отметила Марина.
– Мария Яковлевна, а ведь я вас боялась на первом курсе, и вся группа вас боялась.
– Да что вы? – не верит она. – Неужели я такая страшная была? – Мария Яковлевна смеется, но как-то невесело. – Да, столько лет прошло. И вы, Марина, были тогда совсем другая... А почему вы выбрали нашу кафедру?
В выпускном классе у Марины появилась мечта – выучить какой-нибудь редкий язык, – турецкий или голландский, неважно, какой. Казалось, что если будешь знать экзотический язык, то и жизнь твоя станет особенной, отмеченной тайным знаком. Знакомые будут просить: "Скажи что-нибудь по-албански!" А ты, уже принятая в масонскую ложу, снисходительно улыбнешься.
Когда Марина, еще школьницей, попала в коридор главного здания университета, ее сердце заныло: "Хочу здесь учиться. Пустите меня сюда". Коридор уходил далеко-далеко, но не заканчивался, а переходил во взрослую жизнь. В университет Марина поступила и за студенческие годы тысячу раз прошла по любимому коридору, который часто бывал залит солнцем. Он так и остался в памяти – солнечным коридором несбывшихся надежд. В нем не было ни стульев, ни скамеек. Можно было либо стоять, как в церкви, либо идти вперед. И Марина пошла вперед. В университете она любила все: чужие кафедры, старых библиотекарш с давно истребленной родней, стенгазету "Геолог на картошке" и стертые ступени родного факультета. Проходя мимо кафедры беспозвоночных, она каждый раз думала: "Ну и что же, что вы беспозвоночные, – и вас кто-нибудь любил, и у вас мама была". Весело жилось тогда еще живому, единому университету.
Шумно было на факультетских дворах и на Менделеевской линии. Из автобусов и троллейбусов вываливались студенты: ослепительные красавицы на филологический, строгие отличницы – на физический. И на всех факультетах можно было встретить и подтянутых комсомольских активистов, и чудаков, еще не знающих своей горькой судьбы. Народ теснился в столовых и буфетах. Кофе в граненых стаканах размешивали алюминиевыми вилками, в пробегающую мышь можно было метнуть вареным яйцом, а если схватит живот после рыбы в томате, так от этого никто не умер.
Тридцать лет назад Мария Яковлевна была для Марины загадкой. Маленькая, строгая, она всегда вела занятия стоя, не позволяла себе сесть на стул. Она ни разу не зевнула, не чихнула при студентах. Никому не удалось встретить ее в туалете. Студенты не могли себе представить, как она моет пол в кухне или завтракает в бигудях. Никто не делал столько добра, сколько делала Мария Яковлевна. Она дотемна просиживала с отстающими, спасала от отчисления, давала деньги попавшим в беду. Но делала она все это неумело, с неправильным для благодеяний выражением лица.
В Марининой группе было всего два мальчика, и оба из провинции. Один мастер спорта по прыжкам в воду, другой – сын колхозника. Молодые люди маялись на занятиях Марии Яковлевны и учиться не собирались.
– Товарищи, почему вы опять не перевели текст?
– Мария Яковлевна, у нас словарей нет. В библиотеке не дают, а купить денег не хватает. Мы ведь не ленинградцы...
На следующий день Мария Яковлевна принесла из дома свои словари и, краснея, вручила их двум бездельникам.
– Берегите эти книги, товарищи: они с дарственными надписями. Как сдадите зачет, верните, не задерживайте.
Не пытаясь сдать зачет, провинциалы тихо отчислились, умыкнув словари. Некоторое время Мария Яковлевна ходила задумчивая, но выводов не сделала и снова и снова верила в душевную красоту малоимущих, но деньги и книги никогда не возвращались назад.
Обмануть Марию Яковлевну было нетрудно: в ход шло первое, что приходило в голову:
– Товарищ Петченко, почему вы пропускаете мои занятия? Я даю материал, которого нет в учебнике.
– Мария Яковлевна, тетю не мог одну оставить. У нее началось дыхание Чейн-Стокса.
– А вы, товарищ Малышев?
– Из общежития было никак не выбраться – канализация разлилась. Нечистоты прямо по колено стояли.
– Но ведь стихийные бедствия не могут длиться месяц.
– Извините, замотался по комсомольским делам, – меня ведь на секретаря выдвигают.
Если бы Мария Яковлевна рассмеялась вместе со всеми, ее бы полюбили, если бы пригрозила двойкой, ее бы поняли. Но ее томительное благородство обескураживало.
– Товарищи, назначьте сами удобное для вас время, я позанимаюсь с вами дополнительно.
Уважение к ней росло с каждым годом, но любви не было. Нет, любви не было.
Мария Яковлевна читала историю мертвых языков и вела семинар по фонетике живого. Надо было иметь нечеловеческую волю, чтобы не прогулять лекцию по истории языка в субботу, в декабрьские сумерки. На третьем курсе Мария Яковлевна читала лекцию о готском синтаксисе для одной Марины, которую никто не ждал по субботам в вестибюле факультета, и за это Мария Яковлевна полюбила ее.
Весной в открытые окна фонетической лаборатории, выходящие на гаражи, влетал хорошо артикулированный мат. Эти односоставные конструкции с двумя-тремя ключевыми словами показывали тесную связь между школой и жизнью. Мария Яковлевна хорошо усвоила, что пролетарий будет всегда прав, а старая преподавательница, да еще еврейка, виновата и осмеяна, и поэтому она неумело делала вид, что ничего особенного не происходит.
Мария Яковлевна была замечательным преподавателем для тех, кто не сопротивлялся знаниям. Сопротивлялись многие, те, кто мечтал работать с живым разговорным языком. А этому она научить не могла. Она учила для науки, не для жизни. Может быть, ты и полюбил душой омонимию морфем или роль нёбной занавески в немецких диалектах, но на работу за границу поедут совсем-совсем другие.
Оба семестра над Университетской набережной дул ветер. Он приносил потоки воздуха, от которого студенток охватывало то неясное томление, то жажда знаний. На филологический факультет ветер приносил пустые грезы. В день открытых дверей в актовом зале собирались желающие поступить в университет.
– А правда, что с третьего курса стипендию платят в валюте?
– Вот вы сказали, что на португальское отделение принимают шесть человек. Один будет послом, а остальные?
– Куда поступить, чтобы наверняка попасть за границу?
Марина уже была старшим преподавателем, когда случилась беда: дочь Марии Яковлевны утонула, перевернувшись на байдарке. Аня погибла в начале лета, и Марина понимала, что до начала учебного года она не увидит Марию Яковлевну. Позвонить или нет? Что говорят в таких случаях? А вдруг от таких звонков ей будет еще тяжелей? Не позвоню...
Осенью Марина столкнулась с Марией Яковлевной в вестибюле и кинулась к ней с запоздалым сочувствием.
– А ведь вы единственная, кто не позвонил и не пришел ко мне после гибели Ани, – сказала Мария Яковлевна, уклонившись от объятий, и вышла на набережную.
Она продолжала ходить на факультет и была ровна и приветлива, как прежде, только перестала красить волосы. Новые студенты, так же, как когда-то Марина, побаивались ее: никогда не улыбнется.
Больше к Марии Яковлевне Марина не ходила. Все дела решала на кафедре.
Как и много лет назад, плывет мимо факультета, стоя на льдине, чайка, потерявшая всякое чувство ответственности. Пригретая на факультете дворняга, одинаково любимая и германистами, и романистами, укладывается на ночь у батареи перед бывшим партбюро, не зная, как сложится завтрашний день. Студентка сидит на подоконнике, прижав к груди учебник латыни, и смотрит в темное окно.
А Марина, проходя мимо университета, часто видит Марию Яковлевну, хотя ее давно нет в живых. Мария Яковлевна идет впереди не спеша, в старомодном пальто, руки ее пусты. И ее нельзя обогнать.
1993
ХОЧУ ЗА ГРАНИЦУ
После университета Марину распределили в Институт языкознания. Натертый паркет в коридоре, шкафы, набитые "Филологическими вестниками", и гробовая тишина. Научные сотрудники сидели по комнатам и писали, писали... или выписывали из книг на карточки. Здесь была не библиотечная тишина, а другое – тишина для старения и выхода через академический двор – на пенсию. Здесь работали те, кто любил каузативные конструкции и нулевой артикль, дуративные глаголы и пучки фонем. Говорили здесь особым научным языком, который Марине никак не давался. Нельзя было сказать: "Ой, я в статье страницы перепутала", – надо: "Допустила погрешности в пагинации".
Из института за границу ездил только директор, и только в Австрию. Возвратившись, вешал объявление: "Лекция с показом слайдов "Две недели в Австрии" (по личным впечатлениям)".
Полтора часа сотрудники смотрели на заснеженные хребты, хребет за хребтом...
– Вот это Нина Сергеевна из Москвы и я, в темных очках. Трудно узнать, да? Тут мы с членами общества "Австрия – СССР"... Вот мы вручаем сувениры на молокозаводе... Мы с Ниной Сергеевной дома у активиста общества...
Всех побывавших за границей Марина делила на две категории.
Тип первый. Взгляд рассказчика туманится, ему никак не согнать с лица особую мечтательную улыбку, которая появляется после зарубежной поездки: вам, тут живущим, не расскажешь, не объяснишь. Какие там дороги! А сыр! А как меня принимали!!!
Тип второй. У рассказчика скучное лицо и тухлый взгляд.
– Паршивая страна. Город называется! Сто тысяч жителей. У нас в Дачном больше народу живет. Я там есть не мог. Хлеба вообще не дают, вместо масла – маргарин. Ни разу чая заваренного не предложили. По телевизору вообще смотреть нечего.
Лицо рассказчика покрыто нездешним загаром. Пиджак, рубашка, носки все на нем куплено с толком, не спеша, в хорошем магазине. Ежу понятно, что он будет ездить туда, где все плохо, до последнего дыхания.
Когда Марине предложили перейти в университет, на преподавательскую работу, она согласилась сразу. И очень ей захотелось съездить за границу в Данию, куда же еще.
Желание поехать в Данию легко можно объяснить городу и миру: человек десять лет преподает датский язык и литературу. Так можно посмотреть, что за страна такая, а? Нет?
Мечта, дремавшая годами, проснулась, когда на кафедру из иностранного отдела пришло одно место на недельную ознакомительную поездку в Данию. Зав. кафедрой сказал: "Характеристику пишите себе сами. Вам ехать – вы и бегайте".
Характеристику (6 экземпляров под копирку) надо было сперва показать дяденьке из комнаты по оформлению загранкомандировок. Была такая комнатка в углу, за машбюро, а дяденька – вежливый, с внимательным взглядом. От него пахло только что выпитым кофе.
– Придется, Марина Николаевна, переписать характеристику. Вы ничего не сообщили о первом браке: фио первого мужа, год и место рождения, где работает... Отдельной строкой напечатайте: "Партком, профком и ректорат поставлены в известность о причинах развода доцента Петровой и согласны с причинами развода".
Марина растрогалась: сама не знала, зачем, дура, развелась, а в ректорате (сотня баб) – знают и согласны.
В иностранный отдел стояла очередь за бланками. Отдел работал – час утром, час вечером, среда неприемный день. Две девицы, черненькая и беленькая, с утра утомленные тем, что народ по десять раз переспрашивает одно и то же, говорили тихими монотонными голосами, скрывая раздражение:
– Повторяю еще раз. Эти четыре бланка заполняются от руки. На машинке нельзя! Теперь держите восемь розовых бланков, эти только на машинке! Указывайте девичью фамилию матери и жены.
– Тут места не хватит.
– Ну что вы как маленький, ей-богу! Можете писать сокращенно – дев. фам. Всех, всех родственников укажите... Так, держите шесть голубеньких, здесь пишите национальность и партийность, а место работы не надо. Ну, и двадцать четыре фотографии, матовых, в овале, без уголка.
Новички недоумевали: зачем двадцать четыре? Одну – на паспорт, а двадцать три куда приклеят?
– Следующий!
Старая дама прошмыгнула без очереди.
– Я уже была. Я только спрошу! Будьте так добры...
Из-за двери послышался виноватый голос:
– Простите, Танечка, опять вас беспокою. Если отец умер, его надо писать?
– Обязательно. И укажите, был ли он членом партии.
– Он умер тридцать лет назад!
– На момент смерти был он членом партии или нет? И где похоронен, напишите. Название кладбища, ряд, место. Ириша! Закрывай дверь. Сегодня больше не принимаем, и так зашиваемся.
Марина готовилась к поездке: стояла у читального зала и изучала портреты членов Политбюро, стараясь найти ассоциативные связи или внутреннюю мотивировку их фамилий. Потом стала примерять их на роль мужа или любовника, и дело пошло быстрей. Алиева и Суслова отвергла сразу. Поколебавшись, остановилась на Воротникове: неизвестный художник придал его глазам интеллигентную грусть. Лаборантка вернула Марину к действительности. "Где вы пропадаете? Сейчас идеологическая комиссия заседает. Как какая? Факультетская!"
Перед тем, как открыть дверь и переступить порог, Марина сделала специальное лицо: "Еду за рубеж не ради удовольствия, сохрани господь. Я и ехать не хотела – кафедра заставила: надо, Марина. Надо собрать материал для нового спецкурса".
Идеологическая комиссия состояла из двух немолодых дам с плохо покрашенными волосами. Одна – доцент по Анне Зегерс, другая – ассистент без степени, пишет на тему "Образ рабочего в болгарской прозе". От дам исходили благожелательные токи, напрасно Марина делала спецлицо.
– Какова область ваших научных интересов, Марина Николаевна?
– Видо-временная система скандинавских глаголов.
Дамы вежливо улыбнулись, тему, мол, одобряем.
– Как собираетесь использовать время в заграничной поездке?
Вот сказать бы им сейчас: колбаску вкусную куплю и съем. И запью баночным пивом. Удобные туфли куплю, а те, что на мне, костоломы, выброшу в пролив Скагеррак. А если деньги останутся, мыла душистого на подарки.
– Думаю поработать в библиотеках, походить по музеям.
Дама по Анне Зегерс кивнула:
– Желаем счастливого пути!
"Какие вы милые, идеологи, – думала Марина, идя домой, – не терзали, не гоняли по пленумам. Дай вам бог хорошей импортной краски для волос".
По четвергам заседало партбюро факультета. Перед дверью собралось человек пятнадцать, вызывали по фамилиям.
– Какие будут вопросы Марине Николаевне?
– Как вы готовитесь к поездке? Есть у вас план подготовки?
Это спросил старый хрен, фадеевед. Сорок лет изучает "Молодую гвардию", а диссертации так и не защитил. Но уволить его нельзя: участник парада победы на Красной площади. Фадееведа всегда включали в приемную комиссию, и он всегда задавал абитуриенту один и тот же вопрос: "Что самое главное в истории университета?" Простые души, обрадовавшись, что можно показать эрудицию, соловьями разливались про двенадцать коллегий, некоторые начинали с семнадцатого века, с мызы полковника Делагарди. Думали: оценит, отметит. А надо-то было всего ничего. Скажи: "Владимир Ильич сдавал здесь экзамены за юридический факультет", – и ушел бы с пятеркой.
– Изучаю историю датского рабочего движения. Работаю с газетным материалом.
Марина слыхала, что в партбюро любят, чтобы газеты не просто читали, а "работали" с ними.
Секретарь партбюро (изучает частушки советского времени, но стажируется при этом в Англии) кашлянул в кулак.
– Полагаю, все ясно. Вы свободны. Пригласите Птичку Анатолия Васильевича.
Прошедшие партбюро факультета допускались на центральную идеологическую комиссию университета. Тут, в предбаннике, был народ со всех факультетов. В таких очередях люди всегда дают советы, делятся опытом. Многие были нервно возбуждены. Некоторые стояли с отрешенными лицами, в разговор не вступали. Все это напоминало очередь на аборт: всем сейчас будет плохо – и веселым, и зеленым от страха. Никто тебя не спасет. Назад дороги нет. Молись.
Марина примкнула к разговорчивым. От них и узнала: в комиссии шесть мужчин и одна баба. К бабе – ни в коем случае! Гоняет по африканским борцам за свободу. Причем требует по фамилиям: кто в тюрьме – отдельно, кто на воле – отдельно. Из мужчин трое комсомольцы, злые, как осы. Жалости не знают – карьеру делают. Надо постараться попасть к старикам, особенно советовали полковника с военной кафедры: любит женщин любого вида и возраста. Марине повезло: попала к пожилому историку, автору монографии "О правах человека – истинных и мнимых", любителю поговорить о себе. Марина узнала, что он служил в Корее, и что там были особые крысы – белые, а хвосты короткие. Крысы-диверсантки, прошедшие обучение в США, нападали на советских военнослужащих, понижали их боеспособность. Марина слушала историка с глубоким интересом, сама задавала ему вопросы, смеялась, когда ей казалось, что ему будет приятно.
Краем уха она слышала, как комсомолец с серым лицом говорил доценту-биологу: "Сожалею, но вам придется прийти еще раз. Сколько газа добыто за пятилетку, не знаете, задачи коммунистов Непала сформулировать не можете..."
Маринин экзаменатор вынул расческу, провел ею по редким волосам, дунул на нечистые зубья, вздохнул и поставил нужную подпись.
Партком университета заседал в мраморном Петровском зале. Бывалые учили новичков:
– Как вызовут в зал, проходи на середину, там стул стоит. Предложат сесть – садись. Будут читать твою характеристику – сиди. Как начнут задавать вопросы – встань. Тот, кто продолжает сидеть, не уважает партком.
– Может, вообще не садиться?
– Нет, если скажут сесть, то надо сесть обязательно.
Маринину характеристику читала дама-юрист, стерва высокого класса. О количестве печатных работ неразборчиво бубнила, а о разводе – громким, звонким голосом.
– Будут вопросы товарищу?
– Товарищ Петрова в Данию собралась, а в своей-то стране, что, уже и смотреть нечего?
Секретарь парткома неожиданно вступился:
– Марина Николаевна еще молодая. Успеет и по своей стране поездить. Вот вы на неделю за границу уедете, а муж-то справится один?
Шутка, поняла Марина. Надо смутиться и потупиться, застесняться. Они это любят.
– Мужа одного оставлять нельзя. А то как бы чего... Следующий!
Райком КПСС был последним барьером, который предстояло взять. Из райкома бумаги попадут туда, где их будут изучать в тиши и вопросов не зададут. В райком рекомендовали идти, одевшись аккуратно, но некрасиво. Никакой косметики, никаких французских духов! Комиссия состояла из трех женщин с партийными прическами – белыми начесанными "халами". Райкомовские женщины терпеть не могли молодых преподавательниц из вузов.
Марину вызвали одной из последних, впереди прошли две автобазы и завод "Вибратор". "Халы" устали и смотрели неприязненно.
– В ленинских субботниках участие принимаете?
– Конечно, каждый год участвую.
– На овощебазу ходите?
– Раз в месяц по графику.
Женщина с брезгливым ртом, проткнув
высокую прическу остро отточенным карандашом, осторожно почесала им голову:
– Университетские хуже всех на базе работают. Белоручек много. Капусту зачистить не умеют. Наверно, образование мешает. У нас есть сводки за прошлый месяц – десять человек из ЛГУ на проходной задержали: выносили чищенные лимоны.
Другая женщина перечитывала Маринину характеристику, шевеля губами.
– Первый-то муж женился или нет? Дети у него есть от новой жены?
Таких теток Марина любила: с ними всегда можно было найти общий язык. Бабское любопытство надо удовлетворять, рассказать о личной жизни подробно, с юмором, себя не жалеть. Им ведь интересно послушать. После Марининых рассказов о том, кто с кем живет, женщины потеплели, и стало ясно: райком пройден.
Осталось последнее, добыть справку о здоровье. Терапевт в пуховом берете, мельком взглянув на Марину, начала строчить направления: к невропатологу, лору, гинекологу, рентгенологу... Анализы крови и мочи. Тридцать лет исполнилось? Значит, еще и кардиограммочку сделаем...
Мочу и кровь надо было сдавать до восьми утра, а остальные врачи принимали, как назло, после шести вечера. Пока Марина ловила невропатолога, анализы успели устареть, и их пришлось сдавать по второму заходу. "Неси всем по коробке конфет", – советовали коллеги. "Как же я эту коробку буду всучивать? – мучилась Марина. – Прямо с порога или раздетая во время осмотра, или класть на историю болезни, пока врач моет руки за ширмой?"
Просидев в очереди перед кабинетами, Марина перечитала все стенные газеты. В каждой поликлинике есть пишущий врач, и Марина выучила наизусть стихи из "Санлистка" и "Голоса медиков ЛГУ".
Студентка! Помни о правиле важном:
Делай уборку способом влажным.
Фтизиатр Б.Мокеев
Наркомана вид нам неприятен:
Хил, небрит, шприц в руке.
Мы советуем: приятель,
Кайф лови на турнике!
Старшая сестра А.Никитенок
УФО поможет детям
Не заболеть рахитом.
Зимою заиграет
Луч солнца на ланитах.
Лаборант Ф.Клычко
Наконец Марина держала в руках справку: "Дана в том, что Петрова М.Н. не имеет противопоказаний по здоровью для поездки на одну неделю в Данию". Поставить круглую печать на справку могла только зав. поликлиникой Тамара Ивановна. Печать она ставила в приемные часы, раз в неделю, по понедельникам.
Профессор, с которым Марина подружилась в поликлинических очередях, искал валидол: "Ну и сволочи. Своими бы руками задушил. Ведь глумятся! Едешь во Францию – сдавай кровь из пальца, а если в Англию – уже из вены! А кто в США оформляется? Всю кровь выпьют".
В понедельник с семи утра образовалась очередь к Тамаре Ивановне, за печатью. В десять часов бодрая и свежая зав.поликлиникой объявила: "Товарищи! Придется немного подождать: срочное совещание зав.кабинетами. Не волнуйтесь! Всех приму!"
Четырнадцать женщин, зав.кабинетами, гуськом прошли в кабинет Тамары Ивановны. Из-за двери в коридор донеслось:
– Попрошу потише! Наборы сегодня такие: две банки тушенки, правда, свиной, три пачки индийского чаю, банка горошка и перец черный, молотый. И в нагрузку четыре банки морской капусты.
– Хорошие наборы! Морскую капусту можно мелко-мелко нарезать и понемножку в винегрет добавлять.
– Тише, товарищи! Есть еще теплые югославские кальсоны, с начесом. Размеры – только маленькие.
– А больших нет? А цвет какой?
– Это же кальсоны! Какая вам разница, какой цвет?
"Да-аа, – думали изнывающие за дверью преподаватели, – ведь небось клятву Гиппократа давали, бесстыжие..."
За две недели до поездки Ирочка из иностранного отдела догнала Марину на Университетской набережной.
– Ой, хорошо, что вас встретила! Не пропустили вас. Сказали, что международная обстановка осложнилась. Пускают только партийных, с опытом преподавания за рубежом. Ничего, в следующий раз поедете!
Ирочка вскочила в подошедший троллейбус, только зажатая дверьми красная юбка торчала наружу.
В голове у Марины стало пусто и гулко. "Три месяца потратила на идиотские комиссии, десять врачей обошла... Заискивала. Унижалась... Поделом".
Домой идти не хотелось. Хотелось просто посидеть на скамейке. Марина не заметила, как забрела в зоопарк, – ноги помнили, что там есть скамейки. В грязной клетке, на полу лежал какой-то безымянный зверь среднего размера – таблички на клетке не было. Он лежал в дальнем углу, не шевелясь, хвостом к публике, мордой к нечистой стене. Не желал глядеть на людей. Презирал. Или очень давно устал жить. Марина поняла, чего она хочет: лечь с ним рядом, спиной к детям и мужу, и долго лежать так, не шевелясь.
1993
СВОБОДНЫЙ ДЕНЬ
К сорока пяти годам жизнь, наконец, вошла в берега, и ее уютная монотонность начала Кате нравиться. Появились любимые привычки: утром пить чай в одиночестве с припрятанной с вечера газетой. С первой чашкой хорошо шли статьи про коррупцию московских властей или про местные безобразия. Со второй – журнал "Огонек" за 1951 год, годовой комплект сохранился на антресолях у родителей. Катю завораживали фотографии сорокалетней давности: женщина-лаборант измеряет линейкой сливу нового сорта, а профессор, высоко подняв пробирку, рассматривает гибрид, выведенный коллективом лаборатории. Агитатор Молотовского избирательного округа майор Шептуха проводит беседу в семье московских астрономов. Эти прически и этот покрой платья были оттуда, из начала жизни. Люди с черно-белыми лицами застыли, вслушиваясь в гул ледника, который снова двинулся на страну после войны, и хотели, притихнув, укрыться в работе: "Ледниковый период полностью одобряем". "Камнепад поддерживаем".
Катя часто вспоминала то время. Вот она выходит во двор – чистый, солнечный, с фонтаном. Лифтерша говорит ей в спину, что она вылитая мама, и что вся семья у них замечательная. Счастье переполняет Катю, и она начинает носиться вокруг фонтана круг за кругом, круг за кругом.
День, начинавшийся так хорошо, редко кончался без слез: брат, пробегая мимо, вырвет из рук сумочку с желудями, или няня напугает: вчера люди видели – мужчина подошел к песочнице, взял девочку за руку: мол, пойдем, тебя мама ждет – и пропала девочка... Мужской пол был для няни врагом номер один. Всякий, носивший брюки, был у нее на подозрении, и Катя сердцем приняла нянины заветы. Врагом номер два были Соединенные Штаты Америки: "Жуков да комаров насылают, вот урожай и гибнет". За то, что няня не шла на поводу у Америки, Катя любила ее еще сильней. Катина няня давно стала членом семьи, и странно было слышать, как перед сном она жаловалась, глядя в окно, что нет у нее своего угла, а то давно бы ушла – устала.
После прогулки в Ботаническом саду няня читала вслух сказки народов СССР, а Катя, сидя за большим столом, заштриховывала опушку в альбоме "Раскрась сам". И хотелось просидеть так, раскрашивая, до взрослой жизни. Но от альбома для раскрашивания пришлось оторваться и перейти по мосту через речку Карповку в сталинскую женскую школу.
Катю посадили на заднюю парту рядом с девочкой, с которой никто не хотел сидеть.
– Чего уставилась? – прошептала девочка. – Сама опоздала, а воображает.
Катя вскоре догадалась, что с соседкой по парте не надо дружить: та ходила в рваных ботинках и плохо мыла руки. Отец бил ее смертным боем.
На перемене у стола учительницы толпились девочки:
– А Выгодская резинку забыла.
– Вы сказали не бегать по коридору, а Файнберг бегала.
– А Невзглядова запиралась в уборной и кричала оттуда, что мы дуры.
Учительница ласково глядела на ябедниц. Вскоре ученицы были перетасованы: девочки из хороших семей сели в одну колонку, а дочки уборщиц и посудомоек – в другую. Катю посадили к дочке ученых: папа писал книги о вкладе колхозных сказительниц в советскую литературу, а мама вела в отрывном календаре ежедневную рубрику "Восход и заход солнца". Спускаясь по лестнице после уроков, Катя думала: "Как мне повезло – живу в советской стране, где покончено с бедностью и все равны. Догадывается ли учительница, что я уже готова служить народу? И правильно, что бритых, убогих девочек посадили в одну колонку. Раз не хотят хорошо учиться, пусть сидят отдельно!"
