Текст книги "Маргиналы и маргиналии"
Автор книги: Наталия Червинская
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 2 страниц)
Материалы, собранные Андреем о суде над Олей, были опубликованы уже после его ареста. Потом запах судебного зала, запахи камеры, масляная краска в коридорах. Отсюда стекала по всей стране эта государственная вонь, зеленая болотная масляная краска: по всем школам, больницам, по всем казенным домам до последнего детского садика с запахом подгорелой манной каши в жестяной государственной миске…
Ужас на лице матери в зале суда в тот единственный день, когда она пришла. Отец не приходил ни разу. Садовый участок он продал, грядки больше не копал, огурчики не солил; для него недолгий Андреев срок обернулся пожизненным.
В бессонной темноте индийского мотеля Андрей представляет себе, как оценила бы его теперешние проблемы Оля. Крайне иронически. Она вообще не любила мелкие стычки между своими. Столько было бед кругом и дел поважнее.
Сказала бы: «А чего ты с нашим бедным Ивом Монтаном вдруг связался? Он же такой теперь старенький…» Андрей слышит, как она убедительно, по-детски растягивает это слово: ста-а-а-аренький… С сочувствием и легким отвращением. Ведь она сама никогда не была старой.
…Я все же подошел к Дмитрию Александровичу после торжественной передачи архива, во время несмолкаемых аплодисментов. Просто подошел очень близко и сказал: «Здрасте». Вблизи Димкино лицо выглядело каким-то шелудивым и потрепанным, хотя, конечно, аристократически шелудивым. При виде меня лицо у него аж задергалось и на нем очень явственно и однозначно выразился совершенно необоснованный страх схлопотать по физиономии. А я после «здрасте» тут же развернулся и ушел. Но получил удовлетворение. Сатисфакцию, так сказать.
– Ну напугал старика. Доволен теперь? Вот ты лучше о чем подумай: я прожила только два с половиной года в той тмутаракани. Нас туда в наказание посылали за наши государственные преступления. А другие люди там жили и живут без всякого суда и следствия всю жизнь. Просто рождаются, проживают всю жизнь и умирают. Это как? Это что же за страна такая, которая сама себя наказанием считает? Посмотри на карту, любой почти географический пункт – место ссылки. А в этом поселке и через двадцать лет лучше не будет…
…Этот давний наш разговор почему-то вспомнился. Теперь я точно знаю, что там лучше не стало ни через двадцать лет, ни через сорок: фотографии тех мест недавно видел в интернете…
Лютый мороз там стоял, когда Андрей приехал, привез ей собранную с миру по нитке одежду, рюкзак продуктов, лекарства, имевшие мало отношения к ее болезни, но зато импортные. Ничего почти Оля не ела, ему подсовывала. А он, оголодавший в дороге, не мог есть, зная, с каким трудом эти деликатесы добывались.
Но как прекрасен был тот первый вечер, может быть, самый прекрасный в его жизни, когда в ранних сумерках они пошли вместе на другой конец поселка за свежим хлебом и снег лежал свежевыпавший. Снег в те годы был еще чистый и сказочно белый, и хлеб был еще вкусный, потому что плохо печь не умели.
Что еще было хорошего? Да ничего. Но хлеб и снег – не поспоришь: натуральные.
Он Олечку немного подпоил в тот вечер. И с перерывами на ее ссылку, на его отсидку, на ее пребывания в больницах, на два года, когда его уже выпихнули в эмиграцию, а ее еще мурыжили и не выпускали, – за вычетом всей этой ерунды почти семь лет они прожили вместе. Жили бы и дальше, но она не послушала его уговоров и предостережений.
– Ты ведь сам признаёшь, что трус. Вот трус ты и есть!
И решила на все плюнуть и попробовать завести ребеночка.
Теперь он уже не уснет и вряд ли дотерпит в этой дыре до рассвета.
Тот вечер был тоже прекрасен, о котором он вспоминал по дороге… когда он выскочил из трамвая, идущего по ежедневному маршруту от дома до университета, выскочил из-за загородки своего вечного монотонного подчинения. Тот вечер с дождем и туманом, когда он впервые встретил их всех у Юрки, всю их компашку, шайку-лейку. И попал под влияние, пошел на поводу, как выражались потом серьезные люди, проводившие с ним беседы.
Когда они расходились много часов спустя, дождь кончился и в парке стоял туман. Впереди всех шла шумная, веселая, цыганистая Ася, первая встреченная им настоящая красавица, а он был немножко пьяный, тоже впервые. И он впервые влюбился – в Асю, конечно. Это уже потом оказалось что не в нее, а в тихую, незамеченную им в тот вечер Олечку.
В портфеле лежали спрятанные между конспектами по диамату и сопромату удивительные тоненькие книжечки: одна – написанная от руки и вручную сшитая, а другая – двадцать второго года издания, с хрупкими рассыпающимися страницами, с непонятным словом «Тристия» на обложке…
Главное, он уже со всеми перезнакомился и был принят как свой. Вот так его жизнь началась.
В начале шестого он окончательно встает и выходит. Он никогда больше не увидит этой комнаты, индийца, спящего в пуленепробиваемом аквариуме, огней бензоколонки, черного леса за ней, пустого шоссе. В машине он быстро отогревается.
Ему теперь кажется, что зря потратился на мотель. Можно было доехать домой еще с вечера. Хотя что там, дома, делать? Чем больше человеку предоставлено времени в собственное распоряжение, тем меньше успеваешь. Мог бы, например, убрать. Как Оля дразнила: интеллигенты, для них даже пыль в углу – не повод подмести, а повод покаяться в лени и неряшливости… Но в одиночку убирать неприятно. Мстительный мусор, труха существования, говорит: убирай, убирай, а я-то вернусь, вот тебя уже может не быть…
Он заставляет себя не думать о конференции и вообще о прошлом. Правда, из-за этого он начинает думать о будущем, чего тоже теперь старается не делать.
Вот какая вышла незадача: медицина достигла в цивилизованных странах такого уровня, что умереть практически невозможно. Во всяком случае – не с первого раза. При этом человека могут зачислить в неадекватные, поместить в условия, для него мучительные. Могут даже подвергать физическим пыткам из-за абсурдной жестокости бюрократизма и от отсутствия здравого смысла. И это еще если повезет и деньги есть на приличную богадельню. Русские кладут пятаки на глаза, древние римляне клали монету в рот, чтоб заплатить перевозчику. Не то чтоб при деньгах умирать приятно и небольно, но все же не так оскорбительно. Не так страшно и на тот свет отправиться, страшно попасть в промежуточный, переходный к нему мир, где у гробового входа взрывается хохотом подвешенный к потолку телевизор, где адский холод, чтобы перемерли и микробы, где над смертным одром яркий свет бьет в глаза двадцать четыре часа в сутки… Все это знают, все этого боятся, – а я-то, известное дело, трус, – но каждый надеется, что как-нибудь пронесет… Поэтому идея эвтаназии овладела массами, и даже быстрее, чем всеобщее сочувствие однополым бракам… Что б там ни говорили, гомосексуалистов на свете не так уж много, а умирают все…
К машине он приноровился, дождь перестал.
Эта страна, как и страна, в которой он родился, создана не для того, чтоб в ней жить оседло, а чтоб по ней ехать. Ехать и ехать, не с разумной целью, а куда глаза глядят. В поисках чего-то. Может быть, с надеждой. Или без надежды. Ехать и ехать, все быстрее и быстрее. А цивилизация не только там, где ее довольно мало, но и здесь, где ее, казалось бы, так много, – все время обрывается, проглатывается бесконечными окраинами, исчезает в огромности континента… За аванпостом цивилизации, за грубо расцвеченной бензоколонкой, за последним кабаком у заставы немедленно начинается полная темнота, глухая плоская стена леса… И темное шоссе уходит не к аккуратным поселкам с аккуратными домами и стрижеными газонами, и не к бесконечным торговым центрам, и не к дрожащим огням печальных деревень, и не к той сибирской глуши с теплым хлебом на морозе, и не к светящемуся на горизонте огромному городу, а просто к точке схода, к точке схода.
Ехать и ехать, все быстрее и быстрее.
Он врезается в столб милях в тридцати от дома, причем умирает так, как можно только пожелать каждому: мгновенно.
Кира и Маргарита
Ценность современного искусства определяется только одним – непререкаемым авторитетом специалистов.
Поэтому с утра Кира одевается во все черное, с ног до головы, и снаружи, и изнутри, начиная с очень дорогого белья, не имеющего ничего общего с формами обычного человеческого тела, и кончая сапогами на угрожающих каблуках. Иллюзию необходимо поддерживать, а иллюзия бывает иногда такой хрупкой, что поддерживать ее надо всеми возможными метафорами, включая страшноватые каблуки и корсеты.
Свой личный запас метафор из предыдущей жизни Кира не использует, хотя ее мать работала гинекологом в городской поликлинике, а у выжившего из ума дедушки именной маузер лежал в ящике кухонного стола. Дедушка был очень важным человеком на их режимном объекте, его китель был увешан орденами, а карьера покрыта тайной.
О запрете, унижении и авторитете Кира знает все досконально.
Но она знает также разницу между швом, разодранным с целью деконструкции дорогой авангардной одежды, и швом, расползшимся из-за реальной нищеты. Тот, который от нищеты, никого не интересует. В нем нет преднамеренности. Должно быть намерение. Жест. Современное искусство – искусство жеста.
В презрении существует миллион градаций, если презрением заниматься профессионально. Кира – блестящий профессионал. Окончила аспирантуру, до замужества – до Глашки – проходила стажировку в Европе. Диплом у нее написан по Дэмиену Хёрсту.
Продажа искусства строится на сложной и противоречивой иерархии презрения. Важнейшее в Кириной работе – устрашать потенциальных покупателей, подавляя их доморощенные претензии на собственные мнения и оценки. С другой стороны, современное искусство наводит несведущих на малооригинальную идею, что и они так могут. Многие на этой блестящей мысли не останавливаются, от убеждения, что и ты так можешь, до надежды выставить и продать – один шаг. Некоторая часть рабочего дня Киры уходит на устрашение желающих совершить этот шаг именно в ее галерее.
Утро бывает труднее всего, иногда даже труднее вечера. Надо проскользнуть в ванную, чтоб не разбудить Глашку, а если она не спит – чтоб не почувствовала.
Волосы у Киры обриты почти наголо. На грим уходит двадцать точно рассчитанных минут. Кира не рассматривает свое лицо и не размышляет о возрастных изменениях. Для объективной оценки этих изменений у нее есть авторитетный специалист, которого она посещает каждый месяц. Для мыслей о скоротечности времени – времени нет.
Если проснется Глашка, то произойдет сбой в самом начале дня, нарушение жесткости. Размягчение, вязкость. Брешь в броне. Иногда в таких случаях приходится заново переодеваться. Момент выхода из квартиры, сдачи Глашки с рук на руки Маргарите, – самый сложный элемент дня, столкновение двух реальностей не просто различных, а несовместимых. Иногда на это уходит примерно половина всей рассчитанной на день Кириной энергии.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «ЛитРес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
