Текст книги "Мужчина и женщина. Тело, мода, культура. СССР - оттепель"
Автор книги: Наталия Лебина
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]
В конце оттепели власти пытались непосредственно внедрять новые элементы танцевальной культуры в молодежную среду. Авторы очерков по истории ленинградского ВЛКСМ, написанных в 1968 году, констатировали: «35–40 тысяч юношей и девушек Ленинграда [в середине 1960-х годов] посещали танцевальные площадки. Одно время довольно распространено было мнение, что здесь главное – не допускать исполнения „не наших танцев“. Но административные запреты приносили мало пользы. Комсомольцы решили, что, прежде чем осуждать часть молодежи за дурной вкус и плохую манеру исполнения, нужно помочь ей научиться красиво танцевать. Так возник молодежный совет по современному бальному танцу при горкоме ВЛКСМ как методический центр по воспитанию хорошего вкуса и пропаганде лучших танцев» (Очерки истории Ленинградской организации ВЛКСМ 1969: 436).
Иногда, правда, на официальных танцевальных площадках могли сделать замечание за «извращение рисунка танца». Эту ситуацию зафиксировал В.П. Аксенов в повести «Пора, мой друг, пора»:
А администратор уже сделал «стойку». Он высмотрел несколько жертв в толпе танцующих, но больше всех его волновала белобрысая парочка молокососов… Одернув пиджак, он строго подошел к этой паре и произнес:
– Подвергаетесь штрафу за извращение рисунка танца. <…>
Зал «извращал рисунок танца» целиком и полностью. Мало кто обратил внимание на эту сцену: все привыкли к проделкам администратора, никогда нельзя было сказать, на кого падет его выбор (Аксенов 2002: 301).
Одновременно совершенно очевидным является тот факт, что всякого рода танцевальные вечера были популярным видом досуга в 1960-е годы. И конечно же, этому способствовало ограничение властного контроля, направленного на очищение танцев от эротизма. По данным опроса 1961–1962 годов, проведенного Институтом общественного мнения при газете «Комсомольская правда», 21,4 % опрошенных посещали танцплощадки несколько раз в месяц, а в группе лиц от 16 до 24 лет этот показатель достигал 51,5 %. Особенно любопытным является то обстоятельство, что мужчины ходили на танцы активнее, чем женщины. Среди респондентов всех возрастов любителей потанцевать сильного пола насчитывали 24,8 %, а слабого – 18,2 % (Грушин 2001: 458). Это обстоятельство лишний раз подчеркивает, что танцплощадки были пространством поиска возможных сексуальных партнеров и знакомств, которые могли перерасти в более серьезные формы отношений между мужчиной и женщиной.
ГЛАВА 2
«Еще раз про любовь»: сексуальность до и вне брака
До 1960-х годов в Советском Союзе не могло идти речи о сексе. Ведь само это слово, судя по данным словарей, появилось в русском языке именно в период хрущевских реформ. Но это не означало, что до оттепели у граждан СССР отсутствовали половое влечение и практики его реализации. Уже в 1860-е годы отмена крепостного права и индустриализация промышленности привели к трансформации моделей сексуального поведения на фоне бурного развития так называемого «женского вопроса». В начале XX века в Россию, по выражению поэта Саши Черного, вообще «пришла проблема пола», проявившаяся в массовом стремлении к свободе интимных отношений.
После событий 1917 года «половые вопросы» на целое десятилетие стали предметом бурных публичных дискуссий, во многом инспирированных самой властью. Для части городского населения публичные выступления партийных лидеров явились оправданием реально существовавших свободных интимных отношений. В 1922 году социологический опрос студентов показал, что 80,8 % мужчин и более 50 % женщин имели кратковременные половые связи; при этом лишь 4 % юношей объясняли свое сближение с женщиной любовью к ней (Гельман 1923: 65–71). В 1923 году медики выяснили, что в рабочей среде добрачную интимную жизнь вели 63 % юношей и 47 % девушек, не достигших 18 лет (Труд, здоровье и быт ленинградской рабочей молодежи 1925: 23). А по данным 1929 года, до совершеннолетия половые отношения начинали 77,5 % юношей и 68 % девушек. Многие молодые люди имели одновременно по 2–3 интимных партнера, причем это становилось почти нормой в среде комсомольских активистов (Кетлинская, Слепков 1929: 37).
Либерализации половой морали способствовали и нормативные суждения новой власти. К их числу относятся декрет СНК от 16 декабря 1917 года «О расторжении брака», изымавший развод из ведения церкви и до предела упрощавший его процедуру; совместное постановление наркоматов юстиции и здравоохранения РСФСР от 18 ноября 1920 года о легализации абортов; Кодекс законов о браке и семье 1926 года, приравнявший незарегистрированные браки к зарегистрированным. Однако на рубеже 1920–1930-х годов общая парадигма социально-бытового развития страны изменилась, а вместе с ней модифицировалась и законодательная база, касавшаяся вопросов приватности. Гендерный порядок в советском обществе стал носить выраженный этакратический характер.
На модели интимных отношений в 1930–1950-х годах оказало влияние введение в 1934 году уголовной ответственности за гомосексуализм и особенно принятие в 1936 году постановления о запрете абортов. На фоне полного пренебрежения к проблеме контрацепции власти получили мощный рычаг управления частной жизнью граждан. Подавление естественных человеческих чувств идеологией порождало фанатизм почти религиозного характера, находивший выражение в безоговорочной преданности лидеру. Контрреволюционность и сексуальная несдержанность, так же как и разного рода сексуальные перверсии, считались тесно связанными. Возврат к патриархальным взглядам на интимную жизнь явился почвой для развития двоемыслия и двойных поведенческих стандартов. О сексе не говорили прямо и горячо, как в 1920-е годы, но его подразумевали и им, конечно же, занимались. Известный немецкий психолог В. Райх писал о ситуации конца 1930-х годов: «Советская идеология гордится „освобождением жизни и людей от эротики“. Но это „освобождение от эротики“ представляет собой фантастическую картину. Ввиду отсутствия ясных идей половая жизнь продолжается в болезненных, искаженных и вредных формах» (Райх 1997: 271).
Действительно, в советском обществе эпохи сталинизма существовала тайная, осуждаемая официальной моралью сексуальность. Внебрачные связи получили широкое и неподконтрольное распространение в годы войны. Это потребовало от власти регламентирующих инициатив. Они были зафиксированы в Указе Президиума Верховного Совета СССР от 8 июля 1944 года, наметившем целый ряд мер, направленных на повышение рождаемости в стране. Но одновременно правомочным признавался лишь зарегистрированный брак, и это понижало социальный статус длительного, но юридически не оформленного совместного проживания мужчины и женщины, а также провоцировало его оценку как некой перверсии. Итак, в советской действительности официально провозглашались принципы целомудрия, которым, по меткому выражению известного российского демографа А.Г. Вишневского, «позавидовала бы и викторианская Англия» (Вишневский 1998: 148).
Немаловажную роль в формировании модели сексуального поведения в 1930–1940-х годах, и в первую очередь это касается жителей крупных городов, сыграла советская социальная политика в сфере образования, а именно введение раздельного обучения девочек и мальчиков в средней школе. Половая сегрегация детей, являвшаяся отражением традиционалистской реакции в сфере гендерной политики, выглядела вполне органичной в системе нравственных координат сталинизма и носила выраженный имперско-тоталитарный характер. Идея разделения школ на мужские и женские обсуждалась на правительственном уровне накануне Великой Отечественной войны. Однако регламентирующие документы появились лишь в конце 1942 года. В докладной записке «О введении раздельного обучения мальчиков и девочек в неполных средних и средних школах Союза ССР», подготовленной Отделом школ ЦК ВКП(б) и Народным комиссариатом просвещения РСФСР, четко расписывались детали предлагаемой половой сегрегации советских школьников. Мужские и женские школы должны были находиться в разных помещениях, а также возникала специфика преподавания в коллективах мальчиков и девочек. Но особое внимание обращалось на необходимость устранения «не всегда здоровых взаимоотношений, создающихся между мальчиками и девочками при совместном обучении» (Пыжиков 2004: 78). В официальном научном дискурсе существует мнение о том, что авторы записки имели «в виду психологические особенности поведения разнополых детей и подростков, находившихся в рамках единых коллективов» (там же). Однако очевидное стремление властей к деэротизации жизни советских граждан позволяет предположить, что в пространстве умолчания приведенного документа явно находились сексуальные отношения в юношеской среде.
Специфика советского раздельного обучения почувствовалась сразу. Ученый и бард А.М. Городницкий писал: «Для нас, питомцев мужской школы, девочки были инопланетянами». Формы своих юношеских сексуальных практик он определял следующим образом: «Перебивались редкими поцелуями» (Городницкий 1999: 46, 47). Искусственное разделение мальчиков и девочек после совместного пребывания в детских садах, контактов в условиях коммунальных квартир и т.д. усугубляло естественный интерес к противоположному полу и придавало ему обостренный характер. И.А. Бродский вспоминал о своем школьном детстве: «Помню, во время урока кто-нибудь проползал под партами через весь класс к столу учительницы с единственной целью – заглянуть к ней под платье и выяснить, какого сегодня цвета на ней трико. По завершению экспедиции он драматическим шепотом возвещал классу: „Сиреневые“» (Бродский 1999: 22). Одновременно система обучения, при которой в женских школах точные науки преподавались на более низком уровне, порождала у молодых людей пренебрежительное отношение к представительницам слабого пола. Литератор-шестидесятник А.Г. Найман писал о своей школьной жизни: «Действительность – вся, а не только школьная – оказывалась мужской. Женский пол был исключительно функционален… они [женщины] выглядели скорее частью пейзажа, как окна домов, или трамваи, или кустарник в сквере. Людьми, публикой, той жизнью вокруг, которая всем видна без специального вглядывания, были мужчины» (Найман 1999: 42). В мужских школах царил культ силы, драк, притеснения слабых и т.д. Эта обстановка удручающим образом воздействовала на учеников с ранимой душой. Искусствовед М.Ю. Герман вспоминал: «Школу я ненавидел и боялся ее. <…> В школе много дрались. Кулаками, портфелями; счастливые владельцы настоящих кожаных офицерских планшетов дрались особенно больно. <…> Обстановка отчасти напоминала уголовную. <…> Нравы были, как в бурсе» (Герман 2000: 140–141).
Известный педагог В.Г. Бейлинсон, вынужденный преподавать в условиях сегрегации советских школ, писал позднее: «Раздельное обучение противоестественно. Не могут целые поколения взращиваться в искусственной среде. Это обнаружили передовые люди, честные журналисты и писатели еще в дореволюционное время. Но тогда в России этот губительный порок официальной образовательной системы имел несколько сильных компенсаторов. Прежде всего, многодетные семьи и традиции активного общения с родственниками. В 1943 г., когда Сталин ввел раздельное обучение, этих компенсаторов уже не было. В стране 80 % неполных семей, в которых тянут одного ребенка или двух вдовы, матери-одиночки, бабушки, а то и тетки. <…> …изменился и педагогический состав школ. Нормой стало – в мужских школах учителя и администраторы мужчины, в женских – женщины. <…>
Так возникли школы-уроды. В мужских школах господствовал культ физической силы, со всеми его повадками и скотскими нравами. А в женских – лицемерие, групповщина и склочничество с болезненно повышенной сексуальной озабоченностью и среди учителей» (Бейлинсон 2008: 463–464).
В сконструированном властью гендерном порядке вызревало конфликтное напряжение. Оно усугублялось проникновением в советскую действительность конца 1940-х – начала 1950-х годов новых представлений о взаимоотношениях мужчины и женщины – из западного кино. Литератор О.С. Яцкевич в интервью корреспонденту «Смены» в 2005 году говорил: «Еще в 1944 году мы увидели фильм „Серенада Солнечной долины“. <…> Мы увидели, как на экране люди целуются, тогда как в советском суперфильме „Свинарка и пастух“ влюбленные герои всю картину поют о дружбе» (Смена 2005. 22 февраля). Конечно, суждение об «асексуальности» сталинского кинематографа несколько гиперболизировано. В дозированных количествах политизированная эротика в нем была (Дашкова 2004). Достаточно вспомнить комедию «Сердца четырех» (1941) режиссера К.К. Юдина по сценарию А.М. Файко и А.С. Гранберга. Много целовались и в фильмах Г.В. Александрова: «Веселые ребята», «Волга-Волга», «Цирк». А в его послевоенной комедии «Весна» (1947) в уста гримерши (актриса Рина Зеленая) была вложена любопытная реплика: «Губы такие уже не носят. Это нужно что-нибудь подобрать! Средняя пухлость, сексапил (курсив мой. – Н.Л.) номер четыре» (Кожевников 2001: 411). Но все же в западном кино любовь была связана с истинной страстью, а не с водевильными поцелуйчиками героинь Любови Орловой и Людмилы Целиковской. Неудивительно, что западные, прежде всего итальянские неореалистические фильмы сыграли важную роль в процессе «полового просвещения» советских людей. Известный переводчик Е.М. Солонович, вспоминая о своей юности, отмечал: «Итальянское неореалистическое кино ворвалось в нашу нелегкую жизнь праздником еще и потому, что с неведомым тогдашнему советскому кино правдоподобием рассказало о трудной по-другому жизни красивых, честных и мужественных людей, говорящих у себя дома по-итальянски, а в наших кинотеатрах заговоривших по-русски» (Солонович 2003: 273). Об этом же писал и М.Ю. Герман: «Странные годы – начало пятидесятых. <…> Именно тогда стали появляться у нас и серьезные послевоенные заграничные фильмы, Открылся иной порог откровенности, безжалостная и вместе добрая откровенность» (Герман 2000: 179). Потрясали советского зрителя и французские фильмы. Тот же Герман вспоминал о кинокартине «Их было пятеро» режиссера Ж. Пиното: «Сенсацией была сцена с постелью. <…> Такого в кино не случалось, и зрители обмирали. Правда, в фильме было столько горечи, боли и изящества, что непривычная откровенность только прибавляла подлинной печали» (Герман 2000: 227).
И все же для изменения гендерного уклада требовались не только западные фильмы, но и определенные государственные инициативы, которые ликвидировали бы ряд явлений, нарушавших целость приватного пространства личности и тормозивших развитие нормальных отношений полов.
Через год после смерти Сталина, в апреле 1954 года, было принято постановление Совета министров РСФСР о подготовке к введению с 1 сентября совместного обучения девочек и мальчиков. Эти, казалось бы, сугубо «образовательные» меры способствовали изменению взаимоотношений полов. Контакты мальчиков и девочек стали носить достаточно естественную форму: дружеская детская симпатия перетекала в юношескую влюбленность, неизбежно имевшую оттенки эротики.
В августе 1954 года Указом Президиума Верховного Совета СССР была отменена уголовная ответственность в отношении беременных женщин, делавших аборт без медицинских показаний. А в ноябре 1955 года Указ Президиума Верховного Совета СССР легализовал искусственный выкидыш, производимый в больничных условиях по просьбе самой женщины. Как заявлялось, основополагающими причинами такого решения было стремление власти предоставить «женщине возможности самой решать вопрос о материнстве», а также намерение «уменьшения вреда, наносимого здоровью женщине внебольничными абортами» (Постановления КПСС и Советского правительства об охране здоровья народа 1958: 333). И все же закон об отмене запрета на совершение абортов способствовал расширению сферы приватности.
Постепенно начала меняться и официальная риторика, связанная с проблемами сексуального поведения. Происходило это на уровне не только нормативных решений, но и нормализующих суждений, что зафиксировало оттепельное искусство. Значительно смелее презентовать вопросы интимной жизни своих героев стало советское кино. Наряду с бичеванием ханжеских взглядов на юношескую любовь (фильм «А если это любовь?» 1961 года, режиссер Ю.Я. Райзман, сценарий И.Г. Ольшанского, Н.И. Рудневой и Ю.Я. Райзмана) на советских киноэкранах появилась и тема внебрачных связей как вполне приемлемой формы половых отношений. Особенно ярко это проявилось в знаковом фильме «Девять дней одного года» (1962), снятом выдающимся советским режиссером М.И. Роммом по сценарию, написанному им совместно с Д.Я. Храбровицким. Фильм рассказывал о молодых ученых-физиках, в то время самой прогрессивной части советского общества. В центре повествования два друга: непримиримый экспериментатор Дмитрий Гусев (артист Алексей Баталов) и его антипод умный, обаятельный, ироничный, но лишенный гусевского горения физик-теоретик Илья Куликов (Иннокентий Смоктуновский). Оба друга влюблены в одну и ту же девушку, тоже физика Лелю (ее сыграла прелестная актриса Татьяна Лаврова). Гусев в результате опыта получает серьезную дозу радиации, и Леля после долгих колебаний останавливает свой выбор на нем, обреченном, но несломленном, готовом пойти на рискованную по тем временам операцию по пересадке костного мозга. Фильм, сделанный почти в традициях неореализма, полностью лишен пафоса, но наполнен, несмотря на отсутствие хеппи-энда, светлой надеждой. Герои кинокартины спокойно, правда, используя кодовый язык советского времени, обсуждают проблемы своей личной жизни:
– Можно мне спросить тебя: что там у вас было с Митей?
Леля поднимает на него глаза.
– Все было.
– Что «все»?
– Ну, не будь дураком.
– Так… Но от чего ты все-таки устала?
– Я устала от того, что это тянется шесть лет. От того, что за все эти годы он был в Москве четыре… нет, пять раз. Гостиница «Украина»… «Турист»… А то еще комната подруги, которая ушла в кино (Годы и фильмы 1980: 277–278).
Внебрачные отношения явно импонируют Леле. После регистрации брака с любимым человеком она искренне удивляется: «Чего это бабы так рвутся замуж? Что в этом хорошего?!» (Кожевников 2001: 455). В фильме зритель часто видит почти постельные сцены и пикантную полуприкрытую фигурку Татьяны Лавровой. В «Девяти днях одного года» добрачные отношения героев выступают как норма частной жизни советской интеллигенции. Конечно, одновременно с подобными фильмами в оттепельной кинематографии наличествовали и произведения, как прежде проповедующие патриархальный миф о главном достоинстве женщины: девичьей чести. Примером является вышедшая почти одновременно с роммовскими «Девятью днями» кинокомедия «Девчата». Образ главной героини Тоси в исполнении Надежды Румянцевой является, по мнению культуролога А. Усмановой, «в условиях весьма своеобразно протекающей в СССР сексуальной революции, попыткой символического разрешения конфликта между старым и новым» (Усманова 2009: 408).
На излете реформ 1950–1960-х годов в советском кинематографе стали появляться фильмы, героини которых мучились сомнениями, выбирая сексуальную стратегию. Это «Журналист» (1967) С.А. Герасимова по его же сценарию и «Еще раз про любовь» (1968) Г.Г. Натансона по сценарию Э.Я. Радзинского. Провинциальная умница-красавица Шура Окаемова из «Журналиста» (в исполнении Галины Польских) попросту отказывается вступить в связь с явно полюбившимся ей столичным журналистом Юрием:
– Что ж ты думаешь, я только для людей себя берегу? А я сама не человек? Зачем мне все это, ты у меня спросил?
– Для счастья, – обронил Юра первое попавшееся слово.
– Для какого счастья! – в голосе Шуры зазвенела ярость. К черту это счастье! Как другие, что ли, подачки подбирать от заезжих мужиков? (Герасимов 1982: 235).
Но и это ее решение не спасает ее от осуждения оголтелых ханжей.
А московская стюардесса Наташа – тогдашняя звезда и секс-символ Татьяна Доронина – явно страдает от своих, как ей кажется, поспешных шагов на поприще любви: «НАТАША. Молчи, слушай, слушай. Это для тебя, Мышонок. И вот – он. Наш первый. И вот уже все случилось, потому что мы все ему готовы отдать, – ну он и берет. А оказалось, он – так… обычный… Многие ошибаются в первом. Понятно, ведь первый. Да и глупые мы еще. Ох, какие мы… глупые… Но ведь все случилось. И тебе уже кричат со всех сторон: „Безнравственно! Ты что, девкой хочешь стать? Немедленно выходи за него замуж!“ Дома, вокруг… И ты унижаешься, делаешь вид, что боготворишь его по-прежнему, – только бы он женился. И не дай бог, если он женится, потому что тогда… ну, я видела эти семьи» (Радзинский 2006: 90).
В обоих случаях «неузаконенная» любовь подвергалась публичному осуждению некой частью общественности, будь то комсомольское собрание или семейная среда. Но симпатия создателей кинокартин была явно на стороне девушек. Любопытно, что границы и формы мужского сексуального поведения оставались вне обсуждения.
О «грехопадении» до вступления в брак спокойно писали и литераторы второй половины 1950–1960-х годов. Такое поведение казалось естественным Саше Зеленину, главному положительному герою повести Аксенова «Коллеги»: «Оно уже пришло, окружило, сдавило им грудь, сжало сердце – самое высокое счастье любовного опьянения. Может быть, их будут осуждать за то, что они бежали только навстречу своему счастью, не сворачивая в сторону и не выжидая, за то, что они слишком быстро промчали путь, отделяющий их друг от друга? Судите. Рассуждайте резонно, вспоминайте „доброе старое время“, когда объявляли помолвки, дарили кольца и ждали, ждали…» (Аксенов 2005: 152).
Вполне допускал внебрачные отношения своих героев и своеобразный антипод В.П. Аксенова, «сугубо советский» писатель В.А. Кочетов. В его романе «Братья Ершовы» (1957) без записи в загсе живут вместе два искалеченных войной человека – сталевар Дмитрий Ершов и рыбачка Леля Величкина: «Время шло, то ли морской ветер как-то разгладил рубцы, то ли Дмитрий к ним пригляделся и, наконец, увидел статную Лелину фигуру, почувствовал ее добрую, отзывчивую душу. Словом, обнял однажды, ощутил ее тепло, и с тех пор пошли иные отношения» (Кочетов 1958: 18).
Вне брака развивались отношения с женщиной и у физика Сергея Крылова, положительного героя романа Д.А. Гранина «Иду на грозу» (1962). Н.С. Дементьев с симпатией относится к решению своей героини Татьяны Беловой «любить без оглядки»: «Потом мы купались в озере, серо-багровом от вечернего солнца. <…> Вышли, оделись и медленно пошли вдоль озера, потом в лес. Было тихо; тени от деревьев тянулись через поляну. Мы вдруг легли, и произошло то, что происходит, когда человек, томимый жаждой, увидит наконец воду. И весь мир стал таким дорогим для меня, и все, вся жизнь стала такой огромной и светлой. И я знала: Олег чувствует то же. Мы долго лежали не двигаясь…» (Дементьев 1977: 124).
В начале 1960-х годов уже позволяла себе подшучивать над ханжескими взглядами на отношения мужчин и женщин советская сатира. Особенно доставалось учителям, в среде которых традиционно много консерваторов. В журнале «Крокодил» за 1962 год, например, была размещена изошутка Л. Самойлова. На первом рисунке изображалось заседание педсовета. Директор сообщал коллегам: «Завтра десятиклассники идут в театр. Примем меры предосторожности!» На втором рисунке учителя в афишах спешно меняли слово «любовь» на слово «дружба», «уважение»: «Коварство и любовь» («Коварство и уважение»), «Любовь Яровая» («Друг Яровая»), «Любовь к трем апельсинам» («Уважение к трем апельсинам»), «Любовь с первого взгляда» («Дружба с первого взгляда») (Крокодил 1962а: 2).
Законодательные инициативы власти, западный и отечественный кинематограф, советская и зарубежная художественная литература повлияли на интимное поведение людей 1960-х годов, что выразилось, в частности, в стремлении обсуждать «запретные» темы. На рубеже 1950–1960-х годов молодежная редакция Ленинградского радио провела серию передач под общим названием «Береги честь смолоду». Слушатели стали активно делиться своими представлениями о степени свободы в интимной сфере, о чем свидетельствуют письма, приходившие в редакцию. Автор одного из них, незамужняя женщина с высшим образованием, богатым духовным миром, которым, как выяснилось, мало интересовались мужчины, писала: «Им нужны были женщины, и они их находили. <…> …я не совершила ошибки в своей жизни, я боролась за сохранение своей девичьей чести. <…> Раньше я гордилась своей чистотой, а теперь перестала». С одобрением к добрачным связям относились и студентки Технологического института, писавшие в редакцию: «Почему мы до сих пор считаем, что сначала нужно расписаться в ЗАГСе, а потом уже отдаваться любимому? <…> Разве он поставит ей когда-нибудь в упрек то, что совершилось до свадьбы?» (Голод 1996: 40, 41).
Желание обсуждать вопросы сексуальности, а главное, получать информацию, которая могла бы помочь выработать правильную линию интимного поведения, зафиксировали социологические опросы начала 1960-х годов. Одна из респонденток, женщина-архитектор 29 лет, писала в своей анкете: «Почему в школах проводят только сладенькие диспуты „О любви и дружбе“. Почему тонкости взаимоотношений между мужчиной и женщиной юноши и девушки узнают или из уст видавших виды друзей и подруг или нашептываний теток и бабок? Почему на этих взаимоотношениях до сих пор лежит печать „стыдного“ (Это же от церковного „греха“!)» (Грушин 2001: 285).
Респонденты критиковали предыдущие поколения, склонные к замалчиванию проблем приватности. Студенческая супружеская пара писала в своей анкете: «Большинство молодых людей совершенно невоспитаны в понимании физиологических отношений между мужчиной и женщиной. „Знания“, приобретенные чаще всего на улице, из анекдотов, от сверстников, а не от умных, тактичных и опытных людей, в первую очередь создают в начале супружеской жизни тупики и вопросы. Это упрек поколению наших родителей, которые подчас умышленно обходили эту важную сторону дела» (там же: 287).
Конечно, молодежь шестидесятых могла по-прежнему довольствоваться привычными для городских низов источниками информации о сексе. Об этом выразительно написала в своей автобиографии участница опроса финского социолога А. Роткирх, женщина 1946 года рождения: «Я росла в пригороде и с раннего детства много времени проводила на улице, играя с детьми разного возраста из разных семей. Из-за плохих жилищных условий, не очень высокого материального и культурного уровня этих семей дети рано были осведомлены о половых отношениях и в меру своего понимания делились своими знаниями с более младшими детьми» (Роткирх 2011: 178). Однако в контексте общей демократизации и гуманизации общественного уклада и мужчины и женщины в одинаковой мере стремились к более цивилизованным каналам знаний об интимной жизни. Опросы начала 1960-х годов подтверждают это. Двадцатилетний радиомонтажник писал в анкете: «Само собой разумеется, что подрастающему человеку хочется все узнать о такой интимной вещи, как любовь. Вот они начинают рыться в книгах, смотреть фильмы, прислушиваться к разговорам взрослых и сверстников. Так нередко складываются представления случайные и нежелательные» (Грушин 2001: 287). В ходе того же опроса женщина-педагог 46 лет высказала мысль о необходимости «создать пособия для учителей и врачей, а также научно-популярную литературу для юношей и девушек по физиологии и гигиене пола» (там же: 331).
Действительно, сексологической литературы явно не хватало. В 1930–1950-х годах вопросы половой жизни рассматривались лишь в гигиеническом контексте и применительно к физиологии женщины (см. например: Половая жизнь женщины 1935; Гигиена беременной и кормящей женщины 1939). Этот подход к проблемам интимности преобладал и в начале оттепели. В книге «Домоводство», вышедшей в 1957 году, была очень небольшая – всего пять страниц – глава «Гигиена женщины», включавшая четыре раздела: «Гигиена девочки», «Гигиена беременной женщины», «Гигиена женщины в послеродовой период», «Климактерический период». Все материалы были выдержаны в санитарно-медикалистском духе. Проблемы сексуальности или, если следовать принятым в то время вербальным формам, половой жизни упоминались лишь один раз в разделе, посвященном послеродовой гигиене: «Начинать половую жизнь разрешается не ранее чем через 7–8 недель после родов. При нарушении этого правила могут появиться сильные маточные кровотечения и заболевания женских половых органов» (Домоводство 1957: 13).
О мужской интимной гигиене писать было не принято. Неудивительно, что информацию о взаимоотношениях полов образованная часть молодежи черпала из художественной литературы. Одна из респонденток опроса А. Роткирх, женщина 1937 года рождения, писала в сексуальной автобиографии: «Мы тайком в перемену читали Мопассана, „Яму“ Куприна – это нас волновало и чем-то неизвестным и загадочным манило» (Роткирх 2011: 184). При этом, судя по данным финской исследовательницы, искусство как источник сексуальных знаний использовали и мужчины и женщины (там же: 183–186).
И у тех и у других была серьезная потребность открыто, как в 1920-е годы, говорить «еще раз про любовь». Ведь ханжество пока еще не вывелось полностью из официального советского дискурса. И.С. Кон вспоминал: «В конце 50-х гг. на партийном собрании философского факультета Ленинградского университета мы слушали персональное дело 30-летнего студента, который в пьяном виде привел в общежитие проститутку и расположился с ней в коридоре у дверей соседней комнаты. Разумеется, мужику объявили выговор. А между собой преподаватели говорили: „Ну, а что ему делать? Пятилетнее половое воздержание в его возрасте затруднительно и вредно. В гостиницу не попадешь. В парке холодно, да и милиция. Единственный способ не нарушать норм советского права и коммунистической морали – заниматься мастурбацией“. Но публично это сказать, даже в шутку, было нельзя» (Кон 1997: 167).
В 1960-е годы в СССР стала издаваться литература по проблемам интимной жизни. Первым запрет молчания нарушил врач Н.Б. Коростелев. В 1964 году появилась его брошюра в соавторстве с А.Н. Шибаевой и А.Б. Прейсман «Гигиена девочки, девушки и юноши», а в 1966 году еще одна очень небольшая публикация (13 с.): «Беседа врача с юношами Х класса». Значительно более серьезную просветительскую роль в сфере сексуальности советских людей сыграли труды немецкого медика Р. Нойберта. В 1960 году в СССР вышла его работа «Вопросы пола (книга для молодежи)», а с 1967 года стала довольно систематически переиздаваться «Новая книга о супружестве», которая для многих советских людей стала почти сенсацией.
