Текст книги "Территория Холода"

Автор книги: Наталия Московских

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц)

Глава 3. Истинное дитя этого места

СТАРШАЯ

Старшая любила долгие прогулки. От них приятно гудели ноги, а сладостные минуты раздумий щемили тягучей тоской сердце. Она любила осень и любила, когда сыро – в сырую погоду, если как следует нагуляться, становится по-особенному тепло, будто от тела вот-вот пойдет пар на прохладном воздухе. Старшая любила забирать волосы в хвост, потому что длинные они ей мешали, но совсем не хотела делать короткую стрижку. Любила старую поношенную свободную одежду и удобные кеды, в которых можно долго гулять. Ей нравился шелест листьев, а из птичьих голосов ее сильнее всего завораживало воронье карканье, отбивающее свой едва-уловимый языческий ритм. Она любила выслеживать в перелесках следы животных и идти по ним до самого забора, окружающего интернат, или до болота, далеко за Казармой. Интернат она тоже любила – его уютное запустенье, пыль по углам, трещины в потолке и лабиринты старых лестниц; его неприметное, ничем не выдающееся название, ленивых комендантов и скрипучие кровати; несмазанные петли дверей и ржавчину на заборах, треснувший кафель столовой и столы с зазубринами; надписи на стенах туалета и стоны крыш на сильном ветру; накрахмаленные одеяла с синими метками и сбивающиеся в блинчики, кашляющие перьями подушки; сонливый туман по утрам и таинственные вечерние сумерки.

Старшая любила собирать по территории найденные окурки и тихо ворчать во время этого занятия. Любила приходить к корпусу малышей и ловить их в объятья, когда те бежали к ней с площадки. Ее вдохновляла ответственность и не пугали связанные с ней дела. К ней липли чужие просьбы и опасения, зато не липли клички. Только малышам удалось дать ей имя, с которым она сумела вступить в симбиоз. Возможно, это и не лучшая кличка в интернате, но она единственная наиболее полно отражала все то, чем была Старшая.

Она любила уединение. Часто выбираясь за большой ученический корпус, Старшая подолгу сидела одна на старом замшелом бревнышке, с упоением отдаваясь тонкой струящейся грусти, вспоминая поэмы Эдгара По и позволяя себе под них поплакать. Старшей нравилось рисовать палочками на траве языческие символы, значений которых она не знала, и нравилось представлять себя сильной, способной справиться с любой напастью, хотя это было и не так. Она любила смотреться в зеркало и тренировать строгий взгляд. Ей нравилось, что многие здешние обитатели побаиваются ее куда сильнее, чем учителей и воспитателей. Она гордилась тем, что ни разу не попадала в Казарму, и гордилась своим глубоким пониманием этого места. Тех, кто мог бы разделить с нею это знание, уже здесь не было, а Старшая – оставалась и чувствовала себя незаменимой частью интерната и его жизни.

Она любила кухонные запахи, доносящиеся из столовой по утрам – особенно запах рыбных палочек и картофельного пюре. А по вечерам она сходила с ума от нетерпения, чувствуя, как все из той же столовой пахнет свежими булочками. Ей нравилось тайком пробираться за прилавки, с бешено колотящимся сердцем утаскивать еще горячую булочку с подноса и съедать ее за корпусом под осуждающий шелест ветра. Почему-то ворованная всегда была вкуснее. Эта булочка – едва ли не единственное, что Старшая позволяла себе из слабостей. Ко всем другим своим слабостям она была беспощадна.

Ее никогда не отправляли в Казарму – Старшая сама гоняла себя до седьмого пота, вставая с рассветом и оббегая огромную территорию интерната по периметру, тренируясь, пока не откроется второе дыхание. Она понимала правила и принимала их – истинное дитя этого места.

А еще Старшая помогала другим.

Ей часто бывало одиноко среди этих других: она не разделяла коллективных страхов и редко участвовала в тайных ночных сборах. А даже когда участвовала, не чувствовала себя с остальными единым целым. В своих развлечениях Старшая всегда была предоставлена сама себе, и иногда она плакала от этого чуть дольше. Очень редко. Когда не считала слезы слабостью, а находила им уважительную причину, которой никогда не служила усталость.

Старшая мало спала и часто выходила по ночам, прислушиваясь к разговорам в комнатах за закрытыми дверями. Когда кто-то описывал сны, она замирала и вся обращалась в слух, чтобы не пропустить чей-то сон-бродун. Старшая любила улавливать их и готовиться к худшему, хотя она терпеть не могла невозможность взять все под контроль. Она ненавидела это почти так же сильно, как не доведенные до конца задачи.

А еще Старшая недолюбливала дотошных почемучек своего возраста, каким ей показался сегодняшний новичок. Его критический взгляд, направленный на все, что она здесь любила, раздражал. Его вопросы нервировали – так и хотелось пнуть его обратно за ворота и пусть катится на шоссе. Может, так будет лучше?

Ведя новичка к ученическому корпусу, Старшая втайне надеялась, что он от нее попросту сбежит и навсегда скроется из интерната. Но новичок не сбегал, а продолжал покорно следовать за ней, несмотря на все ее попытки внушить ему желание улизнуть отсюда.

Так Старшая довела новичка до ученического корпуса и сказала Горгоне – комендантше с безумной прической Эйнштейна, – что сама отведет его на этаж. Горгона лениво наклонила голову в ответ, чиркнула что-то в старом журнале и продолжила читать потрепанную книжонку о любви, толком не видя текста подслеповатыми глазками.

Длинные коридоры и пыльные лестницы привели Старшую и новичка на третий этаж в крыло мальчишек. Долго вспоминая, где посвободнее, Старшая вдруг остановилась и указала новичку на дверь.

– Что ж, добро пожаловать, – сказала она, радуясь, что, наконец, отделается от этого неприятного типа.

Новичок тупо уставился на дверь перед собой.

На белой облупившейся краске висел кривоватый номерок «36».

Глава 4. К вам новенький

НОВИЧОК

Белая дверь и покосившееся число «36» взирают на меня с мрачной торжественностью, и вот… дорога, только что казавшаяся такой долгой, сжимается до нескольких минут, упираясь в тревожное будущее.

– Что ж, добро пожаловать, – бросает мне Старшая с явным облегчением. Видно, ей не терпится от меня отделаться.

Стою в растерянности и пялюсь в дверь. Старшая тем временем поворачивается на пятках и пружинит прочь, норовя раствориться в полумраке коридора.

– Эй, стой! – зачем-то кричу я. Старшая оборачивается, даже не пытаясь скрыть свое недовольство.

– Ну чего тебе еще? У меня свои дела есть, – торопит она.

Я не знаю, чего хочу от нее добиться. Судя по тому, что я уже успел здесь увидеть, помощи новичкам в ориентировке никто не оказывает. Комендантша с безумной прической на мое появление не среагировала, в кабинет администратора или директора меня никто не вызвал, даже белья постельного не выдали. Как можешь – так и добывай себе здесь средства к существованию. По-хорошему, мог бы уже это понять, но я торможу Старшую, нехотя признаваясь себе, что мне страшно входить в эту комнату без провожатого. Что я скажу ее обитателям? Поздороваюсь и заявлю, что буду тут жить? Вот так просто?

– Мне, что, просто входить, выбирать кровать и… все?

Старшая глубоко вздыхает.

– Кошмар какой-то! Ну что ты, как маленький? Даже хуже! – всплескивает руками она и шагает к двери. Бесцеремонно хватается за шарообразную ручку и поворачивает ее, совершенно не боясь разбудить здешних обитателей. То, что она вот так запросто врывается в комнату парней, ее тоже не смущает. – Эй, тридцать шестая! К вам новенький! Принимайте!

Комната №36 недовольно стонет и машет крыльями одеял.

– Старшая, – протяжно хрипит кто-то, – рано же еще. Ты чего пришла?

– Ыыыыаааа, – зевает другой комок одеяла.

– Кого принесло с утра? – недовольно бурчит еще один голос.

Последний обитатель комнаты молчит и, похоже, даже не просыпается.

Я осматриваюсь.

Восемь кроватей, занято всего четыре. Остальные четыре приветствуют меня пирамидками подушек на фундаменте одеял и накрахмаленными комплектами постельного белья, уложенного в хрустящие стопки. Стены цвета теста, пол, как в спортзале, кровати с железными пружинами и на колесиках – скрипучие и провисающие. Из-под них выглядывают разбросанные повсюду ботинки, тапочки, носки и прочий хлам. Металлические изголовья оплетают ветви мятых штанов и футболок. На подоконнике таится старенький магнитофон, на двух столах, разнесенных по разным сторонам комнаты, разбросаны какие-то книжки, на тумбочке стоит выключенный ночник. Почему-то от этой комнаты у меня возникает стойкое впечатление, как от больничной палаты, хотя на больницу здесь ничто не намекает.

От осмотра меня отрывает голос Старшей.

– Я бы и рада вам не мешать, сони, но вашему новичку оказался нужен провожатый.

В ответ ее удостаивают только очередного зевка. Дальше повисает тишина. Никто из обитателей тридцать шестой даже не глядит в мою сторону: сон для каждого из них в разы интересней. Когда Старшая рассказала мне при встрече, что в первый день со мной даже не заговорят, я отчего-то разделил ее слова на три и подумал, что встречу сухое приветствие и неловкие рассказы о том, как здесь все устроено. Мне казалось, только Старшая изображает из себя занятую и просто не хочет тратить время на новичка, а выходит, все наоборот, и в этом неотзывчивом интернате только ей до меня дело и было.

– Занимай свободную кровать, располагайся и учись самостоятельности, – нарушает тишину моя неприятная, но благородная провожатая. – Это будет тебе особенно полезно.

И уходит, одаривая меня напоследок едкой, нарочито сладкой улыбочкой, открывающей маленькие зубки.

Я остаюсь в комнате №36 один. То есть, не один, конечно. Просто в окружении четырех одеяльных коконов моих соседей чувствую я себя именно так. По правде говоря, мне сложно понять, почему старожилы тридцать шестой не испытывают ко мне никакого интереса. Нет, герольда и фанфар с организованным балом мне, конечно, не надо, но хотя бы «привет» не помешал бы. А тридцать шестая окуклилась и продолжает спать, будто меня и вовсе тут нет.

Из немого оцепенения меня выводит чье-то самозабвенное сопение с легким причмокиванием. Мне вдруг становится обидно, завидно, тоскливо… и как-то дико. Я понимаю, что, еще не зная в лицо ни одного из своих соседей, я заранее на них злюсь. Странные дети в странном месте с его странными обычаями! Чтоб им тут всем…

Останавливаюсь на полумысли и вздыхаю. Толку с этой злости? Делать-то все равно нечего. Если я хочу здесь выжить, придется принимать правила игры и следовать им. Иначе опасения, которые накрывали меня еще в машине, сбудутся.

Понурив голову, шагаю к кровати – второй от окна – и решительно кидаю сумку с вещами на тоскливый выцветший матрас. Впереди у меня бой не на жизнь, а на смерть с пододеяльником под военный оркестр скрипучих пружин. Как знать, может от моей возни кто-то соизволит проснуться и познакомиться с будущим соседом?

Глава 5. Это Казарма, малыш

НОВИЧОК

От моих манипуляций с постельным бельем никто из обитателей тридцать шестой не соблаговоляет ни проснуться, ни даже пошевелиться. Крепости сна этих ребят можно только позавидовать – не очнутся, хоть из пушки перед ними стреляй.

Сажусь на кровать, нарочно громко скриплю пружинами.

Никакой реакции. Окликать будущих соседей я то ли не хочу, то ли побаиваюсь. В конце концов, может, это игнорирование – действительно испытание новичка? Поэтому с тоскливым вздохом я снова выхожу из ученического корпуса никем не замеченным призраком. Странное дело: быстрая пробежка по старым лестницам в компании Старшей будто отпечатала во мне карту, поэтому дорогу назад по витиеватым пыльным переходам я нахожу без труда.

Комендантша остается безучастной к моим путешествиям – ей явно до меня дела нет. Администрации интерната, по-видимому, тоже. Я злюсь, потому что для меня такое поведение лишний раз подчеркивает ощущение ненужности, которое испытывает каждый второй скиталец интернатов, отосланный родителями в этот неприветливый микрокосм.

Там тебе будет лучше.

Это обеспечивает хорошее будущее и учит самостоятельности.

Такой опыт пригодится во взрослой жизни, потом спасибо скажешь.

Там потрясающая программа. А еще кормежка три раза в день!

Мы обязательно будем приезжать.

Эти сказки стары, как мир, но результат у них, как правило, одинаковый: избавление от проблемы, которую два человека в какой-то момент сами решили себе завести. Маразм, да и только.

Обида разгорается так сильно, что меня чуть не тошнит.

Вздыхаю и стараюсь переключиться. Крыльцо ученического корпуса встречает меня прохладным порывом ветра, которому удается немного остудить и даже выдуть противные мысли из моей головы. Он заключает меня в нежные и заботливые прозрачные объятья, не осуждая за чувства и понимая мою злость. Я позволяю себе несколько минут постоять с закрытыми глазами и поднятой к серому небу головой.

А ветерок тут, надо сказать, даже приятный.

Мне становится стыдно за поспешные суждения об интернате. Может, я зря так резко на все реагирую?

На всякий случай озираюсь по сторонам, ища глазами каких-нибудь жаворонков вроде Старшей, в надежде попытать счастье вновь и установить с кем-то контакт. Попытка явно не удастся: вокруг ни души. Удивительная тишина в месте, где обитает не один десяток детей! Впрочем, может, я все же сумею найти кого-то из старожилов, если как следует осмотрюсь?

Ноги относят меня прочь от большого ученического корпуса в сторону, где я еще не был. Разум подсказывает, что мне бы не уходить далеко: наверняка скоро должны начаться уроки. Но я решаю поступить с уроками, как администрация – со мной. Просто забыть о них! К тому же мне что-то подсказывает, что, даже если я пропущу занятия, меня вряд ли кто-то хватится.

Быстро миную невидимый барьер, будто отсекающий границу перелеска, и из своего укрытия мне показывается очередное здание: прямо напротив бирюзовой развалюхи, прозванной корпусом воспитателей. Этот дом больше похож на серый куб, испещренный потеками тоскливой краски. Два этажа, два ряда глаз-окон с томными ресницами оконных цветов – настолько похожих, что не отличить! Создается впечатление, что в комнатах этого дома одинаковое всё – от душной старой меблировки до нижнего белья обитателей.

Меня передергивает, и на кубовидную серую тюрьму я стараюсь больше не смотреть. Тем более что мое внимание привлекает игриво выглядывающий торец другого дома – еще одного рудимента цивилизации, брошенного посреди лесисто-болотистого царства. Этот дом длиннее предыдущего и выглядит массивным, но вид у него… какой-то неуместный. К другим зданиям на территории интерната ведут отростки дорожковой ленты, к этому – нет. Его светло-серые стены кажутся поблекшими, словно пытаются постепенно выцвести до прозрачности и раствориться в пространстве, обратившись во влажный тяжелый туман. По бетонному крыльцу тянется глубокая трещина, похожая на молнию. Перила покошены, атакованы ржавчиной и отчаянно нуждаются в покраске. На вызывающе заросшем газоне к дому протоптана тропа. Широкая, примятая ниже плиточной дорожки многочисленными хождениями, она тянется к основной артерии интерната, которая будто нарочно рядом с исчезающим корпусом круто изгибается вправо.

Оттуда, справа, до меня доносится какой-то шум: эхо чьих-то выкриков и еще какие-то звуки, которые я толком не могу разобрать. Любой звук здесь будто теряет плавучесть и уходит в самые недра интерната. Тем не менее, я примерно определяю цель и иду к источнику шума, отрываясь от изучения бледнеющего дома.

Путь до источника звука кажется невыносимо долгим, даже правая нога от колена начинает противно ныть. Интересно, с чего бы? Давно пешком не ходил?

Утяжеляю походку, стараясь не прихрамывать, но вскоре, несмотря на желание разработать занывшую ногу, замираю, потому что изгибы дорожки приводят меня к новому корпусу, в сравнении с которым остальные здания здесь кажутся просто обителью уюта! Передо мной – темно-коричневая коробка с разверстой пастью входной двери. На окнах этого мрачного трехэтажного безумия стоят ряды толстых решеточных прутьев, за которыми таится темнота.

Невольно делаю шаг назад, разинув рот, и медленно перевожу взгляд на источник шума.

Прямо на территории интерната передо мной материализуется кусочек армии. И, если честно, я понятия не имею, как на это реагировать. Посреди ровной асфальтовой площадки размерами с большой спортивный зал стоит мужчина в футболке и штанах камуфляжной расцветки. А по периметру площадки бегают дети. Среди них есть мои ровесники, а есть и помладше. Разные, как толпа детишек, облепивших Старшую у корпуса младшеклассников – со всем многообразием роста, комплекции, формы лица, разреза глаз и цвета кожи. Объединяет их только одно: все они выглядят так, будто сейчас упадут замертво, но извергу в камуфляже на это наплевать. Его палец вечно на кого-то указывает, а вслед за этим изо рта вылетают резкие выстрелы команд:

– Ты! А ну, не отставать! Не плестись в хвосте, поднажми! Ты! Сорок отжиманий на плацу сейчас же! Ты – на следующий круг! Не сбавляем темп, не сбавляем!

Я таращусь на это зверство в ужасе. Что бы ни натворили эти бедняги, гонять их по плацу до смерти, да еще и ни свет ни заря – это слишком жестоко. Тут плохо каждому первому, неужели этот изверг не видит?

– Эй! – долетает до меня выкрик, и я даже не сразу соображаю, что он мой собственный.

От содеянного у меня немеет язык, а вся кровь, кажется, уходит к ногам, которые готовятся припуститься отсюда, что есть сил. Человек на плацу реагирует сразу же и сурово вперяется в меня взглядом-тесаком, будто срывающим с меня кожу и пересчитывающим кости. Мне хочется сбежать прямо сейчас, но я обреченно понимаю, что не могу. Совесть не позволит сдвинуться с места под измученными взглядами целой толпы учеников. И раз уж что-то меня дернуло выступить поборником справедливости, надо идти до конца, иначе совсем идиотизм получится.

Увязаю в мутной трясине страха и делаю шаг к Изуверу, надеясь не хромать на так некстати разнывшуюся ногу.

– Вы чего творите? – возмущаюсь я, стремясь вложить в свой голос как можно больше праведного гнева. Повезет, если действительно праведного. Набираюсь гонора, какого, кажется, никогда не имел, вздергиваю подбородок и упираю руки в боки для пущей убедительности. – Я с вами разговариваю! Вы меня, что, не слышите?

Изувер смотрит на меня очень внимательно, и я все больше начинаю понимать, что конкретно влип. Но страх и удивленные голодные взгляды мучеников прибавляют мне дури, и я выпаливаю:

– На вопрос отвечать будете, или я со стенкой разговариваю?

Изувер склоняет голову набок, изучая меня уже с интересом. На его губах появляется легкая ухмылка, прикрытая бородой.

– Это урок физподготовки, малыш, – говорит он, словно эта реплика вполне тянет на исчерпывающее объяснение.

На «малыша» приходится закрыть глаза. Если вспылю или опровергну – плакала моя хваленая доблесть. Поэтому хмурюсь и качаю головой.

– Физподготовка? У вас ученики чуть не падают! Это пытка уже, а не физподготовка! Вы куда их так готовите, к вселенскому марафону, что ли?

Изувер усмехается, а я продолжаю:

– Администрация школы не может такого допускать! И куда она смотрит? Если вы сейчас же не прекратите, я о вас сообщу! И вас уволят, вам понятно?

Изувер снова долго на меня смотрит, будто пытается понять, что я такое. Затем делает ко мне еще несколько шагов и нависает надо мной угрожающей скалой. От его вида меня тянет съежиться, но я нарочно выпрямляюсь и гляжу на него настолько решительно, насколько это возможно.

– Ты новенький, да? – спрашивает Изувер удивительно тихо.

– А «стареньких», что, уже всех запугали? – бросаю я в ответ.

Изувера, похоже забавляют мои выпады, у него это написано на лице, как написано и то, что на тявканье мелкого щенка, вроде меня, он даже не будет тратить свою природную грозность.

– Это Казарма, малыш, – отвечает он. – Она предназначена для таких занятий. Здесь у нас помогают преодолеть трудные периоды.

– Какие еще периоды? – Мой голос блекнет и почти затухает от сквозящей угрозы в глазах мучителя-тренера.

– Если повезет, не узнаешь. – В голосе Изувера клубком гадюк переплетается воспитательское дружелюбие и угроза бывалого вояки. – А теперь, будь добр, иди, обустраивайся и не прерывай занятие. Ты сам-то как? Ничего не болит? Может, тебе тоже пора на плац?

На губах Изувера появляется улыбка, от которой хочется кричать. При этом я даже боковым зрением ловлю на себе взгляды измотанных учеников и сжимаю кулаки, готовясь выместить на этом уроде всю злость, что во мне скопилась: на водителя черной машины, на Старшую, на комнату 36 и бог весть на кого еще.

– Дайте. Им. Отдохнуть, – строго чеканю я. – Хотя бы отдохнуть. Иначе я создам вам кучу проблем, и вы от них не отвертитесь, ясно?

То, чем я руководствуюсь, – это не смелость и даже не норов, а, скорее, последний «банзай» камикадзе. Решительно пялясь в бородатое, изрытое оспинами лицо, я вовсе не уверен, что смогу доставить неприятности кому-то, кроме себя самого. Но что еще мне говорить? «Простите-извините»? А потом уползать, поджав хвост? От одной мысли об этом начинает мутить, поэтому сейчас я готов стоять на своем, даже если придется получить пару тумаков, а потом идти зализывать раны.

Изувер снова смотрит с усмешкой, затем вздыхает и оборачивается к ученикам.

– Десять минут отдыха! – кричит он тоном благодетеля. – Иначе ваш спасатель совсем разнервничается. – Изувер смеется, а ученикам, похоже, не до смеха. В направленных на меня взглядах я ловлю пусть и тоскливую, но благодарность. Конечно, у меня не получилось бы прекратить этот ужас. Кто я, в конце концов, такой, чтобы меня слушали? Изувер, похоже, и на десятиминутный перерыв-то согласился, только потому что оценил мой истерический героизм. Уверен, если б я перед ним стушевался, то уже наматывал бы круги вместе с учениками-мучениками.

– Шел бы ты отсюда, малыш, – невыносимо снисходительно напутствует Изувер. – Прогуляйся, проветрись, воздухом подыши. – На следующих словах его голос предупреждающе опускается и затихает: – И учти, в следующий раз я тебе с репутацией помогать не буду, усек?

Я громко выдыхаю, но нахожу в себе силы проигнорировать мрачный взгляд Изувера и направляюсь к тропинке.

– Эй, малыш! – окликает меня он. Я поджимаю плечи, но все же оборачиваюсь, не понимая, почему испытываю смесь тревоги и стыда. – Увидишь беглеца, отправь его обратно. Иначе хуже будет всем, поверь.

Я снова не отвечаю и спешу прочь отсюда дальше по дорожке. О ноге я забываю, ее успевает как-то незаметно отпустить. Про какого беглеца говорил Изувер, я не понимаю. Мысли мои занимает другое: хоть бы моей будущей кличкой не стало «Малыш».