Текст книги "Сибирский папа"

Автор книги: Наталия Терентьева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

– Ты долго еще будешь гулять в ночи?

Я остановилась. А откуда он знает, что я гуляю?

– Что? – засмеялся отец. – Город у нас не очень большой, мне уже фотографию прислали, как ты с каким-то высоким вьюношей разгуливаешь. И он то и дело хватает тебя за руки.

Я обернулась. Может быть, отец случайно меня видит сейчас? Вроде машины его нет…

– Скажи ему – нечего за руки мою дочь хватать. Передай от меня привет.

– Тебе привет от моего отца. И он просил меня руками не трогать, – сказала я Кащею, убирая телефон в карман.

– От московского или от местного, сибирского?

– От местного, – кивнула я.

– Он кто?

– Не знаю. Я его первый раз в жизни сегодня увидела. Человек.

– Со связями? Раз забрал тебя из полиции…

Как-то так это спросил Кащей… Или просто я в последние дни стала слишком подозрительной.

– Нет, без связей, – не знаю почему, соврала я. – Он учитель физики. – Я так легко соврала Кащею, что самой даже стало неудобно. Значит, не так уж он мне сильно нравится, если мне ничего не стоит ему соврать.

Он попробовал снова положить мне руку на шею, осторожно и нежно, но крепко, так что я бы никогда не убрала эту руку. Но я представила, что на меня сейчас откуда-то смотрит отец… Мне стало очень неловко, и я шагнула в сторону.

– Как знаешь, – слегка прищурился Кащей. – Так вот. Я хочу занять такое положение в системе управления университета, чтобы я мог распоряжаться своей жизнью, чтобы я мог… – Он не стал продолжать, но так выразительно на меня посмотрел, что я как будто услышала «сделать тебе предложение».

Не знаю, может быть, я всё это сама придумала. Но вид у него был именно такой.

– У вас ведь небольшая квартира? – продолжил он. – Наверное, твои родители не были бы довольны, если бы к ним пришел жить такой прекрасный человек, как я?

Я не знала, как реагировать на подобный вопрос, поэтому промолчала.

– Вот видишь. Поэтому я и стремлюсь сделать карьеру. Для этого очень много нужно. Ведь я всё делаю сам – мои родители, ты знаешь, далеко, и они мне помочь не могут. Они хорошие люди, уже немолодые, и жизнь прошла по ним колесом… Я им помогаю как могу. А могу я сейчас не многое. Я надеюсь, ты с ними скоро познакомишься… – Он опять выразительно посмотрел на меня.

Я кивнула. Он почему-то дальше продолжать не стал. В этот момент ему кто-то позвонил, он взглянул на экран, на котором я успела увидеть две буквы «Др» и нажал кнопку автоматического ответа.

– «Я сейчас в пути»? – усмехнулась я.

– Ну да. Я в пути. Это же правда. И путь этот очень непростой и небыстрый… – Кащей с особым выражением посмотрел на меня. – Ты устала. Давай посидим в парке, тепло.

– Может, выпьем где-нибудь чаю? – предложила я, потому что неловко себя чувствовала после звонка отца. Сфотографировали меня с Кащеем, послали ему…

– Давай… только не чаю, а вина…

Всё, что говорил Кащей в этот вечер, было пропитано каким-то особым смыслом. Он как будто хотел проникнуть в мое существо, понять, что я чувствую, всё время смотрел долгим взглядом, держал за руку, за здоровое плечо, ненароком проводил по щеке, по шее, и раз, и два, и три.

– Что такое «Др»? – спросила я, чуть отстраняясь от него, когда мы зашли в кафе, он шел за мной и держал меня уже двумя руками за талию. Идти так было крайне неудобно, но… приятно.

– «Др»? – Он нахмурился. – А, «Др»!.. – Кащей стал смеяться. – Друг. Всего лишь друг. Или… другая. Как тебе больше нравится?

Я постаралась выдержать его взгляд. Иногда он не хочет смотреть в глаза. Но сейчас сам как будто заставлял меня смотреть на него.

– Никак. Мне всё равно. – От смущения я не знала, как себя вести. – Давай закажем ужин.

– Ты голодна? – улыбнулся Кащей.

Улыбка у него очень разная. С такими разными смыслами…

Я молча взяла меню, просмотрела. Это ужасно, конечно, что приходится платить такие деньги за кусочек курицы или тарелку макарон с овощами и мясом… Зря я так плохо поела у Вартана. Но я нервничала. И сейчас нервничаю. А есть, оказывается, хочу.

– Выбирай, что хочешь, я плачу, – сказал Кащей так торжественно, словно хотел заплатить не за макароны, а за билет на белую яхту, которая увезет нас в прекрасную далекую страну.

– Нет, спасибо… – ответила я, подчиняясь какому-то непонятному сигналу.

Я могла бы начать занудно объяснять, что у меня повышенная стипендия, в этом семестре еще и академическая, к тому же я живу с родителями, что мне при желании хватает денег даже на небольшие излишества, а излишеств я терпеть не могу, но я не стала, просто покачала головой.

– Я разве не могу угостить свою девушку? – спросил Кащей как будто не у меня, а у кого-то, кто незримо слушал наш разговор. Тот незримый, видимо, спорил с ним, поэтому Кащей повторил: – Могу и угощу. Вот так.

Я уловила оброненное вроде бы случайно «свою девушку». Хорошо, что его сейчас не слышат три человека: Гена, мой папа и мой отец Сергеев. Я не стала дальше спорить, но если честно, пока не была готова к такому повороту. Как это может быть – ждешь чего-то, надеешься втайне, мечтаешь, а когда оно наступает – ты оказываешься совершенно не готовой к такому повороту событий?

Я видела, что кто-то пишет и пишет Кащею. Он отвечал, вздыхая, возводя глаза к потолку. Потом сказал мне:

– Видишь, я постоянно работаю. – И широким жестом откинул длинные пепельные волосы. У него очень красивые волосы, редкого цвета. Ну и что? Разве это повод, чтобы влюбиться?

Да, конечно, я влюбилась в Кащея, давно, в тот момент, когда он сказал, что хочет от меня детей. Потому что мне никто никогда этого не говорил. А ведь это свидетельство, что человек увидел тебя и понял – значит, ты рождена для него, раз он о таком сразу думает.

– Как же они меня достали! Всё должен решать я! – Кащей с досадой отложил телефон. – Ни секунды покоя, понимаешь? Вот так и живу. Одинокий и замотанный. Хочешь, я сыграю тебе? Я надеюсь, никто не будет против? – Он кивнул на рояль, стоящий в центре довольно большого зала ресторана, за инструментом никто не сидел. Вообще музыки никакой не было.

– Ты умеешь играть на пианино? – удивилась я.

– Немного… – улыбнулся Кащей, но так самодовольно, что я решила: наверное, он играет хорошо.

И правда. Он заиграл что-то такое приятное, несложное, знакомое или просто на что-то похожее, мелодия перетекала из одной в другую, переплеталась, становилась то грустнее, то светлее, то затихала, то вдруг расходилась бурно и радостно и опять становилась лиричной и нежной. Аккомпанемент Кащей играл простой, но это не мешало, наоборот, делало его игру теплой и домашней, как будто он играл только для меня.

Кащей несколько раз оглядывался на меня, чтобы убедиться, что я слушаю. Я хотела подойти поближе к роялю, но постеснялась. Я видела, что люди, которые сидели за несколькими столиками, совсем не обращают внимания на музыку, и мне это было удивительно, потому что он играл на самом деле неплохо.

– Ты хороший музыкант, – похвалила я Кащея, когда он, раскрасневшийся, вернулся к столику. – Я даже не представляла.

– Ты многого обо мне не знаешь… – проговорил он, довольный, еще больше краснея от моей похвалы. Люди так быстро, как Кащей, краснеют по двум причинам – от избыточной искренности и от крайней неврастеничности. Почему краснеет Кащей, я пока не поняла.

– Где ты учился?

– Да нигде. Везде понемногу.

– А почему… – Я не знала, как сформулировать, чтобы не обидеть его. – А почему же ты не занимаешься музыкой? Я имею в виду – серьезно?

– Играть в ресторане? Или учить детей в школе? Нет, я не смогу. Я чувствую в себе другой потенциал. Музыка – это так, для близких людей… – Кащей посмотрел на меня со значением.

Очень вовремя принесли наш ужин. Мне – большую тарелку с лапшой, перемешанной с овощами и еще чем-то, на вид не слишком аппетитным. Написано было «грибы», но большие слоистые темно-коричневые куски не совсем были похожи на грибы. Сама заказывала. Ему – два бокала вина и салат.

– Ты не голоден? – удивилась я.

– Глядя на тебя, я теряю аппетит и сон, – улыбнулся Кащей. – Ты ведь выпьешь со мной? – Он пододвинул мне один бокал. Сам чуть-чуть отхлебнул из своего. – Хорошее вино. Я знаю толк в винах.

– Молодец! – Я хмыкнула. – Какой ценный навык в двадцать семь лет!.. Помогает продвижению по карьерной лестнице?

– Дерзкая!.. – ухмыльнулся Кащей. – А вот представь себе – помогает. Без вина не проходит ни один банкет. На банкете устанавливаются связи и знакомства. Если ты не умеешь пить – опозоришься. Я умею пить и тебя научу.

– Спасибо. – Я отодвинула от себя бокал.

– Нет, ты выпьешь… – Кащей снова пододвинул ко мне бокал. – Без этого – вообще никуда. Смотри, запоминай. – Он взял свой бокал и подсел ко мне. – Возьми тоже. Теперь так…

Он стал перекрещивать со мной руки, видимо, чтобы учить меня пить на брудершафт, как-то неловко повернулся, покачнулся, толкнул меня, сам чуть не упал со стула, и я не знаю как, но мы столкнулись руками, и оба бокала у нас перевернулись, прямо мне на грудь. На мою замечательную, самую любимую и удобную светло-серую толстовку с надписью «МГУ». Вина разлилось так много, что попало и на брюки. Я вскочила, но было поздно. Один бокал еще и разбился.

К нам подошли официант и уборщица со шваброй.

– Не волнуйтесь, всё в порядке, – вежливо улыбнулся официант. Вот что лучше – когда люди, работающие в службе сервиса, вам хамят, или когда они улыбаются, как плохо отлаженные андроиды, человекоподобные роботы? – Вам включат в счет бокал. Принести еще вина?

– Мне не надо, – сказала я.

– Мне тоже! – резко ответил Кащей, как будто он не сам был виноват.

Я видела себя в темном зеркале на стене, я сначала даже не поняла, что это зеркало, думала – стеклянная стена, а за ней – другой зал. Какая-то пара сидит, так же, как мы с Кащеем. А это мы и есть. Какое странное отражение. Всё в нормальных размерах и пропорциях, только темнее, мрачнее. Встревоженная девушка с тонкой шеей, нависающий над ней, как огромная взъерошенная птица, костлявый спутник с резкими движениями…

– Мария, тебе нужно замыть пятно, – сказал Кащей очень официально.

– А то что? – прищурилась я. Не люблю, когда со мной так разговаривают, в командно-приказном тоне.

– А то некрасиво. – Скучный, злой Кащей взял вилку и нож и стал ковырять салат. – Меньше выпендриваться надо было, – буркнул он.

Я пожала плечами, взяла пакет с вещами, которые только что купил мне отец. В туалете переоделась, а что было делать? Юбка и правда красивая, недлинную тунику из светлого шитья, которую на свой вкус выбрал отец, я, может быть, никогда бы и не купила, но к юбке она шла. Значит, у него есть вкус.

Я развернула шарф, который отец купил маме. Легкий, нежный, с переливами пастельно-розового в бледно-фиолетовый. Интересно, наденет ли его мама? Мне он тоже пошел бы… Я убрала его обратно. Я мамины вещи не ношу, у нас размер один, а стиль разный. Или одинаковый. Но я никогда не беру мамины вещи. Она мои легко может надеть, кстати, и чувствует себя в них отлично.

В зеркало на меня смотрела совсем другая девушка. Может быть, зря я так не одеваюсь? Хотя бы изредка? Я распустила волосы – никогда этого не делаю, я считаю, что меня простят распущенные волосы и, главное, они мне мешают. Но к такому наряду волосы чуть ниже плеч очень шли. Я подумала, достала помаду, которая лежит у меня в сумке с первого сентября, и еще намазала губы. Чтобы понравиться Кащею? Не знаю. Чтобы понравиться самой себе. То, что я видела сейчас в зеркале, было так непривычно, что я даже растерялась. У меня есть пара платьев и юбка, но я их не ношу, не воспринимаю себя в таком виде.

Когда, попереписывавшись с Геной полгода, я все-таки решила пойти с ним погулять, я оделась как обычно, а он вдруг разочарованно протянул: «А я думал, ты придешь в платье», я хотела сразу повернуться и уйти. Может, и зря не ушла. Ведь это и есть то, что папа называет «эго баритона», и что мешает мне влюбиться в Гену, в целом совершенно положительного юношу.

Если мы решаем с родителями, куда нам поехать в отпуск (иногда абсолютно напрасно, потому что не едем потом никуда), и никак не можем решить, то мама садится и быстро рисует таблицу «плюсы и минусы». Вот если представить, что и Гена, и Кащей – это тоже в каком-то смысле поездки или, лучше сказать, попутчики, которые могут оказаться машинистами моего собственного поезда, вовсе не желая этого, то и для них можно нарисовать таблицу с плюсами и минусами, и тогда получится очень интересная картинка.

Я, кстати, мамины таблицы не сильно люблю, у меня не такое системное мышление, моя голова сопротивляется жестким схемам, даже если они и помогают мне думать. Но сейчас, глядя на себя в зеркале в новом виде, я почему-то стала думать именно так, как мама, точнее, моя голова с невероятной скоростью провела сравнительный анализ двух моих фигурантов, как выражаются следователи уголовного розыска.

Характер. У Гены характер плохой, у Кащея – очень плохой. Гена самолюбив до болезненности, Кащей – до припадков.

Нервы. У Гены нервы часто сдают, у Кащея – вообще ни к черту. Гена – истерик, Кащей – психопат.

Внешность:

Рост. Оба высокие, и мне это нравится.

Фигура. Оба тощие, Гена, хоть и младше, чуть покрепче, у него была военная кафедра, он кое-как, но сдавал все нормативы. Кащей костистый, худой, сутулится.

Лицо. Гена нравится девочкам, мне – меньше, чем остальным. Мне мешает его подбородок, почему не мешает остальным – не знаю. Кащей… Никто не назовет его красавцем, хотя у него красивые волосы и довольно правильные, хотя и не совсем обычные черты лица.

Глаза – отдельно, поскольку это не просто декоративная часть лица, а, как всем известно, зеркало души. Это мне Вадик объяснил еще года в три – если тяжело, неприятно смотреть в глаза кому-то, то поворачивайтся и уходи, не играй с этим человеком, не давай ему свою игрушку. Я иногда напоминаю себе это папино определение. У Гены глаза меняют цвет, кажутся то голубыми, то вдруг зелеными, небольшие, но очень выразительные. Смотреть в них долго можно, но не стоит, у Гены учащается сердцебиние, он начинает краснеть и говорить ерунду. Чаще всего его глаза улыбаются, если он на меня не обижен. У Кащея – глаза блекло-голубые и хищные. Если у него отличное настроение, то я попадаю в их плен, наверное, он все-таки обладает каким-то гипнотическим даром. Я смотрю в них и растворяюсь. В Гениных – нет.

Душа! Гена мне понятен абсолютно, никогда и ничем меня не удивляет. Гена – хороший? Наверное. Кащей поначалу удивлял всем, но постепенно я разобралась в сложностях его характера, и то, что я поняла, меня расстроило. Я почти уверена, что он не очень хороший человек. Почти. И эта маленькая надежда, которая у меня осталась, держит меня. Ведь он меня привлекает, увы.

Вредные привычки. У Гены их нет, кроме привычки обижаться ни на что и требовать любви и заботы. У Кащея – полно вредных привычек. Курит, пьет, ленится в выходные, неспортивный.

Бедность. Оба бедные, из бедных семей.

Манера одеваться. Гену одевает мама, то есть покупает ему одежду. Иногда он одет, как выпускник детского сада на прогулке с бабушкой – «Скоро в школу! Пора привыкать к пиджакам!» Иногда вдруг напяливает футболки с надписями, которые сам покупает себе в Москве или где-то на практике. Кащей любит глухие трикотажные водолазки, подчеркивающие худобу и особую декаданскую ломкость его фигуры, часто носит немодные сегодня костюмы-тройки, которые на самом деле ему идут, превращая его в томного аристократа из другого времени и какой-то другой, чужедальней, стороны.

Цели. У обоих совершенно невнятные. Оба тщеславные и рвутся, пытаются чего-то достичь. Когда я спрашиваю у Гены, чего же он хочет в жизни, он пожимает плечами, начинает смеяться, если мы разговариваем вживую, или посылать растерянных лисят, если мы переписываемся. Кащею я только один раз задала такой вопрос, и он мне ответил загадочно и туманно: «О-о-о… чего я хочу… Я очень многого хочу… И я добьюсь, ты увидишь…» Пока я вижу, что Гена старательно учится, получая крохотную стипендию, и скромно живет в Москве в общежитии на мамины деньги, иногда подрабатывая на выставках переводами, а Кащей всеми правдами и неправдами карабкается в ректорате университета наверх, по ступенечке, там пролез, тут пролез, еще третью должность получил, а вот он и замдекана… факультет, правда, никакой, но замдекана есть замдекана – и копеечка лишняя, и звучит…

Все это пронеслось у меня в голове молниеносно. Мысль имеет невероятную скорость, говорим мы в тысячу раз медленнее.

Представляю, если бы меня сейчас увидел Гена. Покраснел бы, стал бы смеяться от смущения, нашел бы тут же в телефоне соответствующего лисенка, в короне, застенчиво закрывающего лапкой лицо, и показал бы мне.

Я тщательно накрасила губы светло-розовой перламутровой помадой, больше красок в сумке не оказалось. Но и так я не очень была похожа на себя обычную. И вышла к Кащею.

Кащей разговаривал по телефону и не видел меня. Я подошла и встала около стола. Он махнул мне рукой, проговорил в трубку: «Так, ладно, всё, я понял, давай, пока!» и поднял на меня глаза.

– Миленько, – спокойно сказал он. – А что это за вещи?

Я достала из сумки свою большую мягкую резинку и быстро собрала волосы. Миленько, так миленько. У меня, в конце концов, есть Гена.

– Ну, что ты обиделась? Я ведь всё про тебя понимаю!.. Красивая кофточка. Откуда у тебя с собой такие вещи? Ты ходила по магазинам?

– Да.

Я заставила себя сосредоточиться на еде, а не на непонятно откуда взявшейся обиде. Я сама себе неожиданно понравилась в новом наряде, и думала, что Кащей сейчас ахнет, у него на худых скулах проступит нервный румянец, и он скажет, чуть спотыкаясь на «т» и «д», как всегда происходит, когда он волнуется: «Т-ты т-такая красивая, д-девочка моя…»

Я видела, как у него беззвучно зазвонил телефон, он молча перевернул его экраном вниз и улыбнулся. Я успела заметить, что звонил ему «Др». Но ничего говорить не стала.

– Ты хочешь работать в ректорате? – спросил он меня.

Я пожала плечами.

– Нет.

– Зря. Это очень перспективно. Мне, кстати, обещали… это большой секрет, никому не говори, хорошо? Мне обещали квартиру… Ты ведь знаешь, что в главном здании есть квартиры, там живет старая профессура. Вот, мне еще нужно сделать два шага наверх и… Меня перед отъездом вызывал проректор и говорил…

Кащей стал упоенно рассказывать в лицах, как он часто делает, что именно говорил ему проректор и как он смело и остроумно отвечал, а проректор терялся или, наоборот, хвалил его за смелость, а вовсе не говорил ему: «Сядь и посиди!», как однажды, я слышала, тот сказал Кащею. И Кащей не сел, а вытянул руки по швам и застыл в ожидании приказа.

Что – мне – нравится – в нем? То, что я нравлюсь ему. Нормальное женское свойство. Невозможно бороться с законами природы, а мы так созданы. Невозможно бороться с цикличностью женского организма, которая иногда очень мешает. Невозможно изменить основные функции нашего организма – так, чтобы стало удобнее жить. Например, поел раз в три дня – и ты сыт, можешь жить спокойно. Вот как верблюд, например. А верблюд, точно так же как человек (если верить науке), переживал долгую эволюцию. Кем был верблюд до того, как стал верблюдом? В то время, когда мы были похожи на смышленых шимпанзе? Бог ведь, если верить хотя бы Библии или Корану (на выбор, из основных мировых религий), создал только Адама и Еву. А они родили двух сыновей, Каина и Авеля, Каин Авеля убил из ревности и зависти, потому что он гораздо больше сил прикладывал к земледелию, чем Авель к скотоводству, а Бог похвалил Авеля, не его. И потом Каина прогнали, он ушел и… женился. На ком? Откуда взялась женщина, на которой он женился? Откуда взялись «дочери человеческие», которых брали себе в жены «боги», после чего у них стали рождаться «исполины»? Ведь именно так написано на самой первой странице Ветхого Завета. Эти дочери человеческие были результатом эволюции, а кем тогда были «боги»?

Вот об этом я бы хотела поговорить с Кащеем, а не о том, с кем надо дружить, а с кем не надо, чтобы расти по карьерной лестнице. Я выросла совсем в другой семье, с другими ценностями, половину слов, которые постоянно говорит Кащей, я и не слышала никогда от своих родителей, потому что они живут в другом мире и абсолютно счастливы. А я, хоть постоянно и провозглашаю во всеуслышание, что я другая, наверное, на самом-то деле, из такого же теста.

– Ну вот, – продолжил Кащей, взяв меня ненароком за руку. – Какие у тебя холеные пальчики… Ничего не делаешь дома?

– Почему? – Я осторожно высвободила свою руку. – Всё делаю. Просто кожа такая.

– Приятная кожа… – Кащей улыбался и не сводил с меня глаз, словно хотел залезть внутрь меня и наладить там всё по-своему. Ведь смысл большинства его разговоров сводится: «Я тебя научу, как надо…» Как надо говорить, как надо молчать, как надо реагировать, как надо «дружить», что на его языке означает налаживать связи. – Послушай… Ты такая загадочная… Я тебя пытаюсь разгадать с самого первого дня, когда увидел. И чем больше пытаюсь, тем я дальше от разгадки. Почему ты такая? – Он опять протянул свои большие некрасивые руки, поймал мою ладонь и зажал.

Мне приятно, когда Кащей держит меня за руку. Почему душа и голова работают в таком автономном режиме? Моя голова говорит мне: «Вставай и уходи, это не твой человек. Никогда ты не будешь так жить – обсуждая сутками, что сказал проректор, какие сложные интриги надо плести, как и к кому надо «подъехать», чтобы получить какие-то выгоды…» Меня поначалу развлекали эти разговоры, потому что я всё думала: сейчас он засмеется, и станет понятно, что это такая игра или просто шутка. Да нет же! Это такая жизнь у Кащея, который при этом очень хорошо играет на рояле… Моя голова меня теребит, а я сижу и млею, потому что Кащей держит мою руку и крепко ее сжимает. То есть я и моя голова – это разные вещи? Я – это голова, мозг, разум, душа или то, что их обслуживает?

– О чем думаешь, Мария? – Кащей отбросил волосы, раздул ноздри, развернул плечи. В некоторых ракурсах он неожиданно такой красивый. Мне это важно…

– О чем думаю?.. – Я вздохнула. – О том, кем были верблюды до того, как стали верблюдами.

– Это какой-то намек? – нахмурился Кащей и отпустил мою руку.

– Это образ жизни моих мыслей.

Кащей недоуменно поднял брови. К сожалению, он не понимает меня без слов, как, скажем, Вадик понимает мою маму. Всегда ли они так понимали друг друга? Даже не с полуслова – с полувзгляда? Тем не менее прикосновение Кащея мне приятно. И я не знаю, что с этим делать, как договориться с самой собой.

Кащей потер большие руки, показал мне их:

– Вот как ты думаешь, судя по моим рукам, кем я должен быть?

– Трактористом, – не задумываясь, ответила я.

– Кем?.. Кем?!! – Возмущению его не было предела. – Моя рука, мои руки… Да я беру полторы октавы на рояле!..

– Ты же не хочешь быть музыкантом. А ты думаешь, быть трактористом менее почетно, чем карьеристом?

Кащей сжал тонкие губы, потом растянул их в улыбке.

– Ты рискуешь. Если ты хочешь видеть во мне друга, выбирай слова.

Почему я разрешаю ему разговаривать с собой в таком тоне? Потому что он мне нравится. Нравятся его волосы, его загадочность, его недомолвки, его вторые планы, его взгляды, его прикосновения – нагловатые и уверенные, нравится его взрослость и напористость.

– Ладно, доедай и пошли, – сказал Кащей.

Я быстро послала Гене лисенка, который растерянно разводит ручками, словно говоря: «Ну что мне делать?», в ответ на его лисенка в шлеме, размахивающего шпажкой. Удобно, черт побери, как удобно. Как же мои родители жили без этого? Я, кстати, не знаю, как они познакомились. Однажды я спросила об этом маму, уже зная, что есть фотография, где меня держит на руках человек с усами. Мама отмахнулась:

– Да я не помню! Мы же вместе учились…

– Вы на разных факультетах учились, мам!

– Ну да… Там все рядом были…

– Биофак и физический на разных улицах находятся, семь минут пешком.

Мама нахмурилась:

– А что ты завелась? Ну, познакомились… Я не помню. Твой папа всегда был в моей жизни. Как-то так. Даже до того, как я его встретила. Просто до того я его ждала и волновалась, что он всё не идет и не идет. А когда он появился, то всё тут же встало на свои места.

– А я?

– Что ты?

Дальше мне неудобно было спрашивать, хотя мне очень хотелось спросить, в какой момент появилась я. А еще, когда появился папа, и мама перестала волноваться, что не встретит его, – до моего появления или после? Это совершенно невозможные вопросы, которые не задашь своим родителям, ни в четырнадцать, ни тем более в девятнадцать лет. Когда я уже понимаю, что у нас внутри есть такие механизмы, которые, включаясь, могут полностью изменить твою жизнь, и очень быстро. Вот как сейчас.

Мы встали, и Кащей неожиданно шагнул ко мне, обнял меня и прошептал: «Ты изумительная… Я не стал говорить тебе, когда ты вошла… в новом виде… Ты волшебная…» От слов ли его, или от прикосновений, довольно откровенных и неожиданных, я как-то потерялась на мгновение. В теле стало горячо, сердце запрыгало, больше всего я сейчас хотела, чтобы это мгновение не кончалось, чтобы он не отпускал меня, чтобы его губы были всё ближе и ближе…

В моей сумке заиграл телефон, и это вернуло меня на землю. Я отступила от Кащея, чтобы достать телефон. И еще отступила, чтобы окончательно освободиться от его рук. И пошла к выходу, не оборачиваясь, потому что звонил папа, московский папа, который уже раз пять письменно спрашивал меня: «Ну как?» «Ну что там?» «Что у вас?» «Мы с мамой переживаем, скажи, как у тебя?» Пока мы сидели с Кащеем, по экрану плыли и плыли его сообщения, попеременно с Гениными. Только Гене я посылала лисят, а папе не отвечала.

– Пап, всё хорошо, я поела, третий раз за день… кажется… День такой длинный…

– Ну а как там с этим происшествием?

– Всех выпустили, всё уже утихло. Завтра мы едем утром на экскурсию, потом еще какие-то мероприятия, концерт…

– Ты в порядке?

– Да.

– Ты виделась с… тем человеком?

– Да.

– Ну и как он?

– Нормально.

– Ты не можешь говорить?

– Нет.

– Почему?

– Мы… тут…

– Маняша!.. – Папа помолчал. – Ты прости меня. Ты ведь уже взрослая. Я не знаю, как провести эту границу. Тебя надо отпустить. Но ты как будто выросла и не выросла. Я… не знаю.

Я хотела сказать ему, что когда они меня забыли на даче, я была в два раза меньше, и ничего. Но многое в жизни так странно и противоречиво… И, как говорил Марк Твен, жизнь, в отличие от вымысла, совершенно не должна быть правдоподобной. Самые неправдоподобные персонажи, сложные и многогранные, которых я знаю, это мои собственные родители, Валюша и Вадюша.

– Папа, всё хорошо. Я в кафе, с ребятами…

– У тебя ведь не поздно еще? Или нет, я опять не в ту сторону считаю…

– Не очень поздно, пап…

Нарисовавшийся сзади Кащей хмыкнул и по-хозяйски взял меня за шею, за затылок. Это его любимый прием, понятно. И он работает. Я сразу как-то теряюсь, ощущая его руку на своем затылке. Я обернулась, а он, отведя мою руку, приблизился ко мне и провел губами по щеке.

– Ты прекрасна… – прошептал он.

И я растаяла, сама прислонилась к нему. Хорошо, что мы были в кафе, и Кащей лишь на секунду крепко прижал меня к себе, так крепко, что у меня закружилась голова.

– Пошли, – негромко сказал он, не выпуская теперь моей руки.

Мы вышли на улицу, было еще светло, солнце село, но остались эти приятные светлые минуты, когда мир освещен светом уже ушедшего за горизонт солнца. Еще несколько мгновений, и станет темнеть. А пока небо было темно-оранжевое у горизонта, а выше – через полоску бледно-фиолетового – густо-синее. Я достала телефон, чтобы сфотографировать закат. На его фоне так красиво смотрелись крыши старинных домов, сохранившихся в центре города. Кащей неожиданно шагнул в сторону.

– Ты что? – удивилась я.

– Не люблю, когда меня фотографируют.

Я остановилась. Он думал, что я хочу сделать с ним селфи или сфотографировать его на фоне заката, и – убежал? Смешно. Теперь уже я отошла от него. Вот так человек и объясняет, невербально, своими поступками, свое истинное отношение. Как Гена рвался со мной фотографироваться в аэропорту… Как переживал, что мое лицо на фотографии выражает все, что угодно, но не счастье и не взаимную любовь…

– Ясно, – хмыкнула я.

– Ничего тебе не ясно, – пробормотал Кащей, мотаясь рядом, но больше не подходя ко мне на то расстояние, которое делает невозможным рациональные решения.

Я быстро сняла закат, потом – свое лицо на его фоне, послала родителям фотографию и, секунду подумав, написала Сергееву: «Если у тебя ничего не изменилось, я могу приехать сегодня. Если это не поздно». Время было около одиннадцати. Один из самых длинных световых дней в году, как же я люблю это время!

Когда я была маленькой, я пыталась выяснить у папы, нет ли на Земле такого места, где день всегда длинный, а ночь короткая, я боялась и не любила длинных вечеров, когда кажется, что темнота не уйдет никогда. Я шла в музыкальную школу в темноте, сидела с арфой в классе, видя в темном окне мост с низкими круглыми фонарями и фары проезжающих машин, потом шла домой по темным, мало освещенным дворам и думала о прекрасной стране, где ночь коротка, только для сна, а не для жизни.

– Ты обиделась? – очень интимно спросил Кащей, как будто о чем-то таком, о чем можно спрашивать лишь вполголоса, чтобы никто больше не слышал, делая при этом круговые движения вокруг меня, сужая и сужая круги. Вроде подошел, а вроде и нет. А вот он и снова рядом и… опять чуть отошел. Как овод или слепень, который летает вокруг, приноравливаясь, где лучше сесть, чтобы укусить.

– Нет, – пожала я плечами.

Я могла бы честно сказать, например, Гене я бы так и сказала. Но с Кащеем быть искренней смысла нет. А ведь я хочу встретить человека, с которым можно не врать, хотя бы в главном, в том, что волнует больше всего.

– Нет, – твердо повторила я.

У меня хватает ума, как бы я ни была влюблена, соображать, что происходит. Особенно когда слепень по имени Вольдемар Вольдемарович находится на безопасном расстоянии от меня.

Он вдруг резко шагнул ко мне, попытался меня обнять за плечо, и я не стала отстраняться. Я же знала, что всё равно сейчас уеду. Я видела ответ отца: «Подъеду к гостинице через пятнадцать минут». Я прикинула, что нам идти как раз минут пятнадцать.

– Прогуляемся, – спокойно сказала я. – Прекрасный вечер.

– Да… – пытаясь заглянуть мне в глаза, для этого изогнувшись всем своим длинным телом, промурлыкал Кащей. Каким он может быть, оказывается…

Пока мы шли, он и гладил меня по руке, и держал за шею, и несколько раз прислонял к себе. Мне было приятно. И всё. Те горячие волны, которые захлестывали меня в ресторане, ушли к другим. К тем, кто будет согласен с ним обниматься и быть спрятанным от всего мира в непонятной душе Кащея. Я же не знаю, кто там еще спрятан. А даже если и никто. Меня прятать не надо.