Текст книги "Лень"
Автор книги: Наталия Медведева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)
Медведева Наталия
Лень
Наталья Медведева
ЛЕНЬ
Они стали любовниками, оттого что им обоим нечего было делать. И именно в тот день, из-за ее смертельного желания опохмелиться после очередной никчемной вечеринки, закончившейся пьянкой в ресторане. Представить же себя залезающей в автомобиль, едущей в "Севен-илевен" – наиболее ограбляемый двадцатичасовой мини-магазин – за пивом, не хватило силы. Тем более похмельной. Лос-Анджелес, как периной, был накрыт смогом и жарой. Она согласилась на его предложение сходить на ленч. Главное, что машиной должен был править он.
Они дружили семьями уже год. Виктор и его жена Алла – он, как и большинство мужчин, выехавших из СССР в сознательном возрасте, женат был на соотечественнице. Она, "Верок", как он будет называть ее, и ее муж саша с маленькой буквы. Потому что на его месте мог быть какой угодно другой саша. Ей в голову никогда не приходило, что с Виктором у нее будут какие-то отношения, кроме встреч для застолий у него или у них дома, часто заканчивающихся все в том же русском ресторане. То есть и Виктор тоже ничем особенным не отличался и тоже мог бы быть с маленькой буквы. Что только лишний раз подчеркивает ее неразборчивость, лень и послушание течению. Виктор приходил в ресторан и когда Вера пела там. Обычно стоял у стойки бара, пил коньяк и нервно покусывал губы, глядя на сцену.
Они сидели в слабо освещенном, прохладном зале "Хамбургер-Омлет" на Беверли-драйв, в Беверли-Хиллз. В то время как его жена работала в какой-то компании инженером, а ее муж был владельцем автомастерской. Виктор с аппетитом уминал двойной бургер с грибами – коронное блюдо "Омлета", она – третий Хайнекен. У Витьки блестели губы. "Губки бантиком, а глазки два огня...,, пропелась у нее в голове блатная песенка времен нэпа... У Витьки был дамский рот. Будто подкрашенный химической помадой. Как у девушек на открытках довоенного времени, с голубками по углам и надписями золотом, вроде: "Лучше вспомнить и посмотреть, чем посмотреть и вспомнить". И руки у него были дамские – купеческо-боярские, пухлые, с острыми аккуратными ногтями.
Ее будущий любовник посигналил официанту пальцем и им же покрутил над столом, имея в виду счет. Он всегда объяснялся жестами с обслуживающим персоналом. Или говорил ей: "Слушай, скажи ему... попроси его... пусть он принесет..." Он отказывался говорить по-английски, хотя жил в Штатах шесть лет. Из-за презрения к Штатам.
Как только они вышли из "прохладного" ресторана, одежда сразу прилипла к их спинам. Застывшая жара Лос-Анджелеса будто затаилась. Цифры термометра на высотном здании тоже застыли на ста четырех градусах по Фаренгейту. Немногие прохожие, казалось, не шли, а плыли, будто не выходили из автомобилей, а медленно из них выпадали. Они тоже "поплыли" вверх по Беверли-драйв, к машине Виктора.
В этой части улицы – между Вилшир– и Олимпик-бульварами – размещалось много ювелирных магазинов. Не таких шикарных, как на Родео-драйв, и к тому же будто конспирирующихся. Витька задержался у одной из витрин.
– Я сюда вещь сдал... А, вот она... Еще не продалась. – Он показал на портсигар голубой эмали, с двуглавым орлом посередине из россыпи бриллиантов, и добавил: – Фаберже.
– Знаю я твои фаберже. Они в Бруклине изготавливаются, – засмеялась Вера.
Витька зарабатывал, продавая поддельные предметы русской старины. За что и заработал уже – условно, правда, – два года.
Третья волна эмиграции из СССР – впрочем, о любой эмиграции можно сказать то же самое – обогатила Америку не только танцорами и музыкантами, владельцами прачечных, колбасных лавок или такси. Золотых дел мастера родом из Киева и Одессы прославляли русского мужика, подковавшего блоху. За тайными дверьми мастерских "Ремонт ювелирных изделий" отливались, паялись подделки высшего качества, фигурирующие в каталогах "Сотбис", "Кристи".
С другой стороны витрины появилось носатое лицо хозяина магазина, улыбающегося, кивающего Виктору.
– Пошли. Ну его на хуй. Он почему-то думает, что я говорю по-польски.
– Грабануть бы одну из этих лавочек... Хотя я уверена, что ты, Витек, все их уже посетил. Следовательно, награбленное можно будет только переплавить и продавать как лом.
Витька дернул углом рта. Улыбнулся, как нашкодивший пацан. Он всегда так будет улыбаться.
– Ограбишь их, пожалуй. Тут такие системы сигнализации... И потом, валить надо сразу куда-то. Куда?
Они сели в новый – "Турбо-дизель 350" – "мерседес" Витьки. В ноздри ударил горячий воздух с запахом горящей резины от включенного кондиционера.
– Да, я забыла, что тебе нельзя выезжать из страны. – Его два года условно еще не прошли. – А можно было бы махнуть в Буэнос-Айрес. Поселиться там в итальянском квартале Бока. И среди разукрашенных домов, рождественских декораций, которые оставляют круглый год, танцевать под бандонеон танго. Там-тарам!
Витька засмеялся, она тоже. Танго и Виктор исключали друг друга.
Они остановились на перекрестке, на красный свет, и, не глядя на Веру, Витька положил руку ей на колено.
– Слушай, поедем куда-нибудь поближе. Отдохнем. В отель.
– У тебя наверняка уже и номер зарезервирован.
Он опять дернул углом рта. Ничего, правда, не сказал. Они уже были на углу Беверли и Дохини, там, где стояла коробка "Ромады-инн". И уже штопором, по спирали, въезжали на четвертый уровень паркинга, бетонно-холодного, как морг. Выйдя из машины и идя к лифту, он взял ее за руку. Его рука была липкой и бэби-мягкой.
Когда двери лифта бесшумно расползлись и они оказались в холле отеля, Вера сдрейфила.
– Пить хочется. А? – остановилась она у зеркала перед баром.
Они пошли в бар. Сели на высокие стулья перед стойкой, и Витька неуклюже пнул ее в ягодицу коленом, взбираясь на стул. "Ой, извини", – сказал он. Она подумала, что через полчаса он уже не будет извиняться, "пиная" ее своим членом. "Стесняться, наверное, будет", – решила она, глядя, как он покусывает свои девичьи губы и постукивает розовыми ногтями о лак стойки.
Бармен по-театральному – они были единственными посетителями – колдовал над коктейлями, заказанными Витькой. "Водка Гимлет". Любимый напиток его жены. Заказ объяснялся не нежными чувствами к Алле, а тем, что это было единственное название, которое он помнил и мог поэтому сам заказать. По-английски. За исключением еще "бренди стрейт". Напиток состоял из, естественно, водки, свежевыжатого сока зеленого лимона и льда. Все это тряслось в серебристом цилиндре и через крышечку-ситечко наливалось в широкие, как кратеры вулканов, бокалы. Жидкость была тягучей, почти бесцветной и непрозрачной. С мелкими сгустками от зеленого лимона.
– Что это ты вдруг решил меня... пригласить?
Витька, видимо, относился к числу тех мужчин, которые считают, что, чем больше им нравится женщина, тем меньше это надо показывать. Следовал завету Пушкина. А может, в юности на танцах самая красивая девушка института, где Витька учился, рассмеялась в его влюбленные, открытые, показывающие, что любят, глаза и, вильнув крутым высоким бедром, ушла с не показывающим чувств, а нагло схватившим за бедро... Так что он, чуть ли не зевая и не потягиваясь, сказал, что просто так, мол, от скуки... Дернувшийся угол рта все-таки намекнул на какие-то другие причины.
На ручке двери номера на одиннадцатом этаже висела предупредительная нота "Не беспокоить". Но ясно было, что там уже никого нет. Виктор достал ключ из заднего кармана никогда не модных штанов и открыл дверь. В номере было темно, из-за нераскрытых штор воняло пепельницей и было жутко холодно.
– Зачем же ты оставил кондиционер?! – Она сразу раздвинула шторы и открыла окно, впуская солнечный лучик, легший поперек комнаты. – Твоя девушка работает на табачной фабрике?
– Это не девушка, а ребята накурили. После вчерашнего вечера я сюда приехал. Ребята из Нью-Йорка ждали... Выиграл.
Витькина жизнь в Америке ничем в принципе не отличалась от московской. За исключением того, что в карты играли в отелях, ставки были не на рубли, а на доллары, за обладание которыми срока не грозило. Запоздалые долги, правда, тоже взымались "цивилизованным" методом. Не мордобоем, как в Москве, а по-американски. "Сатардэй Найт" 38-го калибра.
Состояние номера подтверждало, что девушки здесь не было. Кровать стояла целомудренной. На столе валялась колода карт. Бесфильтровые окурки, выкуренные до обжигания кончиков пальцев, высыпались за края пепельницы. Недопитая бутыль "Мартеля", три стакана с отпечатками тех же обожженных пальцев и губ. Без губной помады.
– Ну, и много выиграл?
И вот она уже на кровати, на спине, закинув руки за голову. Виктор приносит из ванной вымытые, мокрые стаканы и наливает в них коньяк; на три хороших пальца наливает, много. Протягивает ей – она ненавидела мокрые стаканы – и сам выпивает тут же, залпом. И его лицо приобретает плачущее выражение. "Мальчик с плачущим лицом" – так назвал его трубач из ресторана. "Мальчик с плачущим лицом пришел. Сейчас "Жену чужую" будешь петь, Верка!", – смеялся трубач. Да, Виктор всегда заказывал и платил за "Жену чужую".
– Если отнять мой долг, то получится восемь штук. – Он уже сидит рядом с ней, на кровати.
Теперь он тоже откидывается на спину и тут же поворачивается на бок, лицом к Вере.
– Ничего себе! И все получил?
– Половину, – говорит он и целует ее в щеку.
Бэби-поцелуй. И так же по-детски, как будто прячется, он сует свое лицо между ее щекой и плечом. А рукой стаскивает юбку – она в талии на резинке, стаскивает, насколько может позволить длина руки, не поднимаясь с кровати. И потом он так же тащит вниз ее трусы. Насколько может позволить длина руки. Она подумала, что ничего интересного не будет. Но ей лень и еще немного неловко "не надо было идти в номер, если не... теперь будто должна, обязана, раз здесь..." Как в юности, когда курили, пили и еблись, чтобы не показаться детьми.
Уже лежа на ней, Витька расстегивает свои брюки и высвобождает из них то, чем пугают маленьких девочек. Ее он не пугает. Тем более что ничего не показывает, а суетливо протискивается между ее по инерции раздвинувшимися ногами. Телодвижения, необходимые для получения оргазма, занимают у Витьки меньше минуты. У него, правда, есть чувство юмора и оправдание – "Я так давно этого хотел...". Он смеется и со спущенными штанами, чуть сгибая ноги, придерживая брюки, идет в ванную.
Потом они лежали под простыней в интернациональной позе любовников. "Действительно, и влюбленные так лежат, и как мы – просто ебущиеся", подумала она, убрав голову, лежавшую до этого у него на плече, а его рука обнимавшая ее... протянулась за стаканом. Он был пуст, и Виктор встал и пошел к столику за коньяком.
У него почти не было талии, и ноги, хоть и длинные, были бесформенными. Прямыми, без икр почти. Он был когда-то боксером в тяжелом весе. Плечи его катились вниз, будто его тянули за кисти рук. Походка была слегка переваливающейся. Он вернулся к постели и, наклонившись, налил коньяк в протянутый ею стакан. Со сморщенного его члена свисала бесцветная, непрозрачная капелька. Верка вдруг вспомнила детство. Такая капелька свисала у стариков с кончика носа в ядреный мороз...
Он походил по комнате, как по рингу, делая боксирующие движения, направленные на невидимого противника. Потом он сдернул с нее простыню и нырнул в кровать. Несмотря на все ее размышления не в пользу Витьки, через несколько минут она подпрыгивала на нем, закинув голову назад, порыкивая и впиваясь пальцами ему в плечи. Еще через несколько минут уже обмякшим телом она лежала на нем, вздрагивая и постанывая от наслаждения. Обычно этот момент требовал большой работы и достигался крайне редко, особенно с незнакомым. Виктор ей был знаком как "мальчик с плачущим лицом". И только.
В комнате горела лампа, спрятанная под плотный абажур. Лампа стояла своей мраморной ногой на тумбочке. Ножка тумбочки была в форме лиры. Верка сидела и глядела на эту лиру. На коленях лежала тетрадка.
В четыре утра в комнату вошел ее муж саша. Слеповатый со сна, щурясь на свет, он прикрывал руками сонный член, стоя голый за чуть открытой дверью.
– Что ты тут сидишь? Ночь. Все нормальные люди спят ночью! – Он махнул рукой, сказав "а-а-а", и ушел в спальню.
Верка перелистала тетрадь (последние страницы были заполнены записями годичной давности) и выключила свет. Не хотелось тушить только что закуренную сигарету, и она стояла у окна, тянущегося во всю длину комнаты, торопливо затягиваясь и глядя сквозь узкую щель в жалюзи. Тетрадь заканчивалась стихотворением: ...вздрогнет складочка у рта – отвечу:
Я сегодня умираю... вечер. "И от мужа я не ушла, и в стихе не умерла. Все только собираюсь". Она вынесла пепельницу с окурками на кухню, сбросила на диван "вагнеровское" – из-за огромности – платье, накрыв им тетрадь, и пошла в спальню.
Она легла в постель боком. Спиной к саше. Он тоже лежал спиной к ней. У них даже была такая фотография, сделанная их другом из Сан-Франциско. Гомосексуалистом Димочкой. "Ужасная фотография, – вспомнила она, – в одной постели и так порознь..." Еще она вспомнила, как раньше, когда она ложилась спать после саши, он сонным голосом говорил, протягивая руку: "Дай ножку, Верочка, ну, пожалуйста", и она клала на него свою ногу, закидывала ее на него, касаясь ляжкой его паха, и он обнимал ее ногу, гладил и опять засыпал.
За окном заорала птица. Это была огромная птица, вроде альбатроса. Она сидела на верхушке дерева и орала получеловеческим голосом. Днем ее не было слышно. Саша перевернулся на другой бок и пробормотал: "Блядская птица", коснувшись Веры коленом. И тут же убрал колено.
Она проснулась в восемь утра. Ей снились ковбои. А муж уходил на работу. Он стоял посередине спальни и что-то искал в кармане. Она открыла глаза, приподнялась на локте и, сложив пальцы по-детски в пистолет, направив его на сашу, выстрелила в него, сказав: "Паф! паф!" И опять легла и уснула. А муж ушел на работу.
Виктор звонил ей каждый день. Он обычно выжидал до полудня, стыдясь звонить с утра. "Одна?" – спрашивал он ее. Она сидела в огромной комнате на резном диванчике, положив напедикюренные ноги на низкий мраморный столик, и мучилась от безделья. Столик был разбит – следствие перебранки с мужем. Она пихнула его мраморный верх ногой в сапоге. Он соскользнул с ножек и раскололся. Разбился пополам. Она смотрела TV – кулинарные передачи: способы нарезания лука и чеснока и т. д.
В Беверли-Хиллз утром был ограблен шикарный магазин "Фрэд", и Виктор, естественно, хотел сообщить ей об этом, радуясь удаче коллег.
– Не поймали еще молодцов, Витька?
– Если они не мудаки и не скрываются у своих чернушек, то хуй их теперь найдут. Поехали посмотрим.
"Фрэд" ограбили черные ребята. Трое. Четвертый сидел в лимузине.
– Заезжай за мной, а то Алка машину взяла. Заодно у меня там дело есть, поможешь...
– Все ясно. "Мерседес" нужен, то да се... Найди себе фуражку. Шоферы всегда в фуражках. Разыгрывать, так уж по-настоящему...
Верка кладет трубку и в который раз думает, что все это постыдно, мерзко, ужасно, противно... И только Алла и саша будто ничего не видят. А может, не хотят?.. На кухне она делает себе "Водка Гимлет".
В баре "Ромады-инн" их уже даже не спрашивают, что они будут пить. Персонал отеля дружески улыбается парочке, навещающей их три-четыре раза в неделю после ленча. Иногда ленч заказывается в номер, и Виктор тогда уходит в ванную – она сама подписывает счет и дает доллар-два на чай юношам, вкатывающим стол на колесиках. И Виктор только после их ухода появляется из ванной с полотенцем на бедрах.
Сейчас она шла в свою ванную, прихватив сигареты и стакан, пересекая 58 кв. метров ливинг-рум, проходя коридор и оставляя ванную саши и гостей слева, зайдя в спальню и уже затем в свою ванную. На двери висела табличка "Кип аут". Ванная была ее комнатой. Сбросив халат, она стала втирать в тело ароматный крем с блеском. И поймала себя на том, что особенно старается в местах, за которые любил хватать ее Витька – низ ягодиц, мягкость внутри ляжек... "Факин Виктор! Факин Я! И Факин саша!"
Муж саша обычно был усталым и пьяным. Витька же никогда не упускал возможности еще подпоить "сашульку", как нежно он стал его называть. Он подзывал своим пухлым пальцем с острым ногтем официанта и заказывал "бренди стрейт"... Довольный хозяин ресторана крутил черный ус... Верка вскакивает из-за стола, уронив стул и успев показать глазами Виктору на туалет. Она стоит там в нише между "М" и "W". А Виктор долго не приходит. Когда же он наконец появляется, она хватает его за лацкан пиджака и глупо ударяет его кулаком в грудь: "Зачем ты его спаиваешь, еб твою мать!? И что это за подколки сашулька-хуюлька?! Я тебя ненавижу! Проклятый Витька!" Он улыбается и держит ее за запястья: "Я тебя тоже. Поэтому мы и спелись..." И он умудряется поцеловать ее в шею. "Проклятый Витька!" – ничего более оскорбительного не приходит ей в голову.
"Беспринципная пизда", – подумала она, надевая трусики. Лоскутки шелковые. А принципы, если они у нее и были, – как ношение трусов: часто она ходила без них. Нырнув в льняной сноп – синее платье с "вылинявшими" цветами на нем, она подумала, что подделками занимались не только в русско-еврейской общине. Покупая платье на Родео-драйв, в только что открывшемся бутике, она видела пожилую корейскую женщину, а вернее, ее сгорбленную спину, за чуть приоткрытой дверью – та, видимо, пришивала, пристрачивала к только что пошитым платьям этикетки фирмы "Мишель Домерк. Парис"... Рябиновые ногти скользят в шелковую замшу "Мод Фризона" и как икринки – или семговые яйца, продающиеся в "Дэли" у Мильки из Одессы по 6.99 за паунд, – выглядывают из дырочек на носках босоножек. Мыть волосы нет времени, и они затягиваются сиреневым шарфом. Глаза закрываются шпионски-черными очками, и губы, цвета перцовки уже, шепчут "факин бич". Все это покрывается дюжиной брызг из флакона "Боргеза".
Вера спустилась в гараж к прохладному серебристому "Мерседесу-300-Дизель". Повернув ключ на полоборота и подождав, когда загорится желтая лампочка сигнал того, что мотор готов (недостаток не самой дорогой модели "мерседесов"), полностью включила зажигание.
С полиэтиленовым пакетом в руке Витька стоял перед своим домом. Да, у него был дом, бассейн, гараж на две машины, жена Алла, сын. И – постоянная любовница. Он стоял и улыбался. Довольный, видимо, жизнью. Показывал свои ровные белые зубищи. Которыми всегда кусал Веркин сосок. Сначала правый, а потом, "чтобы не обидеть", левый. "Невинное созданье", – думает, ненавидя его, постоянная любовница.
– Где твой Яшка? – спрашивает она, когда Виктор садится в машину. Яшка это его и Аллы сын.
– В детском садике. Мне надо будет его забрать, подвезешь?
В отличие от большинства детей эмигрантов, Яшка ходил в американский детсад. По настоянию Аллы. Витьку это злило. Он часто не понимал, что лопочет его трехлетний сын...
Они переезжают Беверли-бульвар, границу, оповещающую о том, что вы въезжаете в Беверли-Хиллз. Во всем мире при этих словах у людей в мозгу возникают фантастические картины из всего самого дорогого и знаменитого. С ними ничего этого не происходит. Тем более что Витька сам живет почти в Беверли-Хиллз.
– Я-то тебя подвезу. Смотри только, чтобы твой Яша потом не играл в Веру и папу. Как это уже было.
В воскресные полудни, когда основная часть эмигрантов, особенно пенсионеры, отправлялась на просмотр какого-либо советского киношедевра, их компания из шести-девяти человек плюс дети ехала на "сандэй бранч". Большой популярностью пользовался отель "Маркиз" в Вествуде.
Вера ненавидела эти бранчи. Эту компанию. Себя в ней. Но муж саша кричал: "Ты мне жена или кто?" Витька звонил: "Верок, ну чего ты будешь одна сидеть?" (А ей именно хотелось одной, одной посидеть!..) И она надевала солнечные очки и ехала с ними – надоевшими друг другу, подъебывающими друг друга и наверняка поебывающими. Их сажали в залу на террасе. По стенам вился плющ. В зеркалах отражались вазы с экзотическими калифорнийскими букетами. Подушки плетеных кресел и стол были затянуты в салатно-розовый котон, официант, разливающий шампанское, в белый смокинг с пурпурной бабочкой. Все было красиво и... противно ей, не чувствовавшей себя на месте. Метрдотель уже не беспокоился, что их компания поедает куда больше, чем на 22 доллара с человека – стоимость воскресного бранча, шведского стола. Кока-колы, соки, бренди и пиво ежеминутно подносились к столу, и это уже не входило в стоимость. Три скрипача обычно появлялись к десерту. Виолончелист приходил с раскладным стульчиком. Виктор платил и говорил Верке через стол: "Пусть сыграют ту, что в прошлый раз..." Она говорила. А смешной Яшка и девочка Роза залезали под стол и целовались. Когда их спрашивали, что они там делают, Яшка отвечал: "Мы иглаем в папу и Велу!" И никого не удивляло, что сын хочет быть как папа, а девочка Роза – как самая красивая в компании Вера.
– Что у тебя в пакете? – Они едут по Вилшеру, рядом с рекламным домиком из стекла, в котором выставлен на крутящейся платформе "стац", умопомрачительный автомобиль – хромовые переплетающиеся трубы, черный лак, запасное колесо на капоте... Сто тысяч долларов.
– То, на что можно купить... ну, эту тачку нет, а костюмчик замшевый, помнишь мы видели в "Сенчури-Плаза", тебе понравился...
В "Сенчури-Плаза" они с Виктором ходили на коктейли. После "Романды-инн". Полтора года назад здесь отмечал свою победу бывший радиорепортер, бывший актер, бывший президент Актерской гильдии, Рони Рейган. Теперь, прочно сидя на троне, он самозабвенно играл свою финальную роль в мировом спектакле – "Апрз муа ле делюж", видимо, было кредо нарумяненного старца, как короля, появляющегося в ложах театров страны.
На Родео-драйв, слева, на весь блок тянется магазин "Джорджио" – стиль дам из бесконечного телесериала "Династия", который пользуется особенной популярностью в странах "третьего мира". А еще впереди, как раз на углу "Фрэд". На магазинчике опущены решетки, вокруг стоят полицейские машины. Прохаживаются полицейские. Ничего особенного не происходит. Продавцы некоторых магазинов стоят на порогах и с любопытством поглядывают на "Фрэд". Скрывая злорадные улыбки, – они ведь продавцы, а не владельцы.
Верка заезжает в самый дешевый на Родео-паркинг – 1,5 доллара за полчаса, и мексиканец в комбинезоне протягивает ей билетик, сунутый им в пасть машины, оставившей на билетике прикус: 1:45 А. М. Напротив, чуть впереди, "Аргайл" магазин, специализирующийся на кухонной и столовой утвари для "бьютифул пипл".
В "Аргайл" все сияет серебром и позолотой. Зазвенит, кажется, и разлетится вдребезги от малейшего дуновения хрусталь. Как и представительницы "бьютифул пипл", сидящие на диванчиках конца XIV века. Верка обходит напедикюренную лапу платинового пуделя, принадлежащего одной из "одногодок" дивана. В глубине магазина – антикварный отдел. Прилавок напичкан миниатюрными предметами: табакерками и мундштуками, ложечками и шляпными шпильками. На деликатных полках мерцают бокалы с инициалами Екатерины II... Глядя на продавщицу, Вера почему-то уверенно думает, что дома у той нет ни одного парного ножа... Продавщица идет за мистером Аргайлом... "Продавцы дорогих магазинов похожи на государственных работников в Налогоплатежном ведомстве, в Иммиграционном бюро, в службе Социального Обеспечения. Работая на все эти службы, они чувствуют себя на ступень выше, уже хотя бы потому, что могут хлопнуть дверью у вас перед носом из-за того, что нет какой-то бумажки. Или кредитной карты. Они как бы отождествляют себя с машиной, на которую работают. Если быть лишенным государственной службы не просто, то из магазина вылететь ничего не стоит. Видимо, продавцы "Фрэда" уже уволены. Видимо, сейчас они на собеседовании в полицейском участке..." – так думает Верка.
Мистер Аргайл выходит из-за двери, похожей на крышку сундука, – в очках для чтения, поднятых на залысину. Они проходят в его кабинет: темные голландцы на стенах и зеленая лампа на столе. Виктор достает из пакета серебряную шкатулку с эмалью на крышке. На эмали какие-то пастушки, овечки, мальчик с дудочкой. Верке скучно и вспоминается фильм, со Стивом Мак-Квином и Фэй Дановэй, "Афера". В фильме все опасно и возбужденно. Здесь все тихо. Мистер Аргайл смотрит на клеймо через лупу, листает какой-то каталог. Он дает Витьке расписку, что берет шкатулку, но лениво говорит, что не уверен в успехе. "Сейчас очень много русского антиквариата на рынке..." – говорит он, не глядя на них, видимо имея в виду, что сейчас очень много фуфла на рынке... Они прощаются и уходят. Верка вспоминает, что Стив Мак-Квин перед смертью оставил своей жене-манекенщице сперму в так называемом "спермо-банке". "Храните сперму в сберкассе..." – еще недавно это было каламбуром, думает она и сомневается, что манекенщица когда-нибудь захочет воспользоваться спермой Мак-Квина.
В "Родео-Кафе" стакан калифорнийского шабли – два доллара с чем-то за галлон, в супермаркете – стоит три пятьдесят. Витька пьет сладкую "Канада Клаб". Он злит Верку сегодня даже своей любовью к сладостям...
– Тот, кто ест много сладкого, сексуально неудовлетворен, Витя.
Ее руки на столе, и он берет их в свои, мягкие и липкие.
– Это легко исправить. Поедем в "наш домик"... Она убирает руки. "Нашим домиком" он называет "Романды-инн".
Время ленча подходит к концу. "Прекрасные люди" в костюмах марки "Фила", в "Картье" и цепочках на той же руке – обязательно! – допивают кофе без кофеина, доедают диетические булочки и салаты с низкими калориями, только что вернувшись из спортивных клубов. Никто не употребляет алкоголь. Пахнет индийскими сигаретами – никто не курит табак. Притворы! Верка представляет, как вечером многие из них упьются шампанским и унюхаются кокаином. Наутро у них будут распухшие носы. От пятидесятидолларовой чистки лица и следа не останется. Прислуга найдет у бассейна разбросанные одежды от Гуччи, Селина, Джорджио... В джакузи будут париться чьи-то Картье... "Алка-Зелцер" у них в доме есть. У таких людей все есть на всякий случай. И вам они могут дать магическое средство, молниеносно останавливающее насморк... Она пьет коньяк и курит одну за одной.
– Ну, вы с сашулькой придете вечером?
– Куда мы денемся, Витька, придем...
Верка зло и грустно думает, что да, пойдет вечером на ужин, который устраивается по поводу отъезда Аллы в отпуск на Гавайи.
– Ты уже снабдил Аллочку фальшивыми кредитными картами?
Витька хмыкает – фальшивые кредит-кардз тоже заработок Витьки. Но жену свою он не впутывает в эти операции. Она – мать его сына. Его семья, к которой он всегда может вернуться.
К приходу мужа она успевает переодеться и создать небольшой беспорядок, свидетельствующий якобы о том, что она была дома.
Саша входит и, как всегда, звякает ключами о стеклянную этажерку у двери. Глядя на него с диванчика, Вера знает, что он скажет сейчас, как всегда:
– Фу, жарища. Жрать хочется.
Он всегда говорит это. Вот он садится в кресло и вытягивает далеко вперед ноги. Туфли его покрыты белой пылью. Будто осыпаны пудрой. Грязные и длинные волосы тоже "в пудре".
– Что ты развалился, такой грязный?! Иди в душ!
Саша делает губами "пр-р-р" и просит пиво. Она приносит ему бутылку Бэкза и стакан. Он пьет из бутылки. По-американски. TV уже включен. Шестичасовые новости, как всегда, заканчиваются спортом – шарик налево, шарик направо... теннис. Она уходит в спальню, чтобы окончательно не озвереть, в "ходячий", в котором можно ходить, шкаф. Одежда саши висит в стенном шкафу другой спальни. В принципе это даже не спальня. В ней стоят два низких кресла, столик, и на полу лежит гигантская шахматная доска с запыленными фигурами – кустарное производство жуликов из Тихуаны. Иногда, правда, здесь спит их друг гомосексуалист Димочка пятидесяти семи лет. Они снимают матрас с кровати, и он восхищается их жертвенностью: "Братцы, а может, вы мазохисты?" Из нижнего матраса, оставляемого на кровати, в тело впиваются пружины. Но мазохисты они не поэтому, а потому, что живут вместе. Или даже не мазохисты, а лентяи.
Верка слышит шум воды душа и представляет, как саша, ежась и сутулясь, залезает под воду. Как он закрывает глаза и уши от воды... Она одевается и, зачесав волосы, завязывает их лентой в хвост. Саша поет под душем – "Гарум, Гарум – гарунэ!" – армянскую деревенскую песню. Она думает, что он совершенно охуел со своим боди-жопным бизнесом – так в шутку и с презрением называет она боди-шоп, корпусно-ремонтную мастерскую, где на сашу работают армяне. Деревенские, волосатые и толстопальцые люди. Она почти всех их знает. Они все очень милые ребята. Днем работают на сашу, а вечером ходят в русский или армянский рестораны. Где она когда-то пела. И они давали ей деньги – за то, что она была не армянкой, как их толстые жены, и за то, что она пела русские песни... Слыша, как шумит фен, она думает, что муж должен подстричься, что волосы его слишком отросли и что челка будет падать на глаза, пушистая и рассыпающаяся после шампуня. И саша будет откидывать голову назад и верить, что похож на актера.
Он выходит и роется в шкафу коридора.
– А где мои трусы, Вера?
Чистых трусов у саши нет.
– Лучше бы постирала, чем читать этого вонючего педераста!
Под "вонючим", а иногда "безграмотным" "педерастом" ее муж подразумевает Эдуарда Лимонова. Его книга как раз лежала на диванчике в ливинг-рум. И по книге было ясно, что Лимонов стирал себе трусы сам. И не только себе, но и возлюбленной... Верка предлагает саше надеть ее трусики и выбирает самые смешные – прозрачные и с оборочками. Они ему как раз. Он не первый раз надевает ее трусы. И еще, он признавался, когда Верка уезжала в Нью-Йорк на месяц, он спал с ее трусиками, целовал и вдыхал их запах. Но она их все постирала перед отъездом...
Перед тем как выйти наконец из одиннадцатиэтажного здания, они обмениваются еще не одной любезностью. И по поводу ее безделья, и по поводу сашиного ханжества... Если бы Э. Лимонов знал, сколько ей пришлось вынести из-за "русского поэта, предпочитающего больших негров"! Если бы "Это я Эдичка" знал... наверняка, ему стало бы повеселее в своем тараканье-негритянском отеле. Впрочем, Верка была уверена, что "палач" давно уже примкнул к каким-нибудь рэбелз (англ. Повстанцам).
Из-за того что дом стоял на возвышении, получалось, что вход был со второго этажа. Вы даже не подозревали о существовании первого, проезжая мимо дома. Он выходил на бассейн с патио, где вокруг накрытого стола ходили заждавшиеся гости.
Совладелец боди-шопа, невысокий упитанный Володичка, как называла его жена Галя, уже что-то жевал. Но еще не задыхался, не страдал одышкой. Это начнется после ужина, во время которого он будет ругаться с Галей, запускающей хищные руки в его тарелку. И себе в рот – у нее плохие зубы.
