Текст книги "Что за противная баба она была... (СИ)"

Автор книги: Наталия Медведева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 2 страниц)

Как и для артистки кабаре – она обнажаться полюбила только после случившегося с ней. До ожога ее не заставить было раздеться. Никогда она голой но квартире не гуляла – только туфли на каблуках чтобы. С ожогом же, после парочки бокалов шампанского, ее нетерпение одолевало – скорее стащить с себя все одежды. Ожог этот стал как вспомогательное подтверждение ее силы над мужчинами. Их у артистки, надо сказать, не уменьшилось после ожога. И вот она разгуливала перед ними голой – бокал в руке, – «тая в глазах злое торжество», а часто и не тая вовсе, а хохоча громко и безумно, будто говоря – вот я пьяная, с ожогом, а ты тут сидишь и никуда не уходишь. Будто доказывая, что с нею, и с плохой – а то, что ожог и пьяная плохо, никто возражать не станет, – он, мужчина, хочет быть. И зло, таким образом, побеждает, а не добро вовсе, что ей, видимо, и нравилось.

Синеаст с писателем вернулись с «рыбалки», и синеаст с кухни всех прогнал – занялся приготовлением особого какого-то блюда. А писатель, как младенец, был рад купленным ими рыбинам, будто сам наловил. Он со своей противной бабой на улицу ушел и стал с ней наперегонки пить сидр. А девушка еще и фотографировала писателя. Она вовсе не мечтала быть фотографом. Она, скорее, хотела быть музой фотографа. Но писатель ни хрена не понимал в устройстве фотоаппарата и вовсе не горел желанием вдохновляться своей противной бабой, а наоборот – с радостью позировал. И так и сяк, и в очках, и без.

Девушка хоть и снимала его, щелкала без остановки, в глубине души была обижена – чего это она должна этого азиатски не длинноногого писателя фотографировать. Она, правда, делала ему комплименты – «без очков ты похож на волка», это у них считалось комплиментом, потому что волка они держали за самого благородного и красивого, и еще потому что профессор какой-то американский, славист, назвал писателя «одиноким волком русской литературы», озверел там в Техасе, наверное, – на самом деле девушка была очень даже несчастна. И отпуск не такой, как хотела, и никто не фотографирует, и сексуальная неудовлетворенность переходит в злобу. Потому что она не была француженкой-куколкой, которая тихонечко в уголке переживает. Очень даже наоборот – ее тоже можно было бы назвать волком. Русской волчицей. И очень хорошо, что она в свое время не закончила высшие учебные заведения и не стала директрисой, завучем или даже начальницей прачечной. Подчиненным бы ее не поздоровилось. Она вовсе не была рада, что ее пригласили – не ее, во-первых, а писателя! – потому что она сама хотела приглашать, то есть быть главной, распоряжаться. Ох, она бы нараспоряжалась! Подъем! Завтрак! То есть – не завтракать!

Жена синеаста, хоть и француженка-куколка, но с характером, вот она и послала нашу девушку с Яблочком помогать своему синеасту. Они стали хлебные сухарики чесноком натирать. А в кастрюле булькало специальное рыбное блюдо. И у писателя в животе тоже булькало, хоть и на улице, в предчувствии поедания рыбин. Он уже воображал, как будет обсасывать рыбные косточки, обязательно попросит рыбью голову, и это будет даже ностальгически, потому что его мама тоже любила, и до сих пор наверняка любит, рыбьи кости поглодать. Но ничего этого не произошло!

В блюде, приготовленном синеастом, не было ни одной, ни единой, даже самой задрипанной, замученной рыбешки. Это было такое жидкое пюре с плавающими в нем малюсенькими бэби-омарчатами. И вот все уселись за стол и по команде синеаста стали накладывать в свои мисочки сухарики, а затем тертый сыр. Потом все тихо сидели и ждали, пока синеаст зальет это дело пахнущей рыбой кашицей. Ну ясно, это буябез, знаменитое блюдо. Французам, конечно, не интересно этот абзац читать, но уж прочтите, прочтите. В этом, может, и заключается основное различие между вами и русскими. Синеаст с писателем купили много больших рыбин, писатель наверняка был немного удивлен количеству ими покупаемого. И в голове у него уже представал стол, ломящийся от блюд с нажаренными кусками рыбы. В луке, помидорах. Большие куски! А у французов от всех этих рыбин осталась кашица, детсадовская еда! Для беззубых старушек! Противоречивая жизнь! Такая кашица для беззубых оставалась в русской литературе после работы над ней советских цензоров! Французы же наоборот – не гнушаются в литературе варварскими деталями, кусищами дикими. Можно ли после этого говорить – автобиографичное произведение, если не за тех, кто есть, себя выдают?

Вместо того чтобы завалиться после еды по кроватям и предаться любовным играм или же отдаться Морфею, синеаст предложил идти смотреть место, где жил Гоген. Девушка отказалась идти, думая, что и писатель не пойдет и тут-то они и смогут остаться наедине. Но писатель, инженер человеческих душ, с радостью задрал штаны и побежал за синеастом. Девушка не очень расстраивалась, что отказалась. Все равно Гоген, приехавший в Понт-Авен в поисках истоков творчества, ни черта тут не нашел и истинным творчеством занялся, уехав на Гаити. Но в Понт-Авене, как раз в 1891 году, в год его отбытия, стали печь знаменитые галеты и картинки гогеновские на коробки клеить. Чтобы, не дай Бог, не пропал понт-авеновский период его творчества. В такой коробке девушка в Париже хранила покупаемые за 10 франков кексы, чтобы не сохли, потому что за один присест не съедались, хоть и 10 франков стоили.

Как только группа гуськом удалилась – девушка поглядела, как они вдоль обрыва шли, – она не бросилась навзничь на кровать, чтобы захрапеть, нет. Она принялась тихонечко вино пить и в тетрадочку стишок писать:

маленькая девочка сидела на лавочке

разглядывала землю под ногами

дурочка, пошла бы поиграть в салочки

а она в землю глядит не мигая

не должно маленьким девочкам заниматься

изучением почвы

а то, когда они вырастут, их взгляды станут порочны

ничто-то ее не увлечет

ни цветочек, ни червячок

все-то она знает с малолетства

бедная – жила без детства.

Можно сказать, что стишок этот был автобиографичен. Не потому, что она в детстве была натуралисткой. А потому, что действительно очень короткое детство прожила – в шестнадцать лет уже вышла замуж. И еще она с малолетства знала, что лето – это сплошное разочарование. Ждешь его, ждешь, надежды на него питаешь, а оно приходит, ударяет жаркой неделей, и ничего не происходит. Можно сравнить с телепередачей «Апостроф» – сколько лет девушка смотрела эту передачу и все надеялась, что кто-то правду скажет, но напрасно, потому что девизом этой передачи была мораль басни Крылова – Лафонтена: «Кукушка хвалит петуха за то, что хвалит тот кукушку».

Когда маленькой ее отправляли на лето с детским садом, ей всегда было грустно, и все время она ждала дня приезда родителей, а потом дня, когда автобус повезет детей обратно, в город. Когда она жила в Америке, тоже все семь лет ждала: что-то произойдет. Теперь, во Франции, она всегда ждала лета, мечтая, как они с писателем поедут куда-нибудь. Они никуда не ехали, конечно, из-за закона подлости, потому что чем больше чего-то хочешь и желаешь, тем меньше шансов, что оно произойдет. Некоторые и не помышляют об отпусках, но всегда выезжают на моря-окияны.

В общем, можно сказать, что эта противная баба была к тому же не очень умной. Жить не умела. Все ждала чего-то, а жизнь мимо проходила. Так, да? Но не спешите, не спешите делать свои поверхностные заключения! Противная, не умная! Разбросались прилагательными… Это, может, высочайшая космическая тоска у нее была. Не какой-нибудь там сплинок развращенного белого человека, а тоска беспредельная, в высочайшем своем проявлении встречающаяся у оборотней и гениев. Когда знаешь, что выход только в смерти, а умереть не можешь.

Поэтому, когда, отужинав и насидевшись за столом в компании, девушка осталась в темноте с писателем одна, она изменила своему решению, принятому утром на пляже.

Бретань хоть и не юг, ночь здесь была черная и на языке вертелась песня про человека с головой коня – зоопарк в общем целый! – пришедшего разогнать тоску. Опять были слышны насекомые в траве, и море приливало, и океан отливал. Писатель все не решался положить куда-нибудь девушку, и они слонялись по участку со стаканами в руках, сталкиваясь и расходясь, задирая головы в небо и ища созвездия Медведиц – не сильны они были в астрономии. И потом писатель все-таки приблизился к девушке, и они были похожи в темноте на двух чертей, так загорели за день – и он стал тянуть девушку за руку вниз, на бугорок земли вблизи стены дома.

И когда девушка уже лежала под писателем, ей жутко-страшно было смотреть в ночное небо. Над плечом писателя как раз рог луны мерцал. И девушке не надо было думать о своем обожженном животе, потому что было темно, ей хотелось заплакать – нервишки у нее, надо сказать, слабоваты были – или даже заныть, протяжно и тоскливо, вроде бы запеть по-дикому. За ужином она петь отказалась, хотя и писатель и синеаст просили. Жена синеаста не просила, потому что понимала, наверное, – сама артистка, как это глупо, – ее вот никто не просил сыграть сценку из фильма про ягодицы. Выходит, к пению люди относились не как к профессии, а как к чему-то натуральному. Отчего же тогда, если по телевидению кто-то запевает, так вовсе не хочется, чтобы еще спел, выключить очень даже хочется…

И девушка не завыла, не запела, вспомнив, что они у стены домика, в котором на втором этаже синеаст с женой, не спит еще, обсуждает сцену в следующем фильме, и дочь их с ожогом не спит или спит, и ей снится, что нет ожога. И та, что с косами, лежит в обнимку с коленками, и детишки дикие похрапывают рядом, а она не спит, слушает, что девушка с писателем под стеной на бугорке делают, потому что хоть и экологически невинна, а согрешить хочется…

И все эти мысли, мечущиеся в голове у нашей девушки, оборвались, потому что писатель изогнулся над ней, как животное, и только что не зарычал – тоже про домик помнил, – вытянул шею, как лось, молча.

И на такой печальной ноте хорошо бы закончить. Но нет, закон подлости подстерегает. Девушка громко вскрикнула: «Ой!», потому что почувствовала под своей ягодицей что-то остро-склизкое. Она вскочила, и писатель, инженер человеческих душ, засмеялся. Девушка пошла к фонарю и, развернувшись корпусом, стала пытаться разглядеть, что же это у нее на ягодице. Оказалось, что это недоеденный персик с косточкой. Не гадость, конечно, какая-то, но прилип к брюкам.

И это пятно никогда не отстирается, это я вам как бог из машины в греческих трагедиях сообщаю. Девушка эти брюки выбросит, и от поездки в Бретань не останется никаких вещественных доказательств. Писатель камушек с пляжа привезет. На то и писатель.

^1989 г.

notes

Примечания

1

Слишком красивая для тебя